1
Выпускной. Актовый зал, букеты цветов на зеленом сукне стола, за которым восседает школьное начальство. Напротив – места для выпускников: мальчишки в костюмах поправляют друг другу галстуки, нарядные девчонки бояться лишний раз повернуть голову, чтобы не рассыпалась прическа.
Вручение аттестатов:
– Решением аттестационной комиссии... Поздравляем... Желаем... Рады...
– А уж я-то...
Снисходительный смех. Аплодисменты с родительской трибуны.
Возвращение на место: «Ну, чего там? Блин! По химии трояк! И по физике!.. Зато по пению пять... Пошел ты... И по труду... Ладно, посмотрим, что у тебя будет. Тихо! Кого там? Пустите... Ноги, ноги!.. (треск материи, придушенное: Бля-а-а! Брюки!) Следующий – сказал заведующий...»
Вновь аплодисменты и снова приходится поджимать ноги, пропуская очередного обладателя серой корочки...
«И это все?» – думал С., разглядывая аттестат. При мысли, что десять из семнадцати прожитых тобой лет умещаются на этом сложенном пополам листке картона, невольно возникало ощущение какого-то подвоха. Он огляделся, чтобы посмотреть на реакцию остальных, но ничего похожего не заметил: оживленные лица, вытянутые в ожидании шеи. Те, кто уже получил аттестаты сосредоточенно изучают их, беззвучно шевеля губами, согласно кивая или наоборот – возмущенно вскидываясь и вертя головой, словно призывая весь мир в свидетели вопиющей несправедливости.
Хотя чего тут возмущаться – все равно последний год никто толком не учился. Между выпускным классом и учителями был заключен негласный пакт – при соблюдении первыми внешних приличий вторые не мешали им заниматься своими делами и не напрягали по пустякам. Союз этот почти безоблачно просуществовал несколько месяцев к взаимному удовольствию сторон и вот теперь наступила кульминация.
Заключительное слово директора, чье-то одинокое «Ура!», снова смех и аплодисменты... Да, все. Официальная часть закончена. Пока добровольцы в зале гремят стульями, расчищая место для танцев, народ толпится в холле, где уже накрыты столы.
Не понял. А шампанское? На хрена тебе шампанское? Ах да! А где? Спроси у Мефодия... Мефодий, а где?.. А ты сдавал? Сдавал. Вон у Джона спроси... Джон... Заколебали! К Толяну!.. Толян... Где Толян?..
Толян объявился через минуту. Умоляюще жестикулируя, он, словно спутник вокруг планеты, нарезал круги вокруг учительницы географии, с непреклонным видом шествующей по коридору. В руке у нее тяжело покачивался знакомый С. синий пакет, при каждом шаге издающий характерное позвякивание. (В рядах посвященных – тихий переполох: «М-м-мать!.. Приехали!.. Что теперь делать-то?.. Торт есть... Серьезно!.. И я серьезно...» – и вот уже кто-то с видом приговоренного отходит к столу, чтобы плеснуть себе «тархуна»...)
...Обрывки застольных разговоров: «Ну, ты теперь куда? В институт, а ты? Тоже попробую. Вот Малявин – ему и пробовать не надо. Он и так уже одной ногой там. Малявин, скажи, ты небось уже студент? Не все так просто, братцы-кролики... Чего грустим, девчонки? Все? Отучились?.. Отучились!..» Салют пузырьков над стаканом теплого лимонада, хруст оброненного кем-то печенья под каблуком...
Уже из зала раздавался усиленный колонками скрежет настраиваемой аппаратуры, когда объявили: «Внимание! Автобус будет в два. Кто хочет сходить домой, переодеться – идите сейчас!»
– Пойдешь? – спросил Мешков.
– Угу. – промычал С., борясь с куском торта, который норовил рассыпаться не дожидаясь, пока его целиком запихнут в рот. Ему уже надоел его новый, специально для этого вечера купленный гэдээровский костюм – только и мыслей о том, как бы не помять или не испачкать (пятно на брюки он к этому моменту уже посадил).
– Вы куда? – поинтересовался вынырнувший из-под чьего-то плеча Шишуткин.
– Домой.
– Отлично! – Шишуткин, оглянувшись, со значением похлопал себя по слегка оттопыренному на груди пиджаку. – Закусь там у вас найдется?
– А что у тебя?
– Родственники папаше самогон подогнали. Ядреная штука – я вчера уже продегустировал.
...Теплая ночь пахла летом, высоко в небе, в ореоле прозрачных облаков плыла яркая луна.
Да-а, как оно с водкой-то... Облом. А ты успел? Никто не успел. Как же нашли? По одному надо было, а не всей толпой. Мешков! А ты на бухло сдавал? Три рубля. Только я все равно пить не собирался. Во, деятель! А зачем сдавал?! За компанию...
Дома никого. Отец в командировке, мать – учительница, у нее свой выпускной. Шишуткин извлек из внутреннего кармана плоскую бутылочку из-под коньяка, С. достал из кухонного шкафчика рюмки, а из холодильника свежий огурец. Отвратный на вкус самогон оставлял во рту маслянистую пленку – С. с трудом проглотил свою порцию. Борясь с желанием сплюнуть, откусил кусок огурца.
Шишуткин одним махом опрокинул рюмку, поморщился: «редкая порнуха!» Мешков долго стоял с рюмкой в одной руке и с ломтиком огурца в другой. Примеривался, подносил к носу, опускал. «Ты давай уже, пей!» – не вытерпел Шишуткин. «Я при вас не могу», – заявил Мешков и ушел в прихожую, где продолжил свою пантомиму перед стенным зеркалом.
Пока С. переодевался в своей комнате, из-за двери до него доносилось:
– Нет, вы поглядите на этого эстета! Выпил, наконец?
– Слушай, чего тебе надо, а?
– Чего мне надо... Ядрены пассатижи! ТЕБЕ чего надо? Ждешь, пока оно само в рот запрыгнет?
– Ты пойми! Может, человек в первый раз самогон пьет...
– Так пей! Чего там пить?!
– Надо сосредоточиться.
– Блин! Сосредоточиться ему надо! А в ухо тебе не надо? Пока ты сосредотачиваешься, ценный продукт испаряется!.. Все! Хватит! Дай сюда!
– Да пожалуйста...
Уже в дверях С. спохватился: «Сейчас...» – бегом вернувшись в комнату, достал из стола сложенный вчетверо листок, сунул его в боковой карман куртки.
– Ну где ты там? – Шишуткин уже выглядывал из дверей лифта.
– Да иду!
Чего-то он ждал от этого вечера, а чего – сам не знал. Вроде того, что наберется смелости и пригласит на танец девчонку, в которую тихо влюблен с пятого класса. А потом подарит ей стихи, которые написал специально для этого вечера. А потом...
«А что потом? Ну приглашу я ее, и будем мы топтаться под «Still loving you» или еще какой-нибудь медляк и на лице у нее будет снисходительная улыбочка, а ее подружки будут хихикать... А еще стихи!.. Нет, ни за что!..»
С. сидел в углу под кинобудкой (специально выбрал местечко потемнее) и смотрел как танцуют другие. На всех дискотеках он вот так сидел и смотрел, и никогда даже не пытался выйти в общий круг, ограничиваясь притоптыванием в такт музыке. Рядом сидел Мешков и сквозь гитарный запил до С. доносилось что-то вроде: «...десять лет прошло... прощай, школа...» – Мешков сам стеснялся этих слов, но других не было, а хотелось как-то высказать то щемящее, что чувствовал и сам С., и потому кивал в ответ: «Да... десять лет...» и ощупывал через ткань кармана листок бумаги со стихами:
Как нас не называйте – класс не класс,
Мы были вместе – этого довольно...
...Наконец подогнали автобус. Посадкой руководил отец одного из выпускников – активист-походник по прозвищу Папа Карло:
– Рассаживаемся, рассаживаемся! Что там за скопление? Что непонятно? Чей там пакет? Так! Все? Поехали!
И они поехали.
На Воробьевых горах, позевывая, вылезли из автобуса. Что делать дальше никто не знал. Мимо, в ожидании рассвета новой жизни, бродили толпы таких же выпускников. С. сделал пару шагов и почти тут же наткнулся на маму. Точнее, она схватила его за рукав: «Господи, что это на тебе? Где костюм? Я так и знала – все вокруг нарядные, один мой как чучело...» – но тут ее подхватили под руки учителя из ее школы и, со словами: «идем, идем», утащили куда-то в толпу, и уже оттуда до С. донеслось: «Приду после девяти! В холодильнике котлеты!..»
– ...и огурцы. – закончил Шишуткин. – Ну? И где обещанный рассвет? – добавил он, озираясь и потирая ладони.
Небо светлело, гася последние звезды. То, что несколько часов назад называлось закатом, теперь ползло вдоль горизонта бледным заревом в темных силуэтах далеких облаков, постепенно приближаясь к востоку.
Оглянувшись, С. обнаружил вокруг сплошь незнакомые лица. Все свои разбрелись кто куда, Мешков и тот пропал. Один только Мартин с сигаретой в уголке рта и гитарой наперевес стоял оперевшись спиной о балюстраду, и, машинально перебирая струны, глядел куда-то в пространство пред собой. На вопрос: «где все?» – неопределенно повел плечом и снова углубился в свои мысли – восточное лицо его осталось невозмутимым, как у Будды с обложки журнала ЮНЕСКО.
С. еще немного побродил по многолюдной, там и тут гремящей музыкой, обзорной площадке. Устав слоняться без толку и начиная зябнуть, вернулся в автобус. В пустом салоне пахло вином (девчонки расплескали заначку), за рулем, откинув спинку сиденья, спал водитель. С. устроился у окна и тоже собрался вздремнуть, но не тут-то было.
Рюмка самогона у него в животе никак не могла успокоиться – С. вертелся с боку на бок, проклиная Шишуткина и всех его родственников. А тут еще приемник рядом с водителем начал транслировать нечто такое, что, поневоле прислушавшись, С. перестал ерзать и окончательно проснулся. Откуда-то из недр шуршащего помехами эфира, некто речитативом пообещал исполнить арию в строгом стиле и все остальное время требовал от инструментов соответствующего звучания. «О проклятье контрабасу! Что за гадость, черт возьми!...» – басом рычал приемник. «Действительно... Черт возьми... Что за гадость?..– думал С., борясь с икотой и недоумевая, что это за сюр и кому пришло в голову пустить его в эфир в пять часов утра.
Тем временем окончательно рассвело, но солнце так и не появилось – наоборот, небо за рекой еще плотнее затягивалось серыми облаками. «Веселенькое начало новой жизни...» – буркнул кто-то из вернувшихся в автобус. Салон постепенно заполнялся – уже вчерашние выпускники, поеживаясь от утренней прохлады, рассаживались по местам, девчонки возвращали мальчишкам пиджаки, щелкали пудреницами, ахали, рассматривая круги вокруг глаз, передавали друг другу тушь... Едва автобус тронулся, все дружно начали клевать носами...
Праздник заканчивался...
На Васильевском спуске автобус остановился. Папа Карло сходил на площадь и почти тут же вернулся, сообщив, что там народу – не протолкнуться и такая же маята, что и на Воробьевых, так что делать там, по большому счету, нечего, а сфотографироваться можно и здесь (он кивнул на храм Василия Блаженного). Возражений нет?
Возражений не было – всем уже хотелось поскорее домой. Растолкали успевших задремать, разминая затекшие ноги сошли на брусчатку у собора.
– Встали, встали! Эй вы, там! Я для кого?.. Так! Компактнее! – командовал Папа, целясь фотоаппаратом. – Внимание!..
Щелчка не слышно, видно только, как он, оторвавшись от видоискателя, взводит пружину.
– Еще!.. Не расходимся, я сказал!.. Смотрим сюда!
«Щелк!» – мысленно говорит себе С. и, не удержавшись, моргает.
2
В получасе езды от ближайшего метро, там где, поднырнув под железнодорожный мост, шоссе ответвлялось бульваром – справа от развилки, за пятиэтажками, высились шершавые блочные четырнадцатиэтажки, для удобства прозванные башнями. Построенные в начале семидесятых, кооперативы заселялись преимущественно молодыми семьями, обзаводившимися детьми раньше, чем мебелью. Мебель появлялась со временем, со временем же сглаживались, зарастали клевером глиняные шрамы возле новостроек, деревья у подъездов тянулись вверх, закрывая нижние этажи.
Дети тоже подрастали – гоняли по дворам на дребезжащих «школьниках», плавали на плотах по маленькому пруду, оставшемуся от недокопанного котлована (зимой там катались на коньках, все остальное время ловили бычков и тритонов), таскали из недостроенных гаражей селитру для самодельных ракет. Ракеты запускали с пустыря за башнями – картонные карандаши с шипением срывались в небо, оставляя дымные следы.
Пустырь замыкала линия железной дороги. Даже две – пассажирская и товарная. Идущие параллельно, они по диагонали прорезали панораму, открывающуюся из окна С., перепрыгивали через горячую, незамерзающую даже в самые лютые морозы речку, и исчезали в перспективе где-то у гостиниц Ботанического сада. По линиям день и ночь в обе стороны тянулись тяжелые составы, их с бодрым стуком обгоняли зеленые вагоны электричек – гулкое эхо металось между домов, заглушая велосипедные звонки и жужжание кордовых самолетов, которые крутили на пустыре старшие ребята.
С. настолько привык к шуму проходящих электричек, что давно перестал его замечать. Им, мальчишкам из окрестных домов, такое соседство нисколько не мешало. Наоборот – именно «на линии» они проводили большую часть свободного времени. Подкладывали на рельсы гвозди и пятаки, позже – пластиковые цилиндрики из-под авиамодельного клея с запрессованной в них смесью магния и марганцовки. Зачем? Глупый вопрос. А зачем тогда вообще железные дороги, если не для того, чтобы лежать в кустах, дожидаясь сигнала наблюдателя, задыхаясь, карабкаться по насыпи, чиркать спичку за спичкой, пока не зашипит фитиль из селитрованной бумаги, потом кубарем катиться обратно, увлекая за собой лавину песка и гравия – и все для того, чтобы сквозь грохот проносящегося поезда услышать громкий хлопок, сопровождаемый дружным «Ура!»
Там же у насыпи, на перепаханном бульдозерами пятачке с небольшими островками, на каждом из которых не устоять вдвоем, можно было строить целые государства со своей политикой, армией и валютой. Между железнодорожными ветками, где в две шеренги росли тополя и куда ходил отдыхать народ, хорошо было посидеть у костерка, обжаривая принесенный из дома хлеб, а за второй насыпью, где громоздились лабиринты изъеденных ржавчиной металлических конструкций непонятного назначения – там в консервных банках плавили свинец из разбитых аккумуляторов. Оттуда возвращались пропахшие мазутом и соляркой, с карманами набитыми разнокалиберными гайками, заранее готовясь к головомойке за испорченные штаны.
Ничего не поделаешь, других развлечений в округе не было. Разве что кино. (В хорошую погоду С. достаточно было выйти на лоджию с трофейным цейсовским биноклем, чтобы без труда прочитать название очередного фильма, гигантскими буквами написанное на фасаде ближайшего кинотеатра. «Пап! – кричал С. в глубину квартиры. – Три дня кондора!» «О! Кондора? – отзывался тот. – Посмотри заодно – магазин открыт? Очередь есть? Нет? Пойти что ль за водичкой сходить?..» И высовывался из кухни за пустыми бутылками.)
