Лиловые прожилки

Я оторвался от компьютера и вышел на балкон. Мой «крестник», кленовый лист, качнулся, словно кивнул. Мы были знакомы с весны. Он жил почти над перилами, поэтому общаться нам было несложно. Я многое знал о нем: видел, как трудно пробивался он в этот мир; помнил изначальную, беззащитную, на первый взгляд, майскую нежность; был свидетелем его огрубения в дни летней жары и заскорузлости в начале осени. Сегодня бросились в глаза, расползшиеся по еще зеленой поверхности едва заметные лиловые прожилки,  предвестницы увядания, а значит, смерти.
Наблюдение – моя слабость. Часами могу рассматривать что-нибудь и получать удовольствие от процесса. Правда, страсть эта прорвалась у меня недавно.
До этого, поначалу, мешал червячок, точивший меня изнутри: ощущение дискомфорта, неуюта, оторванности от мира - то, что наркологи называют иногда «болью существования». Он поселился во мне еще в детстве. Я не знаю, откуда он взялся, но, сколько себя помню, столько он во мне и живет.
Одним из его проявлений был страх. Я постоянно боялся, что меня неправильно поймут, боялся директора школы и учителей, боялся старших сестер и больного старика-соседа, казавшегося мне колдуном, боялся сверстников, собак, темноты, болезней и многого-многого другого. Страх был частью меня, моей сущностью, моей сутью. Маленький в частностях и огромный в целом, ненавязчивый в малом и жестокий в принципиальном, неприметный и, в то же время, вездесущий, многоликий и коварный, он тиранил меня множество лет, как  патриций раба, то, надменно приказывая, то, лукаво подначивая, то, прикидываясь смелостью, то, изображая из себя оскорбленную справедливость. Проникнув однажды в сознание, страх расползся по его закоулкам, и принялся за формирование моего детского характера, создавая нужное ему отношение ко всему, что меня окружало.
Он рос вместе со мной, захватывая все новые и новые области души. Боязнь быть наказанным или несправедливо обиженным, сделать не так, не угодить, попасть в опалу, стать нелюбимым, допустить в ошибку, потерять то, что у меня уже есть или то, чего не имею, не добиться, не получить, быть непонятым, обидеть - преследовали меня на каждом шагу. Я шел в школу – страх следовал за мной.  Я выходил на улицу - он сковывал меня опаской отойти слишком далеко от дома или опоздать к назначенному сроку. Я играл у приятеля, страх не давал расслабиться: я постоянно думал, что, возможно, не так  убрал в  квартире, не так помыл посуду, не так сделал уроки. Фактически, страх управлял моим существованием.
Со страхом соседствовало чувство вины. Я всегда ощущал себя проштрафившимся, даже когда совершал что-нибудь совершенно безобидное. За что я только себя не корил: за измазанные штанишки, за некрасиво написанные в тетради буквы, за кляксы, за грязные ногти, за большие уши, за разбитый мне кем-то нос, за то, что промок под дождем, за “восьмерку” на колесе, за пятое, десятое, за то, за это! Как-то, отдыхая летом у родителей отца, я заигрался с приятелями, и опоздал к обеду. По дороге домой встретил знакомого пацана, который сообщил, что меня искала бабушка. Я поскакал, как наскипидаренный, домой. Старушка, для порядка, отругала меня, накормила, сочла корфликт исчерпанным  и отбыла  по делам. Воротясь домой, она пришла в неописуемый восторг, увидев внука, поставившего самого себя на колени на горох.
Таких случаев в моем мальчишестве было предостаточно. Я чувствовал себя виновным изначально. Казалось, что я виноват уже тем, что появился на белый свет. И я старался, изо всех сил старался быть хорошим,  делать все так, чтобы нравиться маме, папе, сестрам и другим окружающим. Иногда, добросовестно сделав, на мой взгляд, что-то приятное для других, я восторженно ждал от них похвалы, но часто получалось так, что моих стараний либо не замечали, либо осмеивали их, либо за них ругали и даже наказывали меня. Теперь, спустя много лет, я понимаю, что похвал в моем детстве тоже было достаточно, только забывались они быстрее.
