Игрушка

  ИГРУШКА

      –Ждите,– сказала в микрофон женщина за стеклом справочного киоска,– ответ дадут минут через десять.
      Надежды на успех не было. Я искал адрес потомственного мебельщика Катарина в нескольких областях страны, но уже не был уверен, что на этот раз повезет. Валентин Катарин был последним представителем более чем вековой династии мастеров-мебельщиков. В прошлом столетии справочники отмечали Катариных наряду с лучшими кабинет-мейкерами, эту фамилию знали в крупных губерниях. В родном городе отвечали, что выехал, а в соседних регионах повторяли, что не прописан. И вот, в случайном разговоре на улице мне сказали, что он все еще жив, якобы перебрался на окраину и  даже выходит сам на прогулки где-то в районе старой толкучки.
      Наконец, женский голос, усиленный динамиком, проговорил: «Валентин Евдокимович Катарин прописан в доме номер тридцать шесть на улице Щорса». Выходило, что ему куда больше ста лет, и надо было спешить. Трамвай катился мимо киностудии. Когда-то на её месте стоял полукаменный двухэтажный особняк. В нем жила другая династия художников-мебельщиков – братьев Голышевых. И на месте их родового гнезда, словно  в память о   семье мастеров,   кудрявились четыре берёзки,  высаженные перед  входом  в киностудию – по числу талантливых братьев. Не уверен, помнит ли их город, но знаю точно, что архивы, забитые исследователями, не забыли старых умельцев. С первых лет обуздания протекающей здесь реки свезённые сюда Петром Первым мастеровые люди не только строили город и развивали промышленное производство, но и прославляли свой край. Парадный чугун садовых оград, беломраморные колонны и широкие ступени дворцовых лестниц, гигантские драгоценные вазы из горного самоцветного камня – вся  неслыханная роскошь создавалась руками славных мастеров этого края.
      Дом, который я отыскал без труда, напоминал улей. Во дворе шумно играли дети, на штабеле, сложенном из приготовленных к ремонту крупнокалиберных труб,  выделывались отморозки. Робкие и вежливые старушки у подъезда выслушали меня внимательно, но помочь ничем не могли. Катарина не знали и никогда не слышали о таком.  Поразмыслив, они посоветовали найти бабушку Брагину, живущую здесь с давних пор, когда еще и в проекте не было этого дома. Её квартира находилась на престижном втором этаже. Она получила её взамен   снесенного на этой площадке  дома. Старушка охотно вспоминала, что Валентин Катарин жил у нее в соседях с  женой, а их сын  Владимир работал где-то    инженером-энергетиком. Старики умерли, а сын  остался в своей в кооперативной квартире в югозападном микрорайоне. Ему самому, наверное, уже за шестьдесят.
      Найти наследника было легче. Вскоре  он, улыбаясь, приглашал меня в комнату. Я изложил  суть вопроса: ищу архив мастера, если он сохранился. Сын задумался, потом достал с антресолей холщевый мешок, в котором, как мне показалось,  упакованы палки и рюхи для игры в городки.
      –Вот весь папин архив,– сказал он, вздохнув, и высыпал содержимое на пол. Я увидел множество пронумерованных круглых  полешек с выдолбленными по одной стороне канавками, точеные столбики, какие-то полубрёвнышки, одинаковой длины тонкие досочки, миниатюрные оконные рамы и наличники. Трудно было сразу сказать, что могла обозначать вся эта груда деревянных деталей. Владимир Валентинович тут же заметил мое недоумение.
      –Фамильная наша игрушка,– сказал он,– рубленный русский дом с тесовой кровлей «на самцах и потоках». Когда сложу, вы  сами увидите.
      –Разве семья ваша из плотников?
      –Из крестьян. Всякий крестьянин должен уметь построить избу, в которй зимой не морозно, а летом не жарко. С молодых ногтей и с детского горшка так приучали.
      Мы уселись посреди комнаты на пол, застеленный широким ковром, и хозяин привычно раскидал груду по кучкам однородных деталей. Он уверенно брал пронумерованные поленца  и проворно собирал в клеть венцы сруба.
      –В жизни не строил избы,– честно признался я.