Еще можно было прошвырнуться на ВДНХ. Там даже в будни сохранялось ощущение праздника – гудел мотор в колесе обозрения, работали аттракционы, в павильоне игровых автоматов толпа мальчишек, обступивших плотным кольцом видавший виды «Морской бой», затаив дыхание следила за тем, как какой-то счастливчик играет призовую игру. Когда С. с приятелями подросли достаточно для того, чтобы не спрашивать разрешения на дальние прогулки, они частенько отправлялись туда. Прижаться лбом к резиновой манжете перископа, пустить «в молоко» последнюю торпеду, съесть эскимо за двадцать копеек, заглянуть на очередную выставку в «Юный техник», да и просто пройтись по дорожкам мимо белых павильонов с колоннами, напоминающих о солнце и юге.
На ВДНХ добирались на троллейбусе, либо пешком, напрямую через Ботанический сад. Последнее было конечно интереснее – сразу за ажурной оградой начинался почти что настоящий лес с его негородскими запахами и шумом ветра в кронах деревьев. Стоило C. оказаться там, как мысли сбивались с обычного ритма. Возникало ощущение, что все вокруг живое и смотрит на тебя из-за невидимой стены.
Иногда эта стена вдруг исчезала, и тогда сознание С. делало странный скачок – взмывало куда-то вверх, едва не задевая верхушек деревьев и в этом секундном наваждении перед ним вдруг открывалась вся панорама весеннего Ботанического сада с его оранжереями, прудами и аллеями, на одной из которых, приглядевшись, можно было разглядеть две идущие рядом фигуры в почти одинаковых лыжных шапочках, отличающихся только расцветкой: черная с желтым – С. и красная с белым – Мешков.
3
Компания молчаливого и задумчивого Мешкова как нельзя лучше подходила для таких прогулок. С ним не надо было изобретать тем для разговора, достаточно того, что он просто шагал рядом в своей черной болоньевой курточке, чиркая по асфальту стоптанными внутрь ботинками.
Меланхоличный вид приписывали врожденной болезненности. Толстая пачка медицинских справок свидетельствовала о наличии у Мешкова такого количества патологий, что впору было удивиться, как он вообще дожил до своих лет. Злые языки в спортивной раздевалке утверждали, что на самом деле Мешков здоров как бык, а весь этот скорбный список – ни что иное как повод избежать еженедельного позора появления перед девчонками в дурацких спортивных трусах, и будь у них такая же мама, они бы в гробу видали эту физкультуру.
Мама – врач местного военкомата – к здоровью сына относилась трепетно. Таблеток и мазей, которыми ежедневно экипировался Мешков в дополнение к обязательному носовому платку, хватило бы на автомобильную аптечку. Мама же с ног до головы мазала его зеленкой, полагая ее лучшим средством от подростковых прыщей. Перед выходом из дома зеленку с видимых частей тела разрешалось смывать, однако сделать этого до конца никогда не удавалось и в результате Мешкова знала в лицо вся школа, от старших классов до малышни. От такого внимания к собственной персоне и без того стеснительный Мешков тушевался еще больше, в разговоре растягивал слова, делал паузы одна длиннее другой, вставлял междометия типа «Гм... Ха...», при этом смущенно улыбался, как бы предлагая собеседнику самому закончить свою мысль.
С Мешковым С. подружился еще в младших классах на почве научной фантастики, которой в доме Мешкова была забита не одна книжная полка. Под впечатлением от прочитанного они вместе таращились в вечернее небо, выискивая огни НЛО, воображали себя андроидами и облазили все окрестные свалки в поисках деталей, из которых можно было бы собрать бластер или хотя бы что-то похожее.
Конструкторская жилка была у Мешкова фамильной. Квартира, где он жил с родителями и старшим братом, напоминала мастерскую – здесь постоянно пахло эпоксидной смолой и припоем, повсюду стояли ящички и коробки со всевозможными железками и проволочками, на углу полированного стола были закреплены маленькие тиски обсыпанные свежей металлической пудрой, и даже на пианино громоздилось нечто с торчащими во все стороны разноцветными проводами.
Из недр этой мастерской то и дело выходили какие-нибудь затейливые штуковинки, которые Мешков потом притаскивал в школу: браслеты из сплющенных медных трубок, миниатюрные кинжалы длинной в мизинец, чьи латунные рукоятки Мешков с маниакальным упорством полировал специальной тряпочкой, добиваясь идеального блеска (для этого в кармане у него всегда имелся кусок шлифовальной пасты, похожий на зеленый малахит).
Кроме того, вечно оттопыренные карманы Мешкова ломились от всевозможной электрической и электронной мелочевки. Стартеры, диоды, фотоэлементы, релюшки и шестеренки – что-нибудь из этого он постоянно вертел в руках, пускал крутиться по парте (если оно крутилось), щелкал (если оно щелкало) на переменах и уроках, доводя некоторых особо нервных педагогов до белого каления.
«Мешков! – шипела какая-нибудь учительница математики, гневно тряся сережками. – Немедленно прекрати!»
Мешков поднимал глаза и вопросительно смотрел на учителя. Проследив взгляд, которым она испепеляла очередное устройство, он послушно кивал и откладывал его в сторону. Но через минуту машинально снова брал его в руки.
«Да что же это такое?! – учительница в сердцах кидала мел, так что он раскалывался пополам. – Нет! Ты издеваешься?! Он издевается! А ну давай сюда эту штуку! Давай-давай!..»
Мешков, насупившись, убирал «эту штуку» в карман.
«Нет, не в карман! Я сказала – на мой стол!.. Я жду!.. Весь класс ждет...»
Весь класс, вывернув шеи, действительно смотрел на Мешкова, который сидел глядя в парту и кусая губы, красный от смущения и внутреннего протеста. Ясно было, что ничего он не отдаст.
«Хорошо... – зловеще произносила учительница. – Мешков... Выйди из класса!»
Так же глядя куда-то вниз, Мешков собирал свои вещи, вставал и шел к двери.
«Да ну ее, – говорил он после урока, когда они с С. по обыкновению стояли у высокого окна на площадке между лестничными пролетами. – Слу-у-шай... С этой дурой... Совсем забыл... – он щелкал замочками дипломата. – Помнишь, на прошлой неделе во «Взгляде» битлов показывали?»
И он доставал фотографии.
Как и его старший брат, Мешков был страстным битломаном. Даже внешне он был похож на всех четырех битлов сразу. Любая информация о кумирах собиралась им в специальную папку – в основном, это были газетные и журнальные вырезки, от двух строчек международной хроники, до нескольких страниц из «Ровесника» или «Кругозора». Папка стремительно разрасталась и вскоре превратилась в чемодан. Еще один чемодан и половину стен в комнате братьев Мешковых занимали фотографии. Каждое появление «Битлз» – в печати, на экране телевизора, всех вместе и по отдельности – фиксировалось Мешковым на зеркальный «Зенит», увеличивалось и тут же становилось предметом споров до хрипоты – кто есть кто.
Кто Харрисон? Это Харрисон?! Ха-ха-ха!.. Что ха-ха?! Это Харрисон!!! Ни фи... Это Харрисон!.. Ни фига-а!.. Это Ха–а-ррисон!!! НИ-ФИ-ГА это не Харрисон!!! Ну а кто?! Кто это тогда?! НЕ ЗНАЮ!!! Но не Харрисон!.. Хорошо! Смотри! Ухо видишь?! А вот тут? Что? Скажешь – не Харрисон?!..
Катушечные магнитофоны уже вымирали, кассетные только начинали свое победное шествие по стране (самый простой отечественный стоил рублей сто), зато проигрыватель был почти у каждого и С. с Мешковым натаптывали километры в поисках пластинок. Их – битловских, лицензионных – на всю страну было всего две и на прилавках они не залеживались. Правда, иногда выпускали миньоны (брат Мешкова собрал таким образом всю «Abbey Road»), неожиданно появлялись польские и болгарские сборники. В поисках заветного Lennon/McCartney, наученные опытом друзья вычитывали конверты других исполнителей и даже симфонических оркестров, а найдя – покупали без колебаний.
Причем Мешков брал сразу по три.
– Зачем тебе столько? – спрашивал его С.
– Одну мне. Одну брату.
– А третью?
– Третью в архив. Я ее даже слушать не буду. Пусть лежит – мало ли что.
В процессе покупки Мешков проявлял такой педантизм, что С. приходилось делать вид, что они незнакомы. Однажды в «Мелодии», что на Ленинском, С. стал свидетелем того, как Мешков заставил продавщицу раз за разом менять ему пластинку, на которую уже был выбит чек. С. стоял чуть в отдалении и со смешенным чувством стыда и восхищения смотрел, как Мешков неторопливо достает из конверта десятый по счету диск, внимательно осматривает его, бережно придерживая подушечками пальцев, сокрушенно качает головой и со смиренным видом («я, конечно, понимаю, но и вы меня поймите») протягивает обратно продавщице. Та уже не откладывала, а буквально отшвыривала отбракованные им пластинки в отдельную стопку. Лицо ее при этом красноречиво выражало все, что она думает об идиоте с сальными патлами до плеч и следами зеленки на носу, но Мешков словно не замечал ни ее, ни ропота скопившейся очереди. Просмотрев еще несколько дисков, он (наконец-то!) остановился на одном, который более или менее его устраивал и только тогда отошел от прилавка с выражением легкой неудовлетворенности на лице.
– Когда же у нас научатся нормальные пластинки делать? – ворчал он, заворачивая покупку в принесенную с собой газету. – Хоть что-нибудь обязательно не так. – (упакованная в газету пластинка опускалась в целлофановый пакет.) – То кривая, то царапанная, то конверт бледный... – (пакет вкладывался еще в один пакет). – Ну, вот как это называется?.. Я уже не говорю о культуре обслуживания!..
Мешков с досадой махал рукой и губы его кривились в саркастической усмешке.
Эта его способность во всем находить объект для критики, порою делала общение с ним просто невыносимым. Из безобидного чудака Мешков превращался в желчного зануду с каким-то садистским огоньком в глазах. В такие моменты они с С. смертельно ругались (достаточно было ничтожного повода) и несколько дней ходили, отворачиваясь при встрече. Обоих хватало ненадолго, тем более, что в школе оба с четвертого класса сидели за одной партой. Каждый считал, что по праву занимает свое место и пересаживаться из-за того, что сосед опять показал себя неблагодарной скотиной, не собирался – слишком много чести. Проходил день-другой... «А! Бог с ним, придурком. – думал С. – Как-то без него скучно». Примерно то же самое, вероятно, думал про него Мешков. В результате, как-то незаметно для себя они мирились и несмотря ни на что, Мешков оставался одним из ближайших друзей С.
Наконец, именно он познакомил его с Малявиным.
4
Как-то раз Мешков позвонил С. и к обычному приглашению прогуляться прибавил:
– Только ничего, если с нами еще один человек пойдет?
– Кто?
– Малявин.
– ...
– Ну, из «В»-класса...
– ...
– Да я тебе о нем рассказывал! Мы с ним в одном детском саду были!
В один детский сад в свое время ходила добрая половина школы. По стечению обстоятельств, С. принадлежал к другой половине и немного комплексовал по этому поводу, глядя на то, как запросто общаются ребята из параллельных классов. В любом случае, фамилия Малявин ему ни о чем не говорила.
– И что он?
– Он?.. – вместо обычных неопределенных интонаций в голосе Мешкова зазвучала превосходная степень. – Ну!.. Ха!.. Это такой человек!.. В общем, это человек, который все знает!
– Как это?
– А вот увидишь!
Буквально через час С. увидел идущего навстречу высокого, смутно знакомого (потому что без школьной формы) парнишку, который при виде их широко разулыбался, подойдя, крепко пожал руку...
...А спустя еще полчаса они втроем шагали по аллее Ботанического сада и С. уже представить себе не мог – как он жил все это время и не был знаком с таким замечательным и исключительным человеком как Малявин!
Эрудиция его казалась неисчерпаемой! О чем бы ни зашла речь – о фотонных двигателях, лазерах, двоичном коде, теории относительности – обо всем Малявин мог говорить долго и с увлечением. Проводил аналогии, чертил на клочках бумаги схемы, подыскивая подходящие слова, сосредоточенно ерошил волосы надо лбом, а найдя – сиял лучезарной улыбкой, словно сам только что что-то открыл или доказал. Не было вопроса, способного загнать его в тупик – Малявин действительно знал все. А если не знал, то так вдохновенно импровизировал, что возражать казалось неприличным. В самом крайнем случае отвечал: «Ну, не знаю» – с таким видом, словно говорил: «Ну, батенька, ТАКОГО я от вас не ожидал. Стыдитесь». И С. стыдился.
Идеалом Малявина были мужественные ученые – солдаты науки. Крепкие духом и телом, умные и веселые, отдающие все свои силы на благо человечества. «Ради этого стоит жить!» – резюмировал он и тащил Мешкова и С. в читальный зал – знакомить с творчеством братьев Стругацких. Мешкова завораживала гремящая сталью и огнем романтика «Страны багровых туч», С., утирая слезы, беззвучно хохотал над «Понедельником...» (глядя на то, как он веселится, Малявин озабоченно хмурился и следующей настоятельно рекомендованной к прочтению книгой, была уже «Трудно быть богом»). Сам Малявин читал много и постоянно, почти каждый его визит к С. заканчивался тем, что Малявин одалживал у него ту или иную книжку, давая взамен что-нибудь из домашней библиотеки.
Дом Малявина был виден с балкона С. аккурат между двух башен напротив – словно мушка в прицельной планке. Одно время они даже пробовали переговариваться с помощью азбуки Морзе, рукастый Малявин мигом смастерил что-то вроде гиперболоида инженера Гарина и по вечерам его окно озарялось пятью условными вспышками – вызов на связь.
Жили Малявины вчетвером в двухкомнатной квартире. Вообще-то их было пятеро, но на момент их знакомства старший брат Малявина как раз ушел в армию. Как напоминание о нем, в маленькой комнате, ставшей на два года единоличной собственностью Малявина, на стене висела карта Кубы и портрет Че Гевары. На его тахте сидел С., когда заходил в гости, его катушки с «Аквариумом» или «Воскресением» крутились на маленьком магнитофоне, пока С. рассматривал цветные фотографии Марса в популярной брошюрке, а сам Малявин в черных тренировочных штанах со штрипками и красной клетчатой рубахе навыпуск, заканчивал очередной пейзаж маслом у походного этюдника на алюминиевой треноге. При этом помахивал в такт музыке кисточкой и подпевал:
– ...ш-ш-штобы стоять... Й-Й-ЙА!.. должен держаться корне-е-ей!.. Каково, а?! Чувствуешь экспрессию? Вижу, что не чувствуешь... Блин! Что ты, что Мешков – какие-то вы оба заторможенные! Ты всю жизнь собираешься с книжкой просидеть?!
– В смысле?
– Жить надо! Жить!..
Малявин знал о чем говорит. Сам он катался на горных лыжах, плавал редким стилем «баттерфляй», вырезал из деревяшек смешные фигурки, рисовал, занимался самбо и стрельбой, был постоянным участником всевозможных районных и городских олимпиад. При всем этом еще умудрялся одновременно учиться в двух школах – обычной и специальной при МФТИ, куда ездил по вечерам (четыре остановки на электричке – не ближний свет).
С. еще никогда не встречал человека с такой кипучей жизненной энергией.