Меня часто наказывали. Чрезмерные наказания, сталкиваясь с моими детскими понятиями о любви и справедливости, вероятно, породили стойкую, глубоко затаенную в душе обиду. В первую очередь, на маму. Мне казалось, что она не любит меня, что другие матери лучше заботятся о своих детях, больше  ласкают и балуют их. Только мне ли об этом судить?! Господи, прости меня за глупость мою!
Я был стеснителен, если не сказать - труслив. Необходимость узнать, например, у случайного прохожего, который час, порождала во мне  напряжение, которое удавалось преодолевать далеко не всегда и не сразу. Я краснел, бледнел, зеленел, делал мысленные прогоны предстоящего действа, несколько раз шепотом повторял фразу, которую собирался произнести, и лишь потом, если хватало духу, подходил к человеку и, скукожась, вибрирующим голосом спрашивал: «П-п-ростите, Вы не скажете, с-сколько с-сейчас в-время?… С-с-спасибо… И-и-извините».
В общем, червячок был существом весьма многостороним. Чтобы описать все его качества, нужны объемы книги. Кроме того, он был стойким малым: ни мои активные занятия спортом, ни повышенные учебные нагрузки, ни участие в художественой самодеятельности, ни даже первая любовь оказать на него серьезное влияние не смогли.
Гнетущая меня проблема требовала разрешения, и оно нашлось в «бормотухе» с пошлым названием «Солнцедар», вполне пригодной для покраски заборов. В ту пору для старшеклассников  в школах проводились, так называемые, вечера, напоминающие нынешние дискотеки. Приходить на них трезвыми считалось у школьной братвы дурным тоном. Те, кто не придерживался нашего мнения, моментально возводились в ранг  чужаков и дегенератов (и это при том, что людей спившихся мы попросту презирали). «Соображали», по обыкновению, на троих. Скидывались по тридцать три копейки, закупали «фляжку» плодово-выгодного, проглатывали ее  из горла за углом родимой школы, закусывали «курятиной», и, необходимо прихмелев, шествовали приглашать на танцы местных див. 
Алкоголь создавал иллюзию покоя в душе, имитировал многозвучие и красочность окружающего мира. Настроение приподнималось, пропадала вечно тяготящая меня стеснительность в отношениях с противоположным полом, появлялись раскрепощение и легкость в движениях. «Лекарство» было найдено. Я был счастлив.
В армии, за компанию, ради хохмы, попробовал травку. Не понравилось: полчаса ржал, как мерин перед убоем, корчил сослуживцам рожи, и, в довершение всего, зачем-то спустил голифе и стал вертеть задом. Когда кайф прошел, сделал вывод, что косячок - не мой профиль и решил спиртному  больше не изменять. Питие продолжилось.
Я становился старше, рос и червяк, требуя увеличения доз. Момент перехода грани, отделяющей меня здорового от меня же зависимого, я, честно говоря, упустил. Недосуг было, гусарил. Помню лишь, что, имея по молодости некоторую смазливость в лице, нравился девушкам, а посему считал обязательным рассматривать себя, любимого, хотя бы раз на дню, в зеркале. И однажды, производя очередной осмотр, я обнаружил лиловые прожилки на своих, доселе персиковых, щеках.. Не выдержавшие чрезмерных нагрузок, капилляры лопнули, образовав под глазами характерные для определенной категории граждан сеточки. Факт этот меня очень огорчил, и я отметил для себя, что пришла пора ухаживать за лицом серьезно.