      –И мне на практике не приходилось,– сказал Владимир,– но в свое время столько раз сложил и развалил эту клеть, что засело в печенках, и кажется, мог бы собрать с закрытыми глазами.
      –И без единого гвоздя?
      –Вот именно. Тут  всё без гвоздей – особый крепёж:  подгонка, врубка  и чуток физики со смекалкой.
      Давным-давно эту сборную игрушку смастерил старший Катарин своему сыну. Такую же, как когда-то ему сделал отец, цеховой мастер Евдоким Катарин. И самому Евдокиму, как рассказывали в семье, ладил для забавы и в назидание его родитель Григорий Катарин, государев крестьянин, умевший лезвием топора тесать и выделывать узорные причелины, фигурные прорезные подзоры, деревянные полотенца наличников с кистями да бусами.
      –Венцы обычно вязались  с остатком бревен на внешних углах. Это называлось «рубить в обло»,– разъяснял по ходу дела хозяин,– тут всё, как у настоящей избы. Приглядитесь: на торцах у бревен годичные кольца. Они даже подкрашены, чтобы стали заметней. И в этом  была своя педагогика. У дерева на стороне ствола, обращенной к северу, кольца плотней, чем на южной, и древесина тут тверже. Поэтому бревно в сруб кладут так, чтобы плотная сторона была снаружи, а та, что порыхлей – внутри.
      –Наглядно,– сказал я,– прочно с улицы и тепло в избе.
      –Так было. А на потолок шли половинки брёвен пластью вниз, чтобы потолок   внутри избы сделать поплоще. Потом рубили фронтоны и укладывали бревна треугольником одно на другое . Бревна фронтонов  звали «самцами»: кровля-то «на самцах» называлась.
       –И на потоках,– почему-то вспомнилось мне.
       –Еще говорят, «на курицах». Вот она – «курица»,– поднял он деталь, напоминавшую крюк, вырубленный из корневища,– их по шесть на каждом скате кровли. Еловые долговечней. Вот эти длинные бревна – слеги. Начинаем с них ставить кровлю.Кладем их на ребра фронтонов, концами – на выступы самцов. К ним крепим «курицы». Их врубаем ровно, по натянутой нитке. Таперь на крючья «куриц» укладываем те самые Ваши «потоки» – такие же бревна, как слеги, только выдолбленные по всей длине для стока дождевой воды. Осталось уложить тёс на крышу – вон те дощечки, похожие одна на другую. Их кладем  все одинаково, опуская нижний конец в желоб «потока», а образовавшийся после укладки кровли её верхний угол накрываем сверху тяжелым охлупнем. Тут он украшен головой лошади с обоих концов. Так и назывался : конёк. Получился старинный вариант русской постройки. Был у меня еще пятистенок – более современный рубленный дом. Там уже ни потоков, ни куриц, ни коней. Нижний край тесовой кровли свисал свободно и назывался стрехой, под которой  любили гнездиться птички. Он   мне  нравился больше.
      На зеленоватом пятне ковра, словно на весеннем лугу, стояла готовая янтарно-золотистая бревенчатая изба. Глядеть на нее было радостно, и мы не смотрели, а созерцали. Я представил себе, какой привлеательной должна быть улица из таких нарядных построек. Ритмичная череда ребристых фасадов под крутыми гребнями тесовых крыш с   пригнутыми  шеями деревянных коней, лучистые полусолнца, вырезанные на широких лобовых досках деревянных наличников – всё это создавало настроение праздника и, возможно, те самые «именины сердца», которые мы следом за классиком воспринимаем теперь иронически.
      –А как насчет высоты и пропорций таких домов,– спросил я,– или размер устоявшийся?
      –Вообще говоря, всё зависит от длины и толщины бревен, но от отца я слышал не раз, что правило одно: избу рубят такой высоты и пропорции, какая подсказана   чувством меры и пониманием красоты.