– Знаешь в чем твоя проблема? В неуверенности. – поучал его Малявин, – С этим надо бороться. Радикально. Вот ты стесняешься... Стесняешься, стесняешься! А в Японии таких стеснительных заставляют голыми по улице бегать. Или мелочь у прохожих стрелять. Специальные такие упражнения на преодоление комплексов. Надо преодолевать себя! Видишь? – Малявин махал перед носом у С. голубеньким перфорированным листком. – Четыре билета, на послезавтра. В «Варшаву». Это мой. Эти два... – он назвал фамилии двух девчонок из их класса (за одной он безуспешно ухаживал, другая была ее подругой). – А четвертый – смотри, четвертый – это твой...
– Да ты что! Я не пойду...
– Никаких отмазок! Пойдешь! Пойдешь и будешь веселым и обаятельным. Будешь покупать мороженое, держать под ручку, курточку помогать надевать – все по полной программе.
И С. шел на негнущихся ногах, как на протезах, не зная куда девать руки и боясь вымолвить слово, чтобы не пустить петуха. Не помогла даже бутылка пива, которой он от волнения едва не откусил горлышко – так стучали зубы. Все время пока шел фильм С. желал только одного – тут же, не сходя с места тихо помереть, чтобы раз и навсегда избавиться от этого кошмара.
Девчонок он тогда боялся как огня, а они его в упор не замечали. Самым крупным достижением С. в плане ухаживания был поцелуй, которым они обменялись с конопатой девочкой из курортного городка. Обоим было по четырнадцать, на следующий день С. уехал домой и больше они не виделись, хотя переписывались еще целый год. Весь этот год С. ходил гоголем (еще бы, ему завидовал сам Малявин!), но время шло и вот уже одноклассники хвастались гораздо большими успехами, а С. с его единственным (пусть и очень романтичным) поцелуем, ощущал себя безнадежно отставшим.
Книги и кино рассказывали о любви, мутные фотки с порножурналов – о сексе. Первое предполагало второе, но как и где они пересекаются, оставалось для С. загадкой, решение которой откладывалось на неопределенное будущее. Проверить это дело на практике в шестнадцать лет представлялось ему абсолютно нереальным.
Иногда он даже завидовал бывшим однокашникам, которые после восьмого класса разошлись по техникумам. По рассказам того же Стаса или Лезвия в их жизни уже вовсю кипели взрослые страсти, замешанные на портвейне и дыме походных костров.
5
В аккурат в тот год на квартире у Лезвия С. в первый раз держал в руке бокал с жидкостью цвета темного янтаря. Отмечали победу на соревнованиях по гребле. Лезвий, сияя как золотая медаль, которую завоевал его экипаж, произнес тост:
– Ну! За победу!
Чокнулись.
С. с Мешковым, осторожно пригубили незнакомый напиток. Мартин с бывалым видом осушил бокал, подцепил с тарелки кружок колбасы и, сдерживая отрыжку, уважительно поинтересовался у чемпиона:
– Трудно было?
– М-м... – махнул рукой Лезвий, в свою очередь потянувшись за колбасой. – Мне то что – я рулевой...
Закончить у него не получилось – от хохота одновременно из трех носов брызнул портвейн.
Гм! Х-т-с-с! Х-х-ха-ха-ха!!! Ну, Лезвий! Ну, блин!.. Ребята, вперед!!! Давай, ребята!!!.. Ребята – ых-ых-ых!.. А он на корме!.. В панамке!.. С пивком!!! С пивком!!!.. Ха-ха-ха!!!...
Громче и заразительнее всех смеялся сам Лезвий.
Лезвий жил в соседнем доме, с мамой и семьей старшей сестры. Отца у него не было. То есть отец был, жив-здоров, но в разговорах никогда не упоминался. С. даже не знал, как он выглядит (в отличии, скажем, от отцов Мартина и Стаса, которые хоть и жили отдельно, но: во-первых, обоих С. хорошо помнил по детским годам, а во-вторых, оба иногда наведывались в бывший дом. Отец Стаса, так просто переехал двумя этажами выше – С. узнал об этом случайно чуть ли не через месяц и только пожал плечами... )
Сколько С. помнил Лезвия, тот постоянно возился с двумя племянниками – следил, чтобы были одеты и накормлены, улаживал детские конфликты, мастерил игрушки и куклы для домашнего театра. Когда же семья сестры в полном составе съехала куда-то на другой конец Москвы, наполовину опустевшая трехкомнатная квартира Лезвия стала для Мартина, С. и Мешкова вторым домом.
Здесь, на кухне, знакомой до выцветшего, в щупальцах потеков, пятна на обоях (как-то Лезвий и С. поспорили, что получится, если бросить об стенку гранат – отскочит или просто упадет), они могли сидеть часами. Пили чай или портвейн из тяжелых, зеленого стекла, бокалов, слушали подержанный двухкассетник и мечтали о том, как станут лучшей в мире группой – воображение рисовало ревущие стадионы, лимузины и все такое прочее, от чего даже у скупого на эмоции Мартина в глазах загорались азартные огоньки и чтобы скрыть их, он – единственный из их компании – закуривал, окутывая себя плотными клубами дыма.
Никто из них не сомневался ни друг в друге, ни в собственных силах. Поэтому, когда в один прекрасный момент стало ясно, что пора от мечтаний переходить к конкретике, Мартин просто достал листок и спустя пять минут состав будущей супергруппы выглядел примерно так:
Мартин – соло-гитара;
Лезвий – ритм-гитара;
С. – бас-гитара;
Мешков – (пианино – зачеркнуто, фортепьяно – зачеркнуто) клавишные.
С минуту они глядели на этот листок, а потом бросились обниматься, как будто это был их первый альбом.
Вопрос, какую музыку играть, даже не поднимался. Конечно рок! Какой? Да уж не хуже, чем у других! Под другими подразумевались абсолютно все – от Битлз до Пинк Флойд. Рок велик и многообразен, в этом могучем сплаве найдется место всем и всему!
Оставались сущие пустяки. Дело в том, что Мартин с С. гитары отродясь в руки не брали. Лезвий худо-бедно бренчал пару хулиганских песенок, вынесенных им из походов вместе с первым сексуальным опытом. Из всех четырех только Мешков закончил музыкальную школу по классу фортепьяно, на котором вдумчиво и грустно играл «Лунную сонату» – и больше ничего.
Но главное – первый шаг, и через какое-то время С. уже сидел в комнате расселенной коммуналки недалеко от метро «Новослободская» где, под стук метронома, щипал струны старой перелатанной гитары, в компании с такими же начинающими басистами. Дальше по коридору примерно тем же самым занимались Лезвий с Мартином, сюда же (только по другим дням) приходил Мешков.
Было это зимой, а уже после первых весенних месяцев, когда им всем дружно исполнилось по шестнадцать, начались робкие попытки сочинить что-то свое.
Примерно раз в неделю звонил Лезвий: «Я тут песню сочинил!» Его спрашивали: «Мама дома? А когда вернется?». И сложив всю наличность первым делом бежали в ближайший винный, где за «без сдачи» кто-нибудь из местных алкашей покупал им бутылку «Агдама», а уже после этого шли домой к Лезвию, который встречал их приплясывая от нетерпения и сразу тащил в свою комнату: «Вот. Смотрите». Ударял по струнам:
«Зачем ты убегаешь от меня... Ведь я хочу тебя понять... та-ра-рам... здесь я еще не сочинил... и припев...»
После чего начиналось обсуждение – как это можно обработать и стоит ли вообще. В большинстве случаев ребенок безжалостно выплескивался вместе с водой. Лезвий сникал, но ненадолго. Через неделю все повторялось – звонок, портвейн, «та-ра-рам» и какой-нибудь кинотеатр, куда шли проветриться после портвейна (если оставались деньги).
Наивно было ожидать быстрых успехов. Слишком рано. «Надо играть, – говорил Мартин. – Каждый день, а не два раза в неделю. Давайте просто соберемся и поиграем». Они собирались и играли.
И вот тут С. поджидали неприятные сюрпризы.
Во-первых, еще при настройке он с пугающей себя и остальных постоянностью промахивался примерно на полтона и гитару, в конце концов, приходилось настраивать Мартину. Во-вторых, стоило им сесть вчетвером, как басовые партии, которые так хорошо получались на занятиях (еще лучше – в полном одиночестве), рвались и сыпались как бусы. Несколько первых тактов у С. еще получалось держать ритм, но потом он отвлекался, мазал, спохватывался, пытался догнать, промахивался пальцами мимо струн, окончательно сбивался и сбивал остальных. Сначала над ним смеялись, потом начали ругаться, а потом и вовсе перестали приглашать, только иногда брали взаймы гитару (к тому времени отец притащил откуда-то списанную басуху с одним работающим звукоснимателем и обломанными верньерами).
Клуб, в котором они занимались, сразу расширил круг их знакомств. Оказалось, вокруг полным полно народа жаждущего играть забойную музыку. Единомышленники находились чуть ли в соседнем дворе и Мартин с Лезвием, прихватив гитары, ходили в гости то к одним, то к другим. Брали схемы усилителей (над ними по ночам сидел с паяльником Мешков), обменивались нотами, записями, играли. Как верно подметил Мартин: «если ограничиться пивом, или, по крайней мере, не начинать сразу с портвейна, то получается интересно».
С. смотрел на все это со стороны и чувствовал себя пассажиром, который опаздывает на поезд – тот вот-вот тронется, а он топчется на перроне и тянет время, раздумывая: а тот ли это поезд? А так ли ему надо туда, куда он еще недавно так стремился? И друзья уже устали махать ему из окон и кричать, чтобы поторапливался. Оглянулись напоследок и ушли в купе, готовиться к дальней дороге.
Лязг буферов, проплывающие мимо вагоны с проводниками в открытых дверях, а он стоит на опустевшей платформе и все что осталось – фотография, где они вчетвером в вывернутых наизнанку школьных пиджаках, с гитарами, с вызовом смотрят в объектив: вот они мы...
Обычное развлечение превращалось во что-то большее, требуя от С. первого серьезного выбора – идти дальше или остаться.
6
Конец музыкальным упражнениям С., сам того не ведая, положил отец. Той же весной, вернувшись из очередной командировки, он, наряду с прочими книгами (что еще везли из командировок, если только они не были связаны с посещением каких-нибудь экзотических мест, богатых традиционными сувенирами?), с гордостью выложил на стол коричневый том с двумя золотыми литерами на обложке.
И все.
Все ноты с басовыми ключами, форшлагами и кодами в одно мгновение вылетели у С. из головы. Месяц, наверное, он не выпускал книгу из рук, а потом, пьяный от книги и весны, бродил в одиночестве по московским улицам. Даже не бродил – летал из переулка в переулок, словно осенний лист перележавший зиму, подхваченный свежим ветром, вившим на перекрестках маленькие смерчи из уличного мусора и пыли, еще не прибитой первыми грозами.
Что-то странное случилось с миром.
Весь мир теперь состоял из слов.
Идет по улице человек – слова, газ на плите горит – слова, облако закрыло солнце, ветер подул – слова, слова, слова... Куда бы С. не взглянул, что бы ни происходило вокруг – предметы, люди, события – все мгновенно превращалось в текст.
Ошарашенный и напуганный таким поворотом в собственных мозгах, С., словно утопающий за соломинку, хватался за ручку или карандаш и лихорадочно писал. В школьных тетрадках, на серых листах писчей бумаги, не заботясь ни о сюжете, ни о жанре – просто ему нужно было куда-то девать все те слова, которые обрушились на него буквально со всех сторон.
Ночи напролет просиживал на кухне, перебирая черновики пальцами синими от чернил (по школе катилась повальная мода на перьевые ручки), прихлебывал чай из большой кружки, глядел в окно, наблюдая, как гаснут окна в домах напротив...
Иногда в кухню заглядывала мама. Смотрела на уткнувшегося в белый лист С., как смотрят на ребенка, неуклюже размахивающего папиным молотком. Вздыхала: «Способностей много, талантов – ни одного». Откуда была эта цитата С. не знал, но с недавних пор, за чем бы его ни заставала мама – за игрой на гитаре, рисованием, обтачиванием какой-нибудь деревяшки – он неизменно слышал одно и то же. Поначалу еще удивлялся: с чего это вдруг именно таланта и нет? На что мама объясняла, что будь у него хоть один талант, кроме как трепать ей нервы, он давно бы проявился. А так – не пора ли задуматься о будущем? Например решить, в какой институт поступать после школы.
– Надеюсь, ты собираешься в ИНСТИТУТ?
На самом деле – а куда еще? Не в армию же.
Проблема была в том, что осмотревшись, С. обнаружил, что большинство институтов ему не интересно. А которые интересны, те, к сожалению, недоступны и попасть в них можно либо по большому блату, либо обладая явными талантами (теми самыми, которые у него до сих пор не проявились).
По мнению же родителей, настал момент браться за ум. Для начала, например, поступить на подготовительные курсы в институт, который в свое время закончил отец и где до сих пор работают его друзья – хорошие и отзывчивые люди...
С., которому не особо улыбалась перспектива мелиорирования районов проблемного земледелия, мялся.
– А чем плохо? – всплескивала руками мама. – Посмотри на отца!..
С. смотрел на отца – лежа на кушетке тот в сотый раз перечитывал «Это было в Коканде» (иногда С. самому становилось интересно – что же там было в этом Коканде? «Почитать что ли?» – думалось ему, но все как-то руки не доходили).
– ...Кандидат наук, ведущий научный сотрудник, командировки за границу...
– Одна, – уточнял отец, переворачивая страницу.
– А Польша?
– Э-э-э... Польша не заграница.
С. мысленно соглашался: из Польши отец привез ему десяток солдатиков, которых у него моментом выменяли на какую-то ерунду ушлые одноклассники, и только после Финляндии у С. наконец появился вожделенный магнитофон, который он теперь гонял днем и ночью.
– ...да оторвись ты от своей шарманки!.. А ты чего лежишь? Это и твой ребенок тоже, скажи ему!
Отец со вздохом переворачивал открытую книгу обложкой вверх, снимал очки и, массируя переносицу, начинал лекцию о преимуществах высшего образования вообще и обучения в его родном институте в частности.
С. рассеянно кивал – все это он уже слышал.
Чем ближе к окончанию школы, тем чаще звучали подобные разговоры. В конце концов С. и сам уже начал склоняться к мысли, что мечты мечтами, а выпускные экзамены – вот они и тут, крути не крути, пора что-то решать.
Курсы так курсы.
На курсах С. провел половину зимы и всю весну. По вечерам, сидя в амфитеатре аудитории, зевал, переводя взгляд с доски на улицу, где на перекрестке перемигивались светофоры, чертил в тетрадке носатые рожицы вперемешку с уравнениями...
Постепенно ему даже начинали нравиться эти вечерние поездки – преподаватели обращались к ним на «вы», материал, который они читали, обгонял школьную программу и можно было небрежно бросить на перемене: «это мы уже проходили...» Опять-таки, Малявин при встрече деловито похлопывал по плечу: «давай, старик, так держать...»
Словом, когда пришла пора зачетного (по совместительству – вступительного) экзамена С. разволновался так, будто всю жизнь мечтал поступить именно в этот институт.
7
Последний экзамен. Билеты разобраны, все давно расселись по местам.
Назначенный наблюдать за всем этим делом аспирант в очках и белом джемпере, сидит за столом рядом с кафедрой и читает книгу.
На доске за его спиной мелом записано время начала экзамена. Утреннее солнце, проникая в щель между тяжелыми шторами, перечеркивает черную доску вертикальной чертой. В солнечном луче неторопливо плавают пылинки – их много и этот эффект напоминает мне подводные съемки...
