Книга 1 часть3

Особист.
Книга первая.
Часть 3.
1.
На бомбежку пара камуфлированных вертолетов Ми-8, с бронированными бортами и подвесками НУРСов (неуправляемые реактивные снаряды) по бокам, вылетела в срочном порядке, по «заказу» разведки.
Перед вылетом начальник штаба полка дал командирам экипажей карты  с обозначенной красным кружком, на коричневом склоне горы, целью. А командир полка, молодой подполковник, предупредил обоих командиров, что цель - важная, и чтобы ракет не жалели, так как результаты бомбардировки будут контролироваться со стороны, и лучше всего ракеты выпустить с первого захода, так как объект может охраняться от нападения с воздуха «Стингерами» (переносной противовоздушный комплекс  американского производства). День клонится к концу, и потому в случае поражения одного из вертолетов, поисково-спасательные  мероприятия будут затруднены.
- Поэтому, - рассудительно сказал командир полка, - если от нас требуют нанести удар именно сейчас, то лучше отстреляться одним залпом и тут же домой.
Командир требовательно повысил голос.
- И в случае чего, - немедленно сигнал! Я буду держать пару вертолетов со спасательной группой на взлете.
Выслушав командира, летчики  задали вполне закономерный вопрос, - как выглядит эта цель? Не выпускать же ракеты вслепую  по склону горы.
Командир согласился.
- Разумеется, вам помогут – там будет авианаводчик.  Вот – пароль. Ну, а если наводчика не окажется, то дадите залп по склону в указанном на карте месте.
Заходить на цель пришлось между двух гор, которые опасно висели над головой. Целью оказался, не нанесенный на карту, маленький кишлак на склоне горы,  что подтвердил по радио, во время появившийся авианаводчик. Сомневаться в правильности указаний им не пришлось, - авианаводчик дал правильный пароль, и вертолеты выпустили весь боекомплект НУРСов с первого захода, и ракеты, оставляя за собой белые следы, вонзились в приземистые хижины, и превратили склон горы в огненное море.
Не успели летчики обменяться результатами наблюдения, как авианаводчик сказал, - молодцы, летуны, задачу выполнили на «Отлично»! Теперь быстренько сматывайтесь, пока «Стингера» не словили.
Командир ведущего вертолета  тихо матернулся, - «Стингеры» в Афгане штука пока редкая, и крайне опасная. Да, и крупнокалиберный пулемет ДШК на таких высотах не мед, и даже опаснее.  «Стингера» еще можно отвести ракетами, а от очереди из ДШК в упор не ускользнешь. Командир  скомандовал ведомому: - теперь, шустренько - домой!
И вертолеты рассыпая за собой  гирлянды ракет, сделав змейку между горами,  вышли на асфальтовую  дорогу, и, зацепившись за нее, направились на аэродром.  Над дорогой было спокойнее.
Спустя несколько минут летчики увидели на дороге черный дым. Командир ведущего вертолета привычно определил, - горели БТР, и, судя по всему, они были подбиты не больше часа назад. НУРСов не было, но вертолеты сделали небольшой круг, - вдруг понадобится помощь, так хоть пулеметами помогут. Но людей на дороге не было. И вертолеты снова пошли вдоль дороги.
Когда они подходили к небольшому населенному пункту на дороге, где, летчики знали, находился блокпост, на связь вышла  пехота и попросила забрать  убитого.
Задание садиться на «точке» экипажам не давалось, и, командир ведущего вертолета, связавшись по радио с руководителем полетов, и доложил о просьбе. У радио был командир полка, - ведущий узнал его по голосу. Командир жестким голосом спросил.
- Задание выполнили?
- Да, выполнили. Нас не обстреливали, все у нас в порядке.
- Топливо?
- С запасом.
- Тогда заберите. Но только не возитесь – скоро темнеть будет.
- Понял! – Ответил ведущий и связался с пехотой.
- Мужики, сажусь, - на погрузку даю тридцать секунд. Не уложитесь – уйду домой.
Ведомый вертолет ушел на круг над кишлаком. А ведущий вертолет завис в воздухе над  посадочной площадкой, - плоским каменистым пятном, чуть поодаль от деревьев. Поднялись столбы пыли и затянули все вокруг. Но едва вертолет коснулся колесами земли, приготовившиеся недалеко двое солдат подхватили носилки, и, низко согнувшись, подбежали  к вертолету и подали носилки в открытую дверь. Техник и стрелок  одним рывком втянули носилки, покрытые белой простыней в вертолет, и вертолет,  низко наклонив нос к земле, хищно ринулся вперед.
Перед подлетом к аэродрому летчик еще раз доложил руководителю полетов   о том, что они по пути прихватили груз «двести», и попросил сообщить в госпиталь,  чтобы те прислали машину за грузом.
После посадки, летчики немедленно отправились на доклад к командиру полка, а техники принялись хлопотать, укрывая вертолеты чехлами и закрывая отверстия турбин красными заслонками, - двигатели надо было беречь от вездесущей пыли. Пулеметчики, отсоединив пулеметы, от станин, и вскинув их на плечи  побрели в «оружейку» чистить оружие. Хоть и не стреляли, а пылью оружие забилось.
Вертолетом командира пары занимался коренастый прапорщик, с обвислыми выцветшими усами. У него были седые волосы, и потому он казался старым. По должности  на должности техника полагался старший лейтенант, однако командир - молодой майор, ни за что не хотел бы расстаться с прапорщиком. Прапорщик летал с ним с тех пор, когда тот еще зеленым лейтенантом первый раз сел за штурвал.  Майору казалось они вместе давно, - вечность, однако на самом деле всего шел пятый год – летчики, в отличие от авиационных техников, быстро растут в званиях.
У ведомого техником был молодой  белобрысый парнишка. Старший техник шефствовал над ним, учил. И младший уважительно называл его «дедом».
Санитарный УАЗик подъехал нескоро, когда техники закончили работу и, ожидая, стояли в тени вертолета и, в нарушение инструкций, курили. Прапорщики поругивались на тыловых «крыс», которые даже вовремя подъехать на аэродром не могут, хотя аэродром всего в трех минутах езды от госпиталя.
Из подъехавшего санитарного УАЗика с красным крестом на борту вышел прапорщик в полной форме, и два, болезненного вида, худых солдатика в синих пижамах и больничных тапочках на босую ногу.
Солдаты были из тех, что обычно всегда можно увидеть толкущихся  по госпиталям. У них привычно скорбное выражение лица, хотя они ничем не болезненнее других.  Эти первый раз попав в госпиталь,  и обнаружив какой-либо талант, - то ли умение рисовать «наглядную агитацию», что всегда ценится в армии, то ли просто умение выполнять обычные хозяйственные вещи, приживаются там до конца службы – лишних рук в госпитале не бывает, и работа им всегда найдется. Выполнять в госпитале необременительные обязанности все же легче, чем потеть во время походов по горам, или тем более дрожать от страха под пулями душманов.
Молодой пухлый прапорщик с наглыми бесцветными глазами, видимо, перед тем, как выехать, спал, потому что беспрестанно зевал, показывая  отличные белые зубы.
Зевнув в очередной раз, он безразлично поинтересовался, - ну, где ваш груз?
«Дед», сердито подумал, что хорошо прапорам живется в госпитале, - пока одни воюют, - эти спят. Однако, он только неопределенно махнул рукой в сторону открытой двери в вертолете, и коротко промолвил: - забирайте.
Один солдат залез в вертолет и стал подавать носилки с телом укрытым простыней, а другой принимать снаружи. Солдатам было неудобно вытаскивать носилки, и  они ударяли ими о пол и стены. Медицинский прапорщик стоял рядом с мучавшимися солдатами, руки держал в карманах, и даже не пытался им помочь.
Наконец «дед», не выдержав издевательства над телом, принялся громко стыдить:
- Балбесы, - вы, и раззявы! Чего беспокоите человека? Ему и так худо пришлось. Приятно было бы вам если бы вас так гвоздали об пол?
Медицинский прапорщик лениво заметил.
- А чего ему случится? Он и так труп.
«Дед», по медвежьему,  рявкнул.
- Труп, труп! - Солдат он, - погибший. А потому - достоин уважения. А ты чего ленивый тюфяк стоишь руки в брюки? А ну, - живо помоги бойцам!
Он прикрикнул так строго и грубо,  что медицинский прапорщик чего-то забоявшись, но недовольно бурча под нос, – раскомандовались тут всякие, полез помогать своим солдатикам вытаскивать носилки. Прапорщик взялся за конец носилок, уже находящихся снаружи, а солдат стал принимать носилки из вертолета.
Вытащив носилки, солдаты понесли их  в машину.
Медицинский прапорщик робко спросил.
- А где документы?
- Откуда я знаю? – Сердито сказал «дед». – На «точке» на дороге мы его подобрали, вот с них и спрашивайте.
«Дед» демонстративно отвернулся и принялся ключом закрывать дверь вертолета.
Медицинский прапорщик постоял некоторое время, но видя что техники перестали обращать на него внимание, сел в машину. Зло грохнул дверцей и машина уехала, подняв пыль.
«Дед» положил ключ в карман на колене выцветшего до белизны когда-то синего комбинезона, и проводив взглядом «санитарку», сказал младшему.
- Запомни, Петр, вот таким, как этот прапор из госпиталя, быть нельзя. Совести у него нет – людей уважать надо, тем более погибших. Мы все ходим под одним Богом, сегодня не повезло  парню, которого  мы привезли. А завтра? Кто его знает, - что будет завтра? Завтра, не дай Бог, нас будут швырять по полу. Война…
Петр, с  испуганным видом, попытался сплюнуть за левое плечо, но во рту было сухо, и раздался только звук – пф, пф.
- Ты, чего пугаешь, «дед»? Еще сглазишь. Не говори такие вещи, – я, Таньке обещал из Афгана подвести барахлишка. Я её обманывать не могу, сердитая она, - из-под земли достанет.
«Дед» похлопал молодого по плечу, и ободрил.
- Не писай кипятком салага, привезешь своей Таньке барахло. Пошли лучше поскорее к штабу, а то, наверно, командиры заждались уже нас.
Они пошли по грунтовой дороге, загребая жидкую пыль, седыми ботинками.
Около штаба их встретили летчики, и радостно сообщили, - ну, мужики, колите  дырочки для орденов. За выполненное задание, из «армии» велели «Бате» писать представления на всех. Нам, - по «знамени», вам - по «красной звезде». Повезло нам, без большой стрельбы ордена получили.
«Дед»  подтолкнул  молодого.
- Вот и тебе выпала удача. Вернешься домой, Танька, еще больше полюбит.
Молодой  шутливо запел.
- Вот кто-то с горочки спустился, наверно милый мой идет. На нем защитна гимнастерка, и орден красный на груди.
- Да, - заключил майор, - теперь девки тебе проходу не дадут. Штабелями под тебя ложиться будут.
Летчики засмеялись.
- Теперь он у нас так и будет зваться  – «истребитель девок».
«Дед» усмехнулся.
- У него Танька злая, - враз обчекрыжит ему «мужскую гордость» и сделает его мусульманином, а сильно рассердится рассердится,  то и евнухом. Как говорится – и сама ни гам, и другим не дам. Вот и ему, чтобы  никому  - гам.
Полетов больше не намечалось, и летчики и прапорщики, посмеявшись вволю,  пошли в общежитие.
Солнце уже клонилось к закату, однако припекало ничуть не меньше чем днем. И пыльная, обоженная  солнцем, листва на деревьях становилась тускнее. Длинные тени с гор становились чернее.

2.
 Полевой госпиталь. Десятка три больших, побелевших от пыли, армейских палаток за невысоким забором из колючей проволоки в три нити.  – Таким забором ограждают пастбища для коров, ни от кого он не защищает, лишь препятствует коровам разбрестись. В армии такой забор обозначает только границы подразделения, и больше ничего. На въезде в госпиталь, на пыльной колее оборудован шлагбаум из жердины, покрашенной в белые и черные цвета. К одному концу жердины для противовеса привязан ржавый обод от колеса. Шлагбаум постоянно поднят вверх, так как закрывать его некому и незачем. Но все ходят по тропинке в щель между шлагбаумом и покосившимся столбиком заборчика.
На территории госпиталя не видно солдат с оружием, - госпиталь находится в самом защищенном месте, - в центре палаточного городка. 
В большой армейской палатке, стоящей недалеко от шлагбаума,  у входа, в которую, по правую сторону, стояла воткнутая в землю на длинном черенке, табличка из почерневшей фанеры с крупной надписью красной краской, - «приемное отделение», отмечали день рождения молодой медсестры Виктории.
Виктория – красивая девушка: роста высокого, но на полголовы ниже мужчин, фигуристая, волосы длинные, спускаются до плеч волнами, и брови темные, - стрелками,  глаза серые,  большие. Взглянет на себя в зеркало и радуется – кто на свете всех красивее и пригожее?
Посредине палатки были составлены два длинных стола, такие же используются в солдатских столовых. Столы покрыты белыми простынями. А на столах стояли: несколько открытых бутылок водки, настоящей, из Союза; Сало! – нарезанное прозрачными ломтиками, и с крапинками черного перца – редкий деликатес для Афгана; разнообразные консервы, выложенные на тарелки, - золотистые шпроты, сардины в масле, обычная килька в томатном соусе; печенье, хлеб и все остальное такое. Почетное место на столе занимала круглая вареная картошка, - это  деликатес не меньший чем настоящее сало, в Афганистане в советской армии со свежими продуктами было плохо, - пробавлялись в основном консервами.
Веселье было в разгаре, стаканы с недопитой водкой, отодвинутые в сторону, стояли кучками между тарелок и отрытых банок. Простыни были усеяны мокрыми разводами от пролитой водки и ржавыми пятнами от оброненной с вилок кильки.
Именинница, сидела на кровати в объятиях начальника приемного отделения подполковника тридцати трех лет, – Леонида Михайловича Дроздова. Все знали, что между Викой и Леонидом Михайловичем любовь.
Остальные гости сидели вокруг: кто тут же рядом на кровати, кто на табуретках. Тут были мужчины и женщины. Мужчины в военной форме с погонами, врачи госпиталя - в рубашках с погонами, а женщины в белых халатах или в, кажущихся здесь неуместными, ярких   цветастых сарафанах.
Водка, голые ноги и, выглядывающие из вырезов сарафанов женские груди возбуждали мужчин. У них горели глаза, пот струился по лицам, который они смахивали ладонями. В свою очередь от жара пышущих мужских тел  возбуждались женщины. И теперь они сидели кружком, тесно прижавшись друг к другу горячими телами, вокруг кровати, спиной к столу. Царила обстановка любви,  им хотелось обнимать друг друга и целовать влажные горячие губы.
Старший лейтенант, сидевший напротив Виктории на табуретке с гитарой в руках, склонив голову старательно набивал мотив. Именинница раскрасневшаяся, и сверкающими черными большими глазами, сбиваясь на визгливые нотки, - песня явно была не для ее приятного, но слабенького голоса, пыталась вытянуть, - «этот мир придуман не нами».  Другие ей помогали, и получалось у всех плохо, как говорится, - кто в лес, кто по дрова, но этого никто не замечал. Все были в хорошем настроении. Именинница радовалась тому, что гости: её подруги, сослуживцы и начальник были довольны.  Дроздов был доволен тем, что именинница пообещала пустить его в эту ночь в свою постель, и он искренне думал, что они обязательно женятся. Как только вернутся в Союз, так и женятся. 
А гости были довольны тем,  что просто хорошо «сидели». Только мы, русские знаем, что заключено в этом русском слове «хорошо посидеть». «Хорошо посидеть» - это не просто пить водку, это когда выкладываешь свою душу собеседнику. А он внимательно слушает тебя. Потом ты слушаешь его. Потом все вместе поете грустные песни. И вам хорошо, вы чувствуете себя, как после хорошей бани, но в которой отмыто не бренное тело, а душа. Грязь смыта, - легко и сердце радуется, и жизнь дальнейшая кажется светлой.
Прапорщик-фельдшер начало веселья пропустил, потому что ездил на аэродром к вертолету, и поэтому он был недоволен. Его появление было встречено без особого энтузиазма, но «штрафную» ему, кто-то, из, сидящих около стола, налил. Прапорщик, выпив залпом стакан водки и нюхнув, по старой русской привычке,  рукав, сосредоточенно занялся важным делом: он, придвинув к себе банку со шпротами, в которую перед этим бросил вареную картофелину, и которую теперь пытался раздавить вилкой для того, чтобы перемешать со шпротами и оливковым маслом. Хмель ударял ему в голову.
 Наконец, когда песню домучили, подполковник заметил прапорщика и, продолжая обнимать Вику, она была горячая и влажная, деловито спросил:
- Ну, и что там?
Прапорщик, отправив шпротину в рот, с набитым ртом стал отвечать.
- Опять «летуны» убитого привезли.
- Одного?
- Да, одного. Вроде, - с пехоты. Солдаты понесли его в морг.
Прапорщик пожаловался.
- И опять труп без документов. Товарищ подполковник, хоть бы Вы подняли этот вопрос, а то пехота совсем обнаглела. Да и летчики не лучше. Летают, прохлаждаются, а сделаешь замечание – грубят. Это я на счет документов. А нам потом мучаться.
Дроздов не любил прапорщика, он видел его черствость и безразличие к людям, и жалел, что в свое время согласился взять его к себе в отделение. Так часто происходит – людей встречают по одежке. Прапорщик был аккуратен во внешнем виде, но и только. Поэтому Дроздов с досадой поморщился.
- Ладно, не ной. Завтра свяжемся с пехотой – и возьмем документы.
После этого к прапорщику был утрачен всякий интерес, а прапорщик с оскорбленным видом зацепил вилкой кусок сала, и принялся его старательно жевать.
Старший лейтенант прекратил мучить гитару и включил магнитофон, который заверещал голосом Аллы Пугачевой, - «Ах, Арлекино»! Все поднялись, и когда заиграла «Бонни-М» стали танцевать.
Минут через двадцать в дверь палатки кто-то громко постучал. На это никто не обратил внимания, и тогда дверь приоткрылась и в образовавшуюся щель просунулась голова солдата. Это был один из тех, кто ездил с прапорщиком на аэродром. Поискав глазами, он увидел подполковника и спросил, - товарищ подполковник, разрешите обратиться?
Дроздов демократично разрешил.
- Валяй!
Солдатик  переступил порог и сообщил.
- Товарищ подполковник, а труп, который мы привезли, кажется шевелится.
Дроздов поднял руку, требуя  тишины,  магнитофон выключили, и стало  тихо. Дроздов засмеялся.
- Когда кажется, - креститься надо. Небось, на ночь страшных сказок начитался? Как мертвый может шевелиться?  Штаны у тебя хоть сухие?
Солдат, однако, настаивал на своём.
- Товарищ подполковник, он, в самом деле, шевельнулся. Я потрогал его, и тело его теплое.
Леонид Михайлович повернул  лицо к Вике, и шепнул ей на ухо, - пошли, прогуляемся? Свежим воздухом подышим?
Девушка засмущалась, и кокетливо улыбнулась.
- Ах, Леонид Михайлович, какой Вы нетерпеливый…
Подполковник мягко подтолкнул её  пониже спины, они поднялись,   и направились к выходу из палатки. В палатке снова включили магнитофон.
На улице давно стемнело:  редкие фонари, развешанные на невысоких шестах,  освещали дорожки между палатками, а за палатками  была чернота. Солдат шел впереди. Подполковник обнимал Вику, и что-то негромко говорил ей на ухо, отчего та звонко смеялась.
Морг был устроен в виде погреба врытого в землю.  Над входом горела тусклая лампочка. Но спускаться в морг не было необходимости, так как тело лежало на носилках около входа в морг на освещенном месте на земле. Чуть в стороне топтались двое  солдат, и курили, - горящие точки сигарет светились, как красные глаза какого-то диковинного зверя, подмигивающего то одним, то другим глазом.
Рядом с носилками, уложив голову на лапы, лежала собака. Оставив девушку немного в стороне, подполковник наклонился над носилками, и,  приподняв край простыни, вгляделся в лицо.
Лицо было залито засохшей черной коростой, - это кровь, перемешанная с афганской пылью запеклась.
- Н-да, - Задумчиво сказал Дроздов. - Не повезло парню.
Он холодными пальцами помял шею тела, и изумленно воскликнул.
- А он живой!
Оправившись с первым удивлением, подполковник, в волнении приговаривая: «не может быть такого, - чудеса», внимательно осмотрел рану, и дал солдатам распоряжение немедленно нести раненого в приемное отделение. А сам, сказав Вике, чтобы в приемной все подготовили,  направился в палатку к хирургам. А Вика тут же отправилась в приемное отделение следом за солдатами. Рядом с ней, поскуливая, плелась серая собака, - на нее никто не обращал внимания, их много бегало по территории городка.
Дроздову нужен был начальник хирургического отделения.
Начальник хирургического отделения Сергей Петрович был невысокого роста, лысый, и кривоногий. Но в своем деле он был виртуоз, лучше его хирурга в госпитале не было. Сергей Петрович  уже спал, но когда Дроздов тронул его рукой, тот сел на кровати, и был он на вид как будто и не спал только что.
Выслушав начальника приемного отделения, он быстро оделся, и только сказал, - пошли.
Когда они пришли в приемное отделение, там уже ничего не напоминало о недавнем празднике. Раненый лежал на столе на чистой белой простыне, он был уже освобожден от остатков одежды, и обмыт.
Дроздов удовлетворенно отметил, -  его девочки знают свое дело!
Пока в палатке Сергей Петрович осматривал раненого, Дроздов,  на улице, у входа в палатку, негодуя, внушал прапорщику.
- Ты, почему не произвел осмотр сразу около вертолета? Сколько раз тебе говорить, что это люди, и к ним необходимо проявлять внимание? Откуда у тебя, у молодого парня, такое равнодушие?
Прапорщик тупо смотрел в сторону. И подполковник рассвирепел.
- Все! - Мое терпение кончилось. Вижу я – зажирел ты в госпитале. Завтра отправлю тебя в какой-нибудь батальон. Пару раз морду тебе набьют, - враз в понятие войдешь!
Сергей Петрович вышел из палатки. Закурил. Говорил он отрывисто.
- Досталось парню…. Голова прострелена, но дышит…. Надо завтра срочно отправить его в Союз, мы тут больше ничего сделать не сможем…
Он бросил сигарету.
- А твои девочки молодцы, - быстро его обработали, и чисто.
Сергей Петрович, как нормальный хирург, (слабонервному хирургу резать людей  невозможно) был добродушный циник, - из тех, что шутят с больными, - тебя как, лечить или жить оставить?
Он  сладко зевнул.
- Пошел-ка я спать.
И напомнил.
- А парня завтра обязательно отправь в Союз.
Он посмотрел на небо.  В черноте хрустально сверкали большие звезды. Их было очень много, а неярких звезд было еще больше, и чем он сильнее всматривался, тем больше звезд обнаруживалось.
- Хорошее небо, звезд много …
Задумчиво он промолвил себе под нос,  и пошел спать.

3.
Начальник госпиталя был туркмен по национальности. Ростом он был около ста шестидесяти сантиметров. Лицо широкое, плоское. Как врач, по мнению сотрудников госпиталя, он был никакой. Но организаторскими способностями обладал. Поэтому,  расставив палатки, на отведенном госпиталю месте в городке, он приступил к строительству домика. И через пару месяцев на краю госпиталя, рядом с палатками Особого отдела, вырос аккуратный домик из глиняных кирпичей, с верандой, и  синими окнами. Рядом с домиком солдаты разбили огород метров на десять квадратных, теперь там ярко зеленели стройные ряды лука, петрушки и другой полезной растительности.
По утрам  начальник госпиталя, еще не умывшись, сначала любовно  поливал свой огородик, а потом пил с ранними гостями на веранде горячий зеленый чай. Обычно это был начальник политотдела, но чаще начальник Особого отдела, - этому вообще надо было ступить два шага.
В это утро начальник госпиталя пил чай один. Начальник Особого отдела подполковник Мишин только что проснулся, и, теперь, вышел умываться к алюминиевому рукомойнику, который был прикреплен к столбику, врытому  рядом с палаткой начальника. Он стучал металлическим стержнем рукомойника, и плескал себе в лицо холодную воду, громко фыркая от удовольствия.
Дождавшись, когда Мишин, умывшись, взялся за полотенце, начальник госпиталя, отхлебнув глоток ароматного золотистого чая из синей пиалы с серебряным пояском, почтительно, вкрадчивым голосом с сильным восточным акцентом, сказал.
- Доброе утро, уважаемый Виктор Иванович! Что-то Вы сегодня припозднились?
Мишин опустил полотенце.
- А, сосед, доброе утро. Извини сразу не заметил. Вчера лег поздно, теперь с утра какой-то рассеянный.
- А ты сначала чаек пей. Чай это самое лучшее лекарство. Мао-Цзе-Дун, так тот, даже зубы чистит зеленым чаем.
- Ну, так я же не Мао. – Возразил Мишин. – Я привык к более простым вещам. Как дела у вас в госпитале? Раненых привозили?
Начальник госпиталя с мягким придыханием сказал.
- Представляете, Виктор Иванович, у нас вчера чудо произошло…
- Что, что?
- Привезли убитого, у него голова прострелена, а он ожил.
- Да-а. – Покачал головой Мишин. – Действительно чудо. А он, в самом деле, был мертв?
- Нет, конечно, видимо у него был болевой шок. Но все его приняли за убитого. И только вечером мой начальник приемного отделения обнаружил, что он жив. А так, - ранения не совместимые с жизнью. Жалко только у него документов нет, и мы не знаем, - кто это.
Мишин ушел в свою палатку, а начальник госпиталя, закончив  чайную процедуру, отправился  на обход своих владений.

4.
Спустя полчаса, позавтракав, Мишин зашел в палатку к оперработникам и обратился к Кузьмину, который уже что-то писал за столом.
- Валерий Николаевич,  мне с утра начальник госпиталя говорил, что у него появился раненый без документов, - сходи, посмотри, в чем там дело.
Кузьмин согласно кивнул головой.
- Хорошо, Виктор Иванович. Сейчас допишу и схожу.
Мишин  посмотрел на Кузьмина, и вспомнив о ранее данном ему поручении, спросил.
- Валерий Николаевич, а что там с пожаром на складе? Что выяснили?
Кузьмин встал и начал докладывать.
- Виктор Иванович, там дело темное – судя по всему все-таки был поджог, но доказать это сложно…
Мишин прервал.
- А что, там большие хищения?
Кузьмин продолжил.
- На счет хищений дело тоже непроверяемое. Когда тушили огонь пожарные все залили водой и пеной, потоптали все продовольствие, и теперь невозможно установить  сколько же продовольствия на самом деле испорчено и сгорело, а сколько украдено.
Мишин язвительно заметил.
- Теперь, кончено, трудно что-либо определить. А где Вы раньше были? Вам же давалось задание приобрести на складах источники информации и заняться выявлением хищений.
Кузьмин стоял, опустив виновато голову. Ему ответить было нечего, так как он понимал, что был виноват в том, что не выполнил указание начальника, однако он не мог открыто сказать об истинных причинах неисполнительности. Потому что невозможно было говорить о том, что оперативную работу он не любит, так как не может устанавливать и поддерживать контакты с людьми для получения информации. В «обычной жизни» он  был хороший собеседник, умел устанавливать контакты с людьми и поддерживать с ними хорошие взаимоотношения. Он мог легко, как бы поглаживая  котенка, «пройтись» по  темам, принятым в «хорошем» обществе, то есть по-дилетантски, но с умным видом, загадочно рассуждать об искусстве. Этому он научился в годы учения в Москве. Слушателей заставляли в обязательном порядке посещать музеи и концерты. Таким образом, расширяли их кругозор, шлифовали ум, придавая им блеск интеллектуальности.  Им говорили, что в дальнейшей работе это им понадобится. Однако в дальнейшем оказалось, что Кузьмину пришлось работать с людьми, для которых его рассуждения об искусстве были удивительны и нелепы.  Офицеров и солдат в армии интересовали сугубо приземленные заботы – учения, полигоны, стрельбы.  Армия в Германии, находясь на передовом крае обороны страны, и имея перед своими глазами врага, ежеминутно ожидала нападения противника. И не было времени и желания  солдатам интересоваться вещами, далекими от них. Ибо знания музыки Моцарта, или философии картин Малевича были далеки от них, так как не могли принести пользы для повышения боевой готовности частей и защиты своего Отечества. 
Столкнувшись с этими людьми, и увидев их, в лучшем случае, безразличие к его интеллектуальным изыскам, а в худшем случае презрение, у него  в голове выработался какой-то психологический барьер, - как только он пытался начинать говорить со своими агентами о работе, его как будто заклинивало – он тупел и говорил «дежурными» «деревянными»  фразами. Агенты, по своему положению, будучи психологически зависимыми перед оперработником, и потому тонко чувствующие его настроение, чувствовали его слабость, и в дальнейшем сначала избегали обсуждать с Кузьминым  события, необходимые ему по работе. А затем избегали встреч с ним. И Кузьмин этому был рад, так как в его душе  уже засел страх перед людьми.
Видя такое положение дел,  начальство решило до окончания его командировки, устранить Кузьмина от оперативной работы. А когда случился повод досрочно избавиться от Кузьмина, то им незамедлительно воспользовались, разумно посчитав, что если в Афганистане он не сгодится как оперативный работник, то сгодится как «пушечное мясо».
Мишин, еще раз взглянул, на потупившегося Кузьмина, и  чертыхаясь про себя, расспрашивать дальше Кузьмина прекратил, подумав, что замена уже началась – прислали заменщика Рябухину, и скоро придет замена и Кузьмину, -  дай Бог, пришлют нормального офицера, пусть не такого интеллектуального, на зато работоспособного.
Мишин решил, что пока Кузьмин работает в отделе, необходимо часть его объектов, наиболее важных, передать другим работникам, более ответственным и с которыми он с которыми он будет чувствовать себя более уверенным.
 
5.
Получив нагоняй от начальника, Кузьмин засуетился, кинул бумаги в железный ящик и заторопился в госпиталь. Но как только он скрылся за палатками, Кузьмин сбавил шаг и теперь шел медленно и вальяжно.
Пока он шел, он раздраженно думал о том, что начальник относится к нему несправедливо, - пожар на складе и хищения не относились к компетенции Особого отдела, и поручение ему заниматься таким делом было незаконным. В результате этого он тратил силы на мелкую уголовщину, вместо того, чтобы выполнять главную задачу, – бороться с изменой Родине в форме «бегства».
Вспомнив об этом, Кузьмин поежился, – о том, что творилось  в батальонах он имел смутное представление, и он боялся, что кто-либо из его частей сбежит и в самом деле, против чего он ничего предпринять нем мог, и тогда произойдет разбирательство, которое может привести к наказанию.
- Господи, - Взмолился он шепотом, - скорее бы приехала замена.
Но при этом он понимал, что с заменой дело представлялось безнадежным:   Кузьмин приехал из Особых отделов в Германии, и из-за этого теперь возникла неразбериха, - округа присылали замену работникам, которых они направляли, и кто должен был прислать замену Кузьмину было непонятно, так как в Московском военном округе он не числился, а группа советских войск в Германии офицеров в Афганистан больше не посылала.
Такое положение дел не могло устраивать Кузьмина, он расстраивался и  пытался вести по телефону переговоры с отделом кадров Управления КГБ по Московской области. Связь была плохая, и это мешало Кузьмину толком переговорить с кадровиками, которые пользуясь этим ничего вразумительного не могли отметить.
С Афганистана можно было уехать и по другой причине, - в войсках получила распространение эпидемия гепатита, и заболевших отправляли в Ташкент лечиться. Лечение длилось полтора месяца, а после этого больных отсылали в специализированный санаторий, так как  гепатит давал осложнения на печень. После чего, выздоровевшие назад в Афганистан не возвращались.
Кузьмин рассудил, что это наиболее вероятный и скорый вариант. Но болезнь не закажешь, и он подумал, что неплохо было бы поговорить на эту тему с врачом инфекционистом.  Кузьмин подумал об этом и обрадовался – перед ним высветился реальный вариант ухать отсюда побыстрее.
Однако, первым делом Кузьмин зашел в палатку приемного отделения.
Подполковник Дроздов сидел в своем углу за столом с кислым выражением лица, - у него после ночного гуляния болела голова, и он размышлял над тем,  выпить ли ему таблетку аспирина или принять обычное русское лекарство с похмелья – пятьдесят грамм.
 Больше в палатке никого не было.
И Кузьмин, придав лицу слащавое выражение, поздоровался своим вкрадчивым голосом.
- Здравствуйте Леонид Михайлович. Как мне приятно видеть Вас в добром здравии.
Дроздов поднял голову. Видеть кого-либо ему не хотелось, но деваться некуда – этого не прогонишь. 
- Здравствуйте. – Мрачно сказал он и  достал из стола  пачку таблеток. Он решил проглотить две таблетки.
Пока Дроздов принимал лекарства  Кузьмин присел к столу и спросил.
- Леонид Михайлович, мне сообщили, что в госпитале появился раненый без документов.
- Ну, да. – Буркнул Дроздов.
- Расскажите, пожалуйста, подробнее.
Попросил Кузьмин, - надо разбираться в деле, но его мысли уже текли в другом направлении, более интересующем его, он уже твердо решил, что ему надо скорее встречаться с инфекционистом. Эта идея ему с каждой минутой казалась симпатичнее. Но с привычной осторожностью он подумал, что встретиться это полдела, но надо с ним как-то договариваться, - к тому же Кузьмин не знал, возможен ли такой вариант в принципе – для того, чтобы признали его больным,  необходимы также соответствующие анализы. А так как на самом деле он не болен, то, следовательно, придется подделывать анализы, а это уже должностное преступление, и захочет ли врач пойти на него неизвестно. К тому же анализы обязательно проверят в Ташкенте… 
При всем при этом, и если его просьба получит огласку, то  для него могут выйти большие неприятности. С этической точки зрения подобные просьбы подобны дезертирству. И для оперативного работника КГБ, где руководство традиционно проявляет особую щепетильность к внешнему моральному облику своих сотрудников, подобные действия могут серьезно осложнить дальнейшую карьеру.
Кузьмин чувствовал, что идея заслуживает интереса, но все надо сделать крайне осторожно, и лучше всего чужими руками.  Но, возникал вопрос, – чьими? Это должен быть человек надежный.  Но таким ему в голову никто не приходил и  Кузьмин засомневался, что он найдет  такого человека, которому он мог бы настолько довериться. И он загрустил.
Дроздов говорил.
- А чего рассказывать, - нам его вчера под вечер  привезли вертолетчики. Они его подобрали на блокпосте недалеко от Саланга. Сначала мы думали, что он мертв и положили его в морг. А потом оказалось, что он живой.
Кузьмин оторвался от своих мыслей и спросил.
- А что у него действительно документов нет?
Дроздов подтвердил.
- Документов при нем не было, - вот собирались позвонить на блокпост, где его нашли, но мне пока не до этого было.
Кузьмин засомневался.
- А он точно наш?
- Конечно. Его  подобрали у подбитого БТРа на дороге.
И Дроздов предложил.
- А, может, хотите посмотреть? Он лежит в соседней палатке.
Кузьмину пришла мысль, что таким надежным человеком может быть  его подруга - Лариса. Она медсестра, в госпитале знает всех, а то, что она постарше остальных медсестер придает ей большой авторитет среди других работников госпиталя. Кроме того, то, что держит в тайне свои встречи с ним, подтверждает что она надежная женщина, умеющая хранить тайну. А то, что оперработники догадываются об истинном характере их встреч,  не в счет,  - оперработники крайне подозрительные люди, к тому же неимоверные циники, все время норовят опошлить даже самые высокие чувства.
- Так будем смотреть?
Громко переспросил Дроздов. Кузьмин подумал, что встречаться и договариваться надо именно с подругой, и сказал.
- А толку смотреть на него? Найдете документы – сообщите мне.
- Ладно, - сказал Дроздов. – Валерий Николаевич тут собака шатается по госпиталю, мне кажется эта вашего отдела.
- Это такая, - серая? – Спросил Кузьмин.
- Да. – Ответил Дроздов.
- Наша. – Подтвердил Кузьмин. – Наверно заблудилась.
И он направился к выходу.
Когда гибнут люди, - кому какое дело до собак?
Дроздов же подумал, что искать документы дело долгое. А парня отправлять срочно необходимо в Союз, так как он в таком состоянии, что неизвестно, сколько он еще протянет. В Союзе все-таки его шансы выжить будут высоки, - там есть и специалисты и оборудование, не то, что у них в полевом госпитале. А там,  если он выживет и   придет в себя - сам скажет кто он такой, и документы найдутся. А не очнется – документы ему  уже не понадобятся. В рай и без документов пускают. А про родственников раненого Дроздов забыл, - как старый холостяк он привык жить сам по себе, лишь изредка отправляя письмо матери.
И Дроздов со спокойной совестью пошел устраивать раненого на вертолет, летящий в Ташкент.
И, кроме того, - его голова была занята важным личным делом.

6.
После разговора с Дроздовым Кузьмин отправился к Ларисе. Он застал в аптеке. Кроме подруги в аптеке был начальник аптеки – прапорщик, и Кузьмин сказал.
- Лариса Дмитриевна,  не могли бы Вы дать мне таблеточку анальгина, - голова побаливает.
Это была условная фраза, и означала она, что Кузьмину срочно надо переговорить с ней. Прапорщик, услышав просьбу оперработника, предложил дать ему таблетку. Но Кузьмин, сославшись на то, что лекарства необходимо списывать и это легче сделать медсестре, отказался. Лариса Дмитриевна все поняла и сказала.
- Подождите меня  у входа, сейчас дам Вам таблетку.
Кузьмин вышел из палатки и стал ее ждать.
Ларисе Дмитриевне было чуть старше тридцати лет,  и женщина была она, как говорится, -  «в соку». Роста среднего, но не худая. Упругая грудь выглядывала из-за халата сочными белыми дыньками. Крепкие крутые бедра, туго перетянутая поясом тонкая талия. У нее было приятное лицо, с тонкими чертами, жгучие черные глаза, и темный, едва видный, нежный пушок на верхней губе. Губы, верхняя губа чуть меньше пухлой нижней, она красила в сочный красный цвет. Длинные  иссини черные волосы были убраны под  кокетливую белую шапочку с маленьким красным крестом, одна прядь кокетливо спадала на лицо. Стройная загорелая  нога в легких туфлях на высоком каблуке, - она даже здесь, в полевом госпитале носила туфли на высоком каблуке красиво вытягивающем ногу.  Все это придавало ей знойный томный вид.
Не смотря на свою привлекательность, перебирая поклонников, она дотянула до тридцати лет и не вышла замуж. С красивыми женщинами так часто происходит, - скромные ребята, из которых в последствии получаются хорошие мужья, представляя их недоступными, боятся к ним подходить, а все то дерьмо, - уголовники, пьяницы и прочая шушера, что липнут к ним, как грязь на чистое, они сами отметают.  И таким образом получается, что выбор у красивых женщин гораздо меньше,  чем у  страшненьких на лицо.
В Афганистан Лариса поехала потому что ей хотелось переменить обстановку и с тайной надеждой найти себе мужа.  Но, когда в эшелоне она увидела, что едет в обществе  двадцатилетних девчонок, она поняла, что конкурировать с ними ей тяжело, хотя бы в силу возраста. И тогда она решила жить просто в свое удовольствие. В Афганистане  все оказалось намного лучше, чем она предполагала, пока ехала с эшелоном,  - у нее появилось несколько поклонников, причем среди них были мужчины перспективные.
Кузьмин недолго ждал, через пару минут Лариса вышла из аптеки, и, достав из кармана халата упаковку анальгина, подала ее Кузьмину и обеспокоено спросила.
- Валера, что случилось?  У нас же встреча вечером.
Кузьмин  негромко спросил.
- Лариса, ты в каких отношениях с  начальником инфекционного отделения?
Лариса улыбнулась.
- Валерочка. смотря, что ты подразумеваешь под словом «отношения», –  рабочие – нормальные, а други-и-е – у них свои девочки.
Кузьмин  вздохнул, - прежде он, может, и принялся бы обсуждать «другие» отношения, но в данный момент ему было не до этого.
- Лариса, сейчас меня интересует, - можешь ли ты с ним договориться о том, чтобы он признал здорового человека больным?
Лариса не торопилась уехать в Союз, - в Афганистане ей каждый день «капали» хорошие денежки,  поэтому, не поняв вопроса, она переспросила.
- А зачем это?
Кузьмин поморщился. На этот вопрос сразу не ответишь, необходимы долгие объяснения. Поэтому он сказал.
- Ты, Ларочка, выясни, пожалуйста, а вечером я все объясню.
Лариса потянулась к нему, чтобы поцеловать, но Кузьмин поспешно отстранился.
- Лара, с ума сошла, увидят же!

7.
Виктория шла в аптеку и размышляла о прошедшей ночи, которую она завершила в постели с Леней. Да, - теперь для нее Лени. Когда они остались одни, и она разделась и легла к нему на узкую солдатскую кровать, обняв его, Дроздов  неожиданно спросил.
- Вика ты хочешь замуж?
Виктория замерла. Конечно, она хотела замуж за него. Она давно думала о том, что их отношения рано или поздно должны окончиться объяснениями, потому что когда молодая незамужняя женщина отдается мужчине, - не за деньги, а потому что ей кажется, что она любит его, она всегда желает от него признаний в любви и предложения, говоря высокими словами, - руки и сердца. Потому что любая женщина Богом ли, природой, создана так, что все её помыслы направлены на создание семьи, продолжение рода. Никакая нормальная женщина не хочет видеть себя  игрушкой, удовлетворяющей сексуальные потребности мужчин. Даже последние шлюхи мечтают о семье. А любовь женщине дана, как способ достижения цели.
Виктория обрадовалась, и хотела уже ответить – да, как вдруг ей в голову пришло сомнение, - вопрос был задан в такой форме, что нельзя было понять, для чего Дроздов задал этот вопрос.  Виктория подумала, - а почему он просто не предложил выйти ей за него замуж? Ведь это так просто…. 
Ей в голову не приходило, что подполковник Дроздов такой уверенный и сильный внешне, глубоко внутри   может быть слабым, и его душу могут глодать сомнения, и он может бояться отказа женщины, которая давно отдалась ему телом. 
Подполковника и Викторию можно понять, так как они жили обычной жизнью, их волновали простые вещи, и, живя вместе, они никогда не задумывались над тем, что тело гораздо легче отдать другому, чем душу, так как  тело только форма, только сосуд для нечто более таинственного и дорогого.
Может ли кто из людей похвалиться тем, что его любимый человек отдал ему свои мысли и чувства полностью, без остатка? 
Нет, так как в отношениях между людьми всегда есть ложь, ибо ложь это основа разума, потому что люди всегда стремятся получать то, что хотят. Только перед Богом люди не могут лгать, потому что Бог внутри их разума, а самому себе лгать невозможно.
 Вопрос был задан в неожиданный момент, и Виктория несколько растерялась. Она не понимала, с какой целью, обнимающий ее мужчина задал вопрос. Ей казался в вопросе какой-то тайный подвох, смысл, которого она никак не могла уловить. Она боялась ответить просто – «да», так как боялась разочарований, которые могли последовать за этим, если она все же неправильно поняла вопрос. Но она и не могла ответить – «нет», потому что это было бы неправдой. И,  услышав «нет», он мог  поверить сказанному слову, не вникая в смысл, который стоит за ним, - что таким образом она хотела все лишь показать ему, что она не хочет его принуждать к тому, чего он не  хочет  делать. И из всего этого вытекало, что она не могла отвечать ни – «да», ни – «нет», так как это могло  решить её судьбу, и возможно в неблагоприятную сторону, так как неосторожный ответ мог оттолкнуть его от нее.
Все эти мысли в голове Виктории  пролетели мгновенно, хотя и прошло наверно с минуту, и она ответила так, как в таком случае и отвечают женщины. Она поцеловала его и прошептала ему в ухо.
- Все женщины хотят этого…
Дроздов, не поняв её замешательства,  сказал.
- Я думаю, что нам пора пожениться. А то живем как-то не по-человечески.
Слова для предложения рук и сердца были нескладные и какие-то двусмысленные, но молодая женщина все поняла, и на форму не обратила внимания, для нее важна была суть. Поэтому она ответила уверенно.
- Конечно, мой милый.
От радости ей хотелось прыгать по кровати, как маленькой девочке. И как всегда в женщине разум  взял верх, и она задумчиво спросила.
- Но у нас же здесь ЗАГСов нет.
Дроздов обыденным голосом сказал.
- ЗАГС не нужен, - зарегистрировать брак может командир части, я ему завтра скажу.

8.
Утром Виктория не ходила - летала на крыльях. Ей хотелось своей радостью похвастаться перед кем-либо из подруг, поэтому увидев Ларису, потянувшуюся к  мужчине с поцелуем, она сначала отпрянула за палатку, - нехорошо подглядывать, но когда подруга проходила мимо её укрытия, она вышла и окликнула ее.
- Здравствуй Ларочка.
Лариса поздоровалась, и, видя по лицу Виктории, что ей хочется что-то сообщить ей, остановилась. Виктория напустила на лицо озабоченность, но это никак не скрывала её торжествующе улыбки. Лариса догадалась, чему радуется Виктория, - о ее романе с Дроздовым знали все, и роман должен был завершиться или слезами, или радостью. Лариса улыбнулась, и задала «дежурный вопрос».
- Как дела, Вика?
Вика, от возбуждения расширила глаза,  и громким шепотом сообщила.
- Лара, ты знаешь, ты знаешь, - Леня мне сделал предложение!
- Да ну? Не может быть!? – Изобразила восторженное удивление Лариса.
Виктория зашептала.
- Да, да, да! Я вечером пришла к нему в палатку, и он прямо мне так и сказал, – Вика выходи за меня замуж. Прошу твоей руки. Сегодня он поговорит с начальником госпиталя, чтобы он зарегистрировал наш брак.
Виктория обняла за плечи Ларису.
- Надо же такому случиться именно в мой день рождения. Это самый большой подарок, который я когда-либо получала на день рождения.
Лариса сказала.
- Счастливая, ты Вика.
Вика согласилась.
- Да, - я счастливая! Но знаешь, сколько мне пришлось ждать своего счастья? – Думала уже никогда не найду.  Представляешь, из-за этого мне пришлось ехать сюда, - на край света! Когда, мы с Леней вернемся из Афгана, - квартира у него есть, купим мебель, машину, и я быстренько заведу ребеночка, - чтобы было надежнее! 
Вика прижалась к Ларисе.
- Лара, я очень хочу ребеночка.
Лариса задумчиво сказала.
- Ребеночек это хорошо. Надо свадьбу готовить…
- Да, конечно, если завтра нас начальник распишет, то завтра и будем свадьбу делать.
Виктория всполошилась и всплеснула руками.
- Господи, да до завтра ничего мы сделать не сможем, -  мне надо и платье, и фату! Людей надо пригласить. Господи, что же делать?
Лариса сказала.
- Да не ломай голову, - распишитесь завтра, а свадьбу сделаем на следующей неделе, в выходной день. Как раз успеешь съездить в Термез или Кабул.
Виктория кивнула головой, и, уловив нотки зависти в голосе Ларисы, спросила.
- А у тебя-то как с Кузьминым?
Лариса покраснела.
- Да у нас нет никаких отношений. Он просто попросил у меня анальгин.
Вика покачала головой.
- Ларочка, я видела, как ты его хотела поцеловать. Да и по вечерам ты не зря пропадаешь.
Лариса возразила.
- Ну и что, не обязательно же я встречаюсь с Кузьминым.
- Как скажешь, - проговорила Виктория, - это дела личные, но я на твоем месте не стала бы рассчитывать на Кузьмина, - он женат, и вряд ли разведется с женой.
- У них детей нет, так что это ничего не значит.
- Зато у него жена живет в Москве…
Лицо Ларисы побелело, и Виктория спохватилась.
- Извини Лара, я заболталась, а мне в аптеку бежать надо.
Виктория торопливо ушла, а  Лариса подумала, что обидеться на Викторию, - это значит признаться в том, в чем она не хотела признаваться сама себе, - зная, что Кузьмин женат, о чем он не любил говорить, она втайне надеялась, что окажется в чем-то лучше его жены, привлекательнее и сможет его побудить развестись с ней.  И именно поэтому она позволила их отношениям приобрести интимный характер.
Под ложечкой у нее засосало, - возможно, она в отношении между ними и  ошибается, а раз так, то в них пора было уже внести ясность. 

9.
На следующее утро Мишин понял, что у него пропал оперработник. Из Кабула Рябухин не звонил. В отделе не появлялся. Уехать в Союз без документов не мог.
Мишин подумал, что Рябухин мог заболеть, и, кляня недисциплинированность молодых офицеров, которые не изволят вовремя докладываться начальнику, послал Наровского проверить комнату пропащего.
Наровский обнаружил комнату запертой. Дневальные сообщали, что особист, с тех пор, как уехал, больше не появлялся.
Наровский заглянул в комнату в окно, но ничего не увидел, так как оно изнутри было завешено блестящей пленкой. Пока он заглядывал в окна, он изломал кусты роз, кем-то высаженных под окном.
О том, что в комнате никого нет, Наровский сообщил  Мишину, и тот окончательно всполошился. И первым делом отправился на узел ЗАС (секретной связи), откуда позвонил в Кабул. Там сообщили, что в Особом отделе армии Рябухин не появлялся, и где он находится, никто не имел представления.
Вырисовывалось неприятное «ЧП», - загулял оперработник. Поэтому о происшествии немедленно доложили начальнику Особого отдела армии, который приказал Мишину, как найдется Рябухин, немедленно сообщить, - старший лейтенант напрашивался на «выговор», да и начальнику грозили неприятности.
Мишин не верил, что Рябухин, молодой серьезный офицер мог загулять, хотя в жизни всё бывает, – перед отъездом в Союз, на радостях, любой мог гульнуть где-либо у знакомых. И тогда – что произошло с пленным?
Мишин погрустнел, и  с узла ЗАС отправился в секретную часть. Там он обнаружил переполох, - исчез шифровальщик, и теперь начальник штаба бригады лично проводил расследование.
И тут Мишин понял, что дело очень серьезное, - особист и шифровальщик одновременно не пропадают. Вместе с начальником штаба они, лично сами, «сели» на телефоны и принялись обзванивать блокпосты по  маршруту.
Наконец, им сообщили, что перед Салангом два дня назад попали в засаду БТР и БРДМ. Машины были подожжены, а люди убиты. Почти все, находившиеся в машинах, люди сгорели дотла, следов от них почти не осталось, и опознать их нельзя. А одного убитого, который не сгорел, отправили вертолетом в госпиталь в Пули-Хумри.
Мишин был дотошный человек, поэтому, вернувшись в отдел, он вызвал к себе Кузьмина и спросил, поступали ли в последние дни убитые с трассы.
Кузьмин ответил, что поступали, но среди них Рябухина не было, иначе он бы немедленно доложил.
Кузьмин  сказал правду, - начальник спрашивал об убитых, а среди них действительно не было Рябухина.
А о безымянном раненном они и не подумали.
Все мысли Мишина были заняты тем, как сообщать семье Рябухина о его гибели. Дело было неприятное. А потому требовалось, как следует обдумать текст.
А Кузьмин продолжал страдать от подозрений, что живущая в Москве жена изменяет ему, и собирался вечером встретиться с Ларисой, - для него это было важнее всего.

10.
Вечером Лариса на встречу с Кузьминым не пришла. На следующий день он нашел её, и Лариса отчужденно  сказала ему, что он может подойти к инфекционисту, так как она обо всем договорилась. Затем она заявила, что встречаться с Кузьминым она не хочет, так как он никогда ей не нравился.
На это Кузьмин ничего не ответил,  – больше его Лариса не интересовала, так как она сделал все что ему было необходимо. И он немедленно пошел к врачу, и через две недели уехал в  госпиталь в Ташкент, - у него «обнаружились» признаки гепатита. В Ташкенте анализы не подтвердились, но на всякий случай его полечили витаминами, и после чего его отправили, как он мечтал,  в Москву.
Приехав в Москву, Кузьмин для начала поругался с женой, но тут же с ней помирился, и они снова зажили хорошо: театры, рестораны,  знакомые, в общем он зажил той жизнью, которую называют «богемной», и которую он любил. И в силу их занятости, дети у них так и не появились.
А о службе в Афганистане он избегал вспоминать,  но когда во снах он вновь оказывался в этой жаркой пустыне, тогда он тихо плакал, прижавшись к теплому плечу жены. К его радости эти сны снились ему все реже и реже, и однажды они перестали ему сниться.
Подполковник Мишин  руководил этим отделом еще год, потом тоже уехал служить в Ташкент. Со Средней Азии он так и не смог вырваться, пока великая страна не развалилась, и, постаревший, он вынужден был бежать  в Россию, где он оказался никому не нужен. Из-за отсутствия гражданства России он не смог получать пенсию, и вынужден был работать сторожем у какого-то «нового русского».
А Рябухин оказался вычеркнутым из их памяти. Вычеркнут из памяти не потому, что они были равнодушные люди, а в силу обычного свойства человеческой памяти забывать неприятности, и помнить минуты удовольствия.
Рябухин был для них лишь случайным  спутником на их жизненном пути.
Серая собака, что назойливо мешалась в госпитале, -  был Пират. После того, как Рябухина положили на кровать с чистыми простынями в палатке, Пират умудрился прокрасться в палатку и лечь под кровать, на которой лежал Рябухин. Он слышал его дыхание и чувствовал его запах, и ему казалось, что утром Рябухин проснется и они, как обычно, пойдут в столовую, откуда его любимый человек вынесет Пирату кусок мяса, а потом пойдут по этому странному городку, и человек вновь будет спасать его от страшной собаки, а потом, вновь, спасенный Пират будет весело лаять на проходящих мимо людей, и чувствовать себя при этом хозяином этой веселой жизни.
Пират всю ночь пролежал под кроватью, а утром  он бежал за носилками до самого вертолета. У вертолета его били ногами, но он крутился и пытался попасть внутрь вертолета, к своему другу. Другу, -  потому что Рябухин на самом деле никогда не был для него хозяином. Рябухин не командовал им, не стеснял его воли, и они не были чем-то обязаны друг другу, и они могли жить каждый порознь: собака в стае других собак, а человек занимаясь своими делами. Но они жили рядом,  потому что им так нравилось обоим. 
Когда вертолет улетел, собака безнадежно взвыла и долго лежала на том месте, где оставались в пыли отпечатки колес.
А когда солнце стало припекать, собака поднялась и медленно пошла к дому, где они жили. Дверь в комнату была заперта и собака легла  под окно комнаты, в тень поломанных роз с нераспустившимися бутонами.
Спустя несколько дней розы, которые перестали поливать, так как новому хозяину комнаты они были не нужны, засохли. А собака исчезла. Этого никто не заметил, так как она тоже больше никому не была нужна.

11.
На  зиму Аня Рябухина уехала в деревню к родителям. Конечно в деревне зимой не мед, - центрального отопления и водопровода нет: и печь топить надо, а воду носить из колодца. В центральной России много таких деревушек прячется по глухим  лесам: десяток избушек, дороги нет, если не считать за дорогу лесную колею.
Русские запускали космические корабли, поднимали никому не нужные окраины, а о своей родине забыли, – во многих деревнях до сих пор нет электричества. Русские отдали своим «младшим братьям» последнюю рубаху, за эту глупость теперь их и презирают. Как можно уважать нацию, забывшую свои корни?
Тяжело в такой деревне, но все же лучше, чем одной тосковать в военном городке.
Однако, родив дочку, Аня заторопилась в военный городок, - до зимы её Володя должен был вернуться из Афганистана, и ей не хотелось, чтобы после двухлетней разлуки он вернулся в пустую квартиру. Она тосковала по нему, как любая женщина тоскует по своему любимому: она вспоминала его ласковые руки, горячее тело. С улыбкой вспоминала шутливые ссоры, - когда она забиралась в постель, то прижимала к его  горячим бедрам  свои холодные ступни, пытаясь их согреть. Почему-то у нее всегда были холодные ступни, хотя она и любила ходить в шерстяных носках. Он увертывался, и, смеясь, обнимал ее, говоря при этом, - Снегурочка моя.
Но больше всего она страдала по тому чувству уверенности, которое она испытывала рядом с ним. Я как за каменной стеной, - говорит женщина, когда любит мужчину. Не нужны женщине звезды с неба,  и сокровища из копей царя Соломона, - ей нужна каменная стена, за которой она будет жить спокойно и радостно. И это самое большее и ценное, что может дать мужчина  любимой женщины.
Родители уговаривали её повременить с отъездом, впереди лето и его плоды: фрукты, свежее молоко. И она понимала справедливость их уговоров, она знала, что раньше конца осени её любимый не приедет, но какое-то непонятное томительное чувство, которое возникает, когда боишься потерять что-то самое важное в  жизни, гнало её в военный городок.
И когда опал розовый цвет яблонь в саду, и вишня усеяла кипенно белыми лепестками, как снегом, сочную зеленую травушку, она решилась.
Вечером старший брат Анатолий скосил на заветной лесной полянке траву. А рано утром, когда еще белый сырой туман стлался по низинам,  бросил её чемоданы в тракторный прицеп, дно которого было устлано ароматной травой. Сладкий медовый запах траве придавали, безжалостно скошенные с травой, лесные цветы,  ронявшие теперь последние сочные капли.  Ночью трава и цветы покрылись росой. А, чуть пригрело солнце, одинокий шмель, с громким гудением залетев на запах меда в прицеп, пил сладкие слезы.
Анатолий, небритый, с седой щетиной на подбородке,  посадил ее в кабину чумазого «Беларуся» с огромными колесами, и подал ей грубыми и коричневыми от крестьянской работы  руками дочку, завернутую в белоснежное одеяло. Сонного Виталика подвели к трактору, и он увидев, любимую игрушку, - он любил, изображая из себя танкиста, играть в кабине трактора, сам полез в кабину и ухватился обеими руками за черный эбонитовый руль.
Аня легонько хлопнула его по рукам.
- Прижмись ко мне. Пусти дядю Толю за руль.
Виталик неохотно отпустил руль и прижался к матери.
- Мам, а мам!  Мы куда едем?
Аня ласково отвечала.
- К папе, глупенький. Куда же еще мы можем ехать?
Виталик не унимался.
- Мам, а папа нас уже ждет?
- Нет, пока. Но он скоро приедет.
- А если не приедет?
- Молчи, глупыш, обязательно приедет, он же нас любит, и мы его любим.
Виталик наморщил лобик и серьезно сказал.
- Да, мы его любим.
Мать свободной рукой прижала  к себе его головку с белыми волосами. Виталик закрыл огромные серые глаза и затих.
До железнодорожной станции было километров двадцать. Грунтовая дорога, проезжая только в сухую погоду, поднималась двумя змеиными тропинками в гору к сосновому лесу. В лесу начинался желтый песок, и дорога становилась накатанной, по ее обочинам непроходимой стеной лежал срезанный ножом бульдозера лесной подросток.
За перевалом же лес кончался, и желтая дорога шла круто вниз среди редких кленов. Внизу, где протекала заболоченная речушка,  двумя строгими полосами чернели избы. На въезде в деревню, перед бетонным мостом через речушку, начинался асфальт.
Трактор, вырулив  на ровную дорогу, кинув напоследок с колес комки засохшей грязи, мягко покатил по асфальту.
 Железнодорожная станция было небольшой: похожий на сарай, деревянный, выкрашенный  синей облупливающейся краской, домик, к задней стене, которого приклонилась прошлогодняя поленица, и два десятка метров, сделанной из черных шпал, посадочной площадки. Поезда на станции останавливались не больше чем на пару минут, и то не все, - скорые пролетали не задерживаясь.
Анатолий остановил трактор около низенького, не способного задержать и козу, заборчика. За декоративным заборчиком  желтым ковром росли цветы.
Он помог сестре выгрузиться из трактора, - она села, с дочкой на руках, на лавочку рядом с заборчиком. Виталик смирно сел рядом, - он еще толком не проснулся.
Анатолий достал из прицепа чемоданы и поставил их у ног сестры. Проделав все это, он молча пошел в станционный домик. Окошко кассы было закрыто, но Анатолий без всяких раздумий громко постучал согнутым пальцем в зеленую фанерную ставню с надписью красной краской, - перерыв с 12 часов до 13 часов, и, по-волжски упирая на «о», позвал.
- Теть Лид, - открой окно.
Ставня открылась. Анатолий сунул голову в проем.
- Теть Лида, это я Анатолий. Я привез сестру.
Кассирша, с широким добрым лицом, ткнулась в какие-то бумаги на столе.
- Щас, щас,
И принялась что-то писать и вырезать ножницами. Отдав в окошко билет Анатолию и получив от него деньги, она вновь закрыла ставню. Спустя минуту загремела запором двери, и подошла к Ане.
Аня поздоровалась.
- Здравствуйте, тетя Лида.
- Здравствуй. – Ответила тетя Лида и спросила.
- Что, - к мужу едешь?
- Да, уж, пора. К осени наверно приедет.
- А чего так рано? Впереди еще пол лета.
- Да, уж…
Тетя Лида догадалась.
- Не терпится милого увидеть. Ну что ж, это дело хорошее.
Тетя Лида стала инструктировать Анатолия.
- Толя, поезд появится, ты сади ее в первый же вагон. Поезд будет стоять всего минуту, до других дойти не успеете.
Тетя Лида с сомнением посмотрела на чемоданы Анны.
- И как ты, дочка, доедешь-то? Вещей - вон сколько, а у тебя дети на руках…
Анатолий закурил вонючую папиросину, набитую самосадом.
- Вот и я ей говорю – проводить тебя надо до места. Не хочет.
Аня возразила.
- Чего ездить-то будешь? Работы у тебя навалом, - сено пора косить. А я уж как-нибудь доберусь, добрые люди помогут.
Где-то в помещении затрещал звонок. Тетя Лида, промолвив, - вот и ваш поезд, пошла в кассу.
Анатолий подхватил чемоданы.
- Ну, пошли сестричка на перрон.
Поезд, выскочив из-за лесополосы, резко с шумом затормозил. Дверь вагона,  остановившегося около перрона, была уже открыта. Из двери выглядывала пожилая проводница в синей рубашке. Анатолий пихнул в открытую дверь Виталика. Помог подняться сестре, которая не выпускала дочку из рук, и подал два чемодана. Проводница ухватила чемоданы и поставила в глубь тамбура. Увидев, что больше на перроне никого не было, она  закрыла дверь, и взяла у Анны билеты. Поезд тронулся. Проводница  указала место, и Анна пошла по вагону, решив, забрать чемоданы позже. Но проводница сам взяла чемоданы и понесла вслед.
В купе были женщина и мужчина средних лет. Они занимали нижние места, но мужчина тут же, без каких-либо просьб, переложил свои вещи на верхнюю полку, и предложил, - занимайте внизу.
Аня посадила Виталика к окну, который принялся рассматривать мелькающую мимо местность, а дочку положила на полку и развернула одеяльце. Освободившись,  ребенок улыбнулся. Аня, ласково приговаривая, взяла ее в руки.
Сюсюкая, женщина спросила.
- И как зовут эту красавицу?
Аня сказала.
- Любочка.
- Ах, какое хорошее имя. И куда едете?
- К папе едем, он у нас военный. Сейчас в Афганистане служит, но скоро должен приехать.
Мужчина нагнулся с верхней полки.
- Говорят, там война идет?
Анна встревожилась.
- Как война? Муж пишет, что там все нормально. И в газетах пишут, что там только учения идут.
Мужчина, увидев на лице молодой женщины тревогу, и, поняв, что он сказал что-то не то, решил исправить свою оплошность.
- И в самом деле – болтают всякие глупости. Какая может быть война?
Он взял книгу и  скрылся в глубине полки.
Аня глядела в окно, и думала о том, что она  утром приедет к месту. Пару месяцев обживется – из Особого отдела ей обязательно помогут, а там и муж приедет.
За окнами мелькали леса, поля, деревни и города. В незнакомых домах жили люди, которые занимались обычными вещами: сидели в конторах, стояли за станками, пропалывали картошку, косили сено. Шла обычная мирная жизнь, и никто не знал, что где-то уже началась война, в которой погибнут их дети и братья. И никому не было дела до этой войны. Пока…
Лишь в поезде, идущем по обычному расписанию на восток, у молоденькой женщины с двумя маленькими детьми, неприятно щемило сердце…

12.
Мир не без добрых людей. Добраться до места  молодой женщине с двумя детьми помогали многие:  кто чемоданы поднесет, кто в автобус посадит, где место уступят.
Утром следующего дня Аня  была в своей квартире. В квартире пахло нежилой горячей пылью. Все было покрыто пожелтевшими газетами.
Пока Рябухин был командиром танкового взвода, они жили в холодной однокомнатной квартире в этом же доме, и даже этом же подъезде на первом этаже. В квартире было холодно и зимой и летом. Из подвала тянуло сыростью. По полу бегали мокрицы. Из-за холода и сырости сын Рябухиных и болел часто. Рябухин неоднократно обращался к заместителю командира полка по тылу, однако на жалобы тот не реагировал – командиров взводов много, и всех не обеспечишь хорошим жильем.
Но стоило было Рябухину перейти на службу в Особый отдел, как ему тут же выделили просторную теплую  двухкомнатную квартиру. Начальник Особого отдела беспокоился о своих подчиненных,  начальник добился того, чтобы за отделом квартиры в военном городке были закреплены на постоянной основе. Никто не имел права вселяться в них, даже если квартира пустовала.
Когда Володя привел  Аню в новую квартиру, она была в восторге, - тепло, солнечный свет во всех комнатах. В тот же день солдаты из отделения охраны перетащили со старой  квартиры в новую скудную мебель, её было немного, - шифоньер, кровать, и телевизор. На следующий день в квартиру зашел начальник отдела, проверить, как устроился новый оперработник. Он  первым делом обратил внимание на бедноту обстановки в квартире, однако вслух сначала ничего не сказал. И только после того, как выведал у Анны денежные дела, и убедившись, что деньги в семье есть, приятно улыбаясь, но, тем не менее, достаточно строго велел Рябухину купить в гарнизонном магазине палас и необходимую мебель из фонда Особого отдела. Свое указание он заключил словами, - сынишку надо беречь, а потому он  не должен ползать по голому полу, ему нужен ковер.
В течение недели Рябухины растратили все свои накопления до последней копейки, но квартира приобрела уютный вид: в зале, пол которого был покрыт желтым, с зелеными цветами, паласом, стоял диван, напротив него телевизор.  В спальне, на полу лежал новый ковер, и  кроме большой кровати появились два ценных приобретения – настоящая кровать для сына и чудо! - швейная машина, о которой так давно мечтала Аня.
И для деревенской девчонки квартира показалась раем.
Вернувшись в свой рай, Аня, первым делом, покормив дочку, и, приструнив, разбаловавшегося Витальку, нагрела воды на электрической плите и принялась за уборку: сложила газеты в прихожую, пропылесосила палас на полу, протерла влажной тряпочкой пыль на мебели, и стала мыть полы. Дети ей не мешали: дочка смирно лежала в кроватке, - она была тихая девочка, а Виталик нашел старые  игрушки, и, играя ими на паласе, увлекся.
Вечером Анна решила истопить «Титан», запас дров был и лежал тут же на кухне, у стены небольшой поленицей.
Аня прикинула, - запасов продуктов, прихваченных из деревни, ей должно хватить на несколько дней, поэтому она пока решила в магазин не ходить, да и прежде надо было узнать в отделе насчет талонов.
Не успела она закончить уборку, как раздался телефонный звонок. Аня подняла трубку.
- Я слушаю.
На другом конце провода раздался удивленный вопрос, - Рябухина Анна?
Аня узнала собеседника, - это был начальник отдела полковник  Юрьев.
- Владислав Иванович, это я, - Анна.
Юрьев обрадовался.
- Надо же, я просто так, на всякий случай, позвонил. И давно ты здесь? Ты чего же не звонишь?
Аня засмущалась.
- Владислав Иванович, я только что приехала. Уборку в квартире делаю, и еще никому не звонила.
Юрьев укоризненно произнес.
- Так надо было позвонить с вокзала, я бы за тобой машину послал.
- Ну, что Вы, Владислав Иванович, как раз автобус подъехал, я сразу на него и села.
- Хорошо, - сказал Юрьев, - вечером я пришлю тебе кого-нибудь с талонами. Если что понадобится - звони. Да, - в четверг у нас в магазине покупной день. К тебе придет солдат, дашь ему денег, он все, что нужно купит тебе.
- Спасибо, Владислав Иванович, у меня пока все есть.
Юрьев поинтересовался.
- Ну, и  кто у тебя родился?
- Девочка.
- Девочка,  это хорошо. И как назвала.
- Люба.
- Ах, Люба, - любовь. Владимир Иванович приедет, - любить будет.
Аня, с легким вздохом, произнесла, - ах, к тому времени, как он приедет дочка вырастет.
Юрьев озадаченно спросил.
- А ты что не знаешь?
- Чего?
- Заменщик ему выехал еще неделю назад. Я  потому и звоню, что думал, что Владимир Иванович уже приехал.
У Ани замерло сердце.
- Значит, он с часу на час должен приехать?
- Ну, - да.
После разговора с Юрьевым Аня летала по квартире, как на крыльях. Она поспешила  окончить уборку. Поменяла постель и принялась готовить обед «по-серьезному», - борщ варить, котлеты делать. Сама она обычно мало ела, - супчику поест и довольно. Готовила она в основном из-за Виталика,  – мальчику  необходимо привыкать к мужской пище.
Занимаясь делами, она ежеминутно выглядывала в окно, - ей хотелось увидеть мужа еще на улице. Сделав свои дела, она села у окна.  Виталик, увидев, что мать села, тут же забрался к ней на колени, и ей пришлось рассказывать ему сказку, о том, как Иван-царевич долго искал свою любимую, боролся с Кащеем-бессмертным. Чем закончилась история, Виталик не дослушал, так как уснул. Аня осторожно переложила его в постель, укрыла одеялом, погладила по беленькой головке и поцеловала.
Красивый у меня сынишка.  – Радостно думала Аня. – Волосики беленькие с платиновым оттенком, ресницы – темные, длинные, большие серенькие глазки, - любая девочка позавидует. Она и сама в детстве была беленькой, да и её Володя тоже. Правда, с возрастом волосы у обоих потемнели. Вот, только Виталик болеет часто, – простуды мучают.  Аня тщательно следит, чтобы мальчик не перегревался,  не переохлаждался, и в сквозняки не попадал, и непонятно ей, отчего болячки к нему цепляются,
Виталик, -  беспокойный, вечно, в приключения попадает: повадился с шифоньера, куда от него она прячет хрупкие вещи, таскать их; то, будильник стащит, то бесценную хрустальную вазочку, подаренную ей на свадьбу. И как он это делает, она не могла сообразить,  – маленькому ребенку это невозможно сделать.
Пару лет назад, когда  муж был на учебе, они чуть не потеряли сына, - мальчик заболел воспалением легких.  В больнице мальчика, что называется, - залечили, через месяц он уже мать не узнавал.  Медики поставили на нем крест, но домой его не отдавали, и ей пришлось выкрасть его. Отпоила травками по старому бабушкиному рецепту.
Вспомнив это, Анна горестно вздохнула, и подумала,  хорошо хоть дочка - тихенькая крепенькая девочка. Когда не спит, - лежит, игрушечками играется. Волосики тонкие, волнистые светло-русые, в маму и папу, но с золотистым оттенком.
И она снова села на кухне у окна. На улице летний ветерок нежно шевелил листья на деревьях.  Длинные черные тени  ложились на землю. На небе, еще светились багровым тревожным светом редкие облака, а первая звезда уже загорелась холодным хрустальным кристаллом. 
Аня смотрела на звезду, и ей мечталось, что её любимый сейчас стукнет ключами, зайдет в дверь, и она радостно бросится ему на шею. Так, у окна она и уснула, положив голову на руки, и волосы её свешивались на пол.
Небо потемнело и пропали багровые облака. Высветились миллионы звезд, и свет их шел до земли многие миллионы и миллиарды лет. Звезды шли по своему жизненному пути: гасли, взрывались, но, свет их, однажды испущенный, летел по своему вечному пути, и те к кому он попадал, видели давно прошедшие года.
И никто не верил, что эти звезды  давно уже потухли…
А у молодой женщины на душу опускалась  тень, отчего то ей хотелось плакать, маленькая слезинка медленно опустилась на бледную, в лунном свете, щеку и сверкнула ледяным звездным блеском.

13.
Кабинет Владислава Ивановича Юрьева был просторный и светлый, - окна кабинета смотрели на южную сторону, и солнце освещала кабинет с утра до вечера. Стены и потолок кабинета были побелены, а на паркетном полу лежала красная ковровая дорожка. На противоположной стороне от входа в кабинет, на стене висел традиционный карандашный портрет Андропова, чуть в стороне на массивном сейфе стоял белый гипсовый бюст Дзержинского, среднего размера. Стену, противную  окнам, загораживали книжные шкафы со стеклянными дверцами, стекло блестело в теплых солнечных лучах, и трудно было рассмотреть, какие на полках стояли книги. Но там ровными рядами стояли книги полного собрания сочинений Ленина в синих обложках, и золотыми буквами на корешках, а также несколько книг на «чекистскую тематику»: художественных не было, только военные мемуары и документальные. 
Всю середину кабинета занимал длинный стол – «аэродром» для совещаний светло-желтого цвета, покрытый толстым слоем лака, с приставленными мягкими стульями с зеленой обивкой. Заканчивался «аэродром»  большим рабочим столом полковника с двумя тумбами. На столе находился перекидной календарь, черный эбонитовый письменный прибор с двумя торчащими ручками, и высокий стаканом, из которого  выглядывали остро заточенные карандаши.
Полковник Юрьев, высокий крепкий  красивый мужчина в тщательно выглаженной военной форме с тремя полковничьими звездами на погонах и голубыми «авиационными» петлицами, утром, как обычно, принимал доклады.
Так уж получилось, что почти всю свою жизнь он прожил в этом отдаленном гарнизоне.
Сначала он жил в детдоме, в неподалеку находящемся городке. Кто его отец и мать он не знал, однажды, как и все детдомовцы, он пытался выяснить  это, однако узнал мало, – родители, похоже, погибли во время войны, так как самого его, едва живого от голода, подобрали солдаты в каком-то сожженном хуторе под Курском. В медсанбат сдал его молоденький солдат по имени Юра. Поэтому найденышу и записали фамилию Юрьев. А из медсанбата мальчика отправили с эшелоном раненых в глубь страны. Так он и попал в эти глухие места. Но это центр России.
Солдат обещал после войны найти своего крестника и усыновить, но так и не нашел – коротка жизнь у солдата на войне. 
Свое имя двухлетний мальчик помнил, а отчество ему дали, не мудрствуя лукаво,  в детдоме –  раз сын русского человека, значит, - Иваныч.
Когда Юрьев подрос, его направили учиться в суворовское училище, потом военное училище, а потом этот гарнизон.
И как уже сообщалось, в начале карьеры он большой не сделал, и в возрасте сорока лет, будучи майором Особого отдела, он  стал готовиться к пенсии. Однако, как известно, -  человек предполагает, а Бог располагает.  Когда старый начальник отдела уходил на повышение, он настоял, чтобы новым начальником отдела поставили Юрьева. Карьеристов периферийный отдел мало  интересовал, и назначение Юрьева на должность прошло достаточно гладко.  Так Юрьев стал подполковником. А еще через пару месяцев пришли новые штаты на обслуживаемую мотострелковую дивизию, - из «кадрированной» она превращалась в нормальную дивизию полного штата. Расширили и отдел, и Юрьев, о чем он ранее и не помышлял, надел полковничью папаху.
Многие люди, долго сидевшие незамеченными, не выдерживают такого резкого карьерного скачка: превращаются в амбициозных, высокомерных, самовлюбленных типов, под руководством которых невыносимо служить. 
Однако новое положение на  характер Юрьева не наложило особого отпечатка: с коллегами он был по-прежнему прост,  доброжелателен. Только стал крайне осторожен в общении с начальством, - боялся как бы не «подсидели».
Утром рабочий день начальника Особого отдела обязательно начинается  с получения докладов об обстановке в частях гарнизона, и передачи собранной информации «наверх». Можно было бы подумать, что раз командование само докладывает вышестоящему командованию об обстановке в частях, то в докладе начальника Особого отдела тех же фактов,  нет смысла. Но это только внешний взгляд неосведомленного человека, - на самом же деле контроль за армией это важнейшая функция Особого отдела. Власть, которая желает сохранить себя, обязана многократно контролировать  структуры, способные повлиять на нее.
Поэтому у Юрьева на приставном столике теснилось пять телефонов: «ВЧ» – белый элегантный аппарат с гербом на наборном диске, правительственная связь, для связи с вышестоящим руководством, считалось, что по этому телефону можно было позвонить и самому Андропову, - проверить так ли это никто не решался; «ЗАС», - для секретной связи с командирами частей;  обычный телефон войсковой связи, - для несекретных переговоров с командирами частей; «городской» телефон; и «внутренний» – связь по отделу.
Все телефоны, кроме «ВЧ»,  звонили, чуть ли не одновременно – шли доклады и сообщения от дежурных, оперативного состава, личных источников информации и прочих «добрых людей». Так продолжалось с полчаса, потом звонки прекратились.
Юрьев, еще раз прочитал записанную в секретной рабочей тетради информацию,  - чрезвычайных происшествий, о которых бы следовало доложить немедленно, не было, и  до назначенного времени доклада оставалось минут десять. Кроме сведений об обстановке, ему предстояло сообщить информацию о выполнении плановых мероприятий. И Юрьев достал из сейфа  дело с  годовым планом, в котором он еще вчера сделал необходимые записи, теперь их следовало продиктовать по телефону «ВЧ».
В этот момент раздался  громкий дребезжащий звук телефона «ЗАС». Юрьев, бесстрастно подумав, - на носу доклад, а «армейские» не во время беспокоят, поднял трубку. Он ожидал услышать голос командира дивизии или начальника штаба, однако в трубке, после обычного «чириканья» послышался незнакомый голос.  Связь была нехорошая, - голос заглушался треском электрических разрядов, «плавал» - слышался то громче,  то совсем пропадал. 
Юрьев представился.
- Начальник Особого отдела полковник Юрьев. Слушаю Вас.
Собеседник на другом конце также представился.
- Начальник Особого отдела подполковник Мишин. Я из Афганистана звоню. Дело вот какое, – старший лейтенант Рябухин от вас же уезжал?
Голос Юрьева дрогнул.
- Да, и из моего отдела. Насколько мне известно, - скоро должен приехать.
- А жена его, родители, где живут?
- Жена  пару дней назад приехала в городок – ждет мужа. А родители: мать, -  на родине. А в чем дело?
Мишин, после некоторого молчания, произнес.
- Погиб Рябухин несколько дней назад. Повез пленного в Кабул и попал в засаду. Жене надо сказать.
Передавать жене о гибели мужа нелегкое дело. И Юрьев внезапно охрипшим голосом спросил, - это точно?
- Да, уж точнее не бывает.
- А когда тело пришлют?  Похороны надо готовить.
Мишин опять замолчал. Потом невнятно сказал.
- Нет тела.
Юрьев, подумал, что ослышался, и переспросил.
- Чего нет?
- Тела нет, сгорел он в БТРе.
- Стоп, стоп. Вы хотите сказать, что у Вас нет твердых доказательств того,  что он погиб?
- Там все сгорело дотла.
- И что, совсем ничего не осталось, по чему можно было бы его идентифицировать?
- Нет.
- А если он жив, - в плену? – Спросил Юрьев, и продолжил. – Это ужасная ситуация, -  жена не поверит.
- Мы могли бы написать, что он без вести пропал, однако тогда у жены возникнут проблемы с пенсией. А мы уверены, что он погиб, потому и направили официальное сообщение о его гибели. Я звоню, что бы Вы заранее знали об этом. Все равно Вам придется говорить с женой.
- Спасибо. – Сказал Юрьев с язвительной ноткой в голосе, и положил трубку.
После этого Юрьев позвонил в округ, и, доложив генералу об обстановке в частях гарнизона, сообщил о состоявшейся беседе.
Генерал, подумав некоторое время, сказал, - пока жене ничего не говорите, придет официальное подтверждение, тогда и скажите. Помогите  ей всем, чем можно. Спросите, - не желает ли она  переехать из военного городка?  - Квартиру мы ей обеспечим, пусть скажет только, в каком городе она хочет жить. И возьмите у неё все необходимые документы для оформления пенсии.
- Есть. Сделаем в кратчайший срок. – Коротко ответил Юрьев.
Генерал печально добавил к сказанному, - вот, и первая наша потеря.

14.
На обед Юрьев ходил домой. Идти было недалеко, - не более полукилометра. Распорядок дня в отделе соблюдался настолько, насколько это не мешало работе. Потому что, как известно, - сидя в кабинете ничего не высидишь, и оперативных работников чаще можно было увидеть где-нибудь в воинской части, чем у себя в кабинете.
Юрьев единственно требовал, чтобы в начале рабочего дня, часов до одинадцати, все работники были в отделе. А, - потом?  Потом, - по личному плану. Планы каждого работника на неделю начальник утверждал по пятницам, когда оперативные работники отчитывались о проделанной работе. Так как Юрьев сам недавно был оперативном работником, то знал, что при таком положении, его оперативные работники могли днем заниматься личными делами и устраивать себе обед по четыре часа. Однако вечером оперработники возвращались домой не раньше десяти часов, потому что вечером по сути дела и происходила основная работа, - в рабочее время по понятной причине встречаться с информаторами  затруднительно.  А утром оперативные работники приходили груженые информацией, как пчелки с медом. Сдавали начальнику информацию и вновь уходили до следующего утра.
За полчаса до начала обеда, закончив с докладами и бумагами, Юрьев вышел из отдела. Вместе с командиром отделения охраны он обошел по периметру здание отдела.
Отдел располагался в  одноэтажном здании в небольшой рощице. Вокруг было свободно. И потому еще предыдущий начальник, обживая здание,  прихватил вокруг здания приличный кусок земли. Землю огородили забором из сетки-рабицы. В начале, по–хозяйски,   на земле организовали огород, - в солдатских столовых со свежими овощами и фруктами всегда было неважно, и начальнику захотелось разнообразить питание солдат отделения охраны. Но в первое же лето солдаты наелись немытых огурцов и дружно заболели  дизентерией, в результате чего начальник и старший оперуполномоченный на совещании в узком кругу признали эксперимент неудавшимся, и огород немедленно ликвидировали. Теперь вокруг отдела росли исключительно цветы.
Юрьев проверил чистоту и порядок на территории. И взялся осматривать стены здания, - отдельное здание всегда проблемы, за любым зданием следует тщательно следить, вовремя выявлять неисправности и своевременно их устранять, иначе здание обязательно неожиданно развалится на глазах у нерадивого хозяина.
Отделение охраны Особого отдела  в армии у солдат всегда считалась завидным местом: и отношение офицеров к солдатам более демократическое, и нет напряженной службы, и никто из «дедов» не посмеет тронуть.
Юрьева часто просили взять в отделение охраны сынка того или иного большого начальника (тогда в армии служили и дети больших начальников), но Юрьев старался брать трудолюбивых ребят, умеющих работать руками, которые могли бы сделать мелкий текущий ремонт, и землю вскопать, и цветы посадить. Да и в самом здании кому-то убираться надо.
Глубокомысленно изучив трещину на стене, Юрьев дал сержанту задание приклеить на трещину «маячок» - лист бумаги, который мог бы зафиксировать движение трещины, и направился по, утоптанной до блеска, лесной тропе домой. Тропа шла из военного городка к госпиталю и артиллерийский полк.
Юрьев шел вразвалочку, не спеша. И встречавшиеся ему навстречу, и обгонявшие офицеры и солдаты, привыкшие к сапогам, удивлялись  виду полковника – в «прямых» брюках и туфлях.
Юрьев не обращал на проходящих внимание, лишь машинально отвечал на их приветствие, небрежно притрагиваясь  пальцами к козырьку фуражки.
Он думал, что ему придется сообщать Анне Рябухиной о гибели мужа. Он  хорошо знал Рябухина, так как сам подбирал его на службу в Особый отдел, потом они служили вместе, и даже дружили, в той степени, в которой могут дружить люди разного возраста. Молодой человек ему нравился  своей открытостью, доброжелательностью, хотя по характеру и был горяч, но, – перемелется,  мука будет, со временем и остынет.
Жена Юрьева, - Надежда Ивановна, также дружила с Аней. Аня была хорошая швея, вязала хорошо, раньше, пока Аня не уехала к родным, они часто встречались и  изобретали новые наряды.
За обедом Владислав Иванович был необыкновенно сух и молчалив, и, Надежда Ивановна, тут же почувствовав что-то неладное,  спросила, - Владик, по службе какие-то неприятности?
Юрьев вздохнул.
- Лучше бы по службе неприятности, чем это…
Надежда Ивановна удивленно подняла брови.
- Что такое?
- Понимаешь, - сказал Юрьев, - мне утром позвонили из Афганистана, и сказали, что Володя Рябухин погиб.
Надежда Ивановна охнула.
- Что же произошло, он же должен был  скоро приехать?
- Должен был, и заменщик ему туда уже приехал. Но, к несчастью, в этот же день Рябухин попал в засаду.
- И когда теперь будут похороны?
- В том-то и проблема, что похорон не будет. Говорят, – он сгорел в БТРе, и от него ничего не осталось.
Надежда Ивановна изумилась.
- А почему они думают, что он погиб? Может, он попал в плен?
- Они уверены, что он погиб. Да, и если бы он попал в плен, то его все равно убили бы душманы, как только узнали бы кто он.  Нашего брата в плен не берут. Конечно, там  могли написать – пропал без вести, тела ведь нет. Но тогда бы у Анны возникли проблемы с пенсией, а у нее - двое маленьких детей.
Надежда Ивановна  согласилась.
- Правильно, но не очень хорошо – а вдруг он жив.
Владислав Иванович рассердился.
- Вдруг, вдруг! Если люди говорят, что погиб, значит, - так и есть. Такими вещами не играются. Глупые, вы, бабы!
Надежда Ивановна поцеловала мужа в щеку.
- Ну, чего ты рассердился?
Юрьев с досадой произнес.
- А как же мне не сердиться, если мне предстоит говорить молодой женщине, что в отсутствии войны убили ее мужа, и от него даже следов не осталось?
Он с надеждой посмотрел на жену.
- Может, вместе скажем?
Надежда Ивановна тяжко вздохнула.
- Придется. Ане,  сейчас, помощь ой как понадобится.

15.
Через два дня на отдел «секретной» почтой пришло извещение о гибели Рябухина. Время было одиннадцать часов.
Юрьев посмотрел на извещение, повздыхал. Подумал, -  сразу же идти или дело отложить на вечер? Ему очень не хотелось идти с печальным известием. Минут десять он раздумывал, перекладывая бумаги на столе. Потом поднял телефонную трубку и позвонил жене.
- Ну, что мать? Извещение пришло, идти надо.
Надежда Ивановна ответила.
- Давай подходи, я буду ждать тебя около дома.
Звонить по телефону Анне Юрьев не стал, так как она могла по его голосу определить, что случилось что-то неприятное, а ему не хотелось раньше времени дергать её. Если куда она и могла уйти из дома, то недалеко и ненадолго в магазин.
Юрьев тяжко встал из-за  стола и зашел в кабинет к оперработникам. В своем кабинете сидел старший оперуполномоченный Кочергин.
Юрьев пока оперативному составу о гибели их коллеги не сообщал. Он подумал, что в компании будет легче сообщать  неприятное известие. И он сказал.
- Петрович, плохие у нас дела, сейчас извещение пришло, что Рябухин погиб. Пошли, жене говорить.
Кочергин переменился в лице.
- Давно и как?
- Перед самым отъездом. Попал в засаду по дороге в Кабул. БТР, в котором он ехал, сгорел полностью, так что похорон не будет.
Кочергин поднялся.
- Ну, пошли. Представляю, что сейчас будет…
Они вышли из здания. Вокруг цвели цветы.
Около  дома к ним присоединилась Надежда Ивановна. В руках её была сумочка.
Аню они застали дома. Она уложила детей спать, и теперь сидела у окна и вязала маленькие белые носочки.
Юрьева и сопровождавших его она увидела издали. В её сердце вкрался холод, и она уже догадалась, с каким известием идут к ней люди. Многие офицеры из военного городка были в командировке в Афганистане. И на улицах городка стали уже появляться бледные заплаканные женщины в черном. Но теряли родных женщины, которых она лично не знала, и это воспринималось как нечто печальное, но не имеющее никакого отношения к ней. Она жалела этих женщин, молодых и не очень.  И она никогда не думала, что такое же может произойти с ней.
И вот, - идут люди к ней….
Юрьеву мало что пришлось говорить…
Аня не плакала, она потемнела, но не проронила и слезинки. Она не шевелилась.
Юрьев глядел на нее с недоумением. Надежда Ивановна забеспокоилась, - горе нельзя держать в себе, горе должно быть выплакано.
Надежда Ивановна шепнула Юрьеву.
- Идите, я останусь с ней.
Юрьев возразил.
- Мне еще надо с ней переговорить о пенсии, насчет квартиры…
Надежда Ивановна  с досадой толкнула его.
- Ты, что? – Не соображаешь, ей сейчас не до этого. Завтра переговоришь. А сейчас ей надо поплакать.
Неловко потоптавшись, и громко вздохнув, Юрьев, держа в руках фуражку,  пошел к выходу. Аня ожила. Тихим холодным голосом спросила.
- Владислав Иванович, так Вы говорите, что его тела не нашли?
Юрьев остановился около входа.
- Нет, не нашли. Пишут, - что он сгорел в БТРе.
Аня, подумав  пару минут, твердо сказала.
- Я не верю, что он погиб. Мне кажется, что произошла какая-то ошибка. Он лежит где-то раненый, и он все равно вернется домой. Я буду ждать его. Я не буду плакать, - нельзя оплакивать живых. И черное я не буду носить…
Юрьев развел руками, но ничего не сказал. Аня продолжила.
- Надежда Ивановна, Владислав Иванович, спасибо за участие, но я хочу остаться одна.
Юрьев надел фуражку на, взмокшую от пота, голову,  чего он не замечал, и сказал.
- Аня, завтра Дмитрий Петрович поможет тебе собрать документы на пенсию, и переговорит с тобой насчет переезда.
Надежда Ивановна, видя, возмутившееся лицо Ани, рассудительно заметила, - Аня, даже если ты права, а надежды никогда терять не надо, тебе на что-то жить нужно будет. А вернется Володя, тогда и пенсия не понадобится.
Когда они вышли на улицу, Юрьев сказал, - я так и знал, что так произойдет, - она не поверила в его смерть, и теперь она будет его ждать, мучить себя.
Надежда Ивановна взяла его под руку.
- Владислав, ну, а что ты хочешь? Как может женщина поверить в гибель мужа, если этому нет никаких доказательств?
Юрьев возразил.
- Но во время войны…
Надежда Ивановна перебила его.
- Сейчас - не война.
Юрьев замолчал. Он чувствовал сильное раздражение произошедшим, и ему не терпелось выплеснуть свое недовольство наружу. И тут ему под руку попался Кочергин, который шел сзади. Юрьев, обернувшись, недовольно спросил.
- Дмитрий Петрович, а ты где был?
Кочергин растерянно ответил.
- Я у входа был.
- Так, ты что, - в квартиру не заходил?
- Нет.
Юрьев разразился тирадой.
- Ну, что вы за люди такие?  Когда нужно, - прячетесь за спину начальника, а когда не надо - стонете – начальник такой сякой! Петрович,  я взял тебя для моральной поддержки, а ты спрятался в кусты…
Надежда Ивановна   крепко сжала локоть Юрьева.
- Владислав Иванович, - прекрати «пылить». Что Петровичу было делать там?  Его дела завтра – будет помогать Анне.
- Ладно, - сказал Юрьев, и распорядился. –  Петрович, зайди в  магазин, и купи водки. Помянем Рябухина….

16.
Тьма. Ни искорки,  ни единого лучика света. Так выглядит вечность, - нет у нее ни начала, ни конца, нет ни света, ни тьмы, ни холода, ни тепла.  Вечность - ничто,  её нельзя не пощупать, не осознать. Ибо то, что ощущаешь, не может быть вечным, так как имеет начало и конец.
Бесконечно крутится  черный водоворот...
Во тьме откуда-то издалека слышится голоса. Сначала они раздаются невнятно, - трудно  разобрать слова,  - так,  - тихий шум морской волны в затишье, мягко шепчет в уши свою колыбельную песню, но как волна разгоняется и превращается в прибой, так и  звук голосов, от шевельнувшейся робкой  мысли,  становится громче, и осмысленнее. Становится ясно, что разговаривают две женщины.
Голоса звонкие, горячая молодость чувствуется в каждом слове, пробиваясь сквозь округлую волжскую гальку подчеркнутых "о".
Откуда-то всплыла шутливая скороговорка - дает корова молоко, а пузо-то холодное.
В голосах женщин чувствуется  изменение эмоционального состояния по мере развития разговора.
- ... вчера мы ходили в кино. Мы сели на заднем ряду, и весь фильм целовались, - у меня до сих пор болят губы.
Равнодушно:
- А какое было кино?
Наивно - радостно:
- Чай, не знаю...  Чай, нам было все равно какое.
Легкое пренебрежение:
- Ну, а предложение-то  тебе он сделал? Или, чай, так, - пообниматься, а потом в сторону.
Нескрываемый  восторг:
- Чай, сделал. Знаешь он смешной такой, - весь потом изошел пока делал предложение.
Недоверие:
- И когда свадьба?
Нотки превосходства.
- Чай, через два месяца.
Нескрываемая зависть, в голосе прорываются подавленные  всхлипы.
- Счастливая ты, Танька, завидую тебе, - парня хорошего нашла, замуж выходишь. А мне всё, чай, какие-то дураки попадаются, - им лишь бы в постель  затащить.  Думают, чай, если я медсестра, то значит - простодыра, и со всеми сплю.
Сочувственно:
- Маш, ты не переживай, найдешь еще хорошего парня.
Разочарованно:
- Чай, где тут найдешь парня - вокруг старики, да калеки. А время-то, чай,  уходит - мне уже двадцать лет.
Вздохи и молчание.
Дает корова молоко, а пузо-то - холодное. - Бесконечно крутится в голове фраза. И не смешная уже. И злит. И выкинуть бы глупые слова из головы... Если бы были силы...
Холодно звякает стекло об стекло.
Бесстрастные слова:
- Повязку надо  сменить.
И слышится  жалость в голосе:
- Господи, как не повезло человеку!
И вновь бесстрастно говорит другой голос.
- Да, уж поработаешь тут, - чай, чего только не насмотришься. Привыкай... Всех не пережалеешь, а будешь жалеть - быстро сердце надорвешь.
К его телу прикоснулись холодные руки. Он открыл глаза, и увидел склонившихся над ним два расплывчатых белых силуэта. Белые силуэты быстро превратились в двух  девушек в белых халатах.
Кто это? - Мягкой ватой шевелилась вялая мысль.  Шевелилась и снова спутывалась в путанные черные кружева.
Высоко над собой он видел белую поверхность, на белой поверхности тонкие трещины, и, спускающиеся вниз на проводах, четыре большие лампочки в черных, забрызганных белой побелкой от прошлого ремонта,  патронах. Видно, плафоны перед ремонтом сняли, да так и забыли поставить на место, теперь они где-то лежали в кладовке. В дальнем темном углу за тонкую паутинку держался маленький черный паучок. Он повел глазами в сторону: ослепительный свет в больших окнах, на стенах солнечные пятна. Рядом пустые, застеленные синими одеялами кровати.
Заметив шевеленье и увидев, на бледном лице, раскрытые серо-голубые пятна глаз, девушки изумленно застыли. Они даже не поняли, что произошло. Перед ними лежало тело, два месяца, ни дрогнувшее ни в едином движении - живой труп, только сердце упрямо билось, готовое остановиться в любую минуту, ему бы давно умереть и не мучить живых людей, по настырное сердце тихо и упорно издавало свое - тук... тук ... и не хотело умирать. Зачем оно билось? Непонятно! Какие дела держали это тело на этом свете, и почему это сердце никак не могло успокоиться - непонятно. Врачи иногда осматривали тело и говорили - оно никогда не придет в сознание, его мозг поврежден и, скорее всего, умер. Но, так ли это, и действительно ли умер мозг,  никто с определенностью не мог ответить, а потому непокорное сердце из разумной предосторожности опасались трогать, и оно продолжало свое - тук... тук...
И вот - глаза, живые. У девушек глаза округлились, как блюдца, на пол лица. И через  секунду раздался дружный писк.
- Господи, у него открыты глаза!
Одна из девушек, та, - которая худенькая, видимо быстрее пришла в себя, и, дрогнувшим голосом,  произнесла.
- Таня, беги, скорее, зови сюда Игорь Петровича!
Толстушка Таня, взмахнув полами коротенького халатика, и обнажив  полные белые икры, выпорхнула за стеклянную дверь и громко застучала каблуками по коридору.
Рябухин молча смотрел на, оставшуюся рядом с ним, девушку и никак не мог понять, что с ним происходит. По белым халатам он уже догадался, что находится в какой-то больнице. Но почему он находится в больнице, и что он тут делает,  он никак не мог сообразить.  В голове ощущалась странная пустота, в ушах немного звенело, но неприятных ощущений не чувствовалось, только тело томно ломало, как будто он пролежал долгое время без движения, да в  ногах чувствовалась немота и острое покалывание.
Дает корова молоко, а пузо-то холодное, - мелькнула в голове опять глупая фраза.
Он рассматривал девушку. - Лицо  худощавое, овальное. На щеке, густо замазанный розовой пудрой, прыщик. Глаза русские - светло-серые. Под глазами синие подведенные тени. Короткие, по подбородок, белые волосы, - по их неестественному цвету было явно видно,  что они крашенные, и это придавало облику девушки привкус вульгарности.
А особых примет у нее нет, - машинально подумал Рябухин. - Лицо приятное, но таких много. Русские девушки красивые, и красивая девушка среди других, не менее красивых, выглядит обычной.
Рябухин шевельнул пальцами - движутся. С трудом приподнял ватную руку - к ней присоединены какие-то прозрачные трубки.
Рябухин вслух, ему показалось громко, но на самом деле шепотом, произнес.
- Таня и Маша… Таня ушла, следовательно,  Вы  - Маша?
- Маша. - Растерянно ответила девушка.
Её розовые щеки  покрылись пунцовыми пятнами, - она сообразила, что он слышал их разговор, не предназначенный для чужих ушей. Что можно сказать подруге по секрету на ушко - нельзя говорить  вслух. Неприлично кричать на площади - хочу замуж!
Чтобы скрыть свое смущение Маша принялась поправлять подушку под головой Рябухина. Поправив, и, оправившись от первого смущения, спросила.
- Вы слышали наш разговор?
Стесняется, - думал Рябухин. - И все-таки - нельзя людей судить по внешнему виду.  Чужая душа - потемки.  За обычной непритязательной внешностью часто скрывается интересный человек.
Он попытался улыбнуться, - это оказалось болезненно, лицо как будто было стянуто обручами. Говорить было тяжело, ему казалось, что он разучился говорить. Однако он промолвил с трудом тихим голосом.
- Не весь.
Девушка укоризненно, с шутливым оттенком, произнесла.
- Не хорошо подслушивать девичьи разговоры.
- Я нечаянно. - Извинительным тоном выдавил он, и, почувствовав усталость в теле,  закрыл глаза. Маша, забоявшись, что больной опять впадет в беспамятство,  тревожно произнесла.
- Больной, Вы глаза не закрывайте. Сейчас придет доктор, он с вами разговаривать будет. Вы и так долго спали.
Рябухин  открыл глаза. Удивленно шепнул.
- Я спал? И как долго? Где я? И почему я здесь?
Он вспомнил, - его ждут жена и дети. Он забеспокоился.
- Мне домой нужно.
- Сейчас Игорь Петрович придет и все скажет.
В комнату зашли люди в белых халатах. Один мужчина, средних лет, и две женщины постарше. У них были озабоченные лица. Медсестра Таня шла сзади. Зайдя в комнату, врачи окружили кровать, на которой лежал  Рябухин, и принялись с нескрываемым удивлением рассматривать его, переговариваясь непонятными медицинскими терминами, и прикладывая к обнаженной коже холодный стетоскоп.
После окончания первого осмотра, мужчина, по-хозяйски присел на край кровати, и, взяв Рябухина за руку,  задал дежурный вопрос, который , обыкновенно, задают все врачи, когда видят перед собой пациента.
- Как чувствуете себя?
Рябухину говорить не хотелось, его мучила мысль - он не понимал, что  произошло, почему он находится в больнице? Он пытался вспомнить, события предшествующие этому, но ничего вспомнить не мог. Перед глазами мелькали какие-то огненные шары, пламя, и человеческое тело с оторванной головой. Тело  склонилось вперед, кровь судорожно брызгавшая  из обрывков шеи, и черные пятна медленно сползали вниз по стеклу, оставляя за собой кроваво-красный след.
- Как чувствуете себя, больной! - Требовательно звучал пронзительный голос. Врача беспокоило, насколько сохранился рассудок у больного с черепно-мозговой травмой.
- Плохо, ужасно плохо! - Думал Рябухин. - Мне давно пора быть дома, а я лежу в больничной постели, измятый, как письмо,  прочитанное и выброшенное за ненадобностью на помойку, и должен отвечать на глупые вопросы, - разве по моему виду не понятно, как я могу чувствовать себя в таком состоянии?  Ему хотелось поскорее получить ответы на свои вопросы. 
Тем не менее, хотя и с досадой в голосе,  он, надеясь, что вопросы у врачей быстро иссякнут,  произнес.
- Хорошо.
- Голова не болит?
- Нет.
- Может что-либо еще болит?
- Ничего не болит, тело только какое-то ватное.
Мужчина достал из кармана белого халата медицинский хромированный молоточек с черной резинкой. И, приблизив его к лицу Рябухина, так близко, что Рябухин увидел на  его чистых холеных пальцах грубые рыжие волоски, и коротко остриженные ногти, проверяя что-то, велел.
- Смотрите на молоточек
Врач повел блестящим молоточком  перед лицом в сторону. Рябухин повел глазами. Поводив молоточком перед лицом, врач убрал его в карман, и,  озадаченно, как будто он ожидал что-то другое,  констатировал.
- Гм. Реакции нормальные.
Затем врач принялся внимательно рассматривать  глаза, и, наконец, задал вопрос, который его давно интересовал. Врач помнил, как ему в отделение привезли полумертвого человека без документов. Было известно только одно то, что солдат получил ранение в Афганистане. Рана его была страшная. После таких ранений никто не мог выжить. А этот солдат выжил. Рана постепенно заживала,  и спустя некоторое время от нее остался только слабый шрам в виде маленькой звездочки на лбу. Физически человек был здоров, - медицинские приборы показывали  извилистые линии, свидетельствующие о нормальных функциях. Но в память человек не приходил, и не было надежды узнать, как зовут его и кто он такой.
Размышляя над тем, почему человек выжил при таком страшном ранении, врач пришел к единственному разумному объяснению, -  он не умер сразу потому что ему повезло, - пуля, выходящая из ствола малокалиберного автомата  АК-74, имеет очень большую начальную скорость, и она, как тонкая игла пронзила мозг человека в том месте, где полушария соединяет спайка. Пуля не нанесла почти никакого вреда мозгу, но возможно удар ее был настолько силен, что мозг, предохраняясь от чрезмерных нагрузок,  просто на некоторое время отключился. Потом он обязательно включится. Но когда это произойдет  неизвестно. В госпитале лежали люди с подобными ранениями еще со времен отечественной войны. Так во сне они старились и умирали.
- Как Вас зовут? - Спросил врач.
Зрачки сузились, молчание, потом неуверенный ответ.
- Не знаю.
- А что Вы можете рассказать о себе?
Снова неуверенный ответ, - не знаю.
- Вы солдат, офицер? Кого можете назвать знакомых? Родителей?
- Мне надо домой.
- Хорошо, мы отправим Вас домой, только скажите, - а где Ваш дом?
И на этот вопрос ответа не последовало. Рябухин честно пытался вспомнить хоть что-то имевшее отношение к нему и его родным, но мозг был как чистый лист бумаги.
Он задумался. – Хотя… Обрывки мимолетных образов…. Какие-то лица….
Но это было невнятное движение мысли.
Доктор же, видя что его пациент в хорошем физическом состоянии, насколько оно может быть хорошим после двух месяцев сна, и, поняв, что тот потерял память,  решил разобраться в его состоянии основательно. В принципе, следовало бы стабилизировать физическое состояние больного, но он торопился узнать как можно больше, так как боялся, что его подопечный снова потеряет сознание, - характер ранения располагал к этому. Поэтому дальнейшие свои вопросы он задавал уже по плану, мгновенно сложившемуся, у него в голове. Он  начал с проверки того, какие в памяти больного сохранились знания из разряда имеющихся у каждого человека: день рождения, таблица умножения, навыки письма и счета.
Больной отвечал неохотно,  но и из этих скупых ответов на ситуацию проливался свет. Врач уверенно предположил, что его пациент офицер, так как в области военной у него были обширные, на профессиональном уровне, знания. Он помнил, что у него есть жена и двое детей. А вот с самоидентификацией у него было очень плохо - он не помнил не только, кто он, но и не мог вспомнить имена родных и знакомых.
Наконец пациент заупрямился, и, довольно строгим тоном, потребовал, чтобы ему немедленно рассказали, как он попал в больницу и что с ним происходит.
Переглянувшись с другими врачами, одна из женщин-врачей при этом что-то шепнула на ухо медсестре Маше, и та засуетилась у столика с белой скатертью, покрытого стеклом,  громко звякнув блестящей металлической коробкой со шприцами, Игорь Петрович осторожно сообщил.
- Вы в госпитале давно.
- Сколько времени? - Перебил больной.
За окнами по желтым солнечным лучам чувствовалось грустное тепло, которое бывает в последние дни уходящего лета,  и  Рябухин интуитивно решил, что наступила осень, почему - он сам объяснить не мог. Но по всему видно было, что в госпитале он лежит очень долго, - не меньше  месяца.
Рябухин сообразил, что его жена может сильно беспокоиться, так как она ничего не знает о том, что он должен вернуться домой.  Он еще не успел  сообщить ей об этом.
Он подумал, что надо срочно  сообщить ей, чтобы она не беспокоилась, что он жив, хотя и не здоров. Главное, что он живой. А болячки через пару недель заживут.
Два месяца! - прозвучал ошеломляющий ответ.
Два месяца… - Растерянно произнес Рябухин. - Не может быть. Это шутка? Вы, доктора известные шутники.
Видя, что больной сообщение воспринял относительно спокойно, - не впал в истерику, не плакал, Игорь Петрович продолжил сообщать. Голос его звучал глухо, интеллигентно вежливо.
- Видите ли, к нам Вас привезли  два месяца назад. Привезли без документов, и мы абсолютно не знаем, кто Вы. Насколько нам известно, - вас ранило где-то в Афганистане.  Рана была очень опасная,  и, честно говоря, мы думали, что Вы не выживите. Сейчас уже осень и все это время Вы лежали без памяти. Вам повезло, - вы должна были умереть, но, как видите, - не умерли.
- Два месяца это очень много, - задумчиво сказал Рябухин.
Врач возразил.
- Ну, предположим - не вся жизнь, и многое у Вас впереди. Главное, - что Вы выжили.
Рябухин обеспокоился.
- А где мои жена и дети?
- Мы этого не знаем.  Но теперь, раз Вы пришли в себя, будем постепенно вспоминать.
- Да, конечно. - Согласился Рябухин и  закрыл глаза. За полчаса разговора он получил столько ошеломляющей информации, что другой на его месте свободно мог сойти с ума. Пока его ум  воспринял только внешнюю сторону произошедшего - ему сообщили, что проспал в забытьи, без сознания,  два месяца, и он механически зафиксировал это.
Видя, что Рябухин устал, или больше не хочет говорить,  врачи, удивляясь выдержке человека, только что получившего известие о  том, что из его жизни вычеркнуто два месяца жизни, негромко разговаривая между собой, ушли.
Медсестра Маша,  закрыла крышкой металлическую коробку, и тоже вышла, тихо затворив за собой дверь  со стеклами, закрытыми белыми занавесками.
Он остался один.
Усталость сквозила в каждом его движении, и даже в дыхании. На веках лежала непомерная тяжесть.
Он уснул. И  снился ему весенний сад: деревья в кружевных белых одеяниях, - цветет вишня; земля, как  мягкая постель, устала пушистым зеленым покрывалом, - по зелени звездами желтые цветы. Он стоит среди цветов, земля холодит ступни. Печально кукует кукушка. Он видит, что впереди,  под старою вишней, стоит хрупкая, как молодой росток розы, женщина в темном платье. Она очень молода. Красивое овальное лицо, обрамленное длинными распущенными волосами. Большие, затуманенные слезами, как бледными облаками бездонное осеннее небо,  глаза.   Рядом с ней мальчик: платиновые волосы, родные глаза.  Она протянула к нему руку... И он узнал их, - это его жена и сын!
В сад вполз ледяной холод.
- Папа, - вскрикнул  сын.
Рябухин дернулся... и проснулся. Жена и сын еще стояли перед глазами, и ему казалось, что на самом деле он сейчас спит, и  все это, - больница, врачи,  беспамятство причудились ему в кошмарном сне, и сейчас он  закроет глаза и проснется, и он попадет в тот мир, в котором рядом с ним его жена и сын.  Он безумно хотел вернуться в этот чудесный мир.
Но чуда не происходило... И он с тоской думал о том, что ему, возможно, придется жить в другом мире, - вечной тоски и страданий. 
Только теперь до Рябухина стал доходить весь ужас произошедшего с ним, - он не просто получил известие о потере двух месяцев своей жизни, он получил известие о своей смерти - вся его предыдущая жизнь: жена, дети потеряны, быть может, навсегда. Найдет ли он их, - неизвестно, он то и себя не помнит. И придется ему свою жизнь начинать заново, но как он будет жить, помня о потерянных родных?  Сможет ли он жить в этом мире?  И не лучше ли ему было умереть?
Вся осень была впереди, и черная зима с холодом и разочарованиями. Но будет ли весна для него?

17.
После того, как Рябухин очнулся, жизнь его закрутилась беличьим колесом. Каждый день его грузили реабилитационными занятиями, за два месяца сна тело его ослабло, стало ватным, и теперь его необходимо было вновь приучить к физическим нагрузкам.
Занимался Рябухин с интересом. Из-за этих упражнений, не было и минуты, чтобы он мог задуматься о своей судьбе. Врачи были правы, не давая ему времени на размышления, - время лечит душевные раны, и с каждым днем его боль блекла, и, теперь, когда он задумывался о тех злоключениях, которые с ним произошли, он уже сочинял планы, как будет искать жену и детей.  Чаще планы были фантастические. Ему мечталось, что он случайно встретит жену на улице, и она узнает его, или он узнает ее, - он же помнил её лицо. Понимая, что в такой огромной стране, как Советский союз, случайно встретиться с разыскиваемым человеком  также невероятно, как и встретиться двум пылинкам  в безбрежном космическом пространстве, Рябухин отметал  нереальные мысли. Но польза от этого все равно была, так как  мозг в размышлениях тренировался, и, пробираясь сквозь тернистые дебри эмоций,  восстанавливал давно забытую способность расчетливо мыслить.
Рябухин понимал, что, только, вспомнив что-то из забытого прошлого, он сможет найти свою семью. В его мозгу мелькали смутные воспоминания, - и он догадывался, что информация из его мозга не исчезла, уничтоженная пулей,  бесследно. Что его воспоминания где-то лежат, на какой-то дальней полочке в его голове, но он не может её взять только потому, что где-то нарушился путь к этой полочке, маленький мостик в его памяти. Преодолеть этот мостик, найти утраченную дорогу ему могла помочь либо случайность, либо логика.
Но на одну случайность Рябухин отказывался рассчитывать, - случайность, она же: удача, фортуна, - девка капризная. Один раз она улыбнулась ему, а когда будет следующий раз?
Поэтому, пытаясь помочь мозгу, Рябухин выпросил в канцелярии госпиталя общую тетрадь, и стал записывать в нее все мелькнувшие в уме мысли и образы.
Для этого дела он облюбовал  уединенную лавочку в самом дальнем уголке парка. В тетрадь постепенно накапливались воспоминания, но, перечитывая их, Рябухин видел, что пока не давали ответов на его главные вопросы. Он поднял глаза вверх, к верхушкам деревьев, к голубому бездонному небу и неожиданно прошептал.
- Господи,  - за что мне такое наказание? Однажды меня убили, и я сам не знаю - кто я, - тот ли человек, который жил раньше? Я мечтаю найти жену и детей, но будут ли они рады мне, если я найду их через пять, десять, двадцать лет? Не превратится ли мое возвращение в вечную муку для меня и моих родных? Я буду мертв в их памяти. Поплакав,  они успокоились и забудут меня,  и заживут своей жизнью живых. Я же, появившись, вызову кошмары прошлого. Так стоит ли мне оживать?
- Ах, вот, ты где! - Раздался неожиданный возглас.
Рябухин вздрогнул.  Занятый собственными мыслями, он не заметил, как к   нему приблизился врач. 
Игорь Петрович присел рядом с Андреем, и поинтересовался.
- И что, молодой человек, Вы так сосредоточенно высматриваете в небе?
Рябухин вздохнул.
- Жизнь... Игорь Петрович, видите  - птицы улетают на юг.
Игорь Петрович поднял голову, и промолвил.
- Так, - осень. Все птицы  сейчас улетают на юг.
- Да... На юг.... И мне давно пора домой...
- Да, - пора. Ты, практически здоров. Проблемы только с памятью, но они могут продолжаться долго. Память может вообще никогда не вернуться. А может вернуться через минуту. Чтобы вернулись воспоминания, мозгу нужен какой-то толчок, - какой я не знаю. И у нас в госпитале мы уже ничем не сможем помочь. А больничная обстановка теперь вредит тебе, - живя среди больных, ты сам чувствуешь себя больным, - и  теряешь жажду к жизни.  Тебе пора уходить в жизнь... Жить полноценной жизнью со всеми её горестями и радостями. Только так ты сможешь что-то вспомнить. Но и даже если ничего и не вспомнишь, то жизнь тебе не будет казаться пустым прозябанием. Временной остановкой.
Рябухин с горечью возразил.
- Но, как я буду жить, - у меня нет ни имени, ни документов?  Чем я буду заниматься? - У меня нет профессии. Я не знаю, - что я умею делать. На что я буду жить? Мне негде жить. У меня ничего нет...
Игорь Петрович возразил.
- Это серьезные вопросы. Ты сейчас в положении пловца, которому необходимо переплыть бурную реку. Ты, обязан нырнуть в бурлящую холодную воду, но ты боишься реки, так как неизвестно куда она тебя вынесет. Ты очень даже с большой вероятностью можешь утонуть. Но, один раз ты утонул в этой реке, но река не убила тебя окончательно, и дала тебе еще один шанс. Так стоит ли бояться жизни тому, кто изведал в ней самое страшное - смерть?  Ты не думал над тем - почему ты не умер?  Судьбой, Богом, я не знаю кем, но тебе даден шанс начать жизнь сначала, - и зачем?  Что уготовила тебе судьба? Что ты не доделал в прошлой жизни, и что тебе еще предстоит сделать? Знаешь? - Нет? Я тоже. И  никто этого не знает. Только сама жизнь ответит на эти вопросы.
Помолчав  несколько минут, Игорь Петрович, придав голосу бодрость, сказал.
- А  документы,  профессия и все остальное - ерунда. Выбери себе имя, - представляешь, как тебе повезло в отличие от всех, ты сам имеешь возможность выбрать себе имя. Выбирай, - какое тебе нравится. А документы сделаем. Тебе полагается пенсия. Устроишься на работу. Ты молодой и здоровый мужик - у тебя впереди вся жизнь! Будет у тебя и жена и дети. И, кроме того, жизнь ты начинаешь не с пустого места, - не правда, что у тебя ничего нет, - у тебя есть бритва.
Рябухин улыбнулся.
- Бритва это великое дело...
- А что еще человеку надо? Вещи это вздор, это балласт, который топит нашу жизнь. На эту тему хорошо говорил английский писатель Джером Джером - "сколько людей, плывущих по этой реке (реке жизни), рискует затопить свои ладьи, перегружая их всяким нелепым скарбом, который, как им думается, сделает их путешествие приятным и удобным, а на самом деле оказывается просто-напросто ненужным хламом. Тут и нарядные одежды, и огромные дома. Толпы светских знакомых. И опасение что о тебе подумает сосед. Все это хлам, старина! Вбрось его за борт! Пусть будет легка ладья твоей жизни, возьми в нее только самое необходимое: уютное жилище и скромные радости; ту, которая тебя любит, еды и побольше питья, ибо,  жажда - страшная вещь!".
Рябухин невольно засмеялся.
- Согласен, - жажда страшная вещь.
Игорь Петрович улыбнулся.
- Вот, - видишь, ты и повеселел. И теперь жизнь тебе не кажется суровым испытанием, - гляди на жизнь с юмором, даже когда у тебя слезы текут из глаз, - сделай их слезами смеха, и ты будешь счастлив. А у тебя есть цель - найти своих родных.

18.
Вы пробовали выбрать себе имя?  Наверняка, многие пытались примерить к себе иное имя и при этом чувствовали неудобство. И это объяснимо, ибо имя дается человеку не случайно, имя человека - судьба его, и, меняя имя, человек пытается примерить на себя чужую судьбу. Но, будьте осторожны, примеряя на себя чужую судьбу - Богом дана нам именно эта жизнь, как бы она не нравилась. Отказавшись от своей жизни, Вы пытаетесь заимствовать чужую жизнь - при этом так легко потеряться. Но рано или поздно вам все равно придется ответить на вопрос - кто ты? Ибо Божий суд неизбежен.
Рябухин, не по своей воле, вынужден был избирать себе имя, и это оказалось тяжким трудом - назови себя Иван Иванович Иванов - и дело готово?
До  выписки оставалось немного, и  Рябухин   ночами думал - какое избрать себе имя.  Но какое бы имя он к себе не примерял, оно казалось ему чужим. И тогда он подумал, что никакими научными доводами не объясняется, почему после такого тяжкого ранения, смертельного для любого человека, он  остался жив. Не иначе, как вмешательством в его судьбу Высшей воли, случившееся с ним не объяснишь. И Рябухин решил, что  ему нужен знак этой воли. И где этот знак можно получить?
Утром, позавтракав, и переодевшись, в выданную ему сестрой-хозяйкой гражданскую одежду,  Рябухин вышел на улицу. Одежду, - костюм: пиджак, брюки, рубашку, ему подарил Петр Иванович, а коричневые офицерские туфли нашли на больничном складе.
От медсестер он знал, куда надо идти, - если спуститься по улице и повернуть  направо, там - церковь. Рябухин не испытывал особых религиозных чувств, однако для себя решил, что им должна использоваться любая попытка, способная помочь ему.
Дойдя, неторопливым шагом, до перекрестка, Рябухин повернул в указанную сторону.
Одну сторону улицы, с трамвайными путями посредине, занимали  две девятиэтажки. Над подъездами домов висели  надписи - общежитие. Улица была короткой,  и за следующей девятиэтажкой, стоящей углом,  кончалась.
Рябухин остановился около входа в общежитие. На лавочке сидели две молодые женщины, рядом в песочнице возились трое детишек. Женщины оживленно разговаривали, но когда Рябухин приблизился к ним,  замолчали и вопросительно взглянули на него.
Рябухин смущенно спросил.
- Извините, - не знаете где тут церковь?
Одна из женщин показала рукой.
- Да вот же - в садике.
На другой стороне улицы среди высоких деревьев за черной чугунной решеткой  просвечивалось синее здание. И Рябухин, сопровождаемый любопытствующими взглядами женщин, перешел на другую сторону улицы.
Здесь не было высоких куполов. Это был обычный большой деревянный дом, выкрашенный  бледно-синий цвет. Наличники и узоры белые. От этого дом выглядел холодно и торжественно.
Рябухин вошел в переулок. Вход в церковь был со стороны другой улицы. Над воротами на территорию был нарисован крест. Рябухин вошел в дворик и остановился перед входом. Над входом кресты и икона.
Он не знал, что делать дальше. Никого вокруг не было, и он неловко перекрестившись,  медленно зашел вовнутрь.
Зайдя, Рябухин, ступил немного в сторону от входа, и стал осматриваться. 
В церкви царил таинственный полумрак. Пахло горячим воском. Было пустынно. На стенах  висели иконы.
Рябухин вгляделся. Темные лики. Его взгляд привлекли огромные глаза смотрящие прямо на него. Казалось, они  всматривались в его душу. Строго, грустно.
Сквозь плотину, взгромоздившуюся у него в голове, и которую он все время чувствовал при попытке вспомнить что-либо из прежней жизни, сочился светлый ручеек - мальчик с платиновыми волосами и печальными голубыми глазами тихо спрашивал - папа, где ты?
- Здесь я Виталик, здесь! - Шептал Рябухин. -  Сейчас я не знаю где вы, но я вас обязательно найду. Я все сделаю для этого, пусть на это мне понадобится вся оставшаяся жизнь.
Рябухину вспомнилось, что Виталик часто болел, и врач порекомендовал давать ему больше сгущенного молока. И с тех пор всякими правдами и неправдами он доставал для Виталика сгущенное молока. А потом он сумел договориться в магазине, чтобы раз в неделю ему оставляли пятикилограммовую банку молока. Он приносил банку домой, ставил на стол и открывал, а Виталик, милая сладкая душонка, - стоя на табуретке над столом, с головой укутанной по девчоночьи в платок, прямо из банки ложкой ел белое тягучее молоко. Капли молока, тягучими струнами тянулись с ложки. Аня подставляла под пролитые капли поочередно ладони, и протягивала их ему, а он губами тыкался в мягкие теплые ладони. Пачкал нос и лицо.  Он целовал Аню, пачкая ее щеки. И они смеялись...
Господи! - вдруг осознал Рябухин, - я вспомнил имя жены и сына, - Аня и Виталик.
- Аня и Виталик, - принялся он повторять, едва шевелящимися, трясущимися от волнения,  губами.
- Лена и Виталик, - все повторял он и повторял,  боясь забыть эти дорогие имена. И не было ему дороже этих двух имен. 
Рябухин почувствовал, что кто-то осторожно теребит его рукав. Он оглянулся. Рядом с ним стояла старая женщина, морщины, спускавшиеся по щекам, говорили об этом. В темном платке, из-под которого пробивалась прядь русых волос. Она смотрела на него, - во взгляде выцветших блеклых глаз читалась тревога. Увидев, что молодой, но уже с серебристыми жилами в коротких волосах,  мужчина  пришел в себя, она вполголоса спросила.
- Что с вами? Вам плохо?
- Почему плохо? - Изумился Рябухин.
- У Вас вид больной. Вам помощь нужна?
Рябухин горько вздохнул.
- Да, - нужна. Но вряд ли кто сможет мне помочь.
- А Вы расскажите, в чем дело, и кто его знает...
Рябухин не хотел чужой жалости, и он старался никому не рассказывать о том, что произошло с ним.
Женщина, как бы угадав его мысли, сказала.
- Не бойтесь жалости. Даже у самого сильного мужчины в душе таится ребенок. Он помнит свою мать, и хочет ее заботы. Жалость, сострадание, сочувствие к ближнему - великое дело. Иисус из-за этого пошел на крест. Люди обязаны жалеть, и их обязаны жалеть.
 Рябухин кивнул головой.
- В ваших словах, правда.
И он громким шепотом, короткими фразами,   рассказал.
- Беда у меня, три месяца назад я был ранен в Афганистане, долго лежал без сознания, а когда очнулся, то понял что, потерял память. И никто не знает кто я, и я тоже этого не знаю. У меня была жена и дети, а где они – не знаю. Только что я вспомнил их имена. Я боюсь, что не скоро найду их. Могут пройти годы, прежде чем я их найду, а когда найду, то окажется, что за это время жена вышла замуж,  меня забыли, и, вернувшись, я принесу им горе. Из-за этого я в большом сомнении….
Женщина взяла Рябухина за руку.
- Вас как зовут?
- Не знаю...
- Понятно...  Давайте выйдем из церкви. Мы здесь мешаем молящимся. И я вам расскажу историю.
Они вышли на улицу и остановились за воротами. Больно резало глаза яркое солнце. Около дома на другой стороне улицы женщина в безрукавке и высоких резиновых галошах сгребала   граблями в кучку мусор. А на кусочке асфальта перед гаражом с распахнутыми воротами, мужчина, раскрыв двери "Жигулей" и подняв капот, выложил на траву на земле инструмент, и, сидя на маленькой табуретке, озабоченно перекладывал его. В нескольких местах поднимался дымок.
Они сели на лавочку коло соседнего дома, и женщина продолжила рассказ.
- Тогда я была молоденькой девчонкой. В июне сорок первого года я окончила школу. У меня был любимый парень, и мы хотели вместе с ним поступить на учебу в техникум, а потом, после учебы жениться. Двадцать  второго июня сорок первого года я была в деревне у бабушки, и о том, что началась война, я узнала спустя три дня, когда вернулась домой. Как только я это услыхала, я сразу же побежала к любимому домой и застала  его в дверях - он уходил в военкомат. Мы шли с ним по улице и молчали. Перед дверями военкомата он мне сказал: - я люблю тебя, и обязательно вернусь. Я сказала: - я буду ждать тебя, хоть вечность, но я дождусь тебя. Через два  месяца мне пришло письмо от его родителей, что мой любимый убит. Я сидела в парке до поздней ночи и смотрела на нашу с ним любимую звезду, - однажды мы выбрали  самую маленькую, которую могли видеть, - яркие и большие звезды все выбирают, а мы выбрали самую маленькую, чтобы она была только нашей.  Я плакала, и думала, что жизнь окончена. Но жизнь есть жизнь, тогда во время войны не было времени плакать. В город к нам приехали эвакуированные заводы, и я стала там работать. Потом меня взяли в армию, и я служила зенитчицей, мы защищали от воздушных налетов железнодорожные мосты. Было тяжело и страшно, особенно в сорок втором году, когда фашисты наступали на Сталинград. Я забыла про своего любимого, шла война, и люди гибли без счета. Утром разговариваешь с подругой, а вечером ее уже нет.  По ночам мы смотрели в звездное небо и искали врагов. Но однажды я заметила свою звездочку. Маленькая, тепленькая она продолжала светить по-прежнему. И тогда я подумала - если она светит для меня, неужели она не может светить и для моего любимого?  Мне почему-то казалось, что он жив, что произошла страшная ошибка. На войне было много таких случаев, когда на человека присылали "похоронку", а он оказывался жив. После войны я поступила в институт. Окончила его. Стала работать. И однажды мой коллега по работе предложил мне выйти за него замуж. Это было хорошее предложение. Мы с ним дружили, он был серьезный человек... Тогда мужчин было мало, а молодых девушек  много. Мне, как любой женщине хотелось иметь семью, детей. Но, я долго думала,  прежде чем дать согласиться. И я почти согласилась. Но, однажды, я задержалась на работе и возвращалась домой поздно. Была осень. Небо затянуто тучами.  Темно. Шел дождь. От этой слякоти мне хотелось плакать. И когда я была уже у самого дома, внезапно подул ветер, и небо очистилось от туч. Небо было все в звездах. Звезды никогда не гасли, и никуда не исчезали,  их из-за туч не видела только я. Стоя у ворот дома, я вгляделась в небо, и увидела нашу звезду, маленькую теплую. Я долго смотрела на нее... На следующий день я сказала - "нет". Он был удивлен, но я ничего не объясняла. Как я могла объяснить человеку, что всё жду того, кого любила, кого обещала ждать. Того, о ком все думают, что его нет на свете. В тот же день, вечером, когда я вернулась с работы, около дома меня встретил мужчина, и сразу узнала его, хотя он сильно изменился, был сед и весь в морщинах: время и жизнь не пощадили его, - это был он, мой любимый.  С ним произошла обычная история, - был ранен, попал в плен, завезли его аж во Францию. Бежал, был в партизанах. Сидел в лагере. И только сейчас смог вернуться домой. Прямо с вокзала он пришел ко мне домой, и долго ходил вокруг моего пустого дома, - он не знал, живу ли я здесь, и что со мной.
Женщина сняла с головы темный платок, поправила волосы, и улыбнулась.
- А потом мы прожили  счастливую жизнь. У нас есть дети: сын и дочь. Они давно взрослые и живут своими семьями.
Тень промелькнула по лицу женщины.
- А в прошлом году мой муж умер….
Запнувшись на секунду, она продолжила.
- Вот, я зашла в церковь поставить свечу. Так положено…. Верю ли я в Бога? Не знаю…. Я думаю так, если Бог есть, то он  не где-то на каких-то небесах, а в сердце каждого человека. Церковь, молитва, - все это лишь форма. Я видела множество подлецов, исправно ходивших в церковь, и усердно молившихся. Через слово они воздавали хвалу Богу. И при этом они совершали страшнейшие преступления. На самом деле они не знают Бога и не хотят знать, так как души их давно проданы дьяволу.  Бог в сердце каждого человека, только не каждый хочет слышать его. Нужна лишь малость, - прислушаться  к своему сердцу. Но эта малость, так велика, что на нее способны лишь немногие...
Женщина, задумавшись о чем-то,   замолчала. Рябухин не решался беспокоить ее, и тоже молча сидел. Наконец женщина очнулась, и произнесла:
- Жизнь поколотила меня изрядно: и  на войне каждый день могли убить, а этих дней было много; и, голодать пришлось, когда  училась, - к этому времени мои родители умерли, и мне приходилось заботиться самой о себе; и болезни детей пережить; и дважды пережить смерть любимого. Всего не перечислишь.  Я не думаю, что моя судьба чем-то  особенным отличается от судеб других русских женщин. Но я благодарна своей судьбе за то, что небо все-таки очистилось от черных туч, и я увидела свою звезду. Умирать мне не жалко, - моя жизнь была счастливой...
Женщина решительно встала с лавочки.
- Мальчик, жизнь с тобой обошлась сурово, но ты верь - ветер прогонит тучи и над тобой. Только не забывай о своей звездочке... И почаще прислушивайся к своему сердцу...
Женщина ушла.  А Рябухин еще сидел минут десять.
Женщина в безрукавке закончила сгребать мусор,   занесла грабли в гараж и громко сказала мужчине, - Миша, заканчивай, обедать пора.
Солнце пригрело, и  Рябухин подумал, - какой сегодня хороший день, и вслух, проверяя, не забыл ли имена жены и сына, повторил, - Аня, Виталик. Убедившись, что ничего не забыл,  он поднялся  и направился в госпиталь.

19.
Осенью, перед тем, как зарядят дожди, а затем придут и сильные холода  природа балуется людей  прелестными теплыми днями. Светит теплое ласковое солнце, и думается, что дело снова оборачивается к лету. Но лета не будет, впереди жестокая зима. Природа лишь дарит людям память о райских денечках, которые они недавно  имели. Она, как бы обещает, - дождитесь, придет время, и я вам снова подарю такие же счастливые дни. Тем самым она вселяет в людей желание пережить зиму.
Говорят, жизнь похожа на зебру, - черная полоса сменяет белую. Черное и белое – «да» и «нет» - вечные антагонисты. Простые ответы, но в  жизни не бывает простых ответов, жизнь больше напоминает радугу – множество цветов и оттенков.
Рябухин до госпиталя не дошел, он зашел в городской парк, и присел на лавочку. Он наслаждался солнцем, и в его душе чувствовалось, что скоро что-то произойдет такое, что резко переменит его жизнь. Он догадывался, что за изменения его ожидают, и ему не терпелось, чтобы они скорее наступили. И из-за этого ему хотелось куда-то идти, идти и идти по лесной тропинке, устланной разноцветным ковром опавших листьев.
Но он никуда не пошел, вместо этого он обратил внимание на человека, подметавшего асфальтовые дорожки в парке. Это был молодой парень с бледным болезненным лицом.
Рябухину лицо показалось знакомым. Он порылся в своей памяти и ничего не вспомнил. Рябухин расстроено подумал, что память опять подводит его. Однако когда парень, шаркая метлой по асфальту, приблизился к нему, Рябухин сказал.
- Здравствуй солдат.
Парень остановился и удивленно заморгал глазами. Видя перед собой, молодого человека с короткой армейской стрижкой, он подумал, что перед ним кто-то из его бывших сослуживцев. Но он  его не знал, значит, это был не солдат. И, парень, подумав,  что это кто-то из офицеров, воинской части, в которой он служит, вежливо ответил.
- Здравия желаем.
Рябухин протянул ему руку.
- Не удивляйся,  я тебя не знаю, и ты меня, наверно не знаешь, но мне показалось, что мы раньше встречались. Угадал я?
Парень положил метлу ручкой на лавку и присел рядом с Рябухиным.
 - Нет, не помню Вас.
Рябухин спросил.
- А где служил?
Парень вздохнул.
- В Афганистане. Водителем в медицинском пункте  автомобильного батальона.
В этих словах Рябухину показалось что-то знакомым. Вздрогнув, он спросил.
- Как тебя зовут?
- Вязов, я Валера.
Рябухин пожал плечами.
- Нет, не помню.
Рябухин пояснил.
- Извини, в Афганистане я был ранен. Потерял память и сейчас мало что помню.
Вязов сказал.
- Это плохо. Я имею в виду, - без памяти. У человека должна быть память, а иначе он теряет смысл жизни. Будущее человека неразрывно связано с прошлым, и потеря прошлого неминуемо влияет на будущее.
Рябухин усмехнулся.
- Да ты, брат, - философ. А чего метлой машешь, ты же водитель?
Вязов загадочно взглянул на него.
- А хотите, я дам Вам кое-что почитать? Там немного….
Рябухин охотно согласился.
- Давай.
Вязов обрадовано достал из нагрудного кармана толстую записную книжку.
- Вы почитайте, а я, чтобы вам не мешать, домету аллею и вернусь.
- Хорошо, - сказал Рябухин, и открыл книжку.
Книжка была исписана вся до последнего листа. Это было похоже на дневник, но только без дат. Почерк у Вязова стремительный, что выдавало его холерический темперамент, но разборчивый, поэтому читалось легко.

20.
«Рассказ Вязова».
1.
Я стою  у борта маленького деревянного кораблика. На мачтах, вялыми тряпками, висят паруса. Вокруг простирается бескрайний,  похожий на пустыню, океан.  Вода серая, как  грязный песок.
И в белом выгоревшем небе висит мутный раскаленный диск солнца. Солнце палит так, что над водой стоит марево от испаряющейся воды.
И не видно ни людей, ни птиц, ни рыб, ни какой либо другой живности.
И вся моя душа наполнена тоскливым смутным ожиданием чего-то страшного.
Но вот на горизонте показалось темное пятно. Оно быстро растет. И вот уже стремительно понеслись рваные клочки черных туч,  под напором плотной стены  ветра жалобно застонали канаты, вздулись паруса, и кораблик вздрогнул.
И вдруг  наступило затишье.  Внезапно утих ветер, куда-то унеслись тучи, снова опали паруса.
Я замер от страха - впереди вздулся стеной, многометровый, отливающий зеленью   бутылочного стекла, вал. Он беззвучно несся к кораблику.
И моя спина покрылась мурашками.
- Это конец. – Подумал я. - Волна разобьет парусник в щепки, как детскую игрушку.
Мгновенно окостеневшими пальцами я  судорожно уцепился в канаты.
Холодной мерзкой змеей проползла мысль, - нет, уже ничто не поможет. Смерть неизбежна.
Хотелось расслабиться и быстро умереть. Хотелось спокойствия и забвения.
Мешал какой-то смутный звук. Это был Голос.
Преодолевая, поселенную в душу страхом, ватную слабость, я  расцепил судорожно сведенные пальцы,  отвел взгляд от завораживающей смерти, и шагнул…
2.
Я ошалело таращил глаза в темноту, и ничего не понимал. В теле холодом шевелилось неприятное ощущение, которое чувствуешь только когда, поскользнувшись, неожиданно падаешь в бездонную яму. И всюду мерещились змеи, змеи, и змеи.
- Что со мной? Куда исчезли люди, парусник и та страшная волна? Может,  я умер?!
Думал я.
Наконец я сообразил, - это сон!
Он вздохнул с облегчением,  и тут же удивился, - почему мне приснилось именно это? Я никогда не видел море, а тем более парусников. А может, мне это и не приснилось? Может это переживания моего второго «Я». «Я», которое, живет в другом пространстве, в другом времени.
- Жизнь, - подумал он, -  вечна. Человек живет одновременно -  мгновение и вечно,  он умирает в одном пространстве, но появляется и живет в другом, а может жить   одновременно и в нескольких пространствах. Вместе с переменой пространства обычно исчезает и память, хотя в определенные моменты она может проявиться, а может иногда я устанавливает само с собою контакт.
- Стоп!  - Сказал он сам себе. - Это я уже забрался в область то ли фантастики, то ли еще куда. Но ведь, не очень   хочется верить, что ты смертен, и после смерти для тебя ничего нет. Я хочу жить. И я хочу жить вечно!
И я вспомнил тот голос, именно Голос с большой буквы. Он что-то мне говорил, и говорил важное, но, проснувшись в страхе, я напрочь забыл, что он мне говорил!  Но, ведь, он что-то говорил. И это было очень важно! И я рассердился… 
3.
В бок что-то уже давно больно давило. Я пощупал рукой -  автомат. Эта чертова железяка отдавила мне все бока. Но мне не хотелось шевелиться – я напряженно думал. Но боль от железки, в конце концов,  надоела, к моей досаде она отвлекала от теоретических размышлений, и хоть мне совсем не хотелось шевелиться, пришлось переложить его в сторону.
Я, заодно нащупал рукой часы и попытался разглядеть циферблат. С трудом разглядел - половина четвертого.
Раньше, в казарме я обычно не высыпался – полусонный, с трудом дожидался отбоя, и как только, старшина выключал свет, я касался головой подушки и мгновенно отрубался. Приходил в себя только от утреннего вопля дневального.
А сейчас, - я   подумал, - до подъема оставалось еще полтора часа, а у меня не было ни в глазу.  Нормальный солдат должен быть спать без «задних копыт», и ему должны сниться красивые девушки, а еще лучше  - что-либо вкусненькое! 
Я закрыл глаза, но спать совсем не хотелось.
Нет, - подумал я, - я начал портиться, стареть что ли?
По всему салону моей «люськи» разносился крепкий храп.
Мне нравится это благородное слово – салон. При этом слове в моем воображении представляются картины из фильма «Война и мир»: большой зал, с колоннами и ярко сияющим паркетом; изысканно одетые чопорные люди; танцующие пары – гусары в блестящих одеждах и  юные девицы в воздушных белых платьях. Но, с сожалением подумал я, - нет, я не гусар, да и мазурки танцевать не умею. А вблизи таких волшебных созданий, – девушек в бальных платьях, легко порхающих по парадной зале, и болтающих  по-французски, я вообще становлюсь похож на дремучего неандертальца.
Так вот, - по салону моей "люськи" (так я называл санитарный Уазик,  темно-зеленого защитного цвета, водителем которого я имел честь быть) разносился храп.
 Это офицеры нашего батальона.
Я никогда бы не поверил, что в такой маленькой машине могло разместиться столько людей - шесть человек! Это было похоже на консервную банку с килькой в ржавом томатном соусе.
Я согласился бы и на обычную железную солдатскую кровать, от которой попервоначалу у меня в синяках были все бока.
Но нам не выбирать…
Разумеется - не спать же офицерам на земле в грязных лужах, здесь батальон остановился всего на одну ночь,  и поэтому палаток не ставили -  дольше с ними провозишься, чем спать будешь.
В темном салоне кто-то завозился -  видимо перевернулся на другой бок, и храп затих. Я догадался это старший лейтенант Исхаков - врач батальона и мой начальник. Как я уже имел возможность убедиться - он был любитель похрапеть во сне. Это обычно сильно мешало, но старший лейтенант, когда не спал (обычно бывает наоборот), мужик был отличный.
 Это благодаря его заступничеству я попал в батальон.
4.
Я - весеннего призыва славного одна тысяча девятьсот семьдесят девятого года. Так как на «гражданке» я ухитрился  благополучно окончить курсы ДОСААФ и получить водительские права, то служить попал в автомобильный батальон в соседнем областном городе.
И когда мы уже совсем привыкли к военной службе, в  начале зимы, меня и моего друга ефрейтора Мишу Демина отпустили в увольнение. Город мы знали, так как часто ездили по городу, хотя, и  видели только из окна автомобиля.
Сначала мы просто побродили пор городу, посмотрели на вывески, пошатались по магазинам. В магазине мы накупили разной мелочи, нам ненужной, но тогда казалось жизненно необходимой.
Я купил в подарок  бабушке какой-то зеленый платок. В последствии,  бабка моя подарок приняла, однако, как бы, между прочим, заметила, что мужчинам не стоит покупать для женщин вещи, в которых они все равно не соображают.
Затем мы пошли в кино. Показывали «Свадьбу в Малиновке». Мы вдоволь насмеялись, по крайней мере – я, и когда вышли из кинотеатра по душному прокуренному проходу, было уже темно. Небо было затянуто тучами, и дул  сырой холодный ветер. Под ногами чавкала каша из грязного, подтаявшего за день, снега, освещенного скудным желтым светом редких  уличных фонарей, отчего город  казался еще грязнее и холоднее.
Когда нас отпускали в увольнение, я думал, что за эти полдня мы ничего сделать и не успеем, Еще как успели! К восемнадцати ноль-ноль мы уже нагулялись вволю, и мне захотелось домой - в теплую казарму, что я и предложил Мишке.
Но, Мишка обычно, соглашающийся со мной во всех вопросах, что не касаются службы, а я опытный человек в житейских делах, вдруг заартачился – его фантазии (в меру его ограниченного ума) насчет райской блаженной жизни еще были не полностью реализованы, ему  хотелось пирожного или булочек.
Я, аж, присел от удивления - такой здоровый балбес, рост под два метра, и вдруг булочек.
Мне представилось, как мы сидим и кушаем булочки,  запиваем их лимонадом, а вокруг сидят детишки. Люди смотрят на нас с недоумением. Смешно.
Не знаю…
Лично бы я, с удовольствием, вгрызся бы в огромный кусок, ну не меньше лошадиной головы, просто, без всяких изысков, вареного мяса. Я резал бы большие куски и, густо посолив,  рвал бы мясо, как тигр, зубами.  И прекрасно было бы добавить к этому  вареной  молодой картошечки – похожей на маленькие желтые  голубиные яички (голубиные яйца конечно не желтые цветом, ну да ладно!).  А если запить все это холодным молоком!
И на меня, под влиянием моих представлений о райской жизни, в свою очередь тоже нашло какое-то наваждение, и я вдруг поглупел (с внезапно подступившего голода, что ли?),   и принялся отговаривать Мишку от задуманного им мероприятия. Но он, как ишак, уперся, и - ни в какую. Вообще-то, справедливости ради, следует отметить, что и я сам в таких случаях, когда  застаревшая мечта вдруг приобретает черты ощутимой реальности, делаюсь упрям, до неприличия.
Я решил воздействовать на психику Мишки, на его самые низкие стороны его характера  – чувство мужской гордости. И что бы ущемить его  как можно больнее,  я с невинным видом, подчеркивая свое ехидство, тонким голоском предложил, - товарищ ефрейтор, я тут недалеко видел      детскую кухню, может - сходим? Поедим манной кашки.
Как и положено медведю, Мишка не понял моего тонкого юмора. И с тупой физиономией сказал.
- Зачем в детскую кухню, я тут за углом знаю кафе.
Потом до него что называется  - дошло (как утка – на седьмые сутки!), и он обиделся.
- Знаешь, у тебя шутки какие-то того..., не смешные. Что зазорного ты видишь в моем предложении? Небось, и сам с удовольствием покушал бы теплых мяконьких булочек.
Чтобы не разругаться со своим другом пришлось согласиться.
- Ладно, уговорил!
Вообще-то, когда хочешь отговорить человека от какой либо запавшей ему в голову идеи (как прав был русский поэт Некрасов -  мужик, что бык, втемяшется в башку ему какая блажь, колом ее не выбьешь – упирается.) надо действовать как на рыбалке. Когда на крючок попадается большая рыба (У-у-у – Мечта!) не тянуть ее как упрямый осел на себя – обязательно сорвется!  А – чувствовать её! Если сильно упирается – давать слабину, пусть чувствует волю – лишь бы не сошла с крючка. А как только почувствуешь ее усталость, лесочку укорачивать. И вот так – ближе и ближе к берегу, а  около бережка – хвать её сачком!
Жалко, что с большой рыбой на Руси стали проблемы! Сплошь все мелкота …
И, когда мы подошли к кафе, я, чтобы не обижать Мишку,  сделав кривое лицо,  озабоченно произнес, - ты Миша пока поешь булочек, а я сбегаю в аптеку, куплю анальгина, что-то зуб болит.
Мишка с участием поинтересовался, - сильно болит?
Я скривил мученическую гримасу, - еще как!
Мишка немного подумал. Затем, и, с сожалением посмотрев на кафе, взял меня за руку и повел.
Я несказанно удивился, -   Миша, ты, куда меня ведешь и зачем?
- Сейчас увидишь, - коротко бросил он, но мою руку не отпустил.
Я смеялся про себя, - пропали твои, Мишенька, булочки, кафе-то через полчаса закрывается!
Все-таки изощренный мой ум – до чего только не додумается! Каких только пакостей не уготовит ближнему!
Однако рано я хвалил себя. Рано я смеялся! И когда я увидел - куда он меня привел, я заверещал как раненый заяц. Если слышали – они орут тонко, громко и противно.
Я  попытался вырваться и позорно дезертировать, весь задергался и стал извиваться, - да, разве у этого медведя вырвешься!
В общем, в стоматологический   кабинет он внес меня на руках в полуобморочном состоянии.
Если честно сказать, - врачей я боюсь до смерти. Я мужественно   терплю любую боль и обращаюсь к бабкам, знахарям, но к профессионалам обращаться избегаю. Как-то раз, я заболел и, поддавшись уговорам моей единственной бабки, пошел в поликлинику. Врач  (не стоматолог) весело посмотрел на меня и с серьезным видом спросил, - тебя, как, лечить? или  жить оставить? 
Я, конечно, юмор понимаю, и, хотя, мне тогда было совсем не до смеха, однако, быстренько соорудил вид,  что мне смешно.
Стоматологи шутить не любят,  они люди серьезные, и прекрасно знают, что их и так, без подобных шуток, боятся до полусмерти. Стоматолог одним  видом сразу может перепугать до икоты роту вооруженных до зубов головорезов.
Когда я очнулся, дело  уже было сделано.
Я открыл глаза – мне показалось, что я уже умер и вознесся, за свою  безгрешную жизнь, в рай. Передо мной стояла прекрасная девушка: у нее были светлые, почти белые волосы,  спадающие волнами до плеч, черные брови и огромные серые глаза. А белый халатик чуть выше колен, обнажавший ее длинные ноги, затянутые в темные колготки,  подчеркивал  стройную фигуру – по формуле 90-60-90.
Я с трудом разжал онемевшие  белые  пальцы, и  мокрой от пота ладонью протер глаза.
Девушка хлопнула пушистыми ресницами и улыбнулась. И у меня сердце рухнуло вниз. Она ангельским голоском  произнесла.
- Ну,  вот и все.
И  участливо спросила.
- Не больно было?
Мой язык был  как гиря, я не мог говорить, и я только   мотнул головой из стороны в сторону.
Мое чудное видение пропело.
- Вот и хорошо, можете идти.
Я опять замотал головой. У девушки широко раскрылись глаза.
- Вам плохо?!
Наконец, мой несчастный язык зашевелился,  и  я обрел  дар речи.
 - Да нет,  мне   не плохо, а даже наоборот, очень хорошо!
И я, набравшись неимоверной наглости,  напрямую рубанул, - а Вас как зовут?
Девушка засмеялась.
- Оригинальный способ знакомства. Ну, хорошо, предположим, меня зовут Лена.
- А я, - отрапортовал я, - рядовой Валерий Вязов. Пока рядовой, и в моем ранце лежит маршальский жезл -  после армии я  - закончу институт, и буду инженером- автомобилестроителем.  Так что, Лена,  если у вас есть какая-либо техника, могу исправить.
- Нет, рядовой Валерий Вязов, ремонтировать нам ничего не надо, - отказалась она.
Я загрустил - придется в это не столь приятное заведение еще раз заглядывать.
Однако Лена продолжила.
- Ну, а если  Вы хотите увидеть меня еще, то приходите сегодня  часа через два на концерт в Дом Офицеров. А сейчас, извините, я на работе.
5.
Я вылетел из кабинета, как на крыльях, и,  от избытка чувств,  бросился на шею Мишке. Он, ожидая неизбежной сурой расплаты, стоял за дверью с понурым видом.
- Спасибо, Мишка, ты настоящий друг!
Мишка,  приготовившийся получить от меня головомойку, от неожиданности  повалился на стул.
- Через некоторое время, опамятовавшись,  он заботливо потрогал ладонью мой лоб и спросил,
Валерочка,  что с тобой?! Ты не заболел?
Я дико захохотал.
- Чудак, думает - я свихнулся! Впрочем, я слышал, что все влюбленные и, в самом деле, немного сумасшедшие.
Мишка же бросил на меня притворно понимающий взгляд и крепко взял за руку.
Я перепугался -  опять он затащит меня куда-либо!
Я его все-таки уговорил, руку он отпустил,  но продолжал еще долго коситься на меня  с подозрением, готовый в любой момент вновь схватить меня за руку. Я от него держался подальше, но рассказать о внезапно упавшем на меня счастье все-таки пришлось.
 И пришла очередь смеяться Мишке.
Я почувствовал к нему неприязнь -  как он неприятно смеется. Я люблю посмеяться, но странно, мне чужой смех отчего-то всегда неприятен, особенно когда смеются надо мной.
Наконец, Мишка, противно кудахтая,  и вытирая слезы, затих и  сказал.
- Слушай, Валера, а я подумал ты и вправду того...,
И он выразительно покрутил пальцем у своего виска.
Я хоть   и ужасно обиделся на него, но промолчал. Я  решил быть выше всего этого.  Что поделаешь, такова диалектика жизни - сначала смеешься ты, потом смеются над тобой, хотя здесь есть и неравенство,  чаще почему-то смеются над тобой.
Я простоял около двери Дома офицеров полтора часа. Дул ледяной ветер, лил проливной дождь,  рядом кругами, как голодные тигры в поиске добычи,  рыскали военные патрули, готовые меня ежеминутно схватить и сожрать – я замучился честь отдавать. Но я все выдержал и  ее дождался.
Лена оказалась волшебной девушкой.  Она смеялась над моими  глупыми  шутками, и понимала меня с полуслова. От нее пахло каким-то чарующим ароматом дивных цветов.
Так что я совсем потерял голову. 
Правда, окончательно, лишиться ее мне мешал Мишка.  Мишка – солдафон! Он все время своими грубыми выходками приводил меня в ярость.
А Лене это нравилось!
Так мы втроем и провели весь вечер и даже вместе провожали ее - оказалось она жила рядом с нашей частью.
Какие,   только, ухищрения я не применял, чтобы спровадить Мишку и остаться с Леной наедине. Я и мигал ему, и толкал, и щипал. Но он был как каменный гость и от нас ни на шаг.
Я уж заподозрил - не конкурент ли, не влюбился ли он тоже в Лену? И стал понемногу звереть. Но Мишка обозвал меня дураком и сказал,  что такие    "мормышки" не в его вкусе. 
Я возмутился - ЭТО ОН ТАК ЛЕНУ ОБОЗВАЛ!
Я после этого не разговаривал с Мишкой  целую неделю.
6.
А перед самым Новым годом я попал в неприятную историю.
Дом Лены был в сотне метров от нашей казармы,  за высоким двухметровым забором. А что мне двухметровый забор? - десятиметровый перемахнул бы, не глядя. Но в увольнение меня не отпускали.
В общем, черт дернул меня сбегать повидать ее. Может быть,  этого бы никто и не заметил, но когда я позвонил в квартиру, в двери вместо милой Лены появился наш командир роты, старший лейтенант Невзоров.
Это было как в дурном сне – я почувствовал, как падаю в бездонную пропасть, и я падаю так долго, что хочется проснуться, но я из сна попадаю в еще более кошмарный сон.
Командир роты озадаченно посмотрел на меня, и я, как всегда, от растерянности потерял всякое соображение. Тут вышла Лена, и все окончательно испортилось. Она,  увидев меня, обрадовалась и сказала Невзорову.
- Ванечка,  это Валера, помнишь,  про которого я тебе рассказывала. Он пришел в увольнение.
И пригласила, - заходи Валера.
Старший лейтенант Невзоров ухмыльнулся, но посторонился.
Да, влип я, бесспорно, по своей глупости, крепко.
В квартиру я конечно не пошел. Последовавшее затем в казарме объяснение с командиром роты было неприятным и все закончилось тем, что я отправился на гауптвахту.
Отсидел я честно свои срок и пришел в роту, а мне уже кличку подвесили - "арестант".
Согласен я, виноват. Не обижаюсь, что потом ругали меня и на комсомольском собрании.  Но кличку-то зачем?
Осталось тайной,  и как Невзоров оказался у Лены.
7.
С  Гришкой Татариновым я специально не ссорился. Гришка и сам  парень не промах. Он был из местных, поэтому по вечерам убегал из казармы по своим делам. Однако, в отличие от меня,  он так глупо на «самоволках» не попадался. У него всегда находилось убедительное и правдоподобное объяснение  длительному отсутствию в казарме. 
То, он в парке  помогает в ремонте машины. Имеется в виду – не городской парк культуры и отдыха, где народ оттягивается на отдыхе, а автомобильный парк, который имеется в каждой нормальной воинской части, и где бедные солдаты «пашут, как папа Карло». Вообще-то, сколько я не перечитывал «приключения Буратино», я так и не смог понять – почему папа Карло стал образцом трудолюбия? Папа Карло был представителем  музыкальной богемы, и только и делал, что ходил с  шарманкой по дворам, а когда шарманка сломалась он, не приложив и пальца к ее ремонту, ходил уже без шарманки. Даже столяр Джузеппе, подаривший папе Карло живое полено,  хотя и был пьяницей, однако, и то - хоть каким-то полезным делом занимался!  За такую «помощь»  Гришка однажды даже получил «благодарность».
То, он помогает солдатам соседней роты в политподготовке. А когда он затесался в самодеятельность  танцором, то, после этого,  вообще исчез с казармы.
Я не любитель соваться в чужие дела. Ну – устроился человек хорошо, и молодец!
Однако Гришка думал по-другому. На комсомольском собрании, как образцовый комсомолец, он принялся меня чихвостить напропалую. Даже предложил исключить меня из комсомола.
Я вспылил.
- Гриша, у тебя совесть есть, ты же сам из самоволок не вылазишь, а меня поливаешь грязью?
После этого на собрании разгорелся ужасный скандал.
А после комсомольского собрания он подстерег меня в умывальнике, куда я пошел за водой, и без слов ударил в лицо.
Я не испугался. Но ему не ответил. Мог ударить его, но не ответил. Я не слабее его, не трусливее… Я должен был дать ему сдачи, но  не  пошевелил и пальцем,  и из-за  этого меня в роте стали считать трусом. Но я не трус, я даже занимался боксом, и колотил своих противников за милую душу. Но бокс была игра, а вот так взять и ударить человека в лицо, даже если был сильно зол на него, я не мог. То ли глупое воспитание, то ли характер …
Почему – не знаю!
Он, конечно,  рассказал другим о моей оплошности в умывальнике. А тут еще на занятиях по физподготовке я побоялся прыгать через «коня» и Гришка во всеуслышание бросил – да, он трус!
После этого мы с Гришкой стали смертельными врагами. И я мечтал когда-нибудь задавить его машиной, но не насовсем, а так – немножко, но чтобы ему было больно, и он плакал и просил прощения.
8.
В середине января, в обычный серый день  (мое искреннее убеждение,  что  все великие дела происходят в обычные серые дни),  командир роты объявил -  формируется   автомобильный батальон для оказания интернациональной помощи народу Афганистана, желающим - подойти в канцелярию роты.
Я мгновенно сообразил – вот она возможность повидать мир? Однако ни один я был такой сообразительный. В мигом образовавшейся очереди я оказался одним из первых, и пропустил Мишку вперед -  он был как всегда нерасторопен.
Из канцелярии он вышел сияющий, было ясно и без вопросов - взяли.
Увидев меня, командир роты скептически ухмыльнулся.
- А ты что Вязов, тоже хочешь оказывать интернациональную помощь?
Я вытянулся в струнку.
- Так точно!
- Ну,  нет,  - сказал он,  - не хватало искать тебя еще по всему Афганистану, у какой-либо симпатичной афганки.
Я искренне обиделся.
- Товарищ старший лейтенант, для меня существует только одна   девушка. А насчет «самоволок»  я же дал слово, что больше и носком сапога за пределы подразделения не ступлю.
Невзоров посерьезнел.
- Нет, Вязов, все-таки я тебя не возьму.
Меня всегда удивляло,   почему,  стоит, кому увидеть меня, как он сразу начинает думать обо мне,  что я легкомысленный и недисциплинированный человек. А начинаешь доказывать,  что это не так, достигаешь обратного - человек окончательно утверждается в своем мнении.
Так и тогда, в процессе дальнейшего разговора, точнее монолога старшего лейтенанта Невзорова, я опять попал в уже знакомую ситуацию.
Не имей сто рублей,  а имей сто друзей!
Помог мне Мишка. Посочувствовав и прочитав, как всегда нотацию - мол, я тебя  предупреждал  дорогой друг  Валера,  что если коренным образом не изменишь свое поведение, то покатишься по наклонной плоскости и попадешь туда,  откуда уже выбраться нельзя!  Короче  – на свой зад найдешь кучу приключений!   - Долго, нудно и непонятно!
Он неожиданно посоветовал.
- А ты сходи к врачу батальона,  старшему лейтенанту Исхакову,  ему нужен водитель санитарной машины - ее пока нет, но, может, будет.
Я, не откладывая дела в долгий ящик, понесся к  Исхакову.
Выслушав меня, Исхаков сощурился, - знаю,  знаю,  слыхал  про твои художества.
И предложил сыграть в шахматы.
Игрок он оказался крепкий, но у меня с детства был талант к шахматам. Так что обыграл я его. Была у меня сначала мысль  поддаться ему, глядишь - понравлюсь, но я так не умею - нечестно это.
Вопреки моему ожиданию Исхаков свой проигрыш воспринял спокойно, по крайней мере, никаких эмоций с его стороны не проявилось. Он немного помолчал, искоса посматривая на меня,  а затем, как бы осуждающе, сказал, - а ты честный. Ладно, я беру тебя, но предупреждаю, чтобы машина была как часы.
От радости я прыгал, чуть ли не до потолка.
Невзоров, когда узнал, что Исхаков взял меня водителем санитарной машины, поморщился и довольно грубовато сказал.
-  Исхаков делает непростительную ошибку. И он еще пожалеет об этом. А ты, Вязов - дурак, только приключения себе на голову найдешь.
Перед самим отъездом Невзоров послал меня с каким-то пустяковым поручением к себе домой, и я снова встретился с Леной.
Рассеялись все тайны, и я узнал, что Лена сестра старшего лейтенанта Невзорова.
То, краснея, то, бледнея, и заикаясь (Вот уж не думал, что со мной, со мной!  такое может случиться.) я признался ей в любви – как в кино.
Лена смеялась…
Но, я её все равно любил!
9.
Лежать мне надоело, и я выбрался из машины.
В черно-синем небе сверкали необычно яркие кристаллы звезд. Было тихо, лишь откуда-то издалека слабо доносился ленивый лай собак.
Робкий ветерок нес со стороны,  спрятавшихся под маскировочными сетями, бензовозов густой запах бензина.
Стало зябко. Я несколько раз лениво обошел вокруг машины, но от этого теплее не стало, и я попытался пробежаться, но тут же остановился - заныло в желудке,  захотелось есть.
В машине у меня немного осталось после ужина, но лишний раз лезть туда - мешать людям  спать.  Совестно. Я себя никак не относил себя  к той категории людей, которые чувствуют себя хорошо только тогда,  когда другим плохо.
Вот, Гришка, тот бы полез без зазрения совести.  Он теперь стал начальником – его избрали председателем ротного комсомольского бюро. 
Он важный такой стал, а меня в упор не видит. А если уж приспичит обратиться ко мне по делу, то говорит со мной  официально – товарищ рядовой! И я должен с ним так же – товарищ рядовой! Впрочем, говорят, что скоро ему дадут младшего сержанта – по комсомольской должности положено.
Да, Гришка хитрый, - смуглый, худощавый, невысокого роста,  и стройный, он всегда ходит в новом, старательно, выглаженном обмундировании.
У меня, как у всех, обычное «хэбэ», а у него офицерский полевой китель из  немнущегося лавсана! Мое «хэбэ», как не старайся гладь – стрелки на брюках держатся ровно пять  минут, а потом колени обвисают мешками. А Гришка все время как на картинках, что наклеены на плацу, в виде образцов строевых приемов. Впрочем, он там и  сфотографирован.
Это не тупой и глупый Степка Булыга. Степка - здоровый как бык, рожа ящиком, а руки – крюки, однако жадный, и молодых обижает почем зря – отбирает у них посылки и деньги.
Вчера вечером нас экипировали окончательно -  нам  выдали боеприпасы, каски. И как-то оказалось,  что Степка получил две каски. Старшина роты обнаружил это, стал отбирать каску. Степка категорически отказался - мол, никто не запрещает иметь солдату две каски.
Старшина изумился:
 - Булыга, да зачем она тебе?
Булыга  в свою очередь тоже удивился.
 - Как зачем? А   вдруг одна испортится, дырка, предположим, в ней появится.
Это он притворялся – наверно хотел продать каску.
Старшина рассердился:
 - Если у тебя, Булыга, в каске появится дырка, то я уверен - вторая каска тебе уже наверняка не понадобится!
Этот спор привлек внимание других солдат. Слушая,  они закатывались в хохоте и советовали.
- Правильно Степка не отдавай каску, в хозяйстве пригодится. Под зад подложишь, вдруг, где в горах испугаешься, и приспичит в туалет.
Советы сыпались невероятные.
Старшина попытался отобрать у Степки лишнюю каску силой, да разве справишься с таким здоровым бугаем -  он вцепился в каску мертвой хваткой.
На шум подошел командир роты, старший лейтенант Невзоров. Узнав в чем дело, он засмеялся и сказал старшине,  чтобы он оставил Булыгу в покое.
Старшина не согласился, - товарищ старший лейтенант, у меня каски строго по счету, лишних нет. Если  Булыге оставить две каски, то кому-то не хватит.
Невзоров пожал плечами.
- Пусть не хватит мне, я и так обойдусь.
Обстановку в Афганистане мы еще толком не знали, но слышали - там «всё может быть»! И произошедшее никому не понравилось, получается, что Булыга по своей жадности и глупости лишает командира роты дополнительного шанса сохранить жизнь.
Никто уже не смеялся. Все чувствовали себя неловко, будто это они сами сотворили этот гадкий поступок. Однако молчали – Степка, он и поколотить мог.
Выходка  Степки и меня возмутила до крайности.
Старший лейтенант Невзоров почти ровесник нам,  старше многих всего на три-четыре года. Я представил себе, как произошло то, о чем мы так  не любим говорить. Как будет плакать его мать – маленькая приветливая  женщина. Лена.
Даже не знаю, что меня подтолкнуло, и я подал Невзорову свою каску, при этом неловко соврав - она мне все равно большая.
Еще раньше, я как-то задумался над вопросом - любят или не любят Невзорова солдаты.
Для меня вопрос стоял гораздо шире, я хотел для себя разобраться - обязан ли человек нравиться окружающим или нет - пусть воспринимают его таким какой он есть. А если обязан нравиться, то, что он должен делать для этого…
 Невзоров был на виду. Был,  так сказать, с формальной точки зрения,  официальным лидером роты. И это налагало на него обязанность заставлять подчиненных выполнять его волю. При этом мил не будешь.
Среди солдат Невзоров считался слишком строгим. Следовательно, солдаты должны были его не любить.
Однако, в процессе своих наблюдений я столкнулся с парадоксом - строгих командиров солдаты любят больше. Почему? Наверно - строгие справедливы? Старая вроде истина…
10.
Мне надоело ходить одному вокруг машины и тут меня осенило - у меня не есть друг! Странно - почему   он должен спать,  если я не сплю? А с другом стороны - почему я должен мешать ему спать если он этого хочет?
День впереди ожидается трудный - роте предстоит идти в Пули - Хумри, а это добрых полтысячи километров. На легковой машине, по хорошей дороге, я отмахал бы их и не почувствовал бы никакой усталости. Но тут дело другое – бензовозы, залитые под горло,  горная дорога, неизвестная страна.
Говорят,  там действуют банды контрреволюционеров....
Так,  я бы и стоял перед Мишкиной машиной, и рассуждал до подъема,  если бы мне в глаза не удалил ослепительный поток света.
Я обрадовался - не спит Мишка! Теперь я имею полное моральное право лезть к нему в машину.
Я открыл дверцу кабины. Мишка спал, скрючившись, как сардина в консервной банке.
Ничего удивительного, природа, обычно не больно щедрая, в данном случае проявила оплошность, и Мишке достались рост и здоровье за двоих.
Первый раз я увидел его на вокзале, перед отправкой нашей команды в часть. Где  прятался он до этого - не знаю. В нашем маленьком городке не заметить такого, надо было ухитриться.
Меня провожала моя родная бабулька.
Я покорно выслушал ее наставления, быстро простился и поспешил в вагон. В вагоне было пусто, все стояли на улице, прощаясь с родными, и я от скуки, надеясь, что родная бабулька уже ушла, выглянул в окно.
Моим глазам предстала удивительная картина. Неподалеку от вагона, над толпою, как новенькая девятиэтажка на деревне,  возвышался парень. Рядом с ним стояли еще не старые мужчина и женщина, как я понял - его родители. Они не доставали ему и до плеча. Судя по выражению лица, они что-то говорили ему наставительное. Он слушал их,  и согласно кивал головой. Потом он нагнулся, женщина погладила его по голове и поцеловала!
Меня это заинтересовало.
Чрезмерное любопытство губит людей. Не успел я открыть окно, как услышал,
- ... и будь Валера со старшими ласков,  слушайся их. Да не забывай мне писать письма, я тебя чертенка знаю, уедешь и забудешь, а я переживай. Что бы писал мне не реже одного раза в неделю! Иначе сама приеду!
Голос мне был до удивления знаком - вроде бабушкин!
 Я чертыхнулся, – надо же до чего заинструктировала меня бабулька, что  теперь мне ее голос всюду мерещится!
Бабушка рассердилась.
 - Да куда ты, неслух, пялишь глаза? Смотри на меня!
Меня за чуб ухватила женская рука. Бабушки хватка! Значит -  мне не мерещится. Так и есть,  она стояла передо мной.
Вообще-то бабушку  я люблю.
Мой дед  на войне пропал без вести. И бабушка осталась одна с ребенком, так и не выйдя вновь замуж. Она все ждала своего мужа. Тогда говорили, что пропавшие без вести  иногда  возвращаются. Но мой дед так и не вернулся.
А после того, как мои родители погибли,  и,  я, сопливый трехлетний пацан, остался один, она взяла меня к себе. И вся ее любовь, накопившаяся за много лет, пала на меня.
Тяжек груз любви, она была готова вытирать мне нос всю жизнь, а поучениями доводила меня до слез.
Вот где я закалял свою волю и выдержку.
Впрочем, как часто мы недооцениваем любовь своих близких.
Моя бабушка, наверно - как все бабушки, умела гадать на картах. Вечером она, сложив в чемоданчик мои небогатые пожитки, выгнала меня из зала и села за круглый, покрытый  мягкой парадной скатертью, стол. 
Она достала новую колоду карт, и принялась раскладывать их. Она разложила их несколько раз, затем  откинула их, и расстроено произнесла.
- Все врут карты!
Утром, я пристал к ней – что нагадали карты. Сначала она молчала, а потом сказала, - а что могут карты сказать? Как всегда, - неудачную любовь, дальнюю дорогу, неприятности и казенный дом. Но ты не верь им – карты врут! У тебя все будет хорошо!
Наконец, поезд тронулся, и моя родная любимая бабушка осталась на перроне.  И, как только поезд тронулся, моя стальная бабушка расслабилась – слезы хлынули из глаз у нее ручьями.
А я радостно махал рукой – прощай моя любимая бабушка, теперь не скоро  буду я кушать твои пирожки!
Перрон остался позади, мелькнули  знакомые дома и поезд, спеша увезти нас подальше от дома,  вырвался в поля.
Я оглянулся, рядом со мной стоял тот верзила, из-за которого мне довелось получить дополнительную порцию тетушкиной любви.
Парень сделал скорбное лицо, и посочувствовал мне.
- Да ты не переживай, два года пролетят быстро, и скоро вы снова увидитесь.
Я рассвирепел.
- Ты откуда взялся такой умный?! Кто тебя просит лезть не в свои дела!
Парень опешил, потом, по видимому, что-то сообразив, молча отошел.
Меня сразу как пронзило - зачем я к нему так? Он ко мне по хорошему, а я....   Тем более,  служить, наверное, придется вместе. И съедать тот пуд соли,  о котором так любят вспоминать.
Я попытался найти себе оправдание, - был не в духе, да и он сам полез. Нет,  это было неискренне,    и наоборот доказывало мою вину.
Может быть, я казнил бы себя так еще долго, но этот верзила снова подошел и невозмутимо спросил, - ну что, остыл?
Я обрадовался,
- Остыл, остыл! Слушай, ты извини меня, нехорошо все получилось?
И  щедро предложил.
- А я тебя угощу пирожками. Ты, какие любишь? С капустой, яблоками или картошкой?
Парень подал мне свою огромную, как шахтерская совковая лопата, руку.
- Меня зовут Михаил Демин,
Так мы и познакомились.
Потом мы всю дорогу вместе ели пирожки, и мои, и его.  Мишка, оказывается, любил покушать.
Он так мне понравился, что я решил взять над ним шефство, а то ведь пропадет с такой неразворотливостью.  И когда в части нас стали распределять по подразделениям, я, показав на Мишку, нагло сказал, - а этого медведя запишите вместе со мной.
Старший лейтенант (это был Невзоров) удивленно взглянул на меня. Он, наверно тогда сразу же раскусил меня, что я за птица!
Но, как-то непонятно ухмыльнулся и... записал.
Зря я тогда не придал этой  улыбочке значения!
 В первый же день, когда меня назначили произвести уборку в спальном помещении, я попросил себе в помощь Мишку. Со мной согласились, но старшим  назначили не меня, а Мишку! Вот с этого дня и пошло - куда я, туда и он, но старший не я, а он.
Это сильно задевало мое самолюбие,  а Мишка вошел во вкус – видишь ли, ему понравилось командовать мной.
И стало непонятно, кто над кем держит шефство.
В один из летних дней мы, после занятий,  чистили оружие, и, я, задумался о проблемах глобального масштаба.
В то время я еще скептически относился к теории относительности, разумеется – Эйнштейна. Я всё никак не мог понять - почему тела не могут двигаться со скоростью быстрее,  чем скорость света. Мне казалось, что Эйнштейн  все-таки ошибается.
Я увлекся и не заметил,  что остался один.
От этого занятия меня оторвал командир роты. Он осмотрел мой автомат и похвалил, - молодец Вязов.
Ободренный похвален, я и решился задать мучившим меня вопрос, - почему Мишку, то есть,  извиняюсь, - рядового Демина, все время назначают надо мной старшим.
Командир роты пристально посмотрел мне в глаза и, улыбнувшись, спросил.
- А ты как думаешь?
Я сказал.
- Наверно, потому что командовать хочу я?
Невзоров сказал.
- Я не знаю, Вязов, кем ты будешь после службы,  судя по способностям и редкому нахальству – добьешься  многого, но пока руководить людьми тебе нельзя. Прежде чем командовать, нужно побывать в шкуре своих подчиненных, научиться  самому подчиняться. Парень ты хороший. Но ты, как большой щенок, все делаешь играючи. И при этом забываешь,  что люди живые и от твоих неловких поступков им бывает больно.
Я расстроился. А Невзоров, заметив, что я приуныл,  весело добавил,
- А  вообще-то не унывай Вязов,  придет еще и твоя очередь командовать, и тогда убедишься, что это не так уж и приятно.
         Утешил. Я прекрасно его понял и даже догадался о том, что он хотел еще сказать, но не сказал. Действительно все дело во мне,  слишком много легкомыслия. Об этом мне и  бабушка говорила.
- Ну что ж, - решил я, - отныне,  с понедельника, начнем новую жизнь. Теперь я должен коренным образом переменить свое поведение и стать серьезным человеком.
Хорошо, что новая жизнь всегда начинается с понедельника! Есть время одуматься…
11.
Мишка, обрадовавшись свободе,  брыкнул ногой и попал мне в грудь. От неожиданного толчка я свалился на песок.
- Ах, так?! Ну, погоди, медведь, я тебе сейчас задам! - рассвирепел я, бросился  в кабину и потянул с Мишки шинель.
- Мерзни медведь!
Мишка, на удивление резво, ухватился за воротник шинели, и,  недоумевающе, озираясь,  сел. Увидев меня, пробубнил,
- А,  это ты, Валера. Что случилось? Зачем тебе понадобилась моя шинель?
Я рявкнул.
- Что б ты замерз, медведь!
Мишка удивился.
- Зачем?
Я зашумел,
- А затем,  что ты слепил меня светом,  затем,  что ты толкал меня ногой, и вообще, как ты можешь спать, когда твоего друга мучает бессонница?
Мишка, до завидного, сладко зевнул.
- Ничего не помню, но если такое было, то извини. И, мощно потянув   к себе шинель, добавил.
- Лучше залазь в машину, а то холодно.
Я полез в машину. Мишка уже швырялся в вещмешке, ища съестное. Явно намекая на меня,  он недовольно бурчал.
- Ходят тут ненормальные,  сами не спят и другим не дают. И куда только делась у них совесть, и вообще,  была ли она у них?
В ожидании результатов поиска, я молча ждал, пока он утихомирится.
Насколько мне было известно, у Мишки была только одна слабость - он любил поесть. О его нежной страсти к булочкам и пирожкам я уже рассказывал.
Я человек сердобольный и не такой прожорливый, как Мишка, и иногда, когда мне не хотелось съедать положенную порцию, я грустно смотрел на Мишку и скорбно вздыхал.
 - Как ты, Мишенька, отощал на армейских харчах.
Вообще-то это неправда, на этих «скудных» харчах за полгода службы он набрал дополнительных пять килограммов веса, хорошо хоть не сала, а полноценного мяса. Но что поделаешь, как часто человеку для того, чтобы сделать доброе дело, приходиться говорить неправду.
Потом я милостиво предлагал Мишке.
- Мишенька, съешь пожалуйста и мою порцию. Разрешаю.
И Мишенька не отказывался, съедал.
Я часто читаю в книгах, что солдаты любят ходить в наряд в столовую, мол, там можно поесть вволю.  Это бессовестная ложь! Из всех моих сослуживцев я не видел ни одного такого "любителя". Кормят в армии хорошо, кому не хватает - дают добавку. А потом, в столовой закладка и выдача продуктов происходит строго по нормам, следовательно, человек, который там   "блаженствует" просто бессовестный человек, крадет у своих же товарищей, да и в самой столовой, наверняка, нет порядка.  Так что не умиляться этому надо, а возмущаться.
В прочем я простой солдат, сочинителей и в глаза не видел и вряд ли увижу. Так что мои слова так и останутся при себе.
Ну, а теперь о Мишке, - он до смерти не любил ходить в наряд по столовой. Да и на самом деле, он был там как слон в посудной лавке, соответствующе были и последствия. Узнав о них, его довольно скоро перестали назначать в наряд по столовой.
В последнее время я начал замечать у Мишки другую слабость, оказывается он не прочь и поспать.
Это, - я думаю, - результат нашей жизни в последний месяц.
Сначала мы целую неделю ехали в эшелоне. Конечно, с нами проводились занятия, но я больше смотрел в окно, а Мишка то и дело клевал меня носом в затылок.
Потом мы долго ждали технику. Ведь приехали мы без машин. А когда  получили новенькие, только что с завода МАЗы, Мишка оживился. Теперь его уже было трудно оторвать от  своего зелененького блестящего бензовоза.
Между прочим, они чем-то друг на друга смахивали. Оба плотненькие, огромные и мощные, а в то же время сугубо смирные и добродушные.
До границы Мишка доехал нормально, нигде не свалился, ни заехал, куда не нужно, о чем я очень беспокоился,  значит - не спал за рулем.
Таким образом, я теперь уверен - эта новая слабость у него ненадолго, она легко исправима.
Наконец Мишка нашел кусок хлеба, критически посмотрел на него, вздохнул и переломил его на две половины.
Большую половину отдал мне, -  на, жуй, лунатик!
Я почувствовал умиление, подобное тому, какое часто испытываю при виде, кормящей котят, кошки. Поступок Мишки можно было расценить только как подвиг, как   самоотверженность, во имя дружбы!
 И я оценил, расчувствовавшись до слез, я переломил свои кусок на две половины, и меньшую отдал ему.
- Кушай, друг, мне хватит и остального.
Я все ждал когда, наконец, он достанет выданный вечером дополнительный паек.
Мишка препираться не стал, но доппаек и не думал доставать.
Я,  чувствуя, что в сухомятку хлеб не лезет в горло, жалобно заныл,
- Мишенька, а сало? Тебе же вчера выдали доппаек! Жалко,  что ли?
Мишка обиделся.
- Ты совсем утратил память! А кто вчера забрал его у меня?
Я спохватился. Действительно, вечером, предчувствуя,  что Мишка поспешит съесть доппаек, я забрал его и спрятал у себя в машине.
Ошарашенному Мишке строго сказал, - выдавать буду по частям!
Теперь придется выкручиваться.
- А Вы, товарищ ефрейтор, не обижайтесь,  это я проверяю, не утаили ли Вы чего вчера.
- Ну и что,  убедился? - Спросил Мишка и официальным тоном потребовал, - а теперь, товарищ рядовой, я Вас проверю. А ну живо тащи сюда доппаек!  И мой, и свой.
Я на него замахал руками.
- Да ты что, Мишенька, не веришь мне? Всё на месте, но там же спят люди! Ну не будить же их! Старший лейтенант Исхаков сердиться будет. Он, ужас как не любит, чтобы его тревожили по ночам без дела.
Мне жутко не хотелось вылезать из теплой кабины, но Мишка был неумолим. Тогда я предложил ему компромисс,
- Пошли вместе,  заодно и на Афганистан посмотрим.
- Да ты что, спятил? - испуганно спросил Мишка, - здесь же граница, пограничники нас живо подстрелят!
Я объяснил ему, бестолковому, - что к границе нам совсем ни к чему переться,  чтобы посмотреть на Афганистан. До такого может додуматься только неразумное дитя, с мозгом как у тебя,  медведь.
- Что?!!
Свирепо посмотрел на меня Мишка, а я сделал вид, будто не понимаю в чем дело. И с невинным видом продолжил,
- Ты понимаешь, Миша, в природе есть странные вещи. Оказывается ум не зависит от величины мозга и тела самого существа. Вот, например - динозавры,  были большие, а совсем неразумные, потому и вымерли. Или, например,  у медведя, мозг тоже больше чем у человека.
Мишка окончательно рассвирепел и я, почувствовав близкую опасность, сладеньким голоском запел.
- А что ты, Мишенька, сердишься? Все сказанное не касается тебя, я имею в виду настоящего медведя, а не тебя. А ты у нас очень умный…
Мишка вышел из машины, обошел ее и открыл дверцу с моей стороны. Без лишних слов он взял меня в охапку и вынул из кабины.
Я встревожился.
- Мишенька, ты что творишь? Будь поосторожнее, ты делаешь мне больно и можешь меня испортить. А тогда старший лейтенант Исхаков сильно рассердится - кто будет вести машину?
Мишка поставил меня на ноги.
- Ты чего испугался?
Я снисходительно объяснил ему,
- Я не испугался Миша, я вообще ничего не боюсь, но ты слишком резко вынес меня на холод, a я этого не люблю.
Мишка съехидничал. Оказывается, это он тоже умеет делать. Вот так - век живи, век сталкивайся в своих друзьях с неприятными неожиданностями!
- А я испугался, подумал, что ты будешь продолжать свои философские изыскания до самого подъема, и я упущу возможность воспользоваться твоими предложениями на практике.
Юморист. Пришлось вести его на холм.
У холма нас остановил часовой. По голосу определили -  Малкин. Мне это не понравилось, он,  довольно вздорный солдат – сейчас начнет требовать пароль.
- Стой! Куда идете?
Мишка, было, раскрыл рот, но я опередил его.
- В туалет нам нужно.
Малкин засомневался,
- Если в туалет, то чего вас несет в другую сторону?
Я грубо отрезал.
- Это уже не твое дело, может, я люблю свежий воздух! А ты слишком много разговариваешь, забыл что часовой? Я вот доложу командиру роты, он напомнит тебе твои обязанности!
Малкин что-то невнятно пробурчал, но от нас отстал.
Холм я приметил еще, когда рота становилась на ночевку. Я сразу подумал, что с него должен быть виден город и река, а значит и Афганистан.
Город с холма мы увидели сразу - он светился разноцветным переливающимся полем.
В стороне, на востоке, у горизонта бледнело небо. Ярко сверкающий хрусталь звезд подчеркивал черноту ночи, огромным костром горела Венера.
Я сориентировался. Юг - там. И повернулся в сторону предполагаемой границы.
Впереди ночное небо сливалось с землей, и не единый огонек не выдавал  присутствие там людей. Только сырой ветер, напоминая о близости реки, настойчиво давил в  лицо.
Говорить не хотелось.
Меня томило - что там нас ожидает?
Из кино я имел представление о жизни за границей – сверкающие огнями реклам города, улицы забитые огромными легковыми малинами, толпы людей. Разумом я, конечно, понимал, что кино это только картинка, а в Афганистане наверно не так, тем более, что это одна из беднейших стран. Но чувства брали верх и я все надеялся увидеть то, что видел в кино.
Темнота обещала разочарование и нагоняла тоску.
Я толкнул Мишку в бок.
- Ну, хватит, посмотрели и пошли. Скоро подъем.
12.
В глубокой, захватывающей дух, голубизне неба, как парусные кораблики, плыли облака. Они плыли свободные, никем и ничем кроме ветра, не управляемые. И для них не существовало границ, им было все равно кто ты,  богатый или бедный, индеец  или немец, негр или француз. Каждый в облаках видел своё,  а они медленно уплывали, оставаясь недосягаемые, как мечты многих людей.
Я смотрел на облака и мне вновь, щемя сердце, вспоминалась моя мечта.
Я хотел летать как птица,  купаться в мягком пуху облаков,  видеть весь мир и не знать никаких преград.
Человек загадочное существо. Его,  сугубо, земное творение, всегда тянуло покорять стихии,  сначала землю, потом воду, но самым желанным был воздух, небо… 
Однако, покорив воздух, он стремился дальше.
Почему человек такой неугомонный? Что толкает его рисковать жизнью?
Я думаю это связано с разумом, который ненасытен в познании нового. Ведь ни одно существо на земле не любит непривычные  ему стихии, кроме человека....
Прочитав об Икаре, я решил соорудить себе крылья. Из обрывков старых простыней, веревочек и дощечек, я сделал что-то, больше похожее на самолет времен освоения воздуха, некрасивое и громоздкое - все же я был ребенок двадцатого века.
На испытание я пригласил ребят со своего двора. Всякий изобретатель хочет людского признания.
Я взобрался на третий этаж строящегося дома. Глянул вниз - все показалось маленьким и  далеким. Холодом   налилось тело. Мне страшно и уже не верилось, что я полечу.
Не к стати вспомнились неудачные попытки первых летчиков.
Но вперед!  Только вперед!
И я, собрав все силы, отогнал страх и шагнул....
В душной темноте откуда-то издалека доносился плачущий женский голос.
 Я никак не мог понять - кто это? Почему плачет?
Сознание  постепенно возвращалось, и я начал понимать смысл слов, потом быстро рассеялась темнота. Я лежал на руках у бабушки. В теле остро пульсировала боль. Бабушка   плакала…
Мне повезло - я упал на, случайно оказавшуюся на земле, жиденькую кучу опилок, и потому отделался лишь сломанными ногами.
Но я все же испытал чувство полета! И постиг простую человеческую мудрость - прежде чем взлететь, присмотри место, куда будешь падать.
А летчиком я так и не стал, не прошел медкомиссию. Говорят, человек, терявший один  раз сознание, может беспричинно потерять его и второй раз.
Так что теперь удается летать только во сне.
13.
По крутой песчаной дороге, ревя дизелями и пуская густые клубы отработавших газов, к реке спускались машины. Они въезжали на понтонный мост и, не спеша, ползли, топя его в воде, тяжестью своих тел.
Раньше я думал,  что граница  - это полосатые пограничные столбы, нежная пахота контрольно-следовой полосы, и обязательно на фоне зари - наряд пограничников   со своею верной собакой.
Как буднично все на самом деле - деловито ползут по мосту  жуки-машины и въезжают на другой берег реки. Там уже другая страна.
Издали мне не видно номеров машин. Машины все одинаковы, но какие разные сидящие в них люди.
Есть птицы, которые не летают и не любят летать, -  это не их вина. Есть люди, которые не терпят полета души, фантазии, это - их вина.
У медведя-Мишки, при всей громадности, кажущейся неуклюжести, и просто толстокожести,  оказывается нежнейшая душа.
Как-то раз,  в минуту откровенности он показал мне блокнот. Я открыл его и прочитал ....  Стихи!
- Чьи!?
Мишка покраснел,
- Да так, одного моего знакомого.
Я не поверил ему.
Мишка мой друг и поэтому я не могу быть к нему беспристрастным. А другие? Отличные ребята!
Но!
 Во всем ненавижу это «но»!
Во время завтрака у меня произошел разговор с Гришкой.
Он сидел у своей машины и нехотя ковырял тушенку из, густо покрытой солидолом, банки.
Меня это удивило - тушенку в банках нам не давали.
Увидев меня, Гришка  поспешно прикрыл банку пилоткой.
Вот  жмот! – Решил я, - боится, что я попрошу поделиться. Еще не хватало связываться с ним! 
Однако, - задумался я, - где же он взял тушенку?
И я решил схитрить.    Подпустив невинности в голос,  спросил,
- Гриша, ты, где взял тушеночки?
Гришка настороженно взглянул на меня.
- А чего   тебя это   интересует?  Места знать нужно!
- Понимаешь, Гриша, - продолжал я, - мне что-то тоже захотелось тушеночки. А просить у тебя стыдно, у тебя наверно у самого мало. Так что прошу - подскажи, прибавь умишка.
Гришка  оглянулся, и, понизив голос, спросил,
- А что я буду иметь с этого?
Кулак! Везде ищет выгоду, небось, зимой снегу не выпросишь. Ну, погоди, - решил я, - я тебя проучу!
Я сказал ему,
- А я тебе дам кристалл граната.
Гришка продолжал смотреть на меня с недоумением.
- А что это такое?
- Ага,  - удивился я, - да он и представления не имеет, что это такое. И, наверно, в школе был отличником.
Я удивленно сказал.
- Да ты что, не знаешь!? Да это же драгоценный камень!  Да один грамм его стоит сто рублей!
Я сел на любимого конька, Гришка хитрый, но сейчас он мне  понравился  своим пещерным простодушием, для него полет моей фантазии был все равно, что авторучка для троглодита. Пещерного троглодита, который, хотя, и не знает что это такое и зачем ему, но таинственный блеск производит на него действие подобное выстрелу из пушки на очень нервную женщину. Гришка хитрый и мой враг, и потому я особенно старался. Обдурить Гришку для меня стало делом чести.
Короче -  я довел Гришку до полуобморочного состояния,  он был уже готов за мой загадочный   кристалл отдать все.
Однако, кулацкие привычки у комсомольского секретаря стали уже безусловным рефлексом, и прежде чем раскрыть тайну банки  с тушенкой,  он потребовал,  чтобы сначала я принес ему обещанный рубин.
Я человек щедрый. Я сбегал к машине и взял осколок разбитого красного стекла. В аптеке разбилась какая-то особо крепкая банка. А, когда закаленное стекло разбивается, то оно бьется не как обычное стекло плоскими осколками, а взрывается крупными кристаллами кубической формы.
Мне не верилось, что я с такой легкостью смогу обмануть хитрого «Татарина». Я был уверен, что человек, закончивший десятилетку, не может не знать особенностей закаленного стекла, и он сразу раскусит меня.
Кристалл стекла я положил в завалявшуюся у меня коробочку из-под часов. На фоне черного бархата кристалл выглядел ошеломляюще.
Отдавая коробочку Гришке, я поинтересовался,  что он будет делать с этим "рубином".
Раздобревший от удачной сделки Гришка растянулся в хитрой улыбке,
- Продам!
По его лицу я видел,    что он считает меня круглым дураком, мол, за какую-то тушенку отдал такую драгоценность. Он так любовно смотрел на кристалл,  что в подсознании у меня и на самом деле появилось сомнение - не сделал ли я глупость,  отдав ему кристалл.
Отбирать назад кристалл я не стал, но посоветовал  перед продажей сполоснуть кристалл подсоленной  водой, - так он будет блестеть лучше, а еще лучше если Гришка не продаст его, а вставит   в перстень.
Так я и узнал тайну банки с тушенкой.
Оказывается, в роте есть несколько машин с продовольствием. С одной из машин он и украл несколько банок с неизвестным содержимым. К  радости этого отличника банки оказались с тушенкой.
Когда он мне рассказал это, я, стараясь быть спокойным, спросил его.
- Гриша, а ведь  эти банки не валялись бесхозно, они принадлежат всем нам, роте. Следовательно, получается, что ты украл эти банки и у меня.
Гришка пожал плечами.
- Я у тебя ничего не брал. Я взял из того, что   принадлежит всем, только то, что принадлежит мне.  Да и все равно этого никто не заметил, а ты же не выдашь меня?
Да, силен  Гришка  в логике, только логика его больно паршивая.
Я не стал пререкаться с ним по этому поводу, меня осенила другая идея. Я задал ему простой вопрос,
-  Гриша, а зачем ты едешь в Афганистан, какая тебе из этого выгода?
Гриша  снисходительно объяснил,
- Во-первых, хочу посмотреть, как живут люди за границей. Я  слышал, вроде, лучше, чем мы. А во-вторых, здесь имеются некоторые вещи,  более дешевые, чем у нас, и которые у нас в дефиците. Если привезти их в Союз, то на этом можно сделать хорошие деньги.
Я опешил, как он опошлил те высокие цели, с которыми мы едем в Афганистан. Чертов кулак!
В кино таких обычно изображают  неряшливо одетыми, толстыми,  с бегающими глазками, людьми? А в жизни всё - по-другому. Гришка красивый стройный парень. Военная форма на нем, как будто он носит ее с пеленок. Сапоги начищены до зеркального блеска. Таких обычно любят снимать   на обложки иллюстрированных журналов.
И делают подпись - такой-сякой «отличник боевой и политической подготовки»!
А ведь так оно и есть!
В глазах у командиров он дисциплинированный и исполнительный солдат. Отвечает четко, всегда правильно, точнее -  что нужно в данный момент. А на политической подготовке чешет прямо по учебнику.
Но меня не проведешь, десятым чувством чую в нем гниль.
А вот командиры в восторге от него. Мне непонятно, командир роты старший лейтенант Невзоров – умный человек, так почему же он так долго не может увидеть истинное лицо Гришки?
А я считаю, что человек, но настоящему раскрывается только в сложной обстановке,  в опасностях,  когда требуется раскрыть все свои силы. В обычной обстановке его качеств просто не видно. А потому часто получается, что выдержанность принимается за трусость,  скромность и честность за глупость.
Ну, а можно ли перевоспитать такого человека как  Гришка? Наверно....
Я сказал, - и все-таки дерьмо ты Гришка!
И Гришка полез драться. Он не забыл, как врезал мне в лицо и я не ответил. Но на этот раз у меня настроение было другое…
Мамаево побоище пресек командир ремонтного взвода прапорщик Тягунов. Схватив за шиворот, он растащил нас, как шкодливых котят, в разные стороны, а затем представил пред строгие очи начальства в виде старшего лейтенанта Невзорова.
Невзоров недолго разбирался. Объявил по два наряда и отдал Гришку в лапы старшины. А меня лично отвел в медпункт, не преминув заметить Исхакову:  – говорил – не бери этого оболтуса, вчера он бегал в «самоволки», сегодня дерется, а завтра? Завтра и предположить не могу, что он сделает!
Исхаков выслушав мои объяснения сказал, - отлично!
Думаю, он так совсем не считал. И объявил мне последнее предупреждение, сказав, - что  в моем возрасте пора стать и поумнее, и что он не позволит уподобиться себе китайцам, и лучше  он, то есть я, заранее собираю свои вещи.
Интересно, куда он хочет меня деть? – Подумал я.
И клятвенно заверил, что все это недоразумение, и вообще – я принял твердое решение начать новую жизнь. И я поклялся самой страшной клятвой, которую только знал, - честное пионерское!
Исхакова это удовлетворило, хотя про себя он наверняка подумал, - верить его, то есть моим, клятвам, все равно, что доверять козлу огород сторожить!
Обидно, конечно, за правду я страдаю. Но не мог же я сказать, что комсомольский секретарь Гришка ворует продукты с машин?
Все-таки я Гришке крепко надавал! Жаль, конечно, и самому досталось. Но на войне, как на войне! Будем считать потери один к трем…
14.
На мост спустился последний бензовоз. И настала наша очередь. Мы должны ехать в конце колонны, вместе с ремонтной машиной.
Исхаков, чуть охрипшим голосом (Ба-а-а, да он тоже волнуется!), подал команду – «вперед»!
Я включил передачу. Неожиданно   нога соскользнула с педали сцепления, машина дернулась, и двигатель заглох.
Я покраснел - надо же, как начинающий!
Исхаков вопросительно посмотрел на меня.
Я только сейчас заметил, что глаза у него коричневые, а в черных волосах есть седые нити. Странно - ведь ему нет и тридцати лет.
Я неловко соврал, - песок, колеса завязли. И тронулся уже как положено. Спустившись с косогора, он был такой крутой, что иногда казалось, что машина вот-вот перевернется, осторожно въехал на понтоны.
Все происходило как в кино. Чумазые понтонеры, толстые в оранжевых спасательных жилетах, поторапливая, сердито махали руками. Пограничник в ярко-зеленой фуражке, мельком взглянув на нашу машину, взял трубку полевого телефона и деловито крутанул ручку.
Понтоны колыхались. В щели между понтонами фонтанами хлестала вода. Понтоны раскачивались. С трудом, удерживая   машину строго на колее, и ужасно боясь свалиться в мутную стремительную реку, я вспотел.
Наконец простучал под колесами последний понтон и мост кончился.
Другой берег тоже был песчаный.
Я прибавил "газу" и машина выскочила на небольшой пригорок. Здесь, прямо от реки, начиналась улица.
Бросились в глаза необычные машины. Кудрявые арабские письмена, рисунки диковинных зверей, разноцветные тряпочки, флажки, цепочки, все пестрело и переливалось на голубом фоне.
По улице ходили люди в чалмах и халатах. Они спешили по своим делам и совсем не обращали на нас никакого внимания.
Приглядевшись внимательнее, я увидел, что машины все старые и избитые. Халаты на людях из какой-то рваной тоненькой материи. У большинства под халатами ничего не было, а на ногах были калоши на босую ногу. А ведь стоял март, и было холодно.
15.
Глинобитные хижины как-то незаметно закончились, и колонна потянулась по скудной пустынной местности. Дорога была прекрасная, гладкий асфальт - в России я таких мало видел, а скорость небольшая, и я постепенно стал приходить в себя.
Меня изумила бедность, да какая там бедность, самая настоящая нищета. Теперь мне стало еще яснее, чем на политзанятиях, почему Афганское правительство попросило у нас помощи.
Я видел кинохронику о Средней Азии времен начала века, я увидел как  живут там люди сейчас, а теперь увидел жизнь и  в Афганистане.
У меня возникло какое-то неприятное ощущение  стыда перед афганцами, оттого что мы такие сытые, самодовольные.
Но я себя осадил, я подумал, – наивный я человек, то, что мы имеем, мы получили не просто так. Бабушка мне рассказывала, как в после военные годы она голодала, и как она чуть не умерла с голода. И это в благодатных  краях  Ростовской области, где воткни палку в землю, и она  зацветет и даст плоды!
У меня появилось чувство эгоизма, и сомнения – нужна ли нам вообще эта средневековая страна? У нас и в своих магазинах не изобилие…
Хорошо, хоть я не все болтаю вслух, что придет на ум….
Дорога тянулась, и тянулась. Появилась пески, барханы закрыли все небо.
Исхаков молчал, а мне опять на ум пришел Гришка.
Он мне представлялся уже в ином свете, да я и сам. Я чувствовал себя виновато и тоскливо - почему не сказал командиру роты правду? Теперь опять будут рассматривать на комсомольском собрании. Могут исключить?
Да, я боялся, что обо мне скажут - товарища заложил...
Хотя это чушь! Это выгодно Гришке, потому что этот негодяй в душе, делает карьеру!  Завтра он станет каким либо начальником, а такие как я будут удивляться, как он смог вылезти наверх.
Колонна подошла к перекрестку и повернула налево. Пески исчезли, появилась сухая степь, а справа, на горизонте,    встала темная зубчатая стена гор.
Степь полосили широченные следы какой-то техники. Они то сходились, то разбегались в разные стороны. Лишь увидев обгоревшие остовы бронетранспортеров, я догадался что это.
По спине пробежал холодок. Значит, здесь и в самом деле стреляют.
Мысли стали тревожными и короткими, как боевые команды.
Я принялся соображать,  - а что мне делать в случае если в нас будут стрелять?
Я посмотрел на Исхакова. У меня мелькнула мысль - наверно подумает что я испугался. Но, все же,  стараясь скрыть тревогу, притворно беспечным голосом спросил.
- Товарищи старший лейтенант, а если в нас будут стрелять, мне что делать - останавливаться?
Исхаков заглянул в мои глаза, как будто намеревался прочитать мои мысли, и  сказал.
- Крепче держись за руль, и выполняй мои команды.
Колонна прибавила скорость...
Часа через три дорога повернула к горам и уткнулась в гранитную стену. Вершина стены скрывалась в низко висящих тучах. А внизу стену пробивала ущелье, на дне которого кипела речка. Колонна остановилась.
Невзоров и замполит  роты старший лейтенант Фирсов подошли к стоявшей у кучки чахлых деревьев группе афганцев в военной форме.
Афганцы радостно и с удовольствием жали им руки,  обнимали. Наконец, когда процедура приветствий закончилась, Невзоров спросил, - а где дорога в Пули-Хумри?
Афганцы дружно замахали в сторону ущелья.
Невзоров опять спросил, - а контрреволюционеры есть?
Афганцы непонимающе развели руками.
Я почувствовал к ним недоверие. Странно, вопрос о дороге в Пули-Хумри  они сразу поняли, а о контрреволюционерах  нет. Не контрреволюционеры ли они сами?
Невзоров немного подумал,  и неуверенно спросил, - басмачи есть?
 Афганцы стали наперебой успокаивать его, - душман нет, душман нет.
А я то подумал…
Ущелье оказалось недолгим и немного погодя   оно начало расширяться. Появились небольшие поля.
Впереди, вблизи у дороги, на небольшом, чуть ли не с носовой платок, клочке земли я увидел крестьянина. Он пахал. В его немудреное устройство была впряжена корова.
Мы  подъехали ближе, и я разглядел - плуг-то у него деревянный! Теперь, - подумал я, - я, наверно, уже ничему не удивлюсь.
16.
Около двух часов дня, когда мой  желудок начал настойчиво подавать сигналы о том, что время обеда уже подошло, колонна замедлила ход, и  свернула с дороги    на широкую площадку перед невысоким двухэтажным зданием.
Ура, привал!
В здании находился небольшой  пост охраны дороги. Ходили солдаты в афганской форме, много наших военных. У меня стало легче на душе. Все время мы ехали по пустынной дороге и я не видел ни одного нашего солдата. Было неприятное ощущение, что мы одни.
По запаху дыма и каши я быстро нашел  кухню, она стояла около небольшого озера. Около кухни уже толпилась очередь. Я увидел, как Мишка замахал мне рукой – он мне занял  очередь.
Ел я молча. Мне было грустно. Какие-то смутные нехорошие предчувствия томили мою душу. Ощущение было, как будто я  наелся поганок. А Мишка, захлебываясь, рассказывал мне о своих впечатлениях. Из него так и сыпалось, - а ты видал, а ты видал, а ты знаешь.
Что это его прорвало?
Наконец, Мишка, заметив, что я молчу, что было очень необычно, тоже замолчал, а потом встревожился. И принялся приставать ко мне.
- Что с тобой?  Почему молчишь, не заболел ли?
Шутник!  Он считает, что если я молчу, то значит я больной. Впрочем... Я, молча взял котелки, (свой и Мишкин!) и пошел их мыть. Мишка сильно изумился….
А действительно,  что я молчу?  Я хотел же поделиться с ним своими мыслями.
Около котла с горячей водой я увидел Гришку. Он сосредоточенно драил котелок.
Интересно, - подумал я, - воспользовался ли он моим советом насчет моего подарка? Фи,  как мерзко! Вот до чего я опустился - до обычного мошенничества. Надо бы рассказать ему правду.
Гришка  не обращал на меня никакого внимания.
- Как покушали?
Скромно поинтересовался  я.
Гришка  и ухом не повел. А действительно, чего я ему задал глупый вопрос?
 Ладно, - решил я. – Черт с тобой! Ну и как тебе понравилась заграница?
Гришка усмехнулся.
- Нормально.
Я придал голосу максимум удивления.
- Как так нормально? Ты же   говорил, что здесь люди живут  лучше, чем у нас? А я вот этого почему-то  не заметил.
- Смотря, кто. Деловой человек, конечно, живет лучше, а эта серость.... Это везде так. Да к тому же мы еще не были в крупных городах. Да учти, что это не «Запад», а отсталый «Восток». Они сами  виноваты.
- Как это сами? Они что ж не хотят жить хорошо?
Гришка разъяснил,
- Может они, и хотят, да не хватает у них ума. А потом кто-то же должен гнуть спину. Ты, что, «Капитал» Маркса не знаешь?
- Ого!
Я вспомнил, что решил стать умнее и выдержаннее, спорить с Гришкой не стал, и отвязался от него.
Я пошел искать своего друга.
 Мишку я нашел около машины,  он ковырялся в двигателе. Услышав, что я с ним заговорил, он притворно  вздохнул с облегчением.
- Ух, а я подумал, Валерка, ты опять того…
И он покрутил пальцем у виска.
Я прекрасно уразумел, на что он намекает, но мне было не до шуток. Я ему сказал.
- У меня, Мишка, к тебе серьезное дело.
Мишка сделал по-дурацки удивленное лицо.
- У тебя  серьезное дело? Слушай, а, может ты, и в самом деле заболел? Надо сказать   Исхакову, чтобы он проверил тебя.
Я рассердился.
- Разыгрался ты, медведь, не во время.
Я с трудом  угомонил его.
Выслушав меня, Мишка, наконец, посерьезнел, и посоветовал.
- Валера, ты слишком все всерьез воспринимаешь. Ну, украл Гришка консервы, все равно попадется. Тогда пусть с ним и разбираются те, кому положено.  А так - все думают, что ты пытаешься с ним свести счеты.  И виноватым считают тебя. Из-за этого и командир роты на тебя сердится.  В  общем – угомонись, не подходи к нему близко.
Я согласился.
Но как  среагирует Гришка, когда узнает, что с «гранатом» я его обманул? Сердиться будет…
Пришлось мне рассказать Мишке и о «гранате».
Мишка упал на сиденье.  Не на землю, на сиденье! Притвора! Он опять закудахтал.
- Ой, уморил, Валерка! Скажи - что пошутил!
Ему смешно, а мне – неприятности! Дурацкая привычка у этого медведя смеяться не во время. Да еще над кем? - Над своим другом! Ни капли совести у толстокожего.
Мишка быстро выдохся, а точнее - ему   надоело разыгрывать из себя дурака.
И он пообещал, – я договорюсь с Гришкой, чтобы он тоже к тебе близко не подходил. Но, смотри, чтобы ты свое слово сдержал, и тоже к нему не подходил!
До Пули-Хумри мы ехали еще долго,  и мне эта поездка окончательно надоела. В свое время я представлял, как мы пробиваемся сквозь засады басмачей, я совершаю геройские подвиги, и мы въезжаем в Пули-Хумри, и  ликующая толпа женщин забрасывает нас цветами. А потом дают нам ордена.
17.
Уже стемнело, и я устал до смерти, но Пули-Хумри все еще не показывалось.  Меня неудержимо тянуло в сон.
Исхаков стал посматривать на меня с опаскою. Похоже, он боится, чтобы я не свалил машину в пропасть. Как бы подтверждая мои мысли, он спросил,
- Вязов, у тебя дети есть?
Я хмыкнул.
- Товарищ старший лейтенант, Вы шутите? Откуда у меня могут быть дети, я же еще не женатый, не вырос еще.
Исхаков заметил.
- А у меня есть. Мальчик и девочка. Очень красивые дети. Любят меня. Так что попрошу - похлопай без жалости по своим щекам.
Мне стало жалко детей Исхакова, да и свою единственную бабушку. Пришлось, как и просил он, одной рукой держась за руль, а другой  без жалости стучать себя по физиономии. Больно, конечно, было, но Исхаков смотрел внимательно,  чтобы я добросовестно выполнил его поручение.
И когда я почувствовал себя свеженьким, как молодой огурчик, он подал мне фляжку с водой - сполоснуть лицо, а сам включил приемник.
Женский  голос пел.
... колокольчик, колокольчик, колокольчик
вечно вольный, далью чистой голубой,
сердце вечною Россией не расстанется с тобой.
Ты владычишь над дорогой и над сердцем седока,
и Россия мчится тройкой, мчится тройкой сквозь века.
И так далее. За точность слов не ручаюсь.
Мне представилось, как по дороге, среди заснеженного поля едет тройка, и далеко, далеко, раздается чистый нежный звон. А тройка едет, и едет.
Впереди засветились электрические огни. Исхаков с облегчением выдохнул.
- Пули-Хумри. Все Вязов, приехали!
Пули-Хумри было освещено электричеством. Это у нас выйди в поле и увидишь, что  столбов с электрическими проводами больше, чем деревьев   в ином лесу. А вечером, везде сияют огнями города и села.       Я не знаю, есть ли в нашей стране еще  селения, где нет электричества. В Афганистане не так. Не то, что селения,  редкие город имеет электричество.
Улицы города были пустынны, только у освещенных лавок виднелись люди. Я  с любопытством пытался разглядеть мелькающие лавки. Они выглядели интригующе.
Длинный ряд лавок закончился, и снова потянулась темнота. Я видел только горящие габаритные огни впереди идущей машины. И я, не столько увидел, сколько по поведению машины почувствовал, что мы съехали с асфальта и поползли по грязи.
Впереди мигнули тормозные сигналы, и мы остановились. Исхаков, щурясь в темноту и ругаясь, вышел из машины. Из приоткрытой двери   потянуло сыростью.
Исхаков скоро вернулся и сказал, чтобы я глушил двигатель и шел в голову колонны к кухне, на ужин.
Я выключил зажигание. Двигатель дернулся и заглох. Темнота выглядела неприветливо. Где-то сиротливо хлопал дизель, кто-то говорил, но одиночество чувствовалось отчетливо.
Выходить из теплой машины в эту холодную тьму мне не хотелось, и я сказал об этом Исхакову.
Исхаков сказал.
- Ладно, тогда укладывайся спать голодным.
Я начал устраиваться в кабине, но Исхаков позвал меня в салон, - ложись здесь, на носилках удобнее.
Я поинтересовался,
- А что, больше никто не придет?
Исхаков ответил,  - нет.
Я лежал на носилках,    Все мое тело ныло от усталости, хотелось спать. Но только я закрывал глаза, как передо мной снова появлялась серая лента дороги, а руки и ноги сами дергались, ища  руль и педали. От этого меня уже начало тошнить. Как я уснул, не помню. Сознание выключилось неожиданно и мгновенно, как будто кто-то щелкнул выключателем и выключил свет.
18.
На моем лице примостился солнечный зайчик. Он озорничал - слепил то один глаз, то другой, то куда-то прятался, а когда я впадал в дремоту, он снова будил меня.
Я открыл глаза, на чистом небе ласково светило солнце. От вчерашней холодное тьмы осталась одна сырость, но и она уже поднималась клубами прозрачного тумана. Вдалеке, в  темной утренней  синеве, сахарно светились вершины гор. У подножия гор, в черноте деревьев, угадывалось селение. Над селением слоился белый печной дым.
В неширокой долине среди громады гор скопилось множество машин.  Все это утопало в светлой глиняной жиже. Слышались крики,   смех,  стук топора.
Исхаков  умывался около автоцистерны с водой. Увидев, что я зашевелился в машине, он весело крикнул.
- Вязов подъем! Петушок пропел.
Я натянул противно влажные штаны и сапоги, и открыл дверь. Я озадаченно смотрел вокруг – везде была грязь. Я попытался найти в окружающей грязи место посуше. Как бы не так!
Мне было жалко пачкать, сохранившие еще со вчерашнего дня блеск, сапоги. Испачкать сапоги в грязи недолго, но ведь потом их мыть и чистить придется, а это не такая уж и приятная работа.
Но места почище я не нашел, и,  скрипя сердцем, пришлось нырнуть в грязь. Грязь с веселой жадностью чавкнула и цепко ухватилась за подошвы. Я ухватился за ушки сапог. Так, обезьяньей походкой, я пробрался к  автоцистерне.
Исхаков застонал от  смеха.
- Вязов, - посоветовал он, - ты встань на четвереньки, так легче будет.
Из цистерны тоненькой хрустальной струйкой текла вода. Я ее сгоряча ухватил ртом и тут же пожалел - от холода заломило зубы. Умываться мне расхотелось, я набрал в ладони воду и долго нерешительно смотрел   на нее, пока Исхаков не рассердился.
- Ты чего зря воду льешь? Ты не один,  а с водой здесь туго! Да и времени лишнего нет, -  завтракай и скорее возвращайся, палатки будем ставить.
Наскоро сполоснув лицо, я схватил котелок и побрел к кухне. У кухни достраивали стол из длинных необструганных досок. Я получил в котелок двойную порцию горячей гречневой каши, и поставил его на белые, пахнущие свежим лесом, доски.
Мне хотелось есть, но я поджидал Мишку. Он подошел скоро, и, на ходу достав ложку, ткнул ее  в котелок.
С набитой кашей ртом он поинтересовался,
- А ты чего не приходил ужинать?
Я, вспомнив   вчерашний вечер, поежился.
- Не хотелось месить лишний раз эту грязь.
Мишка кивнул головой.
- Мне тоже не хотелось, да я сильно проголодался, аж, руки дрожали.
Народ постепенно прибывал. Чувствовалось - вчера все измотались.
После завтрака все дружно принялись ставить палатки. Мы должны были одну большую палатку поставить для лазарета. И две маленьких для нашего жилья.
Маленькие палатки мы поставили сами.  Но для большой палатки нам не хватало рук, и потребовалась помощь. И Исхаков пошел за помощью к командиру батальона.
Меня же Исхаков отдал в распоряжение фельдшера прапорщика Белова. А Белов приказал ехать с ним. Ехать, так ехать, хотя мне и не хотелось - чувствовалась еще вчерашняя усталость.
Двигатель завелся  вполоборота,  он за ночь остыл не сильно, так как я его еще вечером укрыл обрывком старого одеяла.
Белов сел в машину и хлопнул дверцей.
 Я охнул. Ужасно не люблю, когда хлопают дверцами моей машины. Не «Жигули» ведь это,  а «УАЗик» - боевая машина, тем более что дверцы я отрегулировал так, что они закрывались от несильного мягкого толчка.
Между прочим все удивляются этому, так как считаю, что это в принципе невозможно.
Белов сострил.
- Давай своей кобыле – «но»!
Я сделал разобиженное лицо.
- Товарищ прапорщик, у меня не добыла, а вершина современной техники.
Белов удивленно посмотрел на меня, и сказал,
- Ладно, Вязов, не обижайся. Меня вчера и на самом деле везли, как на лошади. Пока водитель не скажет – «но»,  машину с места не стронет.
Понятно - Белов вез медикаменты для аптеки, а их загрузили на "КАМАЗ",  водителем которого был Витька Лешков. Витька, невысокий крепыш с типично крестьянским лицом, и относился к машине, как к большой и мощной лошади-тяжеловесу. Сколько я не пытался выяснить, так и не узнал – всерьез он это, или шутил.
Но машина была у него в изумительной чистоте и порядке, чего не скажешь о нем самом. После того, как мы покинули казармы,  его любимой одеждой  стала грязная рваная телогрейка, непонятно – где он ее нашел?  А шапку он так и норовил носить под деда Щукаря – одно ухо вверх, другое вниз.
Собственно, Витька до армии работал трактористом в колхозе, поэтому его странности были вполне объяснимы.
В роте  любили подшутить над Витькой, старой банальной шуткой  - кто-нибудь находил пучок сена и спешил принести Витьке - возьми для своего Савраски, а то ему наверно до чертиков надоела солярка. А однажды Витьке подарили чудом найденный здоровенный хомут. Он теперь его держит в машине.
Принимая очередной дар, Витька устраивал спектакль – по-крестьянски деловито осматривал подарок, а если необходимо было, пробовал его   на прочность. И если находил, что вещь может пригодиться ему, брал. А если не видел пользы - отвергал. А так как он делал все это серьезно,  без малейшей тени улыбки, присутствующие смеялись до коликов. А Витька лишь пожимал плечами.
Все, конечно, понимали этот спектакль, и он всем нравился.

19.
Я тронул свою «вершину современной техники» и мы поплыли по грязи.
А вокруг кипела работа. Группы солдат во главе с офицерами и прапорщиками таскали тяжелые тюки палаток, то туда, то сюда. Это напоминало радостную возню муравьев, нашедших дохлую гусеницу,  и теперь не знавших, куда ее деть. Каждый тащил ее в свою сторону.
С громкими криками солдаты распаковывали тюки, и  вот, уже, кое-где  высились и, пока еще обвислые, ярко зеленые палатки.
За ходом строительства, с возвышения, как суровый гордый орел, наблюдал командир батальона подполковник Нефедов. Подполковник в руках держал огромный деревянный циркуль, намереваясь им замерять интервалы между палатками.
Чуть в стороне, длинный и худой, как дон Кихот,  не было только усов и бороды, зампотех батальона майор Гришин со стадом солдат из ремонтного взвода размечал будущий автопарк.
Гришин   указывал пальцем, и солдаты немедленно вбивали кувалдами в указанное на земле место деревянные колышки. А к колышкам привязывали шпагат. Бухту шпагата, нанизанную на штакетину,  гордо таскали два солдата. По тому, как они придирчиво отмеряли  шпагат, было видно, что возложенное на них дело им ужасно нравится.
 За горкой в широкой, но неглубокой лощине оказался еще один палаточный городок. Но возведенному вокруг него глиняному забору было видно, что он стоит здесь уже давно.
А мы думали, что мы здесь первые…
Здесь было посуше, и машина покатила веселее.
У въезда нас остановил часовой. Белов подошел к часовому, и тот показал ему на грибок.
Что такое «Грибок»,  разумеется, знают все, в детстве обычно под ним мы находили песочек для игры. Но под этим сооружением оказался телефон.
Да, - подумал я, -  ребята здесь устроились крепко, порядок у них во всем. Ходят не как мы – по брюхо в грязи, а по, протянувшимся между палатками, дорожкам, посыпанным ярко желтым песком  и мелкой щебенкой.
К   контрольно-пропускному пункту из глубины городка вышел капитан с медицинскими эмблемами. Белов приложил руку к козырьку. Они переговорили и пошли к машине. Белов сел  в салон, а капитан в кабину.  Капитан мощно хлопнул дверцей.
О господи!  Мне показалось, что это хлопнули меня по голове!
 И совершенно не обратив никакого внимания на мое искривившееся, как от зубной боли,  лицо, он скомандовал,  - заводи, вперед!
На КПП открыли шлагбаум и мы поехали по аккуратной дороге к парку. Да, тому самому автомобильному парку, где ночует техника, и  где можно хорошо поработать, а не повеселиться. В парке стояли танки, БМП, БТРы.  Я недоумевал, что нам нужно от них.
Около штабеля со снарядами в ящиках мне приказали остановиться. Белов велел мне открыть заднюю дверь, и в мою машину стали грузить ящики.
Только мне этого и не хватало! Моя «Люська» - не танк же, и не грузовик.
Но делать нечего – парадом  командую не я.
 Я ухватил один ящик, - ах - вот в чем дело! Ящики пустые.
Теперь я стал гадать - зачем пустые ящики нужны в медпункте.
Когда мы вернулись назад, я и не узнал своего родного батальона.    Ровными строгими рядами стояли палатки. 
Наша техника уже вытянулась в очередь около въезда в парк. Наш дон Кихот  суетился, расставляя машины по местам.
Для нашего медпункта уже тоже поставили палатки. Я обрадовался - возиться с палатками мне совсем не хотелось. Это дело не очень приятное. Ты стоишь с обалдевшим лицом и держишься за какую-то веревку; а тебе кричат - иди туда. Да куда ты идешь Вязов?! Не туда, а туда!
В этих туда запутаешься. И так посылают до тех пор пока ты благоразумно не потеряешься. Лучше - поближе к кухне.
Моя любимая бабушка тоже   любит так посылать. Крикнет, бывало, - Валера принеси сахар!
- А где он?
- Да, там лежит!
- А где это - там?
- Как где? Ты смеешься надо мной!? Там - я тебе говорю!
Я бестолково роюсь в кухонном шкафу, хожу по всей комнате, и даже заглядываю в мусорное ведро. А минут через десять, бабушка, потеряв всякое терпение, идет сама и оказывается что «там» - это ящик стола, где сахар лежит в плотно закрытой банке из-под кофе.
А я поражаюсь, - какой я бестолковый, - простой вещи не смог найти!
И мы, в конце концов, палатку ставим, но как это получилось для меня остается покрытым глубоким покровом тайны, что-то вроде как для туземца часы, -  стрелки на циферблате идут, но кто их двигает и зачем непонятно.
Между прочим, это почва для размышления - современный человек больше любит результат, а как он его получает - его (современного человека) не интересует, да и узнать этого он не стремится.
Оказывается, из ящиков мы будем делать полы в палатки. И этому полезному делу - разборке ящиков, мне придется посвятить все свое свободное время, это личное желание старшего лейтенанта Исхакова. Он почему-то посчитал, что этого свободного времени у меня теперь будет слишком много.
Вообще-то полы для палаток у нас были. Их кто-то сделал еще в Союзе, но так,  как их делали из непросушенных досок, а теперь они высохли, то теперь щиты превратились в плохое подобие банных решеток под ноги. А разобранные ящики укладывались ровненько и своей желтизной они сияли как паркет в новенькой квартире.
К обеду мы сделали полы для маленькой палатки. От отвертки у меня на ладонях вздулись волдыри.
И Исхаков, видя мои страдания, смилостивился, и сказал, - хватит,  остальное оставим на завтра, все равно пока больных нет.
Отсрочка неминуемого наказания хуже немедленной смертной казни! Я, расслабленно упал на носилки в салоне «люськи» и я стал  бояться этого «завтра». Я притворился мертвым.
Я так лежал бы долго, но кто-то, как всегда не вовремя, диким голосом заорал «Все на обед», и я ожил. Я взял  котелок и поплелся к кухне. Там уже построили несколько длинных столов. Теперь-то места всем хватало.
Было пустынно. Между столами, как строгий Цербер (Цербер - это свирепый и страшный зверь, который охраняет вход... Нет не вход, а выход из подземного царства.  Между прочим, меня всегда интересовало – если души бестелесны, то, как он умудряется их удерживать и даже рвать?) ходил  прапорщик Талалов в белой куртке,  с повязкою на руке - дежурный по столовой.
Увидев меня, Талалов нахмурил белесые брови.
- Вам чего?
- Как чего?  - Изумился я.
- Кушать пришел. - Разъяснил я.
Он мне тоже разъяснил, -  товарищ рядовой, в армии есть установленный порядок посещения столовой!  Например, - в столовую солдаты приходят только строем. Ясно? А теперь кругом и марш отсюда!
Я покраснел. Надо же, как быстро меняются порядки – еще вчера на кухню ходили как попало, а сегодня строем! А где я возьму в медпункте строй? У нас что - больные считаются дюжинами?  Да, если бы они считались дюжинами, то комбат моментально из подполковника стал бы майором!
Расстроенный и голодный я побрел, куда глаза глядят.
И скоро увидел строй между палатками.  Перед строем нетерпеливо ходил Невзоров.
- Неужели меня ждут? - Всполошился я и, как малый потерявшийся теленок метнулся к родному стаду.
Я подумал, что  Невзоров будет ругаться, но он не обратил на меня ровно ни какого внимания. Такое обращение мне не понравилось.
20.
После обеда нас повели в баню.
Что, может быть, желаннее для русского человека, чем баня? Пусть это всего лишь большая палатка с форсунками вместо нормального банного «дождика». Пусть, в ней и прохладно, хотя за паром, от горячей воды, ничего и не видно. Но это баня!
Помывшись, я сел на лавочку около входа. Пригревало солнце, свежий ветерок приятно обдувал распаренное лицо.
Нам выдали чистое белье, и, расставшись с родным запахом, я с удовольствием вдыхал запах чистого белья и портянок.
Я был умиротворен, чист душой и телом. И даже моим умом владели чистые помыслы - я желал попить, не как некоторые нехорошие люди - пива, а просто  холодненького лимонада.
Вскоре из   бани вышел Мишка. Ухнув, как филин, он вытер висевшим через плечо полотенцем лицо и сел рядом со мной. Жалобно скрипнула лавка.
Я лениво, скорее по привычке, сострил, - ну ты поосторожнее, медведь,  это тебе не в берлоге.
И с завистью посмотрел на его чистые дымящиеся парком сапоги. Сравнил - мои заляпаны грязью, и рядом с его сапогами выглядели совсем неуютно.
Я заподозрил неладное.
- Миша-а-а, а ты когда мылся – сапоги снимал?
Мишка обиделся. По его лицу читалось, что он напряженно пытался найти какой либо язвительный ответ. Но так как с мозгами у него было туго, он сказал лишь.
- А ты, вообще когда-нибудь сапоги моешь?
Я  лениво объяснил.
- Все равно сейчас опять пойдем по грязи.
- А зачем ты умываешься каждое утро? Все равно ведь к вечеру испачкаешься.
Не ново! В армии это самый распространенный и любимый аргумент. Чуть что - а зачем умываешься каждое утро. Основательно и безотказно. Отвечать на такой аргумент нельзя – в любом случае будешь выглядеть дураком!
 Хотя, между прочим, я где-то читал, что в средние века, в Западной Европе считали, что умываться вредно, и не умывались... Не зря изобрели одеколон и духи!
Но, мы не Западная Европа и живем не в средние века, так что пришлось помыть сапоги и мне. Более того, я нашел сапожный крем и щетку. И мои сапоги на зависть Мишке блестели, как на строевом плацу.
Но самое волнующее было  этими сверкающими сапогами тут же вступить в жидкую грязь.
Все-таки в армии есть свои  причуды…
21.
Вечером нам устроили новое развлечение -  в одной из больших палаток, где стояло множество табуреток, нас созвали на комсомольское собрание.
В президиуме сидели Невзоров и  гордый Гришка.
Гришка, тоном многоопытного  комсомольского лидера, «правильными словами» читал доклад о чем-то «жизненно необходимом», о «примерности комсомольцев в выполнении своего долга», и тому подобное.
Я его не слушал, так как, спрятавшись за широкой Мишкиной спиной, и, примостив на его спине листок бумаги, я сочинял письмо Лене.
 «… Леночка. Я тебе говорил, как я люблю тебя. Но я жалею, что говорил те слова тогда, а не сейчас. Тогда ты смеялась. Видимо, я говорил неубедительно, говорил неправильные слова,  не смог найти ключей к твоей душе. Но, сейчас бы я нашел эти правильные слова…».
Я насторожился. В палатке стояла тишина Я прислушался – оказывается, в  машине Семенко, при сдаче груза на склад обнаружили недостачу  десяти банок тушенки.
И теперь, несчастного Семенко,  вывели вперед к президиуму и казнят.
Семенко отчаянно сопротивлялся.
Гришка, с видом неумолимого сурового судьи, поднялся и, укоризненно  качая  головой, скорбно произнес «по-большевистски» горячую речь.
- Дорогие товарищи! Мне очень неприятно говорить, но наш товарищ похитил, доверенный ему Родиной, груз. Мы направлены в Афганистан для выполнения высокой интернациональной миссии – оказания помощи братскому афганскому народу. Отбирали нас как лучших из лучших, и вот, к величайшему нашему сожалению, среди нас завелся  нечестный человек. Он не оправдал доверие Родины. Фактически он предал страну и нас. И об этом человеке я не могу гордо сказать, - с ним я бы пошел в разведку!  Ладно бы он опозорил только себя, но своим поступком он опозорил и всех нас. И теперь о нас будут думать как о ворах! И теперь у нас выход один – гнать, затесавшегося в наши ряды предателя. Исключить из комсомола, и ходатайствовать перед командованием о строгом наказании этого, у меня язык не поворачивается сказать – человека!
Семенко заплакал.
Хоть я и клялся начать «новую жизнь» и не приставать к Гришке, но терпеть такую несправедливость было не в моих силах.
И я выскочил, как чертик из табакерки.
- Не виноват Семенко!  Это не он украл!
Гришка зыркнул на меня.
- Комсомолец Вязов, на комсомольском собрании есть порядок - кто желает выступить тот поднимает руку.
Я сказал.
- Гришка, ты сволочь! Это ты же сам украл тушенку.
Я закричал.
- Я видел, как Гришка ел эту тушенку.
Все молчали.
Я видел, что Гришка очень хотел ударить меня табуреткой по голове. Но вместо этого он спокойно сказал, - что это  клевета. Да, действительно, у него была банка тушенки, но это тушенка из пайка. Он сказал, что Вязов просто пытается свести с ним старые счеты. Что Вязов вообще неблагонадежный тип, так как не верит партии и советскому правительству.  Кроме того, он недисциплинированный, и редкий эгоист, все он делает только тогда, когда хочет получить для себя выгоду.
Это он обо мне!
Я хотел все объяснить. Однако этого не дал сделать Невзоров. Он встал и сказал.
- Все, хватит! Время спать. Со всем разберемся потом.
В этот вечер,  мы в первый раз за много дней, легли спать в чистые, хрустящие новенькими простынями, постели.
За один день я, казалось,  прожил целую неделю, столько было событий. Я устал,  и от усталости у меня слипались глаза. Я еще слышал, как в палатку вошел Исхаков, и как он, что-то тихонько мурлыча под нос, улегся спать.
22.
На следующий день все автомобильные роты  рано утром ушли в Термез. В палаточном городке стало пустынно и скучно.
Утром меня никто не будил. Я встал, когда захотел, точнее, - когда лежать стало не в мочь. Это подлый закон жизни - когда тебе требуется подняться в четко определенное время, то ты просыпаешь, и поднимаешься с трудом и с головной болью, совершенно не выспавшийся. Но когда же тебя никто не ограничивает, и можно спать, хоть до вечера, то ты просыпаешься раньше, чем обычно. И ты свеж как молоденький огурчик. И ты чувствуешь, что если немедленно не поднимешься, то случится мировая катастрофа – как минимум, останешься без завтрака, а кушать, как назло, тебе ужасно хочется.
Я пошел на завтрак один.  Наш, Цербер дремал на стуле, вынесенном в сухое место, на солнышко, у входа в столовую. Заметив меня, вместо того, чтобы разорвать меня в мелкие клочья, он лениво закрыл глаза, и лицо его приняло прежнее блаженное выражение.
Земля опять перевернулась, и, теперь, никто не заставлял меня ходить строем. Повар, читавший толстую затертую книгу, отложил ее на стул, и наложил мне в котелок, огромным, на деревянной ручке алюминиевым черпаком,  большущую порцию гречневой каши, и несколько (А полагается только один!) кусочков мяса. При этом снисходительно заметил, - будет мало, приходи еще!
Я выбрал за пустынными столами самое лучшее место – там, где можно было сесть на снарядный ящик, и принялся за еду.
Все удовольствия этой жизни оказались в моем распоряжении, но я почему-то от этого не чувствовал радости. Я открыл новый закон жизни – получаешь наслаждение только оттого,  что получаешь с трудом.
Вернувшись в медпункт, я, к своему великому удивлению, взял отвертку и, без всякой на то команды, принялся разбирать снарядные ящики.
Выглянувший из большой палатки, Исхаков был поражен не менее моего.  Вслед за ним на его тихий зов из палатки выглянул Белов, и он тоже был поражен.
Исхаков вышел из палатки и молча встал рядом со мной. Чувствовалось - он был встревожен.
Покрутив некоторое время шурупы, я спросил.
- Товарищ старший лейтенант, можно задать личный вопрос?
Исхаков сел на ящик, и закурил.
- Давай, выкладывай - что у тебя? Уж, больно ты какой-то сегодня странный!
- Товарищ старший лейтенант, скажите -  можно ли так быть подлецом, а в обществе считаться уважаемым человеком? И почему порядочный человек – не уважается?
Исхаков пожал плечами. И он спросил меня уже совсем фамильярно.
- Валера, так что случилось.
И я рассказал о случившемся на комсомольском собрании.
Исхаков выслушал меня внимательно, и мне это было очень приятно – не каждый день офицер слушает солдата.
Когда я закончил свой рассказ,  Исхаков  спросил.
- Что ты закончил?
- Десять классов, как все.
- Понятно… А что читал? Какая  у тебя самая любимая книга?
- «Алые паруса».  «Как закалялась сталь».
- Ага! – произнес Исхаков. – Знаешь, что, Валера, в школе нас учат многим хорошим вещам. Нам говорили – это хорошее, это белое, а это плохое, черное! И то, чему нас учат в детстве, мы запоминаем на всю жизнь. К сожалению, мы очень твердо запоминаем и  оценки об окружающем мире,  но эти оценки чужие, которые  нам навязали. Я не говорю о том, правильные ли эти оценки или нет. Мы ими и руководствуемся в жизни. Но жизнь имеет не только два цвета, у жизни множество цветов, одних только оттенков черного не сосчитать. Поэтому, при воспитании в черно-белых тонах, у тебя и возникает вопрос, а правильно ли ты поступаешь? Большинство всегда право?  Если, твой «друг» Гришка  уважаем начальством, то значит ли, что он всегда прав? Что он самый честный, самый умный и так далее -  самый, самый, самый! Поэтому я скажу так – есть  вопросы, которые каждый должен решить для себя сам. Многие выдающиеся философы стали философами только потому, что, то чем они зарабатывали себе на хлеб было нудным скучным делом. Например – шлифовка стеклянных линз.  Но и разборка снарядных ящиков дело ничем не хуже.  Единственно напомню – на Руси у правдоискателей всегда была печальная судьба. Так, что дерзай!  А в роту больше не ходи. У них - своя «малина», у нас - своя «малина»!
23.
В июне на нашем «курорте» стало невыносимо жарко. Солнце палило так, как будто намеревалось сжечь эту землю, эти горы дотла. 
Весной горные склоны обнадеживающе  покрылись ярко зеленой травой. А когда повсюду расцвели тюльпаны, желтые, красные, это выглядело волшебством. Но недолго продолжалось наше счастье -   трава и тюльпаны сгорели мгновенно, и осталась от них только сухая пыль, в которой копошились гадкие скорпионы и фаланги.
Я мечтал увидеть мир, а вижу только одни горы и духоту.
Сначала мы прятались в тени палаток, на ветерке. Но, природа приготовила нам новый сюрприз -  грязь высохла и превратилась в мелкую пыль. И, ветер, на который мы надеялись как на бесплатный вентилятор превратился в страшнейшее зло. Ветер поднимал пыль по всей долине, и мало того, что в душном воздухе и так трудно было дышать, так дышать пришлось пылью. Мы стали как шахтеры. Я пробовал носить респиратор. Да куда там! В респиратор моментально набиралась потная влага, а как известно  в воде тонут. Мне не хотелось утонуть в собственном поту посредине пустыни и я оставил свои эксперименты.
Я стал бояться, что на этом «курорте»  заработаю силикоз.
В ротах было лучше.
Когда роты ездили в Термез, то там попадали в цивилизованные условия – там было много воды, а пыли не было.
На юге были апельсиновые рощи, арбузы, дыни…
Мишка привозил мне апельсины – они кислые. Говорят из этих апельсинов делают «Фанту». Пробовал я эту «Фанту», она больше похожа на  «царскую водку».
А Мишку я почти не вижу. Приезжают они редко, ночью, а рано утром уезжают дальше. На «курорте» задерживаются только те машины, которые  привозят продукты. Да и то – на день, на два, не больше.
И вот в один прекрасный момент, когда я уже мечтал покончить жизнь самоубийством, и не мог только выбрать способ - предлагалось высохнуть на солнце как вобла, и умереть от жажды, а я исключительно желал утонуть в холодной воде, Рашид Иванович ( в «миру» - старший лейтенант Исхаков. Но мы уже давно перешли на духовное общение,  он меня звал – Валерка, а я его – Рашид Иванович. На войне, как на войне!)  вызвал меня пред свои светлые (А они у него как раз и не светлые, а черные!) очи. Он покричал через тонкую стену палатки.
Я вспомнил  стихотворение Лермонтова «Анчар» и потащился к нему.
Исхаков сидел, голый по пояс, как запорожский казак,  опустив ноги в тазик с водой. Он был очень похож на запорожского казака, так как недавно коротко подстригся, и отпустил длинные свисающие вниз усы. А лица у нас у всех стали черные, то ли от пыли, то ли от загара.
Исхаков с сожалением осмотрел мою согбенную тощую фигуру, похожую на вопросительный знак, и засомневался.
- Ох, не знаю что и делать. Ехать надо. Но сможешь ли ты?
Голосом умирающего, я только и смог простонать.
- Куда?
- Да, в Термез надо бы слетать!
Я не поверил своим ушам.
- Куда, куда?
- В Термез!
Я ожил, я внезапно почувствовал дуновение свежего ветра.
- Товарищ старший лейтенант моя ракета готова! Через сколько минут вылетаем?
Исхаков несколько меня разочаровал.
- Завтра рано утром.
И я понесся готовить машину. Надо было долить в двигатель масла, и проверить уровень воды в радиаторе. Да и заправить следовало бы бензинчиком бак под полную горловину.
Ночью я плохо спал – мне  снились картины из предстоящей райской  жизни. Я хотел мороженого – холодного, сладкого, в вафельном стаканчике. Я уже решил что сначала съем один стаканчик пломбира, потом шоколадного, а потом эскимо, а потом все повторю!
Была у меня еще одна тайная мечта, я написал Лене несколько писем, но ответа так и не получил – я хотел  позвонить ей по телефону.
24.
На следующий день, когда еще было не так жарко, а небо еще не затянуто пылью, и оно  оказалось синим. Ах, как давно я не видел синего неба!
Мы выехали. Впереди  тянулась колонна бензовозов, она оставляла за собой запах пыли, бензина и гари. Эта автомобильная рота пришла ночью из Кабула. Они переночевали, и даже не стали завтракать – они возили с собой походную кухню, и завтракали и обедали на маршруте.
Мишка рассказывал – там, по маршруту, в горах,  есть чудесные места, по настоящему курортные, с чистыми озерами, соснами и розами.
Когда он рассказывал, я взмолился, - Господи, да что это такое - сосны и розы, хоть краем глаза взглянуть на это чудо. Для меня не то, что роза – обычная ромашка уже казалась  фантастическим цветком.
Мишку я давно уже не видел. Последний раз он был очень худой, и эта худоба шла ему на пользу – он стал мужественным.
Когда, мой друг, мы с тобой еще увидимся?  Теперь ты не узнаешь меня – язык мой закостенел. И меня больше не тянет на шутки…
Утром Исхаков проговорился, что теперь мы часто будем выезжать в рейсы – командование издало приказ, чтобы  колонны сопровождала санитарная машина. Оказывается, в последнее время на маршрутах усилились обстрелы, и теперь колоннам потребовалась квалифицированная медицинская помощь. К каждой колонне, конечно, не удавалось прикрепить  настоящего врача, в колоннах подготовили внештатных санинструкторов, однако, каждая замыкающая день  колонна его будет иметь. 
Колонна  из двухсот машин  вытянулась перед въездом на шоссе, в этом месте как раз сходились две горные цепи, и они образовали своеобразные узкие ворота. Колонна, медленно, как гигантская змея, выползла на дорогу, и начала брать разбег.
Дорога шла по склону горы. Метров через двести гора закончилась красным, цвета запекшейся крови, гранитным склоном, и показалась сначала зелень, а затем и вода.
Я по щенячьи обрадовался.
- Речка! Смотрите, товарищ старший лейтенант – речка!
Дорога долго шла вдоль речки, и мы въехали в город  Пули-Хумри.
Город разочаровал меня.  При ярком солнце обнаружилось  что, не смотря на массу зелени,  это довольно пыльный и бедный городок. Даже, скорее большой кишлак, чем город.
Вдоль  шоссе тянулись глинобитные то ли дувалы, то ли дома. В центре я увидел несколько домов привычной для нас постройки с окнами на улицу. Но и в них окна были плотно прикрыты железными ставнями.
На улицах было много людей. Но бросилось в глаза отсутствие  женщин. Потом я заметил идущее вдоль дороги странное существо. На него было надето что-то вроде длинного мешка темно-синего цвета, - внизу были видны только кожаные тапочки. 
Существо мелко семенило за жирным, расплывшимся мужчиной, который шел важно и уверенно.
Бай, наверно, - подумал я,  и догадался, - а это его жена.
Я пожалел ее, - жарко ей в этом мешке. У нас женщины по такой жаре ходят в легких светлых платьях. Показать бы им эту картину. А то совсем разбаловались.
Я всегда любил прогуливаться вечером по летнему городу, когда уже спадет жара, но еще не станет темно и призрачный свет фонарей еще не сменит мягкий свет вечернего солнца.
Хорошо любоваться - какие красивые девушки живут в нашем городе. А девушки медленно гуляют стайками по двое, по трое, и вид у них неприступный, как белые вершины Памира, Но если вы услышали сзади девичий смешок или шепоток, то будьте уверены - на вас обратили внимание.
Мое искреннее убеждение - красота это общенародное достояние и нечего ее прятать под мешком!
А еще я люблю разговаривая с   женщиной и   глядеть в ее глаза. Хотя, между нами говоря, чаще всего я стесняюсь этого. Но, как много можно в них прочесть!
Вот, также я читал, прощаясь с Леной, ее глаза.
Я сказал,  что 6уду писать ей, а она смеялась.  Женщины изверги - они губят мужчин. Что означал ее смех?
В моей душе поднялся ураган чувств, гнев, ревность. Я, с горящими безумным блеском глазами, поднялся, медленно подошел к ней и стал ее душить.
- За что?
 Вскричала она предсмертным криком.
- За несбывшуюся мечту, - отвечал я, рыдая.
Нет, нет, не пугайтесь, я не вставал и не душил ее. Я не Отелло и не способен на столь решительные действия, я лишь способен фантазировать и  рассуждать. Да и к чему вся эта смешная бура в стакане воды?  Что сделано, того уж не воротишь назад.
Но почему она смеялась? Что она хотела этим показать?
Говорят за любовь нужно бороться. А как? Силой заставить ее изменить свои взгляды или более гуманно - убеждением? Но результат будет один.
Нет. Настоящая любовь взаимна и бороться надо с теми, кто ей мешает. У меня любовь не настоящая, она меня не любит. Иначе почему не отвечает на мои письма? И к, моей печали,  и в данном конкретном случае этой мешающей силой для кого-то стал я.  Бороться нужно со мной.
Исхаков  легонько тронул мое плечо.
- Вязов, не отвлекайся!
- Действительно, - подумал я, - отвлекаюсь. А за рулем. Говорят, категорически нельзя отвлекаться от управления машиной. Я плохой водитель, все время думаю о посторонних вещах.
Я подумал, - интересно,  а как сам Исхаков   относится к проблеме неудачной любви? У него есть семья, дети, и наверно определенный опыт.
- Товарищ старший лейтенант, - обратился я к нему, - разрешите задать Вам вопрос?
Исхаков сказал.
- Ну попробуй.
Я его предупредил,
- Только вопрос требует откровенности и может показаться нескромным, так что если не можете, то лучше не отвечайте.
Исхаков засмеялся.
- Валера, у тебя все вопросы нескромные и требуют откровенности. Ладно, договорились. Что у тебя опять случилось? Спрашивай.
- Как  Вы считаете, может ли любовь, настоящая,  ну как у Ромео  и Джульетты,   существовать на самом деле? Или это только выдумка?  Почему-то мне пока встречается только не взаимная любовь.
Исхаков сказал.
- Знаешь,  расскажу тебе один случай. Он произошел с моим другом.
25.
Свой случай Исхаков не рассказал. Машина впереди  остановилась.
Я остановился. Исхаков вышел, и пошел вдоль колонны. Впереди стояла машина ремонтного взвода с «кунгом», вместо кузова – машина МТО. Я осторожно подкатил ближе к машине.
Дверь «кунга» отворилась, и из нее показалось распаренное лицо разъяренного старого секача. Серые волосы стояли дыбом, жесткие усы топорщились. Лицо тут же заорало.
- Вязов, ты опять дурью маешься? А ну, откати назад!
Я оскорбился. - Привет - это что еще за начальник? И я высунулся по пояс из кабины и тоже заорал.
- Это кто дурью мается!? Погоди, придешь в медпункт, я тебе таких уколов навтыкаю…!
Дверь «МТОшки» окончательно распахнулась, и на свет божий появился прапорщик Толкунов. Я мгновенно юркнул назад в машину.
Прапорщик, держась за поручень встал на ступеньку приставной лесенки, и принялся ногой отталкивать мою несчастную «люську»!
- Ай, ай, ай!
Я быстро включил двигатель, и отъехал назад метров на десять.
Я высунулся из кабины и закричал.
- Товарищ прапорщик, извините – не узнал!
Толкунов тяжело спрыгнул.
- Могила тебя, Вязов, только исправит! – Пробурчал он, и пошел вперед.
Вскоре все вернулись на свои места, и колонна двинулась дальше. Машины стали набирать скорость. И стрелка спидометра уверенно потянулась к цифре сто. Я был удивлен такой скорости. Обычно ездили намного медленнее. Видимо, пока я сидел на «курорте», жизнь стремительно ушла вперед.
Нас,  с ужасным воем обогнал, по натуре тихоходный, ГАЗ-66. Сзади у него, как тряпка болталась походная кухня. Она, казалось, дороги и не касается. Он вклинился впереди, и я стал ужасно бояться, что кухня оторвется, и я в нее врежусь. 
Наконец, что-то громоздкое и блестящее, действительно, оторвалось, и поскакало по дороге.
Я крутанул руль, и моя «люська» едва не заложила «мертвую петлю».
Исхаков заругался.
- Разобьемся, к чертовой матери! А ну, каскадер – держи руль обеими руками! А то – накажу как попало. (Это он ругался).
Я возмутился.
- Товарищ старший лейтенант, я то причем, если они не закрепили как следует свои кастрюли?
Скоро к большой скорости я привык.
Солнце пекло нещадно. Я поднял руку и потрогал крышу, и тут, обжегшись, её отдернул.
- Ну и нагрело, - заговорил я, - так наверно и рождаются сказки, что здесь летом на солнце можно яичницу сжарить без огня. Между прочим я слышал, что с мая и по октябрь в Афганистане не бывает не только пасмурной погоды, но и облаков.
От духоты потянуло в дремоту, и я легонько похлопал себя по щеке.
Исхаков ободряюще кивнул мне.
 Я обрадовался - можно поговорить и спросил.
- Я слышал, товарищ старшим лейтенант, будто афганцы говорят, что лето в этом году холодное, правда ли это?
Исхаков подтвердил.
- Правда, но обещают, что дальше будет еще жарче.
Я удивился.
- Да, ну! Если это холодное лето, то какое же здесь жаркое лето?
Исхаков засмеялся.
- Не горюй! Зато хорошо загоришь, сразу на пару зим вперед.
Я открыл рот,  чтобы спросить Исхакова, что там произошло впереди, из-за чего останавливалась колонна, да так и застыл. Мой рот так и остался открытым.
Лобовое стекло моей милой «люськи» зазмеилось трещинами, и  медленно, как в кино при замедленной съемке, начало разваливаться. Все потекло в замедленном темпе.
Исхаков  тягуче проревел, - гони!
Но перед встречным,  бешено несущимся  автобусом, вспыхнул ослепительный шар, и он, как игрушечный, подпрыгнул, и косо заскользив, лег поперек дороги на бок.
Я обеими ногами закаменел на педалях, и, трясущейся рукой выбил передачу. «Люську»,  с визгом заклинивших тормозов, неудержимо тянуло к автобусу.
Томительно тянулись мгновения. Я как-то отвлеченно думал, что если мы не остановимся, и врежемся в автобус, то мы вряд ли выживем – «УАЗики» страшны на лобовых ударах, так как спереди нет, смягчающего удары, двигателя. И если мы не умрем сразу от удара, то наши ноги обязательно заклинит смявшимся железом, а от столкновения машины несомненно загорятся. И тогда мы сгорим заживо…
Я закрыл глаза….
Когда открыл - машина стояла, почти уткнувшись в крышу автобуса.
От сильного толчка я вывалился из машины и упал. Вслед за мной загремел автомат. Не успел я еще прийти в себя, как кто-то потянул меня за ногу под машину. От испуга я брыкнулся, и сразу же сообразил - это же   Исхаков.
Я ухватил автомат, и нырнул под машину.
Исхаков толкнул меня.
- Смотри, из-за дувалов стреляют.
Приглядевшись, я увидел в зелени над дувалами, вспышки выстрелов, и только сейчас услышал автоматный треск и визг, рикошетирующих от асфальта, пуль. Сверкали  струйки трасс.
Я сообразил, - если я вижу трассы,  значит это стреляют не в нас. Тогда в кого же?
Автобус, разгораясь, чадил жирным черным дымом. Из его окон выкарабкивались,  и бежали в близкие кусты люди. Трассы впиваюсь в них, и они пробежав несколько метров падали, застывая на сером асфальте разноцветными пятнами.
Из автобуса рвался чей-то предсмертный вопль.
26.
Я не испугался. Но все никак не укладывалось в голове, не верилось, что все это происходит на самом, деле, среди белого дня, на окраине,  еще утром, такого мирного спокойного города.
Происходящее. Казалось, каким-то  кошмарным сном. В окне автобуса показался сверток из ярких тряпок, а затем и голова женщины. Слепо шаря рукой,  она, оборвала мешавшую ей чадру, и упала грудью на  чадившее железо. Потом, прижав сверток к груди, поползла.
Я растерянно смотрел.  Сверток женщине мешал, и я крикнул.
- Брось, дура,  сверток! Зачем нужны эти тряпки! Жизнь дороже.
Женщина сползла с автобуса и, неловко сгибаясь над свертком, пошла. Немного прошла, и в нее впилась трасса. Одна, другая. Женщина упала, но сверток не выпустила. Раздался  детский плач.
Исхаков болезненно вскрикнул, - сволочи!
И, он, неожиданно для меня, рывком выскочил из-под машины. И, в несколько неестественно длинных шагов,  он подбежал к лежащей женщине, и, упал, прикрывая своим телом, её, и ребенка от пуль.
Вокруг него зачиркали трассы. И я понял Исхакова сейчас убьют.
В меня не стреляли. Наверно считали, что раз в нас не стреляют, то и мы не будем вмешиваться в это дело. Логично, я не трогаю тебя, ты не трогай меня. Афганцы между собой разберутся сами, а русские пусть лежат тихо.
А может, меня просто не заметили. Это неважно! Я мог спокойно лежать. А чем я мог помочь Исхакову?
Затем я совсем ни о чем не думал. Я ничему не удивлялся. Я, просто поднялся. Широко,  чтобы было удобнее стрелять, расставил ноги, вскинул автомат,  нажал на спусковой крючок, и выпустил, длиннейшую, на весь магазин, очередь по вспышкам за дувалом.
Со странным спокойствием я вставил новый магазин, и, ловя на мушку огоньки выстрелов, и поливая огнем их, двинулся вперед. Краем глаза я уловил, - Исхаков, взяв на руки женщину и ребенка, тяжело побежал к кустам. И это меня обрадовало.
А навстречу мне пронесся огромный огненный шар....
27.
Зеленая волна огромным  молотом ударила в борт. Полетели брызги, щепки. Я задохнулся - волна накрыла меня с головой. Я судорожно  хватался за воду, и мои руки проваливались в бездну.
Когда вода отхлынула, я увидел, что нахожусь на большом обломке судна. Сам парусник  погружался в воду в нескольких десятках метров от меня. Вокруг была  ровная, как поверхность стекла, гладь воды. Горячо светило  солнце. Оно светило жутко ярко, и его жара была нестерпима.
И никого, только я один. Я испугался и зашлепал руками по воде.
Корабль быстро погружался в воду, и на его месте образовался водоворот. Меня медленно потянуло в него.
Я закрыл глаза. Темнота  поглотила меня. Я исчез, я стал вечным бестелесным существом, всё утратило смысл.
Прошло   много времени. Сколько неизвестно,  так как бег времени как и все остальное утратило смысл. Может быть секунды. А может годы. Прошел миг вечности.
Я подумал,  - если, я умер, то почему мыслю? А, если, -  я жив, то почему ничего не вижу, не слышу и не ощущаю?
Мне стало страшно, и я  закричал.
- Я хочу видеть мир, людей!  Я хочу жить!
И, тогда я увидел её….  Она была в белых одеждах…. Лицо её было знакомо. Я силился вспомнить это лицо, и не мог... Но я знал же это лицо, такое родное!
Она протянула ко мне руки…. И я захотел отдаться в них….
Сквозь тьму вдруг прорвалась речь. Я никак не мог понять ее смысл. Говор струился тихо-тихо, как холодный ручеек в  глубоком овраге, а потом стал приближаться.
Неожиданно я понял - речь чужая, нерусская!
Тьма  стал быстро рассеиваться.
28.
Я лежал на земле. В спину больно врезались мелкие камни. Тело болело. Но я этому обрадовался – значит, я жив?
Я попробовал пошевелиться - руки не слушаются, как будто связаны. Я напряг мышцы,  - нет, не  кажется,  руки действительно связаны. Тогда я огляделся, и увидел, что нахожусь в маленькой палатке.  Вверху в открытом окошке горят три бледных уголька. Звезды.
За тонкой тканью палатки что-то шумело. Это было похоже на звук небольшого водопада.
Тяжело, будто свинцом, налилась и заболела голова. В тело вполз холод, пришла жуткая догадка - я в плену? И я  ужаснулся, - нет, нет, только не это!
Когда мы ездили за ящиками в мотострелковый полк,  один солдат мне рассказывал,  что душманы пленных убивают, но прежде чем их убить им устраивают мучительные пытки.
По моему лицу невольно потекли слезы. Я не хотел расставаться с жизнью, еще толком не повидав ее. Хотя в любом возрасте смерть страшна,  страшна предстоящая тьма,  бесконечная  вечность. Я подумал, - не об этом ли меня предупреждали сны?
Размышляя так, я постепенно смирился с мыслью о смерти, и даже успокоился. Скорее из моей вечной вредности ко мне пришла простая мысль - если я хочу жить, то почему я как овца лежу и покорно жду смерти. Я не овца, я могу и должен бороться. Я попытался пошевелить руками. Нет, узлы завязаны туго, на совесть.
Что же делать? – Возник вопрос.
Я был на грани истерики, все мои усилия были бесполезны. Я подумал, - а может не стоит ждать, пока начнут меня  мучить, а удариться головой о камень, и конец?
Я попробовал, и это оказалось больно!
В этот момент я заметил в углу палатки какой-то темный большой предмет.  Без всякой задней мысли, наверно, больше из любопытства я тронул его ногой. Предмет зашевелился, и раздался жалобно плачущий голос.
- Не бейте меня!
Я остолбенел - Гришка! Он-то как сюда попал!?
Я, было, обрадовался, но тут же немного поубавил радости. Это же - Гришка….  И,  неизвестно, как он поведет себя.
Я сказал ему, - не ори!  И спросил, - Ты, как сюда попал?
Я не узнавал его - Гришка плакал.
- В мою  машину попали  из гранатомета. Граната попала в цистерну, и хорошо, что цистерна была пустой, а то я бы сгорел сразу….
Я скептически заметил.
- Еще неизвестно что лучше!
- И когда я выскочил из кабины и бросился в кусты, там я попался душманам. Они  задержали меня, и привели сюда.
Гришка разрыдался.
- Они били меня! Сказали, что утром зарежут.
- А ты думал, что конфетами угостят?
Затем снова спросил его,
- А ты что сейчас делаешь?
- Лежу!
- Это ясно и ослу, что лежишь, а что думаешь делать?
Гришка всхлипнул.
- Утром попрошу, чтобы не убивали.
- Дурак. – Слабо заметил я. – Они же русского языка не знают. А если и знают, то зачем им ты?  Нет, убьют нас все равно….  Не знаю, только зачем меня сюда притащили.
- Так, - подумал я, - надо как–то выкручиваться. 
В слух спросил.
– Гришка ты крепко связан?
Ответ меня не обрадовал.
- Крепко!
- Слушай, а чем мы связаны? Что я не пойму чем.
- Да, какая-то самодельная веревка.
Я подумал – в кино, обычно, веревки пережигают на костре. Но костра у нас нет. Или перегрызают.
Я предложил.
- Гриш, а ты попробуй перегрызть мою веревку.
Гришка засомневался.
- А зачем? Там у входа охранник, увидит, что мы развязались – убьет!
Я обозлился.
- Гриша, ты так хорошо говорил речи на комсомольских собраниях. Особенно о том, как хорошо отдать жизнь за Родину. Ты, что, хочешь, чтобы тебя зарезали как барана? Учти это больно!
И я  пригрозил.
- А если не будешь грызть веревку, то я скажу, что ты комсомольский секретарь – совсем плохо тебе будет!
- А я скажу, что с детства ненавидел советскую власть, и только притворялся.
- Так они же не знают русского языка. В общем грызи, если хочешь - я один уйду, а ты как хочешь.
Гришка уткнулся носом в мои руки, и констатировал.
- Тут, плохо завязано!
- Так развязывай!
Гришка быстро развязал веревку. Я освободил руки, и принялся за его веревку. Гришка засопротивлялся -  не трогай меня.
Я сказал, - знаешь что, руки я тебе развяжу, а дальше ты как хочешь.
29.
Развязав Гришку, я осторожно выглянул из палатки. Почти у входа горел костер. Около костра спиной к нам, склонившись к огню, сидел человек в халате и чалме. На небе светила полная луна, и было светло, почти, как днем. Вдали были видны зубчатые горные вершины. Больше людей я  не видел.
Я прошептал Гришке.
- Видишь, он один! Идешь со мной?
Гришка зашептал.
- Так нас часовой не пропустит.
- А мы его того – камнем по голове.
- Мы дороги не знаем, нас все равно поймают!
Гришка затих.
- Тогда - молчи.
Я пошарил рукой по земле и нашел то, что искал – небольшой, но тяжелый, размером с руку,  продолговатый камень.
Я выполз из палатки. Мое сердце колотилось так, что, казалось, его звук набатным колоколом разносится вокруг.
Я вскочил, подбежал к душману, и стал бить его по голове. Он склонился вперед и упал лицом вниз, я ударил его еще несколько раз, и замер.
Душман не шевелился. Рядом с ним лежал автомат, и  обычный солдатский ремень с подсумком.
Я взял автомат, и надел ремень. Ремень был тяжелый, я расстегнул подсумок. В подсумке были автоматные рожки, в свете костра я разглядел, что они набиты патронами. Я пытался через контрольное отверстие в магазинах разглядеть, полные ли они, но свет никак не попадал на донышко патрона.
Меня задергал за рукав Гришка.
- Пошли, пошли, - торопил он меня.
- Куда?
- Я помню дорогу. Пошли.
Я пошел за ним. Мы шли бесшумно -   душманы сняли с нас сапоги, и теперь мы были босиком. Но я на первых же шагах разбил ноги о камни. И я сильно боялся наступить на скорпиона, или еще хуже – на змею. Я ужас как боялся этих мерзких тварей.
Когда мы прошли с полкилометра, я остановился.
- Стой, передохнуть надо.
Гришка торопил.
- Нечего передыхать, придут остальные душманы, они устроят нам отдых! Догонят, они места знают здесь как свои пять пальцев, с закрытыми глазами, и тогда точно зарежут нас!
Я огляделся.
Мы находились  в узком ущелье. Вокруг валялись огромные валуны. А по сторонам были высокие неприступные стены.
Впереди ничего не просматривалось, там была чернота.
Я встревожился.
- Гриш, а не зайдем мы в тупик?
Гришка глухо заметил.
- Нет, тут дорога одна.
Я изумился.
- Как одна? Ты чего же молчал. Мы же так и на душманов можем нарваться в любой момент!
Гришка молчал.
- Ну, пошли! – Сердито сказал я.
Впереди в ночной тени оказался узкий проход, если бы душманы шли навстречу, то мы обязательно столкнулись бы с ними лоб в лоб. Но правильно говорит русская пословица – дуракам везет. Кто был дурак из нас двоих – не знаю. Гришка всегда считался умным …
Дальше ущелье стало расширяться. Но мы шли, прижавшись к горе. Тут было много холмов, и мы, то поднимались вверх, и тогда перед нами представала вся долина. А мы оказывались, как на ярко освещенной витрине универмага. И тогда мы пригибались и бежали. На бегу я всматривался в даль. Однако я не видел ни единого огонька. То мы опускались в темноту. И тогда я вновь боялся змей.
Я чувствовал, что мои ноги превратились в кровавое месиво,  и болели они нестерпимо. Поэтому я шел то на цыпочках, то на пятках, но в любом случае было больно.
Гришка сказал.
- Нам надо торопиться! Надо до рассвета уйти как можно дальше.
Я спросил.
- Гришка, а чего это ты передумал и пошел со мной. Ты ж хотел остаться?
Гришка молчал, он ускорил ход, и теперь мы почти все время бежали. Я задыхался. У меня разболелась голова.
С завистью я подумал, - Гришка спортсмен. Не то, что я – тюфяк.
Не скажу, чтобы я был совсем слабак. Физкультурные нормы я выполнял на «пятерку». Я подтягивался необходимое количество раз, и даже делал «подъем переворотом», и бегал. Однако все мои дела были в пределах установленных норм. А Гришка если подтягивался, то на двойную норму, а, если бегал, то на спортивный разряд. И так во всем. Единственное утешение – меня, как самого тощего в роте, выставляли на спортивные соревнования поднимать гири в наилегчайшем весе. Все смеялись надо мной, однако на второй разряд я поднимал эти двухпудовые «дуры». Как? И сам удивляюсь.
Однажды, меня уговорили принять участие в соревнованиях по плаванию в обмундировании. Я усиленно отказывался, - я и без обмундирования не доплыву. Однако уговорили, - ты только доплыви, нам не важно время, лишь бы «баранку» не поставили. И напомнили олимпийский принцип – важен не результат, а участие. Ну, если так….  И я согласился.  Меня обрядили в мундир, повесили на шею связанные за ушки сапоги, при этом обнадежили - сапоги  будут как поплавки. За спину приладили тяжелую железяку, изображающую ружье. И по свистку судьи столкнули в воду.
Мои соперники стремительно рванули вперед. А я, глотнув изрядную долю, вонючей от хлорки воды, забарахтался. Но, двинулся в нужном направлении. А когда устал, то поплыл «на спинке».
Плыл, я наверно не меньше часа, но не тонул, когда меня, наконец, выловили, на ногах стоять я не мог. Но, оказалось, плыл я всего пять минут. И я был единственным, кто доплыл до конца дистанции. И я принес роте «очко»! 
30.
К утру, мы оказались на краю  широкой пустынной долины. И нам необходимо было пересечь её. Долина еще утопала в темноте, но вершины гор уже четко прорезались на светлеющем небе.
Я спросил.
- Куда идти?
Гришка махнул рукой.
- Нам надо на другую сторону.
Долина была широкая, и, когда рассветет, мы окажемся на голом месте. И хотя мы и не слышим за собой погони, но она возможна, причем душманы, которые знают горы несравненно лучше нас, и двигаются быстрее. На  пустом пространстве они нас быстро заметят.
- Может, на день спрячемся в горах?
Гришка пожал плечами.
- Когда душманы придут сюда и не увидят нас в долине, они  сразу догадаются,  что мы прячемся в горах…
- Тогда бежим.
И мы кинулись бежать.
Мы добежали до середины долины, и там среди холмов обнаружились холмы, между ними рос густой колючий кустарник.
Гришка юркнул к кустарнику.
Я остановился.
- Слышь,  Гриша, - крикнул я, - как раз в таких кустарниках и водятся змеи. Ты, как хочешь, но я не пойду в кусты!
Гришка что-то буркнул и исчез в кустах.
Я тяжело вздохнул. Я подошел к ближайшему кусту, и стал внимательно осматривать его. Змей видно  не было, и я осторожно полез в куст. Под кустом я нашел ямку и лег. Дальше в кусты, я ни за что не пошел бы, уж лучше меня бы сразу расстреляли.
Под кустом тени почти не было. Однако, всё было лучше, чем жариться на открытом месте.  Я хотел пить. Жутко болела голова. Я закрыл глаза. Но, я поминутно открывал глаза и озирался, пытаясь уловить малейшее шевеление в кустах.
Я подумал, - Гришка исчез, и теперь я никогда не найду своих.  Душманов я не боялся – у меня был автомат.  А стреляю я хорошо. Я решил, что если мне придется стрелять, то буду стрелять только одиночными выстрелами. 
В сухой траве передо мной полз черный блестящий муравей. Странно было видеть, такое обычное существо – живет оно, Бог знает где, и наплевать ему на людей и на их проблемы.  Люди не любят смотреть под ноги, а когда спешат, тем более. Но все дело в том, что у ног целый мир - муравьи, разные букашки, трава и многое другое. И этот мир намного древнее людей, и живет сам по себе. А люди спешат и топчут их, при этом не испытывая вообще никаких чувств.
Но,  люди тоже спотыкаются и падают, и тогда их тоже топчут. Ох,  как тяжело подняться упавшему.
Сзади зашелестела трава, и от страха я едва не упал в обморок. Я осторожно оглянулся. Это был Гришка, и я с облегчением выдохнул воздух. Я обрадовался Гришке, потому что одному страшно.
- Ты где был?
Гришка усмехнулся.
- В кустах. Ты чего лежишь здесь?  Пошли в глубь кустов.
- Гриша, я лучше умру здесь. Там змеи!
- Как хочешь.
Гришка помолчал, а потом задал вопрос.
- А ты как считаешь, как к нам отнесутся, когда мы приедем к своим?
Я удивился.
- Странный вопрос, - конечно, обрадуются.
Гришка спросил.
- Ты думаешь, нам поверят, что мы сумели развязаться, убить душмана, взять его оружие, и пройти по горам немалый путь?
Я опустил голову на землю.
- А зачем нам что-либо доказывать? Мы ничего плохого не сделали. Да, мы еще и не пришли. И придем ли?
Над головой застрекотала птица.  Мне это не понравилось, и я негромко крикнул.
- Кыш, проклятая!
Гришка прижался к земле.
- Гляди!
Я осторожно приподнялся.  От гор цепочкой шли душманы. Это было понятно сразу потому, что они были одеты в синие халаты.
Гришка сказал. - Я в кусты. И уполз.
А я  прижался к земле и закрыл глаза. Но, так было еще страшнее, и я снова открыл глаза.
Душманы шли быстро. Их было десять человек. У них были автоматы. За плечами - обычные солдатские зеленые вещмешки. Приблизившись к кустам метров на пятьдесят, душманы  вскинули автоматы и открыли огонь. Над моей головой мерзко заныли пули,  и я, мечтая стать невидимым, еще плотнее прижался к земле.
Я испугался, -  заметили?! Наверно обратили внимание на сойку. Я хотел уже стрелять по ним. Однако, трассирующие  пули летели выше меня. У меня дрожали руки. Весь мой план убивать душманов одиночными выстрелами мне враз показался редкой глупостью. Мне и так повезло, что нас оставили под присмотром только одного человека, и тот, похоже, был редкий разгильдяй, типа меня, раз спал на посту.
Моя рука лежала на автомате. Но, я так и не смог передернуть затвор. Я струсил.
Постреляв, минут пять, а мне это показалось пятью часами, они быстро собрались в кучу, и побежали куда-то в сторону. 
А над моей головой, оглушительно гремя двигателем,  низко пронеслись два вертолета. И я немедленно  выскочил из кустов и из всех сил побежал в том направлении, откуда они прилетели.
Я бежал так, как никогда не бегал. Задыхаясь, я умирал, но не останавливался. Я не оглядывался назад, ни смотрел в стороны, не смотрел под ноги. Наплевать мне было на скорпионов и фаланг. Мне было теперь все равно. Я безумно хотел только одного – добежать до дороги и упасть. Упасть и умереть на дороге. Лишь бы это была милая, асфальтовая, пахнущая бензином, дорога! И по ней ехали машины….
Там действительно оказалась дорога. Она была пустая.
Добежав до дороги, я упал на раскаленный асфальт.
31.
… Водоворот засосал меня. Я глотнул, и в горло налилась вода, и дышать мне стало нечем. Вода разрывала легкие.
Я опять умираю…
- Господи, - взмолился, я. Я, - который никогда ни в какого Бога и никогда не верил! Я – который стыдился веры!  Господи, но сколько же раз мне еще умирать? Я же уже умирал….  Или уже умер? Я – которого никто не любил….   Я - которого всю жизнь обижали, кому  не лень было….   Я – лишенный матери….    Я - который в жизни ничего  не сделал…. За что?!
Мое горло разодрал кашель. Мои внутренности, казалось, хотели вывернуться наружу. Но мне было уже все равно….
Чей-то голос сказал.
- Хватить лить воду! Осторожнее, чудаки, вы его утопите!
Я открыл глаза. Моя голова лежала на чём-то мягком. Надо мной склонился парень. У него были светлые глаза. На голове была  выгоревшая панама, с солдатской красной звездочкой посредине. Он лил мне в лицо воду из фляжки. Я закрыл глаза.
32.
Очнулся я уже в госпитале. А когда я пришел в себя, и оклемался, меня перевели на гарнизонную гауптвахту. В камере я был один. Учитывая мое состояние, мне оставили откинутыми нары, и разрешили днем лежать.
Дня через два меня вывели в одну из комнат. В комнате сидел лейтенант с малиновыми петлицами, и эмблемами – щит с двумя мечами. Это был следователь военной прокуратуры. Выяснив, кто я такой, как будто он не знал, он принялся расспрашивать меня, каким образом я отстал от колонны и как попал в плен.
Я  подробно рассказал ему свои злоключения. Выслушав меня, лейтенант, недоверчиво глядя, сказал.
- Ах, Вы попали в плен в бессознательном состоянии? А у нас имеются данные, что Вы сами сдались в плен!  И более того  - хотели  бежать на Запад.
Я сказал, - глупости какие-то. Кто такое мог сказать?
Лейтенант усмехнулся.
- Вы, в каких отношениях с рядовым Татариновым?
- В нормальных….
Лейтенант взял ручку.
- Теперь приступим к официальному допросу. Я разъясняю вам права в соответствии со статьями….
Я его не слушал. Между тем лейтенант читал.
- Вы подозреваетесь в совершении преступления  «Измена Родине в форме перехода на сторону врага», предусмотренного статьей  ….
Я крикнул.
- Я Родине не изменял!
В комнату вбежал выводной.
Лейтенант успокоил его, - все нормально. Закончив писать протокол допроса, маленький - на одну страницу, он дал мне его подписать. Протокол с моей подписью он положил в белую папку.
Меня привели назад в темную тесную комнату, и я лег на полку на голое жесткое дерево. И мне не было больно. Я закрыл глаза. Теперь я хотел умереть. Просто уснуть и не проснуться.
Через месяц меня снова вызвали к следователю.
Лейтенант спросил.
- Жалобы есть?
- Никак нет!
- Отлично!
Он достал из белой папки лист бумаги, и стал читать.
- «Начальнику политотдела.  Рапорт. В плену я также видел рядового Вязова. Как Вязов сам сказал мне – в плен он сдался добровольно, что затем попросить на западе политического убежища. Из плена я убежал, а Вязов бежать со мной отказался».  Как мне известно, Вязов и раньше отрицательно относился к Советской власти, и в частности осуждал ввод советских войск в Афганистан».
Лицо следователя было бесстрастно.
- Это правда?
Мне было уже все равно. Я ничего не ответил. 
Следователь покачал головой.
- Отлично. Подпись – младший сержант Татаринов. Знаешь – такого?
- Знаю, - сказал я.
- Нет, - сказал следователь, - вы служили вместе, но видно - ты его ты не знал.
Он продолжил.
- «… Характеристика. Рядовой Вязов, призыва - май одна тысяча девятьсот семьдесят девятого года, за время службы зарекомендовал себя отрицательно. Имел факты самовольных отлучек. По характеру вспыльчив. Управлять собой не может. Неоднократно устраивал драки с товарищами. На занятиях по политической подготовке успевал слабо. Активного участия в общественной жизни подразделения не принимал». Подпись – командир роты старший лейтенант Невзоров. А такого знаешь?
Я опустил голову, и тихо сказал.
- Знаю.
- Что скажешь – правильно?
Я пожал плечами.
Лейтенант сложил бумаги обратно в папку.
- А такого знаешь - старший лейтенант Рябухин Владимир Иванович?
- Нет.
- Ну, так, когда приедешь домой, поставь свечку за его здоровье. А то, сидеть бы тебе и сидеть …
- А кто это?
- Неважно. Собирайся, с вещами, на свободу.
33.
 Я живу в  южном городке. Конечно этот не тот юг, который находится на море, и куда летом  приезжают люди отдохнуть, погреться на солнце. Это обычный  шахтерский городок, где добывают уголь-антрацит.
Городок наш маленький, но он, как  большие города имеет аккуратные асфальтированные улицы, засаженные каштанами.  Городок очень чистый. И в этом есть и моя заслуга. Ранним утром, когда все спят, и улицы пустынны, я выхожу и подметаю свою родную улицу. Я подметаю очень старательно, так, чтобы всю грязь вымести.
Я знаю, в шахте работа очень грязная. И потому я хочу, чтобы люди на работу шли по чистым улицам. От этого с утра у них будет хорошее настроение, и они будут добрыми.
С гауптвахты меня отправили дослуживать при  госпитале. А через месяц, меня досрочно, в связи с тяжелыми последствиями контузии, демобилизовали.
Я приехал домой и  месяца два отлеживался. Но так как у меня все время болела голова я пошел в поликлинику. Там меня осмотрели, но ничего не нашли. Тогда я сказал, что получил контузию на войне.
Надо мной громко смеялись, – у нас нет войны! 
Я сказал, – но меня послали на войну.
Мне ответили, - мы тебя на войну не посылали, кто тебя посылал на войну, тот с твоими проблемами пусть и разбирается.
И никого больше я не встречал.
Правда, Исхаков прислал мне письмо, в котором сообщил, что командование бригады представило меня к званию «Героя Советского Союза».
Я ходил в военкомат.  Но, там, никто ничего не знает. Мне порекомендовали полечиться…
А, Лене я не писал…
Из-за того, что у меня все время болела голова, в институт я не поступил. А я так хотел строить автомобили…
Я думаю так, - в жизни любого человека есть и хорошее и плохое. Но человек, по своей природной способности, забывает плохое, и помнит только хорошее. Плохое человек загоняет в глубины памяти, и старается забыть. Но он не забывает этого. Он только не помнит, потому что не хочет этого помнить. Всякий человек задумывается о смысле жизни, и его поступки совершаются, исходя из его представлений для чего он живет. Но истина придет к человеку только в момент его смерти. Будет ли человек держать ответ за свои поступки на страшном суде - неизвестно. Но перед самым концом своей жизни, каждый, вспомнив в своей жизни все – и дурное и хорошее, хочет он этого или нет, даст себе ответ – для чего он жил. И какой это будет ответ никто и никогда не узнает. Этот ответ будет только для него лично. Смерть шепнет ответ ему в ухо. И это мудро, ибо ответ о смысле жизни данный человеку преждевременно, до завершения его жизненного пути, погубит его, и будет страшнее смерти, так как важнее всего для человека свобода выбора. Лиши человека свободы выбора, и он будет уже не человек, а так – бездумная машина. Потому и человек, что имеет свободу выбора. У каждого свой выбор.
Я  работаю дворником. Теперь я подметаю улицу в родном городе. У меня хорошее дело – я вычищаю город.
В чем смысл моей жизни, и для чего я живу  - я пока не знаю. Но свой выбор я сделал…

21.
Дочитав последние строки, Рябухин поднялся и подошел к Вязову. Он отдал ему блокнот, грустно промолвив, - да, не повезло тебе брат.
Вязов засунул запасную книжку за пазуху и улыбнулся.
- Отчего же не повезло? Я остался жив.
Рябухин помялся.
- Ну, ты же не поступил в институт….
Вязов пожал плечами.
- Ах, это….  Медаль мне,  конечно, не дали, и справку, что «оказывал интернациональную помощь народу Афганистана» не дали, - это оказывается секрет.  Вот и переехал сюда в этот город. А для подработки устроился в парк – уборщиком. Знаете,  удобно, - и деньги, пусть, небольшие, платят, и комнатку выделили. Учиться я хочу, - в будущем году вновь буду пробовать поступать, но пока мне же и жить на что-то надо. Помогать мне некому, у меня - одна бабушка. Но нельзя же с ее пенсии тянуть.
Вязов на несколько минут замолчал, а потом спросил.
- А знаете, что уяснил я из произошедшей со мной истории?
- И что же?
- А то, что всегда надо трепыхаться, пока в душе есть искра жизни. Если бы я тогда, в Афганистане сдался, согласился с Гришкой Татариновым, то мы бы так и полегли в чужой земле. Но я не сдался, и Гришка за мной потянулся, а потому мы живы. И дальше будем жить.
Рябухин спросил.
- А ты не жалеешь, что тогда подставился под пули, спасая Исхакова? Ведь тебя свободно могли убить….
Вязов ответил не сразу. По его лицу пробегала тень, видно было, что он колеблется, видимо он много размышлял на эту тему, но в конце он ответил твердо.
- Нет, не жалею. Человек странное существо – у него есть вещи, которые вроде бы ничего не стоят, но часто они важнее самой жизни. Эти вещи – его убеждения.

22.
В военном городке кончалась осень. Последние листья падали с деревьев и желто-золотым ковром густо устилали улицу. Солнце еще светило ослепительно ярко, было сухо. Но впереди были дожди, и слякоть. До черно-белой зимы оставалось несколько дней.
Но пока было солнце, все молодые мамаши в военном городке с детишками и колясками два раза в день гуляли по «центральной» улице. На одном конце улицы был Дом Офицеров, на другом - танк Т-34 с номером 945, стоящий на сером пьедестале. Мамаши, объединяясь в пары, а то и по трое медленно катали коляски, разговаривая между собой. Проходящие мимо офицеры улыбались, вежливо здоровались со знакомыми, и скорым шагом, торопились по своим делам, - у мужчин были свои дела.
Вечером по этому же маршруту фланировала молодежь, ожидая танцев в Доме Офицеров.
В этот день в Доме Офицеров проводились окружные сборы офицерского состава. Офицеры, ожидая начала мероприятий, стояли кучками на площади перед Домом Офицеров.
Аня  утром также вывела своих детей на прогулку. Виталик рвался на улицу – ему хотелось побегать на воле, но одного его отпускать было опасно, - недавно он потерялся, и Аня с полдня проискала его, пока не обнаружила его в гостях у приятеля. Любочка тоже хотела на улицу, она уже училась ходить, обошла всю  квартиру, и теперь ей хотелось новых дорог.  Но на улице в пухлом голубом комбинезончике,  стесняющим ее движения, ей ходить еще было не под силу, и потому она стояла, качаясь и держась за ручку коляски. А Виталик нетерпеливо крутился вокруг коляски, которая ему представлялась машиной. Он гудел и пытался бежать с коляской,  однако мать сдерживала его.
Рядом с Аней стояла ее давняя подруга, жена офицера-связиста. Они стояли  на тротуаре около лавочки.
Подруга осторожно спрашивала, - почему Аня не соглашалась на переезд из военного городка, и  говорила:
- В большом городе, детей устроишь в детский сад, ваши помогут тебе обязательно, а сама пойдешь работать. На работе все же легче, чем сидеть дома и ждать мужа.
Аня возражала.
- А вдруг Володя приедет? А меня здесь нет. Как он нас найдет?
Подруга понимала, что муж Анны уже не приедет никогда, и упрямство Ани не имеет под собой никаких оснований, однако боялась высказать свои мысли подруге напрямую и обидеть её. Поэтому она убеждала.
- А когда Володя приедет, то и искать ему Вас не понадобится, - ты же на учете, пенсию получаешь. Зато потом будете жить в городе. Ты же мечтала жить в большом городе. Там жизнь, - театры.
Аня кивнула.
- Да, мечтала. Но не такой же ценой? Нет, я его буду ждать здесь – где наш дом.
В этот момент по улице навстречу подругам шла небольшая колонна офицеров.
Когда колонна приблизилась, Виталик неожиданно бросился в глубь строя с криком, - папа, папа! Он подбежал к одному из молодых офицеров и обнял его. Строй остановился, и смешался. Все окружили молодого лейтенанта с ребенком, стали смеяться и шутить.
- Ну, вот ты и попался. А еще говоришь, - что не женат.
Покрасневший лейтенант, с растерянным видом поднял мальчика на руки, и придав голосу ласковый оттенок, произнес, - мальчик, ты ошибся, я не твой папа.
Аня, оставив дочку у коляски под присмотром подруги, метнулась к лейтенанту и взяла мальчика на свои руки.
- Извините.  – Тихо сказала она. – Мальчик ошибся, - его папа тоже офицер.
Лейтенант спросил.
- Он наверно в командировке?
У Ани на глазах показались слезы.
- Да, был, - в Афганистане.
Офицеры все поняли и замолчали. Аня, легонько хлопнула сына по задней части тела.
- Виталик, не приставай к людям. Пошли домой.
Виталик от обиды хотел, было, расплакаться, но, видя у самой матери слезы на глазах, передумал. Он взялся за ручку коляски, и они медленно пошли домой.
Дома, когда они разделись. И мать снова села у окна, он подошел к ней и задал тихий вопрос, - мама, а когда папа приедет?
На её щеках в печальных лучах осеннего солнца сверкали слезы. Мальчик вытер теплыми мягкими ладошками слезы, и, заглянув матери в глаза, промолвил.
- Не плачь, мама. Папа обязательно вернется.
Аня обняла его. Потом, подумав некоторое время, и окинув горестным взглядом свой дом, бывшей ей так недолго маленьким раем, она взяла трубку телефона и набрала номер.
- Владислав Иванович?
- Да, - это я.
- Это Аня Рябухина. Я решила – я хочу уехать…
Владислав Иванович ответил.
- Хорошо, Аня, я доложу начальству и перезвоню попозже.
Аня положила трубку. Прошла в кладовую. Достала чемоданы и положила их на диван. Ей надо было складывать вещи.
Через час, когда раздался телефонный звонок, она подумала, что звонил Владислав Иванович, который хотел что-то сообщить ей насчет, предстоящего переезда.
В трубке послышались треск и шуршание, как будто кто-то пробивался издалека. Наконец абонент пробился, и Аня неожиданно услышала громко и четко.
- Здравствуй моя родная Аня!
Голос ей был знакомый до мельчайшего звука. Так мог говорить только один человек на свете, - ее муж.
Она растерялась, -  мертвые не могут звонить по телефону….
Голос повторил.
- Здравствуй моя любимая.
И она, похолодев от ужаса,  тонко вскрикнула….