      Домой возвращался я со студенческим чувством усвоенного мною урока в мастер-классе. Конечно, мне никогда не придется строить бревенчатый дом, но я теперь  знал, как это делают в народе. Наверное, так от прадедов к правнукам через века передавались на Руси секреты народного деревянного зодчества: в детстве, может быть, с помощью такого же занимательного показа  и упражнений с игрушкой, которую сегодня  называют моделью, а в юности  – с топором в руках  на реальном  срубе бывший подросток, опекаемый мастером,   отрабатывал технологию, знакомую с детства. И хотя жизнь изменилась, не строят больше старинных изб, теремов и светелок, не делают и не дарят красавицам прялок, а те не сидят вечерами и не дремлют под жужжение  веретена, но всё-таки цепко держится в народе умение отцов и дедово ремесло, как   неотъемлемая часть национального опыта. Старшие поколения, передавая молодым  секреты и приемы своего дела, заодно учили  трудолюбию и разумному отношению к жизни.
      Помню, после войны в ювелирном магазинчике я увидел трофейные шахматы из серебра. Сейчас я понимаю, что их цена была смехотворна: месячный заработок младшего конторского служащего. Столько зарабатывала моя мама, а отец раза в полтора больше. Мы, конечно, могли бы продержаться месяц   на одну лишь его зарплату, и я, страстно увлеченный в те годы шахматами, пристал к родителям с шизоидной просьбой купить мне серебряный немецкий набор. В нем белые  фигуры изображали древнеримское войско, а черные – нумидийскую рать. Кони, по-моему, были скопированы с известных берлинских коней Клодта и добавлены легко вооруженным всадником, а доску, отделаную под перламутр, украшали серебряные наугольнички. Мамины возражения были категоричны: нет и нет. Отец сказал» «Ну-ка, пойдем, покажи», и мы пошли с ним смотреть трофейные шахматы. Перед витриной отец долго стоял, пригнувшись, рассматривал серебряные фигурки. Потом спосил у продавщицы,   не полые ли они внутри. Получив утердительный ответ, позвал меня к выходу и по дороге домой сказал:
      –Шахматы пустые внутри, из дутого серебра. Фигура упадет, помнётся, а как мы её выправим? А если кто случайно наступит или вдруг сядет невзначай – что будем делать? Слишком нежный товар – не для нас. И денег стоит. Давай, лучше сами из дерева сделаем. Вырежем нормальные шахматы, а я тебе помогу. И для дела полезно, и приятно показать людям: всё-таки сам сделал!
      Почти каждый вечер мы теперь вырезали шахматы из лыжных березовых палок перочинным ножом, который специально для этого купил мне отец. Сам он изготовил лишь образцы: короля, ферзя, пешку и всех остальных по одной фигуре. Месяца три я самозабвенно орудовал острым новеньким перочинником, тонкие места подправлял лезвикм старой опасной бритвы, циклевал готовую фигуру осколком стекла, как показывал мне отец. Вечером он принимал   законченные мной фигуры. Многое браковал, заставлял переделать. Наконец, комплект свежевыкрашенных  красно-синих фигур ( в продаже нашлись только такие краски) выстроился на разграфленной клеёнке. Он прослужил мне не меньше десяти лет. На нем я наловчился обыгрывать и самого учителя, показавшего, как надо вырезать шахматные фигуры. Однажды за игрой отец поинтесовался: «Хотел бы ты сейчас поменять наши шахматы на те из дутого серебра?»
      –Нет,– убежденно сказал я,– ведь они у нас как живые.
      Я и сегодня убежден, что поступок отца не был проявлением скупости. Он просто учил меня разумному отношению к жизни и трудолюбию: купит каждый, у кого водятся деньги, а сделать сам не всякий сумеет,  если даже у него этих денег много. Так проявилась  унаследованная от предков традиция: уметь делать всё самому.
      Весной нам, дворовым мальчишкам, потребовался судейский свисток, чтобы играть с другими дворами в футбол, городки и в лапту. Прикидывали, кто съездит в магазин «Динамо» и купит свисток. Я спросил у отца, умеет ли он мастерить свистки. Он умел, и показал, как это делается. Вскоре вся дворовая ватага заливисто свистела в самоделки из тополя.
      Меня вообще привлекают  мастеровитые  люди. Один  мой знакомый был учрежденческим делопроизводителем. Звали его Владимир Иванович Волегов. Как-то  купил я в Ленинграде редкое по тому времени произведение мебельного дизайна – кресло-кровать. У нас такими еще не торговали. Пришел и делопроизводитель познакомиться с этой покупкой. Набросал для себя эскиз, проставил размеры, а спустя месяц пригласил посмотреть, что у него получилось. Ленинградский заводской прототип явно проигрывал изящному раскладному креслу Волегова. И служил, как поздней выяснилось, втрое дольше привозного. Я заинтересовался, откуда такое умение у «подвизающегося на поприще канцелярском»? В юности закончил школу фабрично-заводского обучения, получил квалификацию токаря по металлу. Был пограничником. После  армии защитил диплом о высшем образовании, направлен работать по распрелению и назначен на должность, которую исполняет   усердно. Вот и всё. Ни намёка на школу столярного мастерства. Я был у него дома. Там всё сработано   собственными руками. В прихожей прекрасная подзеркальная тумбочка, облицованная текстурной сосной, под пару ей обувной ящик, вешалка для одежды, удобная полочка для телефонного аппарата. Всё сделано аккуратно и тщательно, в непривычном для городской квартиры романтическом духе охотничьей  избы. Центральным пунктом художественной композиции являлось зеркало, вставленное в деревянную оправу, похожую на оконный резной наличник. Легкий, четко очерченный узор змеился по дереву , поднимался к треугольному тимпану и там заканчивался тугими, сочными завитками. Откуда всё берётся? Хозяин объяснил просто:
      –С этой рамой несчастье мне помогло. Заболел и попал в больницу, оттуда в реабилитационный санаторий, а там на берегу озера стоят узорчатые терема во вкусе загородного модерна. С них и «содрал» рисуночек. А не заболей – и взять негде.
      На другой стене висел красочный большой календарь – тоже в резной раме, только дубовой. На дереве рельефно выделялись многолепестковые цветы и прихотливого рисунка тюльпаны с суховатыми, но эластично изогнутыми стеблями, от которых в обе стороны  стремились усы спиралевидных побегов. Что-то знакомое, но полузабытое чудилось мне в этом смелом орнаменте.
      –Тут проявились мои каслинские корни,– смущенно сказал хозяин. И я сразу вспомнил, где видел орнамент дубовой рамы. Конечно, это чугунный каслинский павильон, названный в свое время членом-корреспондентом Академии художеств Б.В.Павловским «победной симфонией искусства талантливых русских мастеров». Орнаменты и рельефы трёхъярусного павильона, заполнившие поверхность его пятиметровых стен,  на взгляд невесомы , воздушно-прозрачны. Сюжетным и образным содержанием восходят они к седой старине, но красота их не имеет ничего общего ни с мертвым храмовым благолепием, ни с ископаемой архаикой древности. Их красота активна. Она влечёт к себе, зовёт к подражанию.
      Бывшие государственные крестьяне – каслинские модельщики, формовщики, литейные мастера – создали неповторимый промысел. Развивая и совершенствуя его, они сами превратились в художников, повели за собой детей и внуков.
      –Похоже, что в их руках узор, предназначенный для  чугуна, годится и для дерева?
      –Годится. Отец мой и деды, каслинские модельщики, ажурную чугунную красоту всегда сначала в дереве создавали. В этой раме я лишь возвратил её назад – из чугуна в дерево.
      –Солидные у вас корни,– сказал я.
      –Как сказано у Андрея Вознесенского: «Леса роняют кроны, но мощно под землёй ворочаются корни корявой пятернёй». Это и про меня. Свояк моего деда  Кузьма Тарасов, создавший немало моделей с орнаментами чугунного павильона, завоевавшего приз на выставке 1900 года в Париже, говаривал: «бывает  работа настолько сложная и ответственная, что плохо сделать её невозможно».
      Следом за старым каслинским мастером и его внучатый  плямянник не был приучен плохо делать задуманную работу. Я убедился в этом, когда  он открыл мне свой замысел: повторить кресло резчика В.П.Шутова, построенное более века назад. Это известное «дубовое кресло в русском вкусе» с плотничьими топорами у подлокотников, с руковицами, брошенными на заднюю кромку сидения, и с упряжной дугой, которая служит одновременно и спинкой, и передними ножками кресла. Непросто было раздобыть дуб для этой затеи. Мы покупали в мебельной комиссионке списанные учреждениями дубовые стулья, выставленные на продажу по полтине за штуку, и такие же шкафы чуть подороже. Я разбирал их с помощью деревянного молотка-киянки на составные части. Волегов выбирал нужные ему доски, опиливал, фуговал и склеивал  в бруски, а из просохших брусков по заранее вычерченным  лекалам выполнял резные детали. У него была своя безотходная технология: буквально из ничего вышло замечательное кресло.  Надпись на упряжной дуге, выдолбленная полууставом, приглашала гостя: «Присядь, уставший». Два топора с выразительно вырубленными топорищами и резными солнцами на внешних сторонах обухов, прочно воткнутые лезвиями в суковатые горбыли чурбаков, лежавших по краям широкого сидения, образовали удобные подлокотники. До этого в полуторамиллионном городе, где живет Волегов, было лишь два таких кресла: в запасниках историко-краеведческого музея и в фондах музея архитектурного института – оба ветхие, требовавшие  вмешательства реставраторов. Даже в столичных музеях их осталось не больше десятка. И вот появилось еще одно великолепное кресло, созданное в той же национальной традиции, только новое, предназначенное не для хранения в запасниках, а  для работы, отдыха и украшения жилого интерьера нашего современника.
      Хозяин этого кресла любит повторять отцову присказку: «Худые руки в укор доброму роду». Может быть, ему лучше чем нам известен сокровенный смысл этой фразы. По крайней мере свой самодельный, остро заточенный инструмент он всегда хранит в шкатулке, сделанной   руками отца. В этой шкатулке до войны сам отец  бережно хранил   газету с фотографиями красивых мостов и с сообщением о бригаде каслинских мастеров, создавшей под его началом  серию художественных ваз и украшений для мостов и парков столицы.
      Возможно, в ощущении своих корней на земле и состоит разгадка сохранения и развития доброй человеческой традиции – честно и качественно делать свою работу. Это особое состояние духа сродни обострённому чувству долга, осознанию фамильной трудовой чести.
      –Раньше, когда мы жили большим мастеровитым семейством,– рассказывал Волегов,– у нас, у детей, не было выбора кем быть. На стороне выучиться не получалось, и сама собой возникала привязанность к ремеслу, которым владели старшие члены семьи. Я, например, о себе думал так: буду модельщиком или столяром, как отец, дед и прадед. И правда, в семье я научился всему тому, что умею сегодня. Там и профессиональной гордости меня научили. В мастерской у нас на гвозде висела деревянная шестерня с косым зубом. Бывало отец подводил нас к ней, словно к музейному стенду. Смотрите, говорил, шестерня. Ваш дед её мастерил, Данила Терентьевич. И как всё продумал: из чугунга отлей – не загремит. Потому и висит на почетном месте. На сеялки ставят её по всей России, хвалят. Поди, все детишки в стране, как и вы, тоже хлебушко ели сегодня – выходит, что и вам, и им благодарить надо нашего деда.
      Игра-показ, пример для подражания – обычные составляющие воспитательного процесса. В каждой семье  своя педагогика, но в местах, где сильны законы трудового товарищества, хорошей школой профессионального и нравственного самообразования были воскресные встречи мастеровых. Не пьянки, а в известной мере обмен всяческими идеями. Каслинские мастеровые нередко собирались в доме у Волеговых. Закоперщиками таких встреч были Данила Терентьевич, а позднее Иван Данилович. Иван перенял от отца верный глаз художника, твердую руку резчика, упорный и общительный характер рабочего человека. Был он дружен с заводским чеканщиком Михаилом Глуховым. Для пейзажной картины «В лесу», отчеканенной Глуховыми на листе нержавеющей стали, Иван Волегов изготовил деревянную модель ажурной рамки, чтобы потом отлить её из чугуна.         
      –Было в ней, очевидно, что-то необычное для профессионалов,– вспоминал Владимир Иванович,– потому что модельщики и формовщики, собравшиеся у нас дома, бурно спорили, обсуждая, правильно ли всё сделано. Раму потом отлили, и картина Глухова так в ней и живёт, перешагнув уже из XX в XXI век. Часто обсуждались новые каслинские изделия, спорили о том, как поведет себя модель при формовке, каких надо придерживаться канонов, как недопустимо сушить древесину, но все эти разговоры не были перетряхиванием известных истин. Всегда возникал какой-то новый полезный аспект.
      Беседы за воскресным самоваром, подобные этим, были привычным делом не только в горном краю.  Такие вечерние сборы, пристрастные разговоры о житейских делах, о тонкостях ремесла были обычны в   русской мастеровой среде. Вспоминаю авторитетное свидетельство потомственного резчика иконостасов и художника Ивана Кищенкова, создававшего в конце своей творческой судьбы резцом   деревянные декоративные блюда, которые наряду с драгоценными подарками почитались  высокой губернской властью, и губернские делегации считали за честь приобрести такое блюдо для подношения коронованным особам. К тому же Кищенков был крестьянский поэт-самоучка, известный своей перепиской с Львом Николаевичем Толстым. Бесхитростными словами описывал он свои отроческие впечатления о собраниях мастеровых людей в доме своего деда:

Вот изба простая с низким потолком.
Весь передний угол занят верстаком.
Пол в щепе и стружках. Тесно, душновато.
Наша обстановка, не сказать, богата.
Не лежалось старым у себя на пéчи:
видно, им милее в нашем доме речи.
Много говорилось в эти вечера,
важно обсуждались разные дела...
За окошком, вьюга, ты не злись напрасно.
Стариков досужих ты унять не властна.

      В тесном, почти семейном кругу таких вечерних посиделок, несомненно, сам собой создавался артельный строгий совет хранителей ремесла. Молодых привлекала возможность свободно  общяться  со зрелыми мастерами, жажда познания профессиональных идей и секретов. На таких встречах осваивались азы рабочего товарищества. Здесь могли пожурить, поддержать, вознести и низвергнуть. Все зависело от того, насколько честен и трудолюбив человек в своем деле. Мастера, вышедшие из такой профессиональной среды, выбирали естественный для себя путь – работать всегда на совесть.
      А в наше время... Недавний социологический опрос школьников показал, что каждый второй мальчишка не знал профессии своего отца, не ведал, кем был его дед. Признаться, мы постепенно привыкаем к обретающимся вокруг нас молодым «пофигистам», полагающим, что жизнь будто бы только с них началась и на них же закончится. Таким субъектам и прошлое, и будущее –  всё пóфигу.  Взращенные нами же тепличные всходы, к сожалению, лишены крепкой корневой системы. Будет ли уютно им на земле, знающей град и засуху и ожидающей от своей поросли полновесного урожая?
      Вопрос не праздный. Если молодой человек задумается над ним, то не напрасно. Мне подтвердил это своим подвигом молодой инженер Палкин, с которым я познакомился в читальном зале государственного архива. Поиски собственных корней привели его к архивным материалам, хранящим многовековую историю Уральских горных заводов. Несколько лет подряд он, пользуясь летними отпусками, приезжал в такую даль, чтобы листать побуревшие от времени подшивки бумаг, дыша затхлой пылью,   выписывать   и сравнивать сведения о Палкиных, обитавших в этом краю. Он сопоставлял имена и отчества, чертил схемы и календарные графики, рисовал родовое дерево семьи Палкиных. И, наконец, восстановил все до единой ветви своего происхождения, начиная с эпохи Петра Великого. И первым Палкиным в списке он гордился не меньше, чем предпоследним.
      –Но ведь они умерли,– говорили ему,– их давно никого уже нет!
      –Это как посмотреть,– отвечал он,– зато с ними теперь я человек.
      Кто-то назвал его чудаком. Может быть, так оно и есть. Но не чудак ли двести лет назад сложил из игрушечных бревнышек копию собственной избы, столетие спустя вырубил из дерева косозубую шестерню, а недавно изладил резное «крестьянское» кресло? Таков истинный человек, главная забота которого – оставить после себя умелых умных людлей, чтобы и им потом было что сказать своим детям.