Подвиг

ПОДВИГ

Что любопытно – ассоциация с этим словом у многих русских людей примерно одинакова. На ум сразу приходят героические страницы нашего славного прошлого, связанные со словом «подвиг». Тут, конечно, у каждого свое: кто-то вспомнит Александра Матросова или Гастелло, кто-то – Челюскина или Маресьева, Зою Космодемьянскую или Гагарина, Стаханова или Пашу Ангелину, Чапаева или Папанина, Чкалова или Карбышева. Я понимаю, что многим из современной молодежи эти имена ничего не скажут, но я ведь воспитывался в героические времена советской действительности, поэтому вместе со всем моим поколением вырос именно на этих идеалах.
Я взрослел, вместе с возрастом неизбежно происходила переоценка ценностей и то, что раньше казалось незыблемым, теперь стало по-детски смешным и наивным. В частности, когда думаешь о подвиге, почему-то не эти имена приходят в голову. И вообще – рядом со словом «подвиг» у меня неизменно стоит слово «глупость». Слишком уж часто те или иные героические поступки происходят не потому, что это жизненно необходимо, что ситуация складывается независимо от желаний человека (природные катаклизмы, освоение чего-то нового, исследования человеческих возможностей и т. д.). Мне кажется, что подвиг – это исправление чьей-то глупости. Один человек или группа людей совершат что-либо почти непоправимое, а кто-то ценой подвига пытается исправить невозможное. Таких примеров на моей памяти предостаточно. Вот подумайте сами: услышав в сводке новостей о подвиге пожарного, который вытащил из горящего дома ребенка, не приходило ли вам в голову, что если бы тот пьяница не курил в постели, то пожара вовсе бы не было. Тогда и не надо никакого подвига совершать.
Тот подвиг, который совершил я, у многих вызовет улыбку и недоумение. Какого рожна автор пишет о такой ерунде? Что это еще за поступок такой? Что в этом героического, когда все люди проходили через это? И все, кто так подумает, будут неправы. Какие бы общие каноны для определения подвига не существовали, у каждого есть в отношении к этому что-то свое. Для кого-то подвиг – встать на работу в шесть утра. Или выпить стакан кипяченого молока с содой, медом и пенками. Или сказать в лицо человеку, что тот – сволочь. Или промолчать, когда тебя оскорбляют, затаив обиду где-то глубоко внутри себя. Или развестись с супругом после многих лет совместной жизни, когда уже не только любви – даже привычки не осталось. Или сказать дураку, что он – дурак, даже если он – твой начальник. Да мало ли подвигов, больших и малых, у каждого из нас!

Я вчера пошел к стоматологу. Проще говоря, к зубному врачу. Может, для кого-то это – как покормить рыбок в аквариуме. А лично для меня это – подвиг! Причем один из самых героических. Я понимаю, что у многих это вызовет непонимание – что это еще за повод геройствовать? Да еще и писать об этом, как будто нет других тем, более интересных для всех. Только есть подозрение, что я такой на свете не один, для которого слова «зубной врач» и «гестаповец» чуть ли не синонимы. Страх перед посещением настолько велик, что именно подвиг – вот то самое определение, к которому неизменно склоняюсь, когда подумаю об этом.
Вполне возможно, что тот, кто родился гораздо позже, меня не поймет. Следующее поколение уже не сталкивалось с тем типом зубных врачей и техники, с которыми столкнулись мы. Я попробую сделать небольшой экскурс в историю, чтобы была понятнее психологическая подоплека этого страха и необходимый героизм для преодоления его.
В мою бытность ребенком я, как и все дети, естественно, прошел через смену молочных зубов на коренные. Этот не самый приятный процесс не слишком запомнился. Иногда, очень редко, вспоминаются различные народные методы, к которым прибегали мои родители, чтобы заставить меня вырвать молочный зуб. Даже если тот уже качался, принося неудобство и болезненные ощущения, с каким-то мазохистским чувством я продолжал сопротивляться избавлению от него, предпочитая раскачивать его языком или, еще того хуже, пальцами, чем приводил в бешенство родителей. Они кричали, что нельзя лазить грязными пальцами в рот, что это чревато инфекцией, что надо быстренько избавиться от такого зуба, потому что он мешает расти настоящим коренным, приносит неудобство и боль и вообще – так надо, потому что надо!

Меня всегда убивала подобная формулировка, достаточно часто встречающаяся в жизни. Надо сделать то-то и то-то потому, что надо (!) сделать именно так, а не иначе. Порой никто не то что не задумывался, а даже и не хотел подумать – а почему, собственно, нужно что-то сделать именно так? Почему принято делать что-либо  однотипным образом, не вникая даже в суть того, почему это делается именно так, а не иначе. Склонность человечества к использованию штампов меня всегда угнетала, хотя и я не могу похвастаться тем, что вообще ими не пользуюсь. Пользуюсь, конечно, но далеко не всеми, и хотя бы пытаюсь разобраться в том, почему принято делать то-то и то-то так-то и так-то, а не по-другому, и подходит ли это именно мне.
Эпопея с молочными зубами длилась положенное природой время. Что только не придумывали родители, чтобы заставить меня сделать так, как они считали нужным, то есть вырвать заболевший или качающийся зуб. Тут уж в ход пускались настолько разнообразные способы, что порой удивляешься, насколько могут быть изобретательны люди для достижения своей цели. Меня уговаривали, сулили всякие разности… Тут все средства были хороши: и заманивание вкусностями, и обещание купить игрушку, и поход в кино, и разрешение смотреть любую передачу по телевизору, даже если она начиналась позже того времени, когда мне было определено идти спать и т. д. Если же и это не помогало, на меня кричали, иногда пользовались воспитательным предметом, называемым «отцовский ремень», страшили разными наказаниями и ущемлениями заведенных в семье для меня прав, запрещали многое из того, что мне тогда было важно. В общем, давили на самые больные места. Надо признать, что еще в детстве я не часто поддавался на подобный шантаж, да и применение силы далеко не всегда приносило необходимые результаты.
Как объяснить ребенку, что вырвать зуб нужно для его же блага, если процесс сопровождается болью? Далеко не всякий взрослый согласиться терпеть боль ради того, чтобы когда-нибудь в будущем ему стало легче, а уж аргументировано втолковать это ребенку во много раз сложнее. А еще если этот ребенок отличается ослиным упрямством и сопротивлением ко всему, что, как он сам считает, для него не благо, уговорить или подействовать на него намного сложнее. Как раз я и был ребенком такого рода – упрямый и своенравный, к тому же еще и трус. Справиться со мной было совсем не просто (теперь, когда повзрослел, я хорошо понимаю, каково это – сладить и найти общий язык с таким упрямцем, каким я был в детстве).
Мне кажется, что никому не надо объяснять, что такое зубная боль. В такие моменты ты готов пойти почти на все, чтобы избавиться от нее. Иногда вспоминаешь недобрым словом Бога, раздражаясь на то, что уж коли он создал человека, то неужели нельзя было смастерить его так, чтобы в организме отсутствовали нервные окончания, передающие в мозг сигналы боли. Как же было бы прекрасно жить, если мы не могли бы чувствовать это. Иногда взываешь к Богу с вопросом, в котором слышится только одно – за что же, Господи, нам ниспослано такое наказание, за какие такие тяжкие грехи нас наказывают с такой силой, что в прямом и переносном смысле хочется лезть на стену? Где же взять силы и терпение, чтобы выдержать эти адовы муки, которые несет нам зубная боль (как мне кажется, самая сильная из всех подобных ощущений)?

…Почти неделю я мучался. Этот процесс заключался в том, что разрушенный до корня зуб решил дать о себе знать. И дал. Боль была не то чтобы очень сильная, нет. Она была ноющая, свербящая и постоянная, как желание пописать именно в лифте, когда ежедневно возвращаешься с работы. На случай зубной боли у меня всегда припасено с собой какое-нибудь средство в виде таблеток. Когда запас кончился, пришлось зайти в аптеку и взять еще одну упаковку, которую я в течение нескольких дней успешно скушал. После принятия очередной дозы лекарства, боль на время утихала и давала возможность хоть немного почувствовать себя человеком, но через некоторое время (иногда очень небольшое), все возобновлялось.
Сколько бы окружающие не говорили мне о том, что самый лучший способ борьбы с подобным недугом – пойти к врачу и вылечить или вырвать, уговорить меня на это было невозможно. Если собаку тыкать мордой в экскременты за то, что она наделала в квартире, да еще и бить ее, у нее выработается условный рефлекс – не гадить дома. Нечто подобное произошло и со мной еще в детстве: стоило один раз нарваться на стоматолога, который с садистской улыбочкой сверлил бормашиной прямо по нервам или выдирал зуб почти без заморозки (разве можно считать заморозкой новокаин, который кололи в те времена?!), и этого было достаточно, чтобы на всю оставшуюся жизнь привить мне устойчивую «любовь» к зубным врачам.
Никакие разговоры о том, что теперь наука и техника ушли далеко в плане лечения зубов на меня не действовали. В памяти накрепко сидели детские впечатления от посещения кабинета: невыветриваемый запах эфира, кресло, в котором находишься полулежа, лампа, бьющая в глаза, бормашина, от одного звука которой сводило челюсти и пробивало дрожью, и еще там что-то, четко ассоциирующееся именно с этим кабинетом. А эти разложенные на салфетках жуткие инструменты пыток во главе с клещами? Плевательница, в которой постоянно валялись окровавленные тампоны и вырванные зубы – все это не добавляло оптимизма. К тому же я не припомню ни одного лица врача, которое хотя бы в приближении можно было бы назвать добрым и сочувствующим, во взгляде которого была бы хоть капля участия.
Все проблемы с зубами у меня начались, естественно, не сейчас. Для полноты картины необходимо вернуться больше чем на двадцать лет назад во времена моей молодости. Перед уходом в армию мой рот мог бы быть чуть ли не образцом для рекламных роликов какой-нибудь зубной пасты. Беспокоило только одно: я не успел залечить одну дырку. В армии что такое зубной врач не знали в принципе. Даже если бы, паче чаяния, он там и был бы, вряд ли я решился бы пойти к нему. Спустя два года я вернулся на «гражданку». Наверное, Россия во времена нашествия хана Батыя и татаро-монгольского ига представляла собой нечто подобное тому, что осталось у меня от зубов. Несколько из них были разрушены до корня, а почти все остальные находились в предсмертном состоянии, чернея дырами, когда открывал рот, например, смеясь или зевая.
В армии я привык справляться с болью при помощи таблеток и адского терпения, потому что обычным способом справиться с этим ужасом было просто невозможно. Зубы потихоньку продолжали разрушаться, иногда откалываясь целыми кусками. Я совсем перестал их чистить, потому что не видел в этом никакого смысла – ухаживать там было уже практически не за чем. Несколько раз в год случались приступы боли, с которыми я пытался справиться сам, то есть с помощью болеутоляющих средств. Только один раз, когда уже ничего не помогло, пришлось поехать к врачу и вырвать то, что осталось от зуба. Хотя тогда я был в платной лечебнице, и лечили меня достаточно квалифицированно, стараясь причинить как можно меньше неудобств, особого впечатления на меня это не произвело и не заставило пересмотреть отношение к зубам. Сколько же я наслушался разговоров на эту тему за многие годы! Особенно в этом усердствовали родители, да это и понятно – сын все-таки! Но как они не старались, перебороть мой страх все равно не смогли. Я мог бы пойти к зубному только под угрозой смертной казни и не меньше, да и то задумался бы, наверное, а не одно ли это и то же – казнь и посещение стоматолога?

…А боль все не проходила. Дни шли за днями, количество поглощаемых таблеток увеличивалось, а результата никакого не было – лучше не становилось, облегчение не приходило. Стихнув на небольшое время, чувство, что несчастнее меня человека на Земле нет, только укреплялось. Я еще пытался всеми силами оттянуть неминуемую развязку, терпел, сколько мог, глотал таблетку за таблеткой. Моя любимая женщина чуть ли не кричала на меня, чтобы я немедленно отправлялся к врачу. Даже угрожала порвать со мной, если я не послушаюсь ее. Но все это было тщетно – страх был сильнее меня, сильнее всего на свете. Лишь когда после бессонной ночи я понял, что больше выдержать не могу – сдался.
Волей случая оказалось, что в это время я был у друга. Тот вскочил ни свет ни заря и побежал в ближайший стоматологический центр, чтобы записать меня к хирургу. Я же в этот момент общался через Интернет с любимой, которая обволокла меня нежностью, поддерживая в моем решении, и пыталась вселить в меня уверенность, как-то подбодрить и успокоить. Друг, прибежав, схватил меня за шкирку и поволок к врачу (естественно, платному, поскольку на другого я бы даже не согласился).
На улице шел мелкий противный осенний дождик. Собака друга носилась вокруг, обрызгивая нас грязью из луж, но нам обоим было до фонаря. Мне, потому что у меня в мозгах осталась только одна мысль – как бы не сдохнуть прямо сейчас, а ему, потому что забота обо мне была важнее мелких неприятностей в виде чистки заляпанных ботинок и замызганных джинсов. Он остался снаружи с собакой, а я вошел в клинику, назвал свою фамилию и время, на которое был записан.
Страх забился куда-то глубоко в подсознание и испуганно взирал на мою смелость. И не то что бы я чувствовал себя героем, совсем нет. Только сил сопротивляться уже не было, и с обреченностью приговоренного я был готов абсолютно на все, даже на то, что дам дуба прямо тут, в кабинете врача. А еще было такое желание: в случае, если доктор причинит мне невыносимую боль, запросто съездить ему по роже и хоть в этом облегчиться. Девушка в приемной указала, куда надо пройти, и сказала, что предварительно надо надеть на туфли нечто вроде целлофанового презерватива, чтобы не испачкать им там полы, а в сознании эти полы рисовались измазанные кровью предшествующих мучеников, впрочем, как и стены. Однако, внешне коридор, по которому я шел, блестел чистотой, а в конце него белела приоткрытая дверь с табличкой «Хирург». Ноги сами собой замедлили шаги… Разве перед смертью можно надышаться впрок?.. Я тогда еще подумал, что это какой-то странный стоматологический центр, потому что проходил мимо дверей с надписями «Гинеколог» и «Уролог». Интересное, однако, соседство для зубного врача.
На полусогнутых я приближался к двери, в которой, улыбаясь, стоял врач в голубом халате, шапочке и с марлевой повязкой. Он любезно пригласил меня войти и расположиться в кресле, сразу же включив лампу и направив свет на меня. Долго цокал языком, удивляясь, как это я настолько запустил свой рот, что даже ему, повидавшему разное, показалось удивительным состояние моих зубов. Впрочем, работа есть работа, и он принялся за дело. Сначала выяснил, какой именно зуб болит, постучав какой-то железкой (ощущения не из самых приятных, но пока еще все было терпимо – когда что-то болит очень сильно, на мелкую боль почти не обращаешь внимания). Подготовил шприц для обезболивающего укола, объяснил мне, что будет весьма неприятно, но дергаться нельзя, так как игла очень тонкая и может сломаться.
Откинутая назад голова уперлась в спинку кресла и максимум, что можно было сделать в случае чего – это выгнуться, упираясь ногами, и попытаться приподнять голову еще выше, чтобы уйти от укола. Он был поначалу обычным, то есть ощущение было не из приятных, но вполне терпимым, ничего страшного пока не было. Но когда доктор начал вводить обезболивающее, начался какой-то ужас. Врач предупредил меня, что поскольку у меня во рту все запущенно до невозможности, начался воспалительный процесс, укол будет достаточно болезненный, но терпеть можно будет. Как же он ошибался! В процессе ввода лекарства мне стало казаться, что верхнюю челюсть начинает раздирать изнутри. Как будто зубы кто-то выталкивал со своих привычных мест – они сопротивлялись, давили друг на друга. Ворвавшись в мозг, дикая боль заполнила весь организм, все чувства сконцентрировались только на этом, больше ни о чем думать я не мог. Даже глаза словно стали вылезать из орбит, пытаясь увеличить обзор до кругового, только вот я не помню, чтобы я хоть что-то видел в тот момент. Тело непроизвольно дернулось и вытянулось в струну, пытаясь уйти от боли, голова задралась вверх, никаких чувств не осталось кроме боли, единственным желанием было схватить врача за руку и вырвать у него шприц.
Я не знаю, как люди могут переносить пытки. Думаю, что если бы их применили ко мне в виде ковыряния в зубах, я бы предал всех и вся, рассказал бы все на свете и про всех, причем даже неважно, знаю это или нет. Подписал бы любое признание, как бы абсурдно оно не выглядело, согласился бы на то, что я распял Христа, был главным советником Гиммлера, организовал крестовые походы, убил сына Ивана Грозного и принцессу Диану, совершил теракт 11-го сентября в Нью-Йорке, натравил Змея-искусителя на Адама и т. д. Короче, согласился бы абсолютно со всем, что от меня требовали. Мое мнение – нужно быть идиотом или фанатиком, чтобы выдержать пытки, а я – ни тот, ни другой.
Второй укол прошел менее болезненно. То ли организм уже адаптировался, то ли начала сказываться заморозка. Доктор со мной побеседовал некоторое время, дожидаясь, пока лекарство полностью подействует, а я даже приблизительно не могу вспомнить, о чем же он говорил. Слишком уж был сам в себе, зациклен на собственных чувствах и любые внешние раздражители больше не воспринимались: будь то яркий свет в глаза, бормотанье врача, какие-то звуки, запахи… Из всех чувств работало только одно: прислушивание к боли внутри организма. На меня даже совсем не подействовали увиденные клещи в руках врача, потому что было уже все равно и казалось, что хуже уже быть не может, просто некуда быть хуже. Он несколько раз качнул зуб и вытащил его – никакой боли я не почувствовал. Потом показал мне, сколько гноя вытекло из образовавшейся дырки.
Во рту так пересохло, что даже сплюнуть я не мог, хотя чувствовал, что он весь наполнен кровью. С трудом поднялся с кресла, взял бумажку с выписанными лекарствами, кивнул в ответ на предложение прийти показаться через несколько дней и, еле волоча ноги, поплелся в приемную. Расплатиться за услугу сразу не мог, потому что друга не было, а кошелек остался у него. Присел на кушетку, откинулся назад и закрыл глаза, приложив руку к щеке – боль не проходила. Теперь она была не острой, а тупой, ноющей и все равно постоянной. Ныли даже соседние зубы, вся развороченная челюсть представляла собой единый эпицентр болевых ощущений.
Мне хотелось поскорее покинуть это здание, а друга все не было. Позвонил ему по сотовому телефону, и он ответил, что уже идет, что, мол, отводил домой собаку и не думал, что все закончится так быстро. А вот мне казалось, что прошли долгие часы, настолько неадекватно воспринималось ощущение времени, да и все остальные чувства были частично атрофированы. Одеваясь в гардеробе, нацепил на себя чужую куртку, причем заметил это, уже надев ее на себя и застегнув. Вышел на улицу, поддерживаемый под руку, и попробовал сплюнуть. Кровяной сгусток омерзительно шлепнулся на асфальт, оставив на нем темно-красное пятно.
Друг все пытался меня как-то отвлечь, что-то говорил, но совершенно не помню о чем. Запомнилось только то, что со стороны лицо выглядело настолько бело-зеленым, что даже зомби по сравнению со мной показались бы живыми розовощекими и пышущими здоровьем людьми. А боль все не отпускала, хотя даже заморозка еще не начала отходить. По дороге зашли в аптеку. Придя домой, я сразу же заглотил обезболивающую таблетку, и был насильно уложен в постель с приказанием заснуть, хотя сильно сомневался в успехе этого мероприятия – слишком уж все болело и не хотело отпускать. В конце концов согласился прилечь и хотя бы попробовать поспать. Видимо, скушанная таблетка дала свои результаты – я забылся тяжелым сном.
Через два часа меня с трудом растолкали – ведь надо было еще идти на работу. Прислушался к себе – боли не было, только какое-то неприятное ощущение, с которым еще можно жить некоторое время и, возможно, даже до старости. Щека была опухшая, рожа оплывшая, во рту как-то непривычно, бледность по-прежнему имела место быть, но самое главное – это то, что все закончилось.

Вот такой вот получился Подвиг. Подвиг с большой буквы.


24.10.2004 20:34:32 Москва

* * *