Дальнейшее скатывание происходило строго по закону диалектической спирали: срывы – отходняки – периоды воздержания – снова срывы (более продолжительные) – снова отходняки (более тяжелые) – снова трезвость (более короткая) – длительные ныряния – ломки – краткие выползания. В беснующейся круговерти я потерял себя, а вместе - и окружающиий мир. Вселенная, подобно черной дыре, спрессовалась до размеров моего «Я» – точнее, «Эго» – и того, что было с ним непосредственно связано. Никого и ничего не существовало. Главное - «Я», только «Я», один «Я»! Действительность интересовала меня лишь постольку, поскольку могла влиять на мои состояния. Все остальное – чушь, фигня. Состояний же было лишь два: благостное, если червь был сыт и отвратительное - в противоположном случае. Жизненное пространство обернулось суживающимся тоннелем, по которому червь, ускоряясь, тащил мое ослабленное, начиненное ущербной душой и надорванной психикой, тело в сторону тьмы.
Но, видимо, зачем-то я был нужен Господу в  этом мире. Возможно, поэтому, рассеяв застивший мой мозг туман, он дал мне возможность посмотреть на мой путь со стороны и, вернув разум, позволил осмыслить происходящее.
И я все понял. И зациклился выкарабкаться.
Особого выбора у меня не было. В те времена проблемы алкоголизма и наркомании у нас в стране изучались слабо. Зарубежный опыт, мягко говоря, не приветствовался. Случаев реальной помощи наркологами, кому бы то ни было, не наблюдалось. Мало того, химическая зависимость воспринималась большинством населения совдепии как распущенность, блажь, слабоволие, умысел - все, что угодно, только не тяжелая болезнь (впрочем, многие продолжают считать так и сейчас). Обратившийся за помощью к врачу «хроник», автоматически ставился на психиатрический учет. Об этом моментально сообщалось в отделение милиции по месту жительства. Оттуда - на службу, или на работу. Далее -  репрессии на работе, вплоть до увольнения; навязчивый контроль участкового, обещавшего при малейшем проступке упрятать в «каталажку»; оформление в лечебно-трудовой профилакторий (ЛТП), по всем признакам напоминавший «зону»;  и т.д.,  и т.д., и т.д.
Зараженному всеобщей некомпетентностью, мне и в голову не приходило, что борьба с химической зависимостью в одиночку сродни попыткам остановить грудью мчащуюся на тебя электричку. Пыжась от собственной решительности, я вызвал  червя на дуэль. Сейчас, с высоты прожитых лет, видно, насколько это было самонадеянно, но тогда…
Думаю, не стоит, отнимая время, пересказывать подробно все, что мной безуспешно применялось. Ограничусь перечислением: восточные оздоровительные гимнастики, карате, бег трусцой, тренажеры, аутогенные тренировки, гири, медитация, бассейн – всего, пожалуй, и не упомнишь.
По сути дела, я пытался пробить лбом стену. Собирался с силами, набычивался, разгонялся: «Впере-о-од!» – «Бум!» - я в накауте, стене – хоть бы хны. Некоторое время отлеживался, приходил в себя, снова собирался с силами, вбирал голову в плечи, набирал скорость: «Ур-р-а-а-а!» – результат аналогичный первому. Опять отдых, накапливание мощи, наступление – провал. Еще одна попытка - просрамление… И еще… Еще!… Еще!!.  Еще!!!
Я возненавидел себя за безволие. Мои обещания близким «завязать», не подкрепленные фактами, стали вызывать презрение к самому себе. Как следствие - озлобление и попытки переложить  ответственность за свои неудачи на других. А, ломки, тем временем, становились безжалостней, периоды между приступами усыхали на глазах, продолжительность запоев гипертрофировала.
Наконец, к середине восьмедисятых, партия и правительство великодушно разрешили лечиться анонимно. Но я, как и большинство, мне подобных, долго не мог заставить себя обратиться к официальной медицине. Я все еще веровал, что смогу справится сам, а что пока не получается, так это обстоятельства виноваты и нервы. Но однажды, под напором родственников, превозмогая стыд и ломая гордыню, я переступил порог наркологического кабинета, где, спотыкаясь на словах и, пунцовея, разложил перед доктором  свою боль.  И только после этого заметил, что врач, несмотря на утреннее время,  – пьян. Его красное, с лиловыми прожилками, лицо, и пробивавшийся запашок сигнализировали, что «специалист», к которому я обратился – алкоголик, в лучшем случае - горький пьяница. Безучастно выслушав все, что мне говорил эскулап, я вышел из кабинета, выбросил выписанный мне рецепт в первую, попавшуюся на пути, урну, и поплелся домой. Моим не скрываемому возмущению и тайной радости не было предела!
В бесплодных попытках остановиться, скандалах, муках, отчаянии и раскаяниях  прошел еще год. Я напоминал барона Мюнтхаузена, пытающегося вытащить себя вместе с лошадью из трясины за волосы, и, как это и должно было быть, погружался все глубже и глубже. Не давали покоя близкие. Появились проблемы на работе. Мои внутренние противоречия обострились до предела. Это побудило меня снова обратиться в диспансер.
Нарколог – благостный, пухлощекий старичок - заверил, что вылечит меня без проблем, и тут же назначил процедуры. Он отвел меня в кабинет, с низко навешанными раковинами, и дал выпить какие-то таблетки. Подождав минут пятнадцать, налил в стакан грамм пятьдесят водки и протянул мне: «Выпейте, пожалуйста». Я, по обыкновению, проглотил предложенную халяву  одним махом.
Через некоторое время до меня дошло, зачем нужны были раковины: меня буквально стало выворачивать наизнанку! Первым делом корежимое судорогами тело выплеснуло наружу завтрак. За ним настал черед желудочного сока.  Тот упорно не хотел выходить. Напряжение возрастало. Я начал задыхаться. Сок упирался. Спазмы усиливались. Из глаз брызнули слезы. Тело покрылось испариной. Я дергался, упирался в стену, хватал, подобно рыбе на суше, воздух, а мой «спаситель» стоял рядом и наблюдал за тем, что со мной происходит. В одну из передышек, данную мне препаратом, мне показалось, что доктор ловит откровенный кайф от моих мучений. Но начался новый каскад приступов, и я сосредоточился на усилиях оставить в бренном теле желудок, печень, селезенку и другие, пусть не совсем здоровые, но пока необходимые мне органы. Наконец, экзекуция закончилась.
- Вы когда последний раз принимали? - негромко спросил нарколог.
- Ну-у, недели полторы назад, - соврал я (на самом деле это было позавчера).
- Давайте попробуем сульфозинчику, - ненавязчиво предложил он.
- Мгновенно уловив нотки нерешительности в его голосе, будучи прекрасно осведомленным, чем славна «сульфа», я уперся:
- Нет.
- Почему? – по-детски наивно и чуть-чуть обиженно полюбопытствовал он.
- Мне работать надо.
- А мы Вам - больничный, - это мне то, работающему в милиции. Интересно, с каким диагнозом?
- Нет!
- Ну, нет, так нет.
Доктор выписал рецепт, и, подчеркнув, что покупать лекарства следует только в указанной им аптеке, с миром отпустил.
В продолжение трех месяцев я исправно глотал рекомендованные врачом  пилюли, после чего благополучно сорвался и «догнал» все пропущенное за последнее время. Вспомнился армейский опыт. На этот раз травка принялась, как положено. Было отмечено и ее преимущество: нет присущего спиртному амбре. В какой-то момент, ужаснувшись собственному поведению, я напрягся, со всей мочи, и, пройдя через муки очередной ломки, остановился. Передо мной вновь встал извечный русский вопрос: «Что делать?».  Ответа я не знал, поэтому решил, как советовали добропорядочные - то есть умеренно потребляющие спиртное и не пробовавшие наркотиков – граждане, сжать волю в кулак и держаться.
Волю я сжал, но, наверное, переусердствовал – желание «одурманиться» стало настолько сильным, что противиться ему было катастрофически сложно. Усугублялось мое положение еще и тем, что те же добропорядочные граждане желали меня видеть на всевозможных празднествах, банкетах, выпивках и т.п. При этом мои отказы от принятия спиртного воспринимались ими как личное оскорбление.
Время шло. Я терял веру в себя. Все чаще стали вспоминаться собутыльники, решившие проблему кардинальным путем. И я решил «зашиться».
– Сорвусь, – думалось мне, - подохну. По крайней мере, это не самоубийство.
Психиатр-нарколог, кандидат наук, к которому я обратился на этот раз, был рассудителен и убедителен. Он вкратце объяснил суть болезни, рассказал о механизмах ее формирования, обнадежил, что не все еще потеряно и назначил день процедуры.
Сама операция для меня, бывшего донора, не представляла трудностей:  в вену ввели иглу, и раствор из капельницы стал растекаться по телу. Никаких особых ощущений я при этом не чувствовал. Однако, первая, произведенная «профессором», провокация, загнав меня на грань двух миров,  убедила, что зависеть от химических веществ - нехорошо. Вторая же, сродни первой, – поселила в сердце уверенность, что я три «подписных» года – боже меня упаси!
Несмотря на то, что я от звонка до звонка оставался «сухим», мне и в голову не придет назвать этот период жизни счастливым. Я был парализован страхом. Желания «накачаться» не стало меньше, просто сидящий во мне голосок при появлении тяги ехидно подначивал: «Давай-давай! Прими на душу! И ни одна скорая не поможет. Не успеет. Блокировка легких, сердца, ножки подергаются – на все про все – две минуты, хе-хе-хе!». Испытывать болезненный переход из мира этого в мир иной не хотелось. Приходилось терпеть. Я стал нервным, дерганым, вспыльчивым. Меня раздражало все: шум улицы, плач ребенка, тишина, начальство, преподаватели, я сам… Мои внутренние противоречия, не находя разрешения, выплескивались наружу и стегали тех, кто находился рядом. Особенную ненависть я почему-то испытывал к людям пьющим и употребляющим наркотики.
Срок дильфизона закончился, и я «загудел» так, что последующий год просто выпал из жизни. Где я был? С кем? Чем занимался? – сказать сложно. Знаю, что за это время умудрился попробовать все, кроме внутривенного.
Попытки остановиться предпринимались бесчисленное количество раз. По моим просьбам меня сторожили в квартире, запирали на ключ, связывали… - без толку. Я поменял работу, не помогло. Бросив все, я уехал из Москвы, но и в далеком – более тысячи километров – городке умудрялся находить то, от чего пытался убежать.
Ломки стали невыносимыми. Появились «глюки»: на стене, как на экране, двигались силуэты, за окнами в птичьем гомоне узнавалась русская речь. А однажды я увидел его: огромный червь, свернутый кольцами, возлежал в чем-то скользком и липком посреди мрачного, замкнутого пространства – как я полагаю, моей грудной клетки. Он приподнял голову, и я отчетливо разглядел на ней мои черты лица.
- Вот и все, - подумалось мне. – Приехали. «Темна причина, но прозрачна бутыль пустая и петля…».

Шестой год я воздерживаюсь от алкоголя и наркотиков. Нет, я не выздоровел. Мало того, болезнь прогрессирует. Но я их не употребляю. Не употребляю – и все. И червяк то ли куда-то пропал, то ли уменшился до мизерных размеров. Как и почему? – разговор отдельный и непростой. Скажу лишь, что шарлатаны от наркологии, моя воля и медикаментозные средства здесь не при чем. А если мне в голову, изредка, залетает шальная мысль, я подхожу к зеркалу,  и мне живо напоминают обо всем пережитом  едва заметные лиловые прожилки на моих щеках.

2001 г.