...Я не тороплюсь, время есть. По нескольку раз перечитываю очередную задачу – в принципе, все они мне знакомы (собственно, к ним нас и готовили), но мало ли что...
Тэ-э-к-с... Ну это я тоже помню... Хе! Даже шпаргалки не нужны.
А кому-то нужны – напряжение первых минут спало и аудитория постепенно приходит в легкое движение: кто-то в задумчивости щелкает авторучкой, где-то слышен шепот, шелест бумажек...
Аспирант, котрый до этого, кажется полностью углубленным в чтение, внезапно поднимает голову.
Шевеление мгновенно прекращается. Все, словно по команде, уткнули носы в парты, кончики авторучек застывают в сантиметре от бумаги.
Аспирант встает и обходит стол. По рядам ветерком проносится шорох, где-то раздается стук упавшей книги. Я тут не при чем, но невольно закусываю губу.
Тишина становится гробовой.
Аспирант подходит к окну и, вооружившись длинной палкой с загнутым гвоздем на конце, пытается дотянуться до кольца фрамуги. Это ему удается – фрамуга с грохотом открывается. Свежий воздух с улицы втекает в аудиторию, пылинки в солнечном срезе пускаются в пляс.
Пряча усмешку аспирант возвращается за стол. Все облегченно вздыхают.
...Время идет, полоса света движется по доске...
Вот кто-то, облегченно выдохнув, встает и идет к кафедре. Уже?
Аспирант, оторвавшись от книги, кивает, принимает листки, мельком проглядывает их и откладывает на угол стола. Проходит несколько минут и за первым следует второй, потом третий. Они выходят за дверь и уже из коридора доносятся их возбужденные голоса.
...А у меня остается последнее уравнение. Оно простенькое (я такие решал), загвоздка в том, что нужно правильно поставить один единственный знак, а я, хоть убей, не могу вспомнить – какой!
Тупо смотрю в листок и начинаю злиться. Вот зараза! Ведь просто же! Настолько просто, что я даже шпаргалку не потрудился подготовить – посмотреть не посмотреть, но может запомнил бы, как те формулы, что нацарапал на гранях авторучки.
Пока я рассеянно кручу в пальцах бесполезную авторучку, сразу несколько человек встают и идут сдавать задания...
Черт возьми! «Больше-равно» или «меньше-равно»?!
Аспирант откидывается на спинку стула и смотрит на часы. Я тоже смотрю: ого!
Я еще раз пробегаю глазами остальные решения. Нет, здесь все в порядке. По крайней мере я в этом уверен.
А раз так, то какая разница? Я машу рукой и ставлю «больше-равно».
Пятерка мне не нужна... – с этой мыслью я собираю листы и несу их на стол аспиранта.
Можно подождать до конца экзамена и услышать предварительную оценку (еще одно преимущество подготовительных курсов), но торчать в институте лишних полчаса мне не хочется.
Погода на улице замечательная и я иду пешком, то и дело зажмуриваясь и набирая полные легкие пьянящего июньского ветерка. Жизнь прекрасна!..
...Придя домой я открываю дверь и уже с порога слышу:
«Где ты ходишь?!»
Взволнованные лица родителей... Что-то случилось... Экзамен...
«Почему ты не дождался результатов?! Ты знаешь, что у тебя ТРИ ошибки?!»
Ноги мои подгибаются, я с размаху сажусь на банкетку для обуви.
«Тебя обыскались! Ну как же можно быть таким!.. Невнимательным!.. Хорошо, там был... – (отец произносит фамилию, которую я слышу не в первый раз, но никак не могу запомнить) – ...Спасибо ему – исправил так, будто это ты сам сделал! Не все, конечно, но на тройку тебя вытянули...»
Еще что-то говорит мама, но я уже не слышу...
Тройка. В сумме с предыдущими она все равно дает проходной балл, а значит... значит...
Теперь я студент.
8
На лето С. как обычно уехал в Курск.
Оттуда родом был отец, там до сих пор жили его родственники: дядя, тетя, бабушка, дедушка, прабабушка и прадедушка – всем хватало места в большом доме на тихой зеленой улице, которая параллельно десятку других, таких же тихих и зеленых, по горизонтали перечеркивала крутой склон, с вершины которого открывался неестественно далекий, непривычный городскому глазу горизонт.
На этих улицах редко появлялись машины, зато можно было встретить лошадь, запряженную в телегу или корову, которую гнал с выпаса мальчишка в сандалиях на босу ногу. На скамеечках перед одноэтажными домиками грелись на солнце старушки в белых платочках. Старушки здоровались с прохожими – не важно, знакомыми или нет – в карманах их передничков всегда лежали конфеты, припасенные для детворы (проходя мимо них С. тоже здоровался – не так давно он сам подставлял ладонь для горстки леденцов).
Их двухэтажный дом выделялся среди приземистых соседей. На закате два ряда его окон гордо сверкали золотом. Пронзая тюль занавесок, солнце квадратами ложилось на пол и стены, цветными искрами дробилось в буфетном хрустале, стреляя бликами в полумрак задних комнат.
Сзади к дому была пристроена застекленная веранда, приподнятая деревянными сваями на уровень верхнего этажа. Вплотную к веранде росла огромная липа – перегнувшись через подоконник можно было дотянуться рукой до ствола – толстый и шершавый, он словно в сказке про бобовое зернышко уходил куда-то вверх и терялся в раскидистой кроне. Летом С. спал исключительно на веранде и, просыпаясь по утрам, сквозь полузакрытые веки наблюдал как солнечные лучи, находя лазейки в колышущейся листве, рисуют на пыльных стеклах движущиеся картины.
Крутая лестница вдоль стены сбегала с веранды в сад, где кроме липы стояли несколько яблонь, пара слив, вишня, росли кусты крыжовника и малины – осенью все дары природы аккуратно собирались и закатывались по банкам, чтобы потом, в виде соков и компотов появиться на новогоднем столе.
Новый год и Курск – эти два понятия в сознании С. были неразделимы. В преддверии праздника в доме кипела суета: кадка с пальмой переезжала в соседнюю комнату, а на ее месте появлялась пахнущая хвоей и смолой сосенка, за плотно притворенными дверями скрипели петли шкафов и шуршала оберточная бумага – там сортировали подарки. На кухне колдовала бабушка – за запертой на крючок дверью шкворчало и постреливало, по дому растекались волшебные ароматы, а заиндевевшую веранду занимали салатницы и розетки с заливным...
Дом наполнялся близкими и дальними родственниками, знакомыми и чтобы не путаться под ногами у взрослых, С. уходил в нижний этаж. Там располагались мастерские: дедушкина – с педальным токарным станком и ящичками, набитыми запчастями к фотокамерам всех стран и времен, и дяди-художника – с вечным запахом красок, печатным станком, камином и креслом-качалкой, в котором любил сидеть С., листая под музыку «Зодиака» глянцевый номер «Интерграфики», посвященный жанру научно-фантастической иллюстрации...
...От подвала до чердака наполненный старыми вещами, курский дом казался С. таинственным как египетская пирамида. Никто не мог точно сказать сколько поколений сменилось в его стенах. Люди рождались, жили, старились и умирали. Каждый оставлял свой след. Даже сам их уход воспринимался как нечто закономерное, вроде того как осенью в начавшем желтеть саду опадали яблоки...
Солнце всходило и катилось к закату, ветер, приносивший запахи близких степей, шумел в березах на другой стороне улицы, ночное небо рассыпалось звездами – неколебимый в этом круговороте, сам ставший олицетворением времени, дом казался С. вечным.
Но ничего вечного не бывает...
Об этом вспомнили, когда с вершины холма на зеленые сады двинулись угловатые, заляпанные гудроном новостройки. Поначалу на них не обращали внимания, но когда тяжелые бульдозеры с треском сровняли с землей сразу половину их улицы, стало понятно, что остальное – только вопрос времени.
После недолгого замешательства было принято трудное решение: сноса не дожидаться, дом продать.
Звучало коротко и ясно, словно приказ об отступлении. Получая такой приказ, жгут документы и минируют стратегические объекты. Дом же наоборот покрасили (старое дерево жадно впитывало олифу), выволокли на свалку рухлядь из подвальных комнат. Бог весть откуда выпавший желтый листок бумаги с печатью немецкой комендатуры, усиливал ощущение эвакуации.
Сам переезд прошел без С. (чему тот был даже рад) и в следующий свой приезд он уже переступил порог квартиры в тоже относительно старом, но вполне типовом послевоенном доме – с подслеповатыми оконцами лестничных пролетов, вечно приоткрытой дверью парадного и бетонным колпаком бомбоубежища во дворе, затянутом паутиной бельевых веревок.
Привыкнуть к новой квартире он так и не смог и почти все время провел на даче, на втором этаже маленького домика на опушке леса, где вдоль стен, поблескивая свежим штрихом по черному лаку, стояли офортные доски, а в углу пылились части печатного станка из дядиной мастерской. Из тумбы, на которой этот станок должен был стоять, С. соорудил себе подобие письменного стола с дежурной стопкой чистой бумаги и лампой, переделанной из старого ночника. По округе бродили грозы – по ночам, когда домик вздрагивал от грома, С. откладывал ручку, гасил лампу и смотрел как ночное небо режут разноцветные всполохи...
9
Домой он вернулся с кипой исписанных с обеих сторон листов.
– Ну как? – по возможности безразличным тоном спрашивал он у друзей, после того, как дал им почитать несколько отрывков на выбор.
– Нормально. – отвечал Лезвий, хлопая себя по коленкам. – А дальше?
– Дальше еще не придумал. – отвечал С., ощущая смутное дежа-вю.
– Ну-у... – неопределенно мычал Мартин, пощипывая струны гитары. – Это все отрывки...
Видимо С. все-таки менялся в лице, потому что Мартин тут же спохватывался и добавлял:
– ...но для начала – ничего. Слог, опять-таки... Ты, главное, продолжай...
Сидели как обычно у Лезвия, но не на кухне а в комнате, тут мягкий диван и кресла, да и Мартину удобнее курить – балкон, вот он. На журнальном столике – стеклянная трехлитровая банка с пивом, рядом на газете – рыбья чешуя.
– Значит, мелиоративный?
– Ага.
– Хе. Ну и что теперь?
Действительно, что? Да ничего. Мартин вон тоже поступил в Станкин – можно подумать, его интересуют станки и всякие там ЧПУ. Как играл на своей гитаре, так и будет играть. С. тоже не помышлял всерьез овладевать профессией механика-мелиоратора, по поводу которых приходила на ум шутка, услышанная им между экзаменами: «за прошедшую неделю советские мелиораторы успешно осушили цистерну пива»...
Пейте пиво пенное, морда будет... Опухшая! Кстати, что-то пены сегодня... Стирального порошка переложили. Заодно организм почистим. Оба-на! Я щас... Ты куда? Организм чистить. Я тоже!.. Я первый! Пластинку пока переверните... А... Слу... Ха-ха!.. Ну давай-давай, говори ты! Да не, я просто, смотри, как здорово получается, ну вот так сидим все вместе... Пиво, музыка!.. Не-не!! Главное-то что? Главное – МЫ!.. Ну как.. Ну ты понимаешь!.. ХО-РО-ШО... Даже не так – ПО-ДОБРОМУ! Во-о-о! Давай за нас! За тебя! За тебя! Стоп! Куда без меня! ИЗ-ВИ-НИ... Тэк-с! За что пьем? ЗА ДОБРОТУ!
Теплый августовский ветерок позвякивает кольцами занавески, теребит желтеющие верхушки деревьев на уровне балкона...
На проигрывателе, слегка выписывая восьмерку, крутится диск «Creedence», комната тоже норовит провернуться куда-то вбок... Этого ей нельзя позволить. Пожалуй лучше не смотреть на диск.
«Главное – не закрывать глаза...»
С. сидит на диване и, борясь с отяжелевшими веками, наблюдает, как Мартин с Лезвием на балконе ведут проникновенный разговор: «...Ты понимаешь?!. Я понимаю!.. Ты всегда меня понимаешь!..» – доносится до него. Два профиля за стеклом подаются навстречу друг другу, чокаясь стаканами и макушками.
Эти моменты С. любил больше всего.
Когда все происходит в такт и не нужно слов, когда любишь этот мир и тех, кто рядом, и те кто рядом чувствуют то же самое и вообще – все они молодцы и необыкновенные люди и как им повезло, что их свела судьба, а судьба – это судьба! – и... А? Да здесь я здесь!.. О чем?.. А, и судьба у них всех будет необыкновенная, замечательная, ведь все только начинается и голова полна великих идей, душа – предчувствий, а впереди...
Впереди – не-во-об-ра-зи-ма-я уйма времени!..
«Целая жизнь!..» – мелькает в мозгу С. прежде чем глаза его окончательно закрываются и уже не комната, а он сам начинает стремительно крутиться по спирали – все быстрее и быстрее...
10
Сентябрь промелькнул в один миг, оставшись в памяти запахом прелой листвы и бисером утренней росы на стеклах припаркованных у дома машин. А потом зарядили дожди и наступила настоящая осень – со слякотью, промокшими ботинками и запахом мокрой плащевки в салоне переполненного автобуса, который по утрам вез С. в институт.
Вспоминая студенческую пору, отец мечтательно запрокидывал голову и вздыхал: «лучшие годы!..» Желтый, пахнущий типографией студенческий билет казался С. пропуском в новую жизнь, но прошел уже месяц, а в его жизни мало что изменилось.
Так же по утрам трещал будильник, так же спустив ноги с кушетки, он нашаривал тапочки и, не до конца открыв глаза, плелся в туалет, потом в ванную, а потом на кухню, откуда уже доносился запах омлета. Завтракал, сидя за столом лицом к окну. По крыше дома напротив ходили рабочие с рулонами толя, С. представлял себя на их месте – как должно быть там сейчас холодно и противно, и какие тяжелые эти рулоны – и постепенно просыпался...
...Выйдя из дому, стоял под козырьком подъезда, борясь со спицами старого отцовского зонта, затем, убедившись, что защелка держится надежно, шел на остановку (пару раз по привычке сворачивал к школе, но вовремя спохватывался). Вся дорога от дома до института отнимала не больше получаса. После того, как людской поток выносил его на нужной остановке, С. пересекал расчерченный плиточными дорожками газон и входил в стеклянный холл.
Расписание занятий, поначалу казавшееся С. китайской грамотой, стало уже привычным, как схема метрополитена – он лишь на секунду задерживался возле стенда и затем шел либо в гардероб, либо в другой корпус.
Всего их было два – Старый и Новый. Старый корпус оправдывал свое название не только помпезной колоннадой перед входом и высокими лепными потолками, но и рассохшимся паркетом коридоров в щепотках осыпающейся известки. Местами отслоившаяся штукатурка обнажала кирпичную кладку, новые батареи отопления, втиснутые под массивные подоконники, напоминали плохо пригнанные зубные протезы. Несмотря на все это, здание продолжало хранить дух некоего академизма. У С. даже появлялась надежда, что может быть здесь он наконец-то разберется, что такое электрический ток и откуда берется центростремительная сила у грузика на шнурке, который при любом раскладе должен улететь (и улетал), если этот шнурок как следует раскрутить.
Стиль нового здания, построенного относительно недавно, С. окрестил про себя «ниизмом» – прямые углы, алюминий, розовый туф и особенности планировки, наводившие на мысль о том, что архитектор до этого специализировался исключительно на оборонных объектах. Мало того, что ширина коридоров раза в полтора превышала высоту (проходя по ним, С. невольно втягивал голову в плечи), так еще и немногие окна были расположены в далеко отстоящих друг от друга рекреациях и выходили во внутренний двор. От редких электрических трубок было больше треска чем света и в любое время суток в коридорах было темно, как в подземном переходе.
Пробираясь по темным закоулкам нового корпуса, С. представлял себе недра подземного бункера после ядерного удара – тусклое мерцание аварийного освещения, стрекот датчиков радиации, коридоры, рассчитанные на то, чтобы по ним ездили электрокары, но так и оставшиеся пустыми – никто не успел спастись. Появляться там в одиночку было жутковато. За все время, проведенное в институте, С. так и не запомнил всех его коридоров и поворотов, и каждый раз, с трудом отыскивая нужную дверь, готов был поклясться, что в прошлый раз она была чуть ближе, или чуть дальше, но только не здесь.
В целом же учеба в институте не многим отличалась от школы. Новые слова – пара, лекция, семинар – быстро утратили свою новизну, тем более, что вещи, которые они обозначали, мало отличались от знакомых по школе и успевших до смерти надоесть. Большинство студентов их традиционно мужского потока во время лекций явно маялось от скуки, а в перерывах между парами веселым табуном неслось в ближайшую столовку, где продавалось пиво.
Глядя на них, С. недоумевал – в самом деле, ну не могли же ВСЕ они быть знакомыми еще до поступления! Значит познакомились уже здесь. Но как? Когда? Просто в одно прекрасное утро С. обнаружил, что все уже разбились на группы по интересам и что-то оживленно обсуждают, в то время как он в одиночестве подпирает стену.
Сделав это неприятное открытие, С. заволновался, но было уже поздно. Ни в одну компанию он не вписывался – там были свои интересы, своя музыка, свои разговоры, половину из которых С. просто не понимал. От безысходности он попытался было свести знакомство с другим таким же одиночкой из их группы, но тот оказался туговатым малым, по жизни нелюдимым и подозрительным. Испугавшись в глазах остальных прослыть таким же, С. сам же первый и перестал с ним общаться.
«Да и пожалуйста, – думал он. – не очень-то и нужно. Как-нибудь переживу. На что мне новые друзья? Мне и старых хватает».
И вернувшись домой шел в гости к Мартину или Мешкову – благо все жили в одном доме.
11
Спустившись на четыре этажа, С. давил на кнопку звонка на притолоке общей двери и стоял в ожидании пока в глубине коридора не щелкал замок. Раздавалось шарканье тапочек, и в сетке армированного стекла, словно в калейдоскопе появлялось красное пятно. Приближаясь, пятно увеличивалось в размерах и уже у самой двери окончательно складывалось в фигуру Мартина в красном адидасовском костюме. Клацал второй замок.
– З-заходи!..
Несмотря на внешнюю угрюмость, придававшую Мартину вид человека с которым лучше не связываться, с ним можно было душевно посидеть за чашкой чая, обсуждая интересную книгу, посмаковать альбом Dire Straits или посмотреть стоящий фильм. Кино Мартин любил не меньше чем музыку (само прозвище – Мартин – было заимствованно им у голливудского однофамильца), знал имена режиссеров и операторов, а любимые картины помнил буквально по кадрам.
Еще в компании с Мартином можно было позволить себе пофилософствовать – поудобнее устроившись в низком креслице с потертыми подлокотниками, порассуждать об искусстве или смысле жизни...
С Малявиным, например, о смысле жизни говорить было бесполезно – он терпеть не мог пустых разговоров, а к самой теме относился так же, как Парижская академия к идее вечного двигателя. Мешков в лучшем случае развивал какую-нибудь фантастическую гипотезу вроде переселения душ, в худшем – глубоко задумывался (если дело происходило на улице, несколько минут шагал молча, а потом останавливался и говорил: «Слушай... Ты не обижайся, но мне сейчас лучше побыть одному...» – и уходил, оставив ошарашенного С. стоять столбом...)
Мартина же не меньше С. интересовал вопрос: «зачем это все?»
Отбросив мистику, оба сходились на том, что если исключить примитивное продолжение рода, то похоже, что никакого особого смысла в жизни и нет. Тогда зачем все остальное? Пустая игра разума? Сознавать это было обидно. По крайней мере, мириться с этой мыслью ни С. ни Мартин не собирались.
– Если уж на то пошло, – говорил Мартин, – каждый сам для себя должен определить – либо согласиться, что все бессмысленно и заняться обустройством быта... – (С. морщился.) – ...Именно. Нам с тобой это неинтересно. Потому что мы – люди творческие. А путь любой творческой личности – максимально себя в своем творчестве реализовать. Для меня это музыка. Точнее – гитара. – (В качестве иллюстрации он пробегал пальцами по грифу.) – Для тебя это, скажем, стихи. В общем, искусство...
– Искусство вечно...
– Ну как – вечно... «Все времени рекой пожрется...»
– Да! Но раз мы даже ЭТО понимаем! Не может же быть, чтобы это просто так! Или может?..
– То-то и оно!.. – вздыхал Мартин и снова брался за гитару.
Он и так с ней практически не расставался. Казалось, если бы позволяли размеры туалета, Мартин и туда ходил бы с гитарой. Убежденный в том, что мастерство достигается упорным трудом, он по нескольку часов в день играл, отрабатывая глиссе и подтяжки, разучивал партии, импровизировал, а в промежутках всячески ухаживал за инструментом – протирал гриф особой тряпочкой, ровнял надфилем порожки на ладах, варил (в прямом смысле) струны по специальному рецепту. Руки тоже требовали ухода – Мартин завел себе маникюрный набор и с таким серьезным видом орудовал пилкой для ногтей, что любые насмешки казались неуместными.
Упорный труд приносил плоды. Огорчало только то, что оценить достижения Мартина по достоинству могли только самые близкие друзья. Где-нибудь в полузнакомой компании, прознав что он играет на гитаре, обычно восклицали:
– О! Гитарист? Сыграй чего-нибудь!
Принимая вызов, Мартин брал в руки шестнадцатирублевое творение Шаховской фабрики (треснутая дека, карандаш под грифом) и, поскрипев колками, начинал вдумчиво перебирать струны.
– Не! Ну ты давай, бацай уже! А это что такое?!
– Сантана... – упавшим голосом отвечал Мартин.
– Сдохнуть можно! Ты уж давай чего повеселей!
Скрипя зубами, Мартин начинал играть рок-н-ролл. После первых десяти тактов ему кричали:
– Э! Э! Ну ты пой, давай! Песняка дави!
Злой, так что румянец проступал из-под смуглой от природы кожи, Мартин обрывал игру и кричал в ответ:
– Хули петь?! Там по-английски!
– Так хули ты? – отвечали ему. – Ги-та-рист... Нам песня нужна! Народ песни просит! Дай-ка гитару!
И окрестности оглашались залихватским: «Втем-нуюночь! Никто не сможет нам-па-мочь!»
Так случалось не раз и не два. Дошло до того, что зайдя однажды к Мартину, С. застал того за разучиванием жалостливой песенки про лошадей, которые «умеют тоже плавать». Мартин с гитарой сидел в своей любимой позе – с ногами на тахте (на стене, на фотографии в такой же позе и с гитарой сидел Джон Леннон) – и поминутно заглядывая в листок на краю стола, выводил неуверенным тенором: «Плыл по океа-а-ану рыжий остров...» С. из вежливости послушал минуту, но когда дошло до слов: «и заржали кони, возражая», не выдержал и заржал сам.
Мартин с размаху зашвырнул листок через комнату:
– Да пошли они, эти кони!
И взяв медиатор начал наяривать какой-то риф. При этом заговорщицки помигивал:
– Узнаешь?
– Не очень.
– Слушай... Нет, подожди... А вот так? Узнал?
С. честно напрягал память, но ничего не получалось.
– Ну теперь-то уже! Там-дам-дам-дам-дарам! Ну! Ну, Jesus Christ!..
– А! Точно! – С. делал просветленное лицо, хотя в упор не узнавал мелодии.
– Погоди, сейчас оригинал послушаем!..
Черный кассетник «Весна 203» взвизгивал перемоткой и, грянув с половины такта, начинал отсчитывать удары бича. Мартин, жмурясь от удовольствия, отстукивал ритм:
– Найн... Тен... Вот гитарки!.. Элевен... Наверняка «Гибсон». Или «Фендер»... Стратакастер... Эх! – и он с тоской глядел на свою шоколадную «Кремону».
Его мечтой была электрогитара.
12
Поздний вечер. Отяжелевшие ветви деревьев над асфальтовой дорожкой, мокрые листья по лицу. Четыре нахохлившиеся фигуры озираясь идут вдоль стены мебельного магазина. Впереди, придерживая локтем нечто норовящее выскользнуть из-за пазухи, шагает Мартин, за ним – Лезвий, Мешков и я. Все четверо одеты в темное, лица угрюмы и сосредоточенны. Мы идем на дело.
Не доходя нескольких шагов до угла, Мартин останавливается (засмотревшийся под ноги Лезвий с разгону влетает в его широкую спину), свободной рукой охлопывает карманы, достает сигареты.
– Ну? – шепчут ему сзади.
– Гну. – бросает он через плечо. – Щас.
Нервно, сразу на полсигареты, затягивается – вспыхивающий огонек с треском разгоняет темноту.
– Так. Ладно. Идите кто-нибудь – посмотрите. Ну? Я что – все один делать должен? Лезвий!
– Что Лезвий?
– Давайте, что ли, я схожу. – неожиданно вызывается Мешков.
– Только не тяни. Выйди, посмотри – и назад.
– ... как будто дом ищешь.
– ... или собаку.
– Какую собаку?
– Ну, гуляет человек с собакой, она куда-то убежала...
– Чур я – собака!
– Хи-хи-хи!..
– Ч-щ-щ!
– Хорош ржать!.. Дима. Выходишь. Смотришь и идешь обратно. Понял?
Мешков кивает и своей обычной рассеянной походочкой уходит за угол. Тянутся секунды. Пока Мартин закуривает новую сигарету, Лезвий изображает в лицах, как за углом интеллигентного Мешкова запихивают в милицейскую «канарейку»: «Вы звери, господа!..» Я нервно хихикаю.
Наконец появляется Мешков. На лице его улыбка.
– Ты где был?!
– Там.
– Где – там?! Что – там?! Что ты лыбишься?!
– Там?.. Ха!..
– Блин! Я его убью сейчас!!!.. Хорош придуриваться! Говори, давай!
– Ладно, ладно! Все! Говорю. В общем, туда уже можно не ходить. То есть, можно сходить, только делать там нечего.
– Ты по-человечески можешь сказать?
– Трубки нету.
Зайдя за угол, останавливаемся и молча разглядываем серую коробку таксофона с пустым рычагом и болтающимся огрызком провода.
– Нормально. – наконец говорит Лезвий.
– Какая ...? – цедит Мартин и расстегнув куртку поправляет спрятанные под ней ножницы для резки металла.
Где-то во дворах коротко взвывает сирена. Секунда и нас как ветром сдувает ...
...У черного силуэта голубятни запыхавшийся Мартин говорит:
– Стоп!..
Останавливается и в десятый раз лезет в карман за сигаретами. Тяжелые ножницы все-таки выскальзывают из-под мышки и брякаются на асфальт.
– Тьфу! Заманала, железяка! Лезвий!
– Что Лезвий?! Куда мне их?
– Мешков, у тебя пиджак, карманы глубокие.
– В боковые все равно не влезут.
– А во внутренний?
Мешков мнется.
– Да что у тебя там?
– Да так... – Мешков достает из внутреннего кармана небольшую брошюрку и помахав ею в воздухе пытается убрать обратно. Но Лезвий, который стоит рядом, уже хватает ее за уголок и всмотревшись буквально складывается пополам и вламывается в ближайшие кусты, сбивая с них град капель. Уже оттуда доносится хриплое: «А-а-а-а!!!..» и рыдающий хохот.
Все вздрагивают. И без того нервный Мартин роняет зажигалку.
– Лезвий, блин!!! – сдавленным голосом хрипит он. – Что ЕЩЕ, придурок?!!
Но Лезвий не в силах говорить. Выбравшись на тротуар, он балансирует на полусогнутых ногах, давясь от смеха, запрокинув голову и закрыв лицо руками. А отрывает их только для того, чтобы перевести дух, при этом тычет пальцем в Мешкова и издав очередное «А-а-а!..» опять заходится истерическими всхлипами.
В два шага оказавшись рядом с Мешковым, Мартин чуть ли не рвет у него из рук книжку и развернувшись так, чтобы попасть в отблеск ближайшего фонаря, замирает, уткнувшись носом в обложку. Я (которому, глядя на Лезвия, уже заранее смешно) подхожу ближе и, заглянув через плечо Мартина, читаю:
УГОЛОВНО-ПРОЦЕССУАЛЬНЫЙ КОДЕКС РСФСР. ИЗДАНИЕ 4-Е, ДОПОЛНЕННОЕ.
– Что?! Что такого?! – с досадой говорит Мешков. – Просто попалась в руки! Надо же было посмотреть! Я закладками там отметил...
– Ох! – к Лезвию постепенно возвращается дар речи. – Он.. ОН ЗАКЛАДКАМИ ОТМЕТИЛ!!!... Это... ЭТО ЧТОБЫ МЕНТЫ НЕ МУЧИЛИСЬ!!!.. ОБО ВСЕХ ПОДУМАЛ!!!.. МА-ЛА-ДЕЦ!!!..
Мартин сидит на мокром бордюре и, обхватив голову руками, бормочет:
– Господи... С кем я связался... Дима, иди домой... Идите все...
Его начинают успокаивать.
– Брось! Ладно тебе! Все! Мы больше не будем! Лезвий, ты больше не будешь? Лезвий больше не будет...
– Хрен с вами, идиоты. – говорит Мартин, поднимаясь на ноги. – Не с пустыми же руками домой идти. Вспоминайте, где еще автоматы есть.
– У Торгового. Там штуки две.
– Там фонари.
– Тогда у «Еревана».
– Ага. Давайте. У отделения милиции.
– И район чужой, местные заловят – наваляют.
– О! У книжного! Там темно и народу никого!
...У книжного действительно темно, мы даже не сразу находим таксофон. Пока Мартин, сопя от натуги, орудует ножницами, остальные прикрывают его со всех сторон, вертят головами, готовые в любую секунду дать стрекача.
– Пакет! – говорит Мартин.
Мгновенно появляется пакет. Туда, блеснув металлической оплеткой провода, отправляется срезанная трубка.
– Все. Уходим. – и мы удаляемся быстрым шагом, предварительно подвесив к пустому рычагу кусок асфальта на шнурке.
13
...Уже у самого дома Мартин закуривает последнюю сигарету, смяв пустую пачку, отправляет ее в урну.
– Сколько еще осталось?
– На две струны – одна трубка. Шесть струн – три трубки.
– Никаких нервов не хватит.
– Может проще – купить этот чертов звукосниматель и дело с концом? – предлагает Лезвий.
– Да? У тебя восемь рублей есть? – ехидно интересуется Мартин.
Минута молчания. Восемь рублей – большие деньги.
До первой стипендии было еще далеко, а пока деньги у всех четырех появлялись примерно одинаково – в виде горстки мелочи у телефона или мятого рубля, который совали им в карман курток заботливые мамы. Самодельная электрогитара из ДСП, над которой Мартин с Мешковым бились почти полгода, и так дочиста съедала все их карманные активы, но без звукоснимателя (хотя бы одного) работа теряла смысл.
Звукосниматели продавались в «Аккорде» на Савеловском. Одно время С. с Мешковым частенько туда наведывались. Отдел грампластинок там был не ахти, но их манила сама атмосфера музыкального магазина – изощренные изгибы гитарных дек, перламутр аккордеонов, лакированные бока фортепьяно («Мне вот это нравится, – музейным полушепотом говорил Мешков, с видом специалиста осматривая инструменты. – Смотри какой оттенок... О-о-о, нет... Крышка поцарапана, видишь?.. Ну вот же, вот...»).
Очарованные разнообразием музыкальных аксессуаров они, затаив дыхание, бродили вдоль прилавков. Иногда, не выдержав, покупали что-нибудь недорогое и, как правило, совершенно ненужное – так С. нежданно-негаданно стал обладателем блок-флейты, а Мешков – губной гармошки и медиатора.
Мешков после школы так никуда и не поступил и либо сидел дома, колдуя над очередным электронным устройством, либо репетировал в компании с Мартином и Лезвием.
С. несколько раз заглядывал к ним. Как правило собирались там же у Лезвия, но уже без портвейна, и вообще все было серьезнее.
Тон задавал Мартин:
– Мы тут делом занимаемся или как? – прикрикивал он на Лезвия, словно на расшалившегося ребенка, когда тот, устав, привычно начинал балагурить.
– Все-все. – говорил Лезвий. – Откуда?
– С начала.
И Лезвий начинал сначала. Если у песни еще не было слов, просто мурлыкал мотив, или пел якобы по-английски какую-то абракадабру. Мешков, для которого пока не было партии, сидел у пианино и машинально перешагивал пальцами с клавиши на клавишу. Иногда, дойдя до какого-то места Лезвий внезапно прерывал игру:
– А вот тут бы вверх – это что будет?
Мешков тут же строил аккорд:
– Ми. Ми-септ.
– Ага. И!..
С. сидел в стороне и чувствовал себя лишним.
Дождавшись очередного перерыва, откашливался: «Ну я пойду...» Ему кивали: «Давай» или «Да ладно, посиди».
– Да не, я пойду, – отвечал он уже из прихожей и, чтобы как-то объяснить свой уход, добавлял: – Завтра к первой паре. Институт...
...Институт между тем, с каждым днем все больше превращался не сказать, чтобы в тяжелую, но достаточно утомительную в своей монотонности повинность.
Поступая на технический факультет, С., у которого еще в школе были проблемы с точными науками, дал себе слово наверстать упущенное и поначалу действительно взялся было за дело, но выяснилось, что наверстывать нужно практически с нуля.
Оставшиеся со школы учебники наводили на С. смертельную скуку, при взгляде на новые институтские – опускались руки. Прилежно конспектируя лекции он еще больше запутывался в формулах и там где лектор восклицал: «Отсюда понятно, что...» С. ничего не было понятно.
Единственным предметом, который давался С. без проблем, было черчение. И то, что это был курс по выбору, и та тихая и спокойная обстановка, царившая в небольшой комнате на третьем этаже старого корпуса с окнами на пятачок перед главным входом, где, устало скрестив кисти рук и чуть ли не опираясь на них подбородком, сидел бронзовый основатель института – все это настолько выбивалось из общей институтской суеты, что навевало ассоциации скорее с кружком вязания, или скажем, макраме.
На черчение С. приходил без опозданий – ставил к стене у окна пластиковый тубус, вешал на спинку стула куртку. Подышав на озябшие пальцы, раскладывал на парте инструменты. Парта была старая, деревянная, в несколько слоев крашенная синей краской и все равно облупленная и исписанная разнообразными высказываниями и посланиями, самым ярким из которых было: «Кто здесь сидит, того люблю. Кладите в парту по рублю». (Прочитав это в первый раз С. машинально заглянул в парту, но не нашел там ничего, кроме огрызка яблока и засохшего бутерброда с сыром.)
За окном шел дождь, на подоконнике снаружи сидел голубь и оранжевым глазом косился через спину на С., склонившегося над ватманом...
14
Дождь. Стою на остановке возле института. Подходят два веселых гопника.
«Откуда ты, палтус?» – и улыбаются.
Из института.
Этого?
Этого.
Начинаются вопросы. А какой курс? А знаю ли я такого-то? А кто у нас носит шарф? А где твой красный галстук? А если бы был, носил бы?
И улыбаются. Я тоже улыбаюсь. Просто лицо сводит – до чего я рад нашему знакомству! Один из них садится на корточки и двумя пальцами за стрелку приподымает мою левую штанину, разглядывая ботинок. «Хорошие ботинки. Дашь поносить?» Ботинки новые, на необмятых носках блестят капли дождя. «Махнемся?» – кивает второй на свои кеды, такие ветхие, что кажется – их нарочно драли.
«Не махнемся.»
«Жалко?» – минус одна улыбка.
«Жаба душит, палтус?» – минус вторая.
Тот что сидел на корточках встает. А я продолжаю улыбаться и ничего не могу с собой поделать. Даже не шевелюсь, потому что чувствую предательскую слабость в руках и ногах. Именно она злит меня, а не эти двое, которые ничего мне не делают и смотрят-то даже не на меня, а куда-то мимо и даже в разные стороны. Словно молча что-то обсуждают. Пауза тянется...
Тут подъезжает автобус.
«Ну, бывай, палтус» – говорит первый.
Второй молча хлопает по плечу. Слегка так, по-дружески. По плечу и одновременно вроде как по шее.
Оба садятся в автобус и уезжают.
На самом деле они уехали вместе. С. стоял, держась за поручень, и краем глаза наблюдал, как они, развалясь на сиденьях, недалеко от него, передают друг другу бутылку пива, перебрасываются односложными фразами, разглядывают пассажиров, которые буквально отодвигаются от их взглядов.
Дома он спросил у мамы:
– Что такое палтус?
– Рыба такая. А что?
– Так, ничего.
Уже вечером, сидя перед телевизором, С. смотрел в экран, но не видел ничего, кроме белобрысой макушки сидящего на корточках гопника, двух его пальцев на стрелке брюк, и в который раз снова и снова бил его в лицо ногой, обутой в новый ботинок.
15
– Так сколько, говоришь, их было?
Дождь перестал, но с кленов еще летели мелкие капли. Ветер нагонял рябь в лужах на спортивной площадке у Старой школы. Малявин только что спрыгнул с турника и теперь ходил, шумно дыша и вскидывая руки. В сумерках отчетливо белел треугольник майки в расстегнутом вороте.
– Двое.
– Старше нас?
– Так. Ненамного.
– Когда старше – не так обидно. Значит, не били? Ножи не показывали?
– Да ну что ты.
– На зуб пробовали. Самое поганое – такие базары. Вроде ничего, а в душу насрали.
Отдышавшись, он встает в стойку. Резкий выдох и нога Малявина описывает дугу, верхняя точка которой выше его головы. С. кажется, что он слышит, как нога в полете рассекает воздух. Ему так никогда не сделать. Вместо этого он повисает на брусьях и начинает отжиматься. Отжавшись сколько хватает сил, делает «соскок через верх» – эффектный в исполнении Малявина, у С. он получается как-то смазанно.
– Сколько? – спрашивает Малявин.
– Пятнадцать.
– Неплохо. В следующий раз попробуй с маятником. Тяжело, но эффективно. Пятнадцать точно не сделаешь, я тебе говорю.
Сам Малявин сделает. И с маятником и без. Почти каждый вечер он приходил на эту площадку, где крутил на турнике свои колеса и перехваты, на которые С. с Мешковым, пришедшим за компанию, оставалось только смотреть. «Самый главный спортивный снаряд, – говорил Малявин, имея в виду турник. – Масса упражнений для всех мышц. Да вы попробуйте хотя бы.» И они пробовали и шли потом домой, чувствуя как гудят мышцы рук и спины. А по пути болтали о всякой всячине. В основном, как обычно, слушали Малявина: «Есть такая штука. Называется бо... ба... блин, не помню, там на конце то ли «зюцу», то ли «дзуки». Короче, это когда монетку кидают точно в лоб. Можно убить. Только кидать нужно правильно» – и они по очереди кидали в дерево двухкопеечную монету, до тех пор, пока она окончательно не терялась в траве...
– Слушай, а если бы они серьезно захотели бы разуть? Вот что бы ты делал? А?
– Черт его знает. Нет, ну дрался бы наверное. Не «помогите» же кричать.
– А ты вообще дрался когда-нибудь? Детский сад и младшие классы не считаются. Ты человека когда-нибудь бил? Так, конкретно? От души?
С. напряг память, но не вспомнил ничего, кроме дурацкой ссоры с Мешковым (они тогда даже и не подрались – хотели, но как-то не получилось). Еще была история, когда они с Лезвием пришли в фотоателье и там, на лестнице, два каких-то взрослых лба разбили С. нос за то, что тот не дал им рубль. Даже не за это, а скорее просто так – чем-то он им не понравился. Рассказывать об этом Малявину не хотелось. Получалась глупость – его били, а он нет.
– Да-а, – протянул Малявин, понимая, что ответа ему не дождаться. – Плохи твои дела. Ладно. Пошли, а то совсем темно – перекладины не видно.
Снова начал накрапывать дождь...
...Уже попрощавшись у подъезда и отойдя на несколько шагов, Малявин вдруг обернулся:
– Если вникнуть, во всем есть свои плюсы! Ты теперь год можешь спокойно вечером по улице ходить!
– ... ?
– Народная примета! Ну не год. Но до конца осени – спокойно. Вот если бы они тебе морду набили – тогда точно – год!
16
...А осень словно и не думала уходить. Деревья стряхнули последние листья и теперь стояли бестолково растопыря почерневшие и набухшие от влаги ветви. Холодный дождь то моросил, то лил как из ведра и тогда бордюры захлестывали бурлящие потоки, а лужи кипели пузырями, глядя на которые, знающие люди вздыхали: «это надолго», а самому С. казалось, что навсегда. Он бы не удивился, если бы выяснилось, что он уже умер и теперь находится в персональном чистилище, где обречен ежедневно шлепать по лужам, поскальзываясь на мокрой листве, воевать с непослушными спицами зонта, толкаться в автобусной давке, а добравшись до института, тщетно бороться со сном, даже не пытаясь конспектировать то, что говорит преподаватель...
Чуда не произошло – основные предметы по-прежнему оставались для него темным лесом, который с каждым днем становился все гуще и непролазнее. С. уже начинало казаться, что все вокруг смотрят на него с молчаливым укором: мол, что вообще здесь делает этот тупица?
Самое главное, что он сам этого не понимал.
Дождавшись конца занятий, застегивал до ворота молнию не успевшей просохнуть куртки и выходил в сырые сумерки. Не было даже облегчения, только усталость. Облепленный этой усталостью, как мокрой курткой, С. плелся домой, где вяло и без аппетита обедал и заваливался на кушетку с какой-нибудь читанной-перечитанной книгой. Но очень скоро ловил себя на том, что давно уже не читает, а смотрит на телефон и ждет, чтобы тот зазвонил.
Телефон не звонил.
С. позвонил бы и сам, но кому? Малявин целыми днями пропадал в своем институте, Мартин с Лезвием опять где-то музицировали. Оставался Мешков, но он в очередной раз замкнулся в себе – случалось с ним такое – и все попытки С. как-то его растормошить неизменно терпели неудачу. В ответ на предложение выбраться куда-либо, в телефонной трубке (если ее вообще снимали) наступала тишина, за которой следовало: «Хм... Если честно... Пожалуй, нет...» С., которому становилось неловко от этих бесконечных пауз, когда казалось, что на том конце провода никого нет, с досадой вешал трубку и в одиночестве отправлялся рассматривать картины в Музее Пушкина.
(...Как-то раз на обратном пути он встретил Мешкова – явно без всякого дела тот брел в задумчивости по краю тротуара. С. секунду-другую боролся с желанием окликнуть, но затем, махнув рукой, пошел своей дорогой... Все равно...)
По вечерам, лежа на кушетке в темной комнате, С. просто смотрел в потолок, слушая, как капли барабанят по жестяному карнизу окна и думал о том, как, в сущности уныло устроен мир и чего стоят все потуги человечества изменить его под себя, если потом лежишь вот так на неразобранной постели и чувствуешь себя самым одиноким человеком во всей вселенной, до которого никому нет дела, даже этой самой вселенной...
Он так и засыпал не раздеваясь, а проснувшись среди ночи, все-таки заставлял себя залезть под одеяло, сквозь дремоту прислушиваясь – не кончился ли дождь...
Однажды тот кончился.
Как-то сразу похолодало, лужи покрылись белой ледяной коркой и опавшие листья уже не шуршали, а похрустывали под ногами. По небу продолжали лететь тучи, но уже другие – плотные, тяжелые...
В один из таких дней С. проснулся с неясным ощущением какой-то перемены.
Что-то произошло. Не здесь, не в комнате (тут все было как обычно), а там – снаружи.
Откинув одеяло, он сел и отдернул штору.
И увидел, что наступила зима.
17
Наступила зима и мир сразу сузился до размеров маленькой коробочки. Город словно погрузился на дно аквариума – кусты и деревья на бульваре распушились кораллами, мимо них с неторопливостью рыб плыли троллейбусы, вызывающе яркие на фоне этой белизны, такие же яркие, как красные гроздья на ветвях рябин или желтый киоск «Спортлото» у остановки, куда шагал С. щурясь от белого света.
Мягкий снег ломтями прилипал к подошвам ботинок и так смачно поскрипывал, что с непривычки казалось – все оборачиваются. Остальные звуки притихли, к скрипу снега под ногами добавлялось только мерное шарканье лопат, которыми по случаю снегопада вооружились окрестные дворники. Куртки встречных прохожих потолстели и из воротников и рукавов вылезли мехом, кепки и бейсболки сменились шапками. С. же, выходя из дому, просто поднимал капюшон своей аляски.
Выпавший снег сделал все вокруг белым и чистым и на душе у С. впервые за последнее время стало светло и спокойно. Даже в институт он шел, улыбаясь. Глядел по сторонам, привыкая к новому облику знакомых улиц, ловил ртом залетавшие под капюшон снежинки и запрокинув голову смотрел в небо, по привычке прикидывая – ниже или выше километра сегодня облачность.
Привычка эта осталась у него с прошлой зимы, когда они с Малявиным решили прыгнуть с парашютом. То есть, идеей прыгнуть с парашютом загорелся Малявин, а за компанию прихватил С., над которым к тому времени взял, так сказать, неофициальное шефство.
Вдвоем они записались в аэроклуб, где в течение двух месяцев изучали теорию и стирали колени о дощатый пол местного спортзала, отрабатывая укладку. Потом мотались на ранних электричках на аэродром, изнывая в томительном ожидании сидели в окружении таких же перворазников, глядя в низкое небо и гадая – будет сегодня погода или опять придется возвращаться ни с чем...
В конце концов, когда погода таки установилась и С. сделал свой первый прыжок, на земле его встретил Малявин. Вид у него был убитый.
– Не допустили, суки. – мрачно сказал он, опережая вопрос. – Повышенное давление.
Имелся в виду предпрыжковый медосмотр.
За окном фанерной казармы, у которого они стояли, прокашлялся и затрещал самолетный двигатель. Глядя на то, как Ан-2, вздымая снежную пыль, резво ползет на рулежку, Малявин с минуту молчал, а потом с чувством рубанул кулаком по подоконнику.
– ... ! ... ! ... ! Почему?! Откуда?! Вчера было нормальное! Всю неделю было нормальное! Всю жизнь было нормальное! Ну почему сегодня?!...
– Да ладно тебе. – успокаивал его С., внутренне радуясь, что это произошло не с ним. – Завтра прыгнешь...
Но назавтра Малявин снова не прыгнул. Не прыгнул он ни послезавтра, ни через неделю.
Повышенное давление стало его проклятием. Причем повышенным оно становилось только на аэродроме. Что бы ни делал Малявин – ложился пораньше спать, горстями глотал таблетки, пробовал как-то по-специальному дышать – ничего не помогало. «Бред какой-то... – жаловался он С. – Банальное самовнушение. Все понимаю, а поделать ничего не могу».
Никогда еще С. не видел Малявина таким подавленным. В его поездках на аэродром все больше сквозила обреченность.
В конце концов это уже стало напоминать поединок с судьбой и Малявин сдался.
– Ничего не попишешь. Рок. – заявил он.
Тема была закрыта, а Малявин с этого момента быстро пошел на поправку.
18
Иногда в плотном учебном графике Малявина все-таки появлялось окно и он заглядывал к С.
С порога интересовался:
– Есть чего пожрать?
И, мельком заглянув в холодильник («Блин, как вы тут живете?»), сооружал себе бутерброд с маслом, после чего плюхался на диван:
– Ну, рассказывай... Погоди! Что у тебя из музыки есть? Битлы? А какой-нибудь попсятины? Такой – гнилой, чтобы тошнило? Нет? Жаль – отлично расслабляет. Ладно, в следующий раз захвачу. Давай битлов.
С. включал битлов и под «Сержанта Пеппера» делился с Малявиным последними новостями: Лезвий приобрел в комиссионке подержанную «Музиму», так что вместе с гитарой, которую они таки собрали получается полный набор, на басу у них Антон («Из «Б»? «Угу»), вместе они уже записали несколько песен, а еще появился некто Ч., который сам играет на саксе и пишет стихи, короче, он их послушал и теперь вроде как собирается заняться раскруткой...
– А он откуда?
– Не знаю, сам еще не видел. Наш ровесник.
– А-а... Ну а сам-то как?
С. рассказывал про институт, про то что ничего у него не получается и вообще – зря он туда поступил...
– Ну-у! – прерывал его Малявин. – Начинается! Что за сопли?! Не получается! У меня тоже не все получается...
– Да я не про то... – досадливо морщился С.
– А про что? Я не пойму – ты в армию хочешь? Или в дворники? Хочешь всю жизнь с грязными ногтями бетон месить?.. Во!.. Слушай!.. А может все дело в тех уродах? Может у тебя просто комплекс?!..
Чужие комплексы чрезвычайно занимали Малявина. Еще в школе обычным делом было видеть, как он стоит где-нибудь в коридоре, нависая над собеседником (при его росте это не составляло труда), одной рукой делая попытки схватить его за пуговицу, а указательным пальцем другой водя у того перед носом, одновременно вещая что-нибудь вроде: «Ты вспомни! Детство! Ты сидишь в песочнице. И тут собака! Большая! Черная!.. Да погоди ты вырываться! Вот ты вырываешься – напрасно. Уход от проблемы – это не выход...»
– Иди в баню!.. – неуверенно сопротивлялась жертва психоанализа, оглядываясь в растерянности, не зная что делать – смеяться или лезть в драку. – Че ты примотался со своей собакой?!
– Собака – это символ!
– В жопу себе его засунь! – кричал тот, наконец вырываясь и почти убегая прочь.
– Анальный тип! – неслось ему вслед.
– За пидора ответишь!..
Самого Малявина трудно было представить комплексующим по какому-либо поводу.
Классе в девятом, кто-то (никто уже не помнит кто) слег с аппендицитом. Как водится, событие обсудили на перемене, посетовали на коварство недуга, с интересом выслушали тех, кто уже претерпел эту операцию, заключили: «все под богом ходим» и разошлись.
Через пару дней в школу не пришел Мартин. На телефонные звонки отвечала мама: «Он в больнице. Аппендицит...» От младшего брата, учившегося на класс младше, стали известны подробности – опоздавшая неотложка, угроза перитонита, многочасовая операция и, как следствие, трубка, торчащая прямо из исполосованного живота.
Слово «аппендицит» начало приобретать зловещий оттенок.
Самого Мартина – уже без трубки, но похудевшего и спавшего с лица – С. увидел спустя некоторое время в больнице, куда они с Мешковым и Малявиным пришли с пакетом традиционных апельсинов и бутылками «Боржоми». Пока С. с Мешковым, сочувственно топтались у койки, Малявин деловито справлялся о самочувствии, с интересом рассматривал шов, расспрашивал, восстанавливая картину событий:
– Ну, а вот... сначала-то, значит... как оно? А?.. А потом?.. Ну, это понятно. И что?.. Ага! То есть прямо вот так?.. Ну, герой, герой... Глыба. Матерый человечище.
Матерый человечище вымученно улыбался и чистил апельсин.
По дороге домой Малявин был задумчив, а на следующий день появился в школьном коридоре только после второго урока. Походка его была подчеркнуто осторожна, правая рука то и дело ощупывала одноименный бок. Едва кивнув в ответ на приветствие, Малявин принялся беспокойно оглядываться, а через минуту С. наблюдал его оживленно беседующим с кем-то, про кого доподлинно было известно, что проблема аппендикса его больше не волнует. Оба активно жестикулировали в области живота, при этом лицо Малявина выражало попеременно то задумчивость, то тревогу, то облегчение. В конце концов, озабоченно кивнув, он перекинул с плеча на плечо сумку и, поскрипывая паркетом, направился к С.
– Плохо дело. Кажется, у меня аппендицит. – сходу заявил Малявин.
– Да? А что случилось? – спросил стоявший тут же Мешков.
– Живот. С утра болит.
– Так может еще и не аппендицит?
– Может. Есть у меня подозрение по поводу вчерашних котлет. Да только как-то он не так болит. Вот смотри...
Следовало описание симптомов (Малявин был обладателем четырех томов «Медицинской энциклопедии»).
– ...Кстати, все не так просто, как кажется. Ты думаешь, живот заболел и сразу на стол? А вот ни фига! У тебя еще кровь берут... – и Малявин с присущей ему скрупулезностью углубился в описание клеточных процессов: кровяные тельца, эритроциты...
– ...То есть, тьфу, ****ь, лейкоциты... А это что там у тебя? Семечки? – отвлекся он на подошедшего Шишуткина. – Сыпани?
– Корми вас, волков. – пробурчал Шишуткин, но семечек отсыпал и сам остался стоять рядом, с видом заинтересованного слушателя. Согласно кивал, периодически восклицал: «О!» или «Ну-ну!», словом, буквально смотрел Малявину в рот. С. даже удивился – с каких это пор Шишуткина так волнуют лейкоциты? Только когда тот как бы невзначай потянул из кармана пиджака резиновое кольцо эспандера, С. смекнул в чем дело.
(Шишуткин имел репутацию человека щедрого на шутки. В основном – безобидные, кроме, разве что, истории с военруком, но это было чистой воды стечение обстоятельств: получив указания начальства устроить выездные занятия и полагая, что имеет дело с людьми достаточно взрослыми, военрук раздал ученикам деревянные муляжи автоматов, договорившись, что утром они организованно встретятся с ним на нужной станции (три остановки на электричке), где спокойно сядут играть в карты, пока он сам будет наслаждаться музыкой весеннего леса. Остается догадываться, что он чувствовал, когда в разгар преферанса их лесок был окружен настоящими автоматчиками, а главный группы захвата принародно пообещал, что тихой школьной карьере отставного майора конец.
Виной всему был опоздавший Шишуткин, который ехал один, без билета (из-за чего вид имел самый подозрительный), с торчащим из-под куртки «автоматом». Именно его потом опознали пассажиры электрички, сообщившие в милицию о вооруженном человеке, вышедшем «на той станции, где в прошлом году была перестрелка».
Напрасно Шишуткин божился, что не имел злого умысла. «Верим, верим...» – понимающе скалились одноклассники, а несчастный военрук при встрече бледнел и отворачивался...)
...Между тем, ничего не подозревающий Малявин заливался соловьем. И в тот момент, когда он на секунду прервался и открыл рот, чтобы отправить туда очередную семечку, Шишуткин сделал молниеносное движение рукой и во рту у Малявина вместо семечки оказался эспандер.
Этот трюк Шишуткина относился к разряду коронных. Все его знали и все продолжали попадаться. Самым чистым исполнением считалось то, при котором жертва рефлекторно стискивала челюсти и несколько секунд стояла столбом с торчащим изо рта эспандером, соображая, что же произошло, в то время как народ вокруг покатывался со смеху.
Так и на этот раз. Шишуткин даже успел, словно быка за кольцо, с ласковой улыбкой помотать головой Малявина, прежде чем тот пришел в себя и с воплем: «Убью скотину лысую!!!» бросился за резво улепетывающим Шишуткиным, начисто забыв о больном животе.
Вернулся он запыхавшийся, подобрал брошенную сумку, глянул на часы.
– Ладно. Вот что я сейчас сделаю – в поликлинику пойду. Пусть кровь на анализ возьмут. Такое дело – лучше подстраховаться. Пока!
...Вечером зазвонил телефон.
– Здорово.
– Привет. Как лейкоциты?
– Не знаю. Я сразу в больницу поехал – там тоже проверяют. Подумал, если анализ положительный, пусть сразу режут. Тапочки взял, щетку зубную, пасту. Приехал. Там очередь. Заметь, живот болит. Сел. Скрючился. Жду. И так не по себе, а тут еще мимо санитары шастают с каталками. Каталки железные, дребезжат, на них тряпье какое-то заскорузлое, колесики по кафелю стучат – блин, думаю, попал!.. Главное – живот еще сильнее болит! Но уже чувствую – вроде как-то по-другому. Так, знаешь, знакомо как-то. А где тут у вас, спрашиваю, сортир?.. Вернулся в очередь – ничего не болит. Сижу как дурак, живот щупаю – не болит. Какого черта, думаю? И бочком так, бочком...
19
Среда. Сегодня я сдаю зачет по сварке. Преподаватель, поразительно похожий на дедушку советского рока Градского (такая же грива, очки, зычный голос и манера перед тем как что-нибудь сказать, набирать полную грудь воздуху – так и ждешь, что сейчас споет), выдает задание. На этот раз я должен рассказать ему о технике безопасности при сварочных работах. Киваю и отхожу к столу, где открываю учебник и погружаюсь в изучение вопроса. Рядом со мной еще человека четыре таких же прогульщиков, не допущенных к практике. Время от времени кто-нибудь из них встает и подходит к преподавателю. Тот выслушивает студента склонив голову и, в зависимости от того удовлетворил ли его ответ, отсылает его либо обратно к столу, либо благосклонно машет рукой в сторону железных кабинок, из-за неплотно прикрытых дверей которых уже доносится электрический гул и разливается яркий мертвенно-голубой свет.
Там варят.
Я вдыхаю запах каленого металла, краем глаза смотрю на белые искры, прыгающие по кафельному полу. Смотреть можно бесконечно, но время идет и я возвращаюсь к учебнику. Спустя несколько минут я собираюсь с духом и подхожу к преподавателю. Я рассказываю ему все, что успел запомнить. Он молча выслушивает меня и говорит:
– Нет. Меня Ваш ответ не устраивает. Не устраивает ответ. Идите, читайте еще.
Я иду и читаю. Прилежно конспектирую весь параграф и внимательно рассматриваю картинки. Оглянувшись, замечаю, что остался один – мои соседи уже благополучно отстрелялись, последний из них, на ходу натягивая синий рабочий халат, который ему мал, скрывается за дверцей ближайшей кабины.
Сидеть дальше бессмысленно. Снова иду отвечать. Рассказываю про заземление, резиновые коврики и деревянные настилы. Но он снова недоволен.
– Нет. Это не все. А если в канаве воды по колено? Что тогда прикажете? Не работать?
(В этот момент к нему подходит кто-то из студентов, он сварил уголок, но сварил неправильно и преподаватель показывает ему что не так.)
А перед моими глазами встает картина: бескрайнее глиняное поле с уходящей к горизонту канавой, полной воды. У канавы, под моросящим дождиком стоит сварщик в комбинезоне и маске. Носком ботинка он нерешительно касается поверхности воды и, обернувшись ко мне, отрицательно мотает головой.
Вздохнув, я соглашаюсь:
– Не работать
Ничего не поделаешь, я бы не полез.
Преподаватель отрывается от уголка и смотрит на меня. Затем машет рукой:
– Придете завтра.
А я внезапно чувствую, что устал. Все происходящее кажется мне глупым и бессмысленным. Я понимаю, что боюсь этих жужжащих электрических ящиков, голубой мерцающий свет уже не радует меня – от него устают глаза и начинает болеть голова...
...Я собираю сумку и иду на выход.
20
Все чаще и чаще случалось так, что подойдя к очередной аудитории, С. просто останавливался не в силах переступить порог. Один только вид массивной двери с отполированной поколениями деревянной ручкой на латунных кронштейнах и пластиковой биркой-глазом, подслеповато глядящей куда-то поверх головы, наводил на С. такую скуку, что ему становилось плохо.
Глядя на череду этих равнодушных циклопов, С. с внезапной ясностью представлял себе все последующие пять лет – как он будет входить в эти двери, каждый день по несколько раз, то в свитере, то в рубашке, меняя часы и дипломаты, взрослея, обзаводясь бородой, очками, брюшком...
Пять лет незаметно превращались в десять, десять – в двадцать...
На этом месте С. обычно тряс головой и видение пропадало, но дело было сделано: ни о какой учебе речи быть не могло – С. просто разворачивался и уходил, по пути предаваясь мрачным размышлениям о тщете всего сущего.
Домой идти не хотелось. Вместо этого С. отправлялся бродить по городу. Смешавшись с толпой, ехал в метро до какой-нибудь из центральных станций и там выходил, с этого момента доверив своему настроению и людскому потоку нести его куда им вздумается.
Шагал по улицам, разглядывая витрины магазинов, где ему ничего не было нужно, сворачивал в переулки, названий которых не знал, как не знал, куда они его приведут – не останавливаясь, чтобы не сбиться с ритма, который отстукивал ему сам город.
Попав в этот ритм, С. чувствовал как растворяется в нем – уже не город, а весь мир в эти минуты представлялся ему единым целым, где каждая мелочь имела смысл и назначение и все это двигалось во времени и пространстве, вместе и по отдельности, сообразуясь с законами притяжения и отталкивания, закручивалось в случайные потоки и вновь разлеталось, продолжая одновременное и непрерывное движение по невидимым орбитам...
...С. шел сквозь снегопад и ему казалось, что он может идти до бесконечности – просто так, без цели и направления – куда угодно, лишь бы оттянуть момент, когда реальность неизбежно втянет его обратно и придется возвращаться в маленькую квартиру, где на кухне бубнит радио и шкварчит сковородка, разнося по квартире запах жареной печенки...
При воспоминании о печенке в животе у С. начинало урчать, и без того неясные мысли о вечном окончательно запутывались и, проводив их печальным вздохом, он оглядывался, соображая, где тут ближайшая станция метро...
21
...Давно стемнело, косо падал снег и фонари стояли в радужных ореолах. Попадая в них снежинки вспыхивали и летели дальше, чтобы превратиться в снежную кашу под ногами спешащих с работы людей. С. пошел в ту же сторону что и все и вскоре очутился у стеклянных дверей под красной буквой М.
Рядом с дверями выстроились в ряд несколько складных столиков, защищенных от снега прозрачными колпаками. На столиках были разложены церковные календарики и свечки (над переулком за пеленой снегопада чернели силуэты куполов). Содержимое лотков освещалось тоже свечками, только эти были в виде веселых гномиков.
Глядя на теплые язычки пламени и смешные рожицы гномиков, С. замедлил шаг. Заметив это, один из продавцов – молодой парень в аляске и ушанке – отвлекся от разговора с соседкой и приглашающим жестом махнул над своим лотком:
– Прошу! – и окинув С. оценивающим взглядом, сузил круг предлагаемого товара. – Вот например – Китайская книга перемен!
Вот уж что никогда не волновало С., так это всякого рода гадания или суеверия. Будь это черная кошка или листок в почтовом ящике, исписанный от руки и начинавшиеся неизменным: «ПИСЬМО СЧАСТЬЯ. Это письмо впервые было получено двенадцать лет назад парализованным мальчиком, с тех пор оно пять раз обошло земной шар...» – ко всему этому С. оставался одинаково равнодушен.
Но эта тонкая брошюрка с черно-белыми каплями инь-янь на обложке чем-то его зацепила. То ли понравилось название, то ли подкупила приветливость продавца – как бы то ни было, ему вдруг захотелось ее купить.
Нашарив в кармане остатки стипендии, С. уплатил необходимую сумму и спустя минуту брошюра, удобно пристроившись за пазухой, уже ехала вместе с ним вниз по эскалатору.
Вернувшись домой, С. наспех разделся и углубился в чтение. Пропустив введение («с древнейших времен...»), он сразу открыл книгу на том месте, где описывались правила гадания.
Правила просты – берется три одинаковых монетки и по очереди выкидываются на стол. Если хотя бы две из них падают орлом вверх – рисуем длинную черту, решками – короткую. И так шесть раз. Затем находим в книге соответствующую комбинацию и пожалуйста – все перемены налицо. Ничего сложного, но С. почему-то нервничал, бросая монеты, уронил гривенник, долго ползал по паласу, искал, а когда нашел и заглянул в книгу, чтобы расшифровать получившийся иероглиф, то не на шутку расстроился и загрустил.
Ибо книга с ходу обещала ему «неприятный сюрприз», призывала быть особо внимательным, предсказывала смену места жительства и работы, и лишь в конце, словно сжалившись, намекала на некую помощь, которая придет «оттуда, откуда меньше всего ожидаете».
Обескураженный таким поворотом, С. заглянул в другие предсказания, но только убедился в том, что ему выпало самое неприятное.
Размышляя, что бы это все значило, С. провел остаток вечера. Даже ночью пресловутый сюрприз продолжал преследовать его – влез в сновидения и маячил там где-то сбоку расплывчатым пятном, пока сам С. бродил по гулким анфиладам, поражавшим воображение циклопическими размерами и смешением стилей: греческие колоннады сменяли теряющиеся в высоте готические контрфорсы, под ногами змеился мозаичный восточный орнамент, а в темных боковых пределах, куда С. мимоходом заглядывал, выступали из мрака памятники архитектуры совсем уж неизвестных ему культур.
Теряясь от таких масштабов и гадая, куда это его занесло, С. шел вперед, пока не оказался на залитой солнцем площади в центре которой высился высокий холм, напоминавший по форме поставленный на попа параллелограмм – три стороны его были совершенно отвесными, а четвертая изгибалась наподобие лыжного трамплина и была выложена брусчаткой.
От подножия до вершины весь холм порос изумрудной травой, переливавшейся в солнечных лучах. Завороженный этим сиянием, С. стоял задрав голову, и по мере того как он смотрел на холм, постепенно понимал назначение брусчатой дорожки. Гладкая, словно отполированная внизу, по мере того как круче становился подъем дорожка тускнела, а ближе к вершине и вовсе терялась. С. как будто видел множество людей – поодиночке и скопом, не торопясь и с разбегу – все они в свое время стремились наверх, потому что только тот, кто достигнет солнечной вершины, обретет счастье...
22
...Или вот еще сон.
Поздний вечер, я иду привычной дорогой от остановки к дому. Все вокруг в принципе знакомо, за исключением каких-то отдельных деталей, некоторые из которых просто выпали, а оставшиеся изменены с расчетом заполнить пустующие места. Словно кто-то, кто отвечает за декорации моих снов, забыл свериться с оригиналом и в спешке понапихал всего, что под руку подвернется – авось я и не замечу. А для верности убавил фонарей, оставив только один – там, где углом сходятся две пятиэтажки и где в любое время года из-под взломанного асфальта поднимается пар, а за шаткой городулькой ржавеют обрезки труб.
Там, на деревянных мостках я и встречаю знакомого. То есть, при пристальном рассмотрении он мне вовсе не знаком, но, словно по подсказке невидимого суфлера, я знаю, что когда-то мы вместе учились в начальной школе и живет он где-то недалеко. Даже называю его по имени, чему он очень рад, впрочем, как и нашей встрече. Так же радостно он начинает расспрашивать меня о моих делах, но по тому, как он торопливо кивает, слушая мой рассказ, я чувствую, что ему самому не терпится что-то сказать – что-то важное, что касается непосредственно меня, вот и рад он тому, что так удачно меня встретил. Наконец, дождавшись паузы, он берет меня за руку и, весело подмигнув из-под полей шляпы (почему-то именно шляпы), говорит:
– Ладно, слушай, это не главное. Главное – знаешь КТО ты?..
И тут у меня захватывает дух.
Потому что я понимаю – сейчас я узнаю КТО я (в том самом ГЛАВНОМ смысле!)
ЧТО он мне скажет?
ЧТО это будет?
Что после ЭТОГО мне делать?
Предчувствие откровения в одно мгновение наполняет меня с пяток до макушки. И от этой сладкой жути я конечно просыпаюсь. И лежу, глядя в потолок, чувствуя как волосы на голове постепенно возвращаются в прежнее спокойное состояние.
И думаю: а КТО же я?
23
В эту зиму у С. появилось новое развлечение.
Началось с того, что в один из выходных Малявин с заговорщицким видом повез его на Пушкинскую площадь. В период своих бесцельных шатаний по центру С. и раньше обращал внимание на легкое столпотворение у стендов «Известий», но не придавал этому значения – стоят и стоят.
На этот раз Малявин потащил его прямо в эту толпу.
– Вот. Смотри!..
Несколько десятков людей активно спорили, разбившись на группки. Пристроив С. к одной из них, Малявин сказал: «Я сейчас...» и куда-то исчез. С. остался стоять, от нечего делать прислушиваясь к словам человека в кожаной шляпе и мохнатом, попугайской расцветки шарфе. Между шарфом и шляпой видна была багровая шея, в такой затейливой сетке морщин, что С. не мог оторвать от них взгляда. Попутно он пытался уловить смысл того, что говорит их обладатель: зажравшаяся номенклатура, диктатура аппаратчиков, власть народу...
Народных трибунов С. насмотрелся на пешеходном Арбате. Те в основном читали стихи или просто несли околесицу на потеху прохожим. Здешняя публика мало походила на праздных зевак. Видно было, что многие пришли сюда специально, глядя на некоторых можно было представить как они еще недавно просто шли мимо, а теперь, поставив на асфальт портфели и сумки, позабыв о делах, с азартом включились в полемику. В основном это были мужчины. Пар от их дыхания разбегался в морозном воздухе, временами спор переходил в перепалку, но стоило кому-то начать махать руками, как со всех сторон начинали шикать: «А ну хорош!.. С ума сошли? Заметут!», и страсти тут же стихали.
Откуда-то сбоку появился Малявин.
– Ну как? Сечешь помаленьку? – спросил он.
С. признался, что нет.
– Ладно, сегодня не так интересно. – он указал С. на листок, который был наклеен прямо на стену дома. – В субботу, в одиннадцать. Митинг. Демсоюз. Ребята серьезные, наверняка какой-нибудь скандал устроят. Тебе понравится!
...Этот первый митинг оставил у С. массу сумбурных, но ярких впечатлений: перекрытое движение, запруженная толпой площадь, хрипящие, то и дело ломающиеся мегафоны, «пока мы едины!!!»...
Остальное ему объяснял политически подкованный Малявин.
– Посмотри вокруг! Не страна, а жопа! Нас семьдесят лет как скотину гнали! И снова погонят, а мы пойдем! Не быть скотом! Скотом не быть! Давить из себя раба!..
Дома к новому увлечению С. отнеслись прохладно. Выслушав несколько тезисов, принесенных с очередного «сейшна», отец только отмахнулся:
– Болтовня!.. Они там за кормушку дерутся, а вы, дураки, им помогаете. Кто больше шуму поднимет, с тем властью поделятся...
Мама высказалась еще проще:
– Вот дадут вам там по башке...
По башке им не дали, но милицейской дубинкой по заднице С. однажды получил. И ходил потом со смешанным чувством гордости и досады. Гордости, оттого, что и ему наконец-то досталось, а досады, оттого, что нельзя похвастаться (вот если бы по башке!..)
Иногда, возвращаясь домой, С. приносил с собой какой-нибудь сувенир: бело-сине-красную бумажную розетку (обронил кто-то из демонстрантов), листовку «Солдаты! Не стреляйте в своих матерей!» (хотя никаких солдат в тот день не было, а когда были, то без оружия – оцепление из скучающих мальчишек в зеленых фартуках бронежилетов поверх шинелей) или серенькую ксерокопированную брошюрку «Россия без коммунистов», в которой доступным языком перечислялись грехи прежнего руководства и обличалось лицемерие нынешнего.
Брошюрки и листовки раздавались всем желающим там же на митингах. Один из распространителей особенно запомнился С. Все у него было слегка набекрень – пальто, ушанка, очки и даже едва начавший чернеть пушок над верхней губой (у самого С. был такой же). В отличие от простых зевак, в броуновском движении толпы он передвигался по вполне определенным траекториям. С кем-то говорил, кому-то кивал, исчезал, появлялся снова с пачкой листовок, которые торопливо раздавал даже не глядя на людей, которые их брали.
Десятки жадных рук в мгновение растаскивали прокламации. «А чего? Чего это?» – спрашивал кто-то из тех, кому не досталось. «А вам чего? – ощетинивался юный агитатор, царапая этого Кого-то колючим взглядом. – Вам еще не доложили?» «Кому?» – переспрашивал тот, теряясь от такого напора. «Бурильщикам!» – припечатывал парнишка и исчезал в толпе, оставляя окончательно сбитого с толку Кого-то, бормочущего: «Кто бурильщик? Почему бурильщик? Я металлург...»
Паренька этого С. встречал несколько раз и даже пытался с ним разговориться, но тот в ответ только окидывал его недоверчивым взглядом, как бы оценивая на предмет принадлежности к «бурильщикам», и молча бежал дальше. Больше всего он был похож на революционного студента начала века.
Вообще все происходящее напоминало массовку к какому-нибудь фильму про революцию, только вместо красных знамен были трехцветные полотнища. Не нужно было даже костюмов. Многие и без того были одеты весьма своеобразно – ветхие пальтишки, косматые полушубки или меховые шапки с полуметровыми ушами – вещи, место которым было скорее в костюмерной «Мосфильма» или на даче. Глядя на эту колоритную толпу, Малявин говорил: «Смотри, прямо Петроград, какой-то! Только казаков не хватает!»
Роль казаков с успехом исполняли омоновцы. До поры до времени сидевшие в автобусах, в один прекрасный момент они высыпали наружу, натягивая на ходу перчатки, врубались в толпу и начиналась веселая игра под названием «а ну-ка, догони!» Ловко орудуя резиновыми дубинками, омон резал толпу на части – та подавалась, люди с криками «Позор!!!» бежали, поскальзываясь на гололеде. Кого успевали схватить, тащили в большие зарешеченные «воронки» (один раз С. видел, как трое милиционеров в черных полушубках несли за руки и за ноги того самого революционного студента, лицо которого при этом выражало полное блаженство). Из-за плеч и голов впереди стоящих были видны только белые милицейские шлемы. Словно пинг-понговые мячики, они то застывали, то пускались в пляс – омон шел в очередную атаку. Толпа снова шарахалась, оттуда в милиционеров летели помидоры и яйца. «Позор!!!» – кричали С. с Малявиным и бежали, стараясь не толкать операторов западных телеканалов...
24
С митинга они возвращались как с лыжной прогулки – румяные и голодные.
– Заметь! – говорил Малявин, кромсая яичницу. – Классическая предреволюционная ситуация!
– Это верхи и низы?
– Угу. У тебя соус есть?
– Горчица.
– Давай горчицу.
С. лез в холодильник за горчицей.
– Эти уроды долго не продержатся. Хотя... Не все так просто! Тут еще от многого зависит... От экономики, например... – Малявин хлебной коркой вытер тарелку, сунул корку в рот и несколько секунд жевал молча, глубокомысленно глядя в пустую тарелку. – Экономика... Слушай, что-то я не наелся. У тебя еще чего-нибудь есть?
– Суп.
– И все?
– Можно картошки пожарить.
– Это долго... Ладно, давай суп.
И продолжал: политический кризис, отмена шестой статьи, многопартийная система... но в общем, ничего хорошего. Лично он отучится в своем институте и если к этому времени ничего не наладится, то махнет в Штаты. Ну, не обязательно в Штаты. Физики много где нужны. Вот у них на кафедре недавно...
С. слушал и завидовал. Малявин знал чего хочет. Его планы простирались на годы вперед.
– ...если, конечно, ничего не случиться.
– А что может случиться?
– Да что угодно! Телевизор смотришь?
– Спросил!..
Как раз незадолго до этого отец купил-таки цветной телевизор. При этом старый, черно-белый переехал на кухню, где и стоял теперь, опасно выступая боками за габариты холодильника, на который его взгромоздили. По вечерам, когда родители ложились спать, можно было спокойно сидеть с кружкой чая и, убавив звук, пялиться в экран хоть до опупения, или пока не закончатся все передачи и не появится настроечная таблица.
Выпуски новостей, политические комментарии, парламентские трансляции – как ни старался С. уследить за всем сразу, ничего не получалось. Казалось, вся страна в одночасье помешалась на политике. Где-то бастовали, кого-то куда-то выдвигали, кого-то разоблачали... Что-то большое пришло в движение и теперь набирало обороты...
Однажды, включив телевизор, С. увидел горящие автомобили, возбужденные толпы на баррикадах. В первый момент у него екнуло сердце. Но оказалось, что это Румыния. На экране развивались триколоры с дырками на месте государственного герба, с балкона и из окон какого-то (явно казенного) учреждения белыми хлопьями летела бумага... В сдержанном, почти растерянном комментарии диктора неуверенно прозвучало слово «революция»...
ВОТ ЭТО БЫЛО ДА!
«Ты видал?! – кричала телефонная трубка голосом Малявина. – Видал?!..»
«Да уж! Жаль что все так быстро кончилось!»
«Кончилось?! Думаешь так сразу и все? Подожди, еще не вечер!..»
И точно – уже вечером черный экран резали пунктиры пулеметных очередей, мелькали чьи-то тени, трассирующие пули влетали в узкий переулок и, поплясав между стен, бенгальскими огнями катились под ноги людям с автоматами, которые прятались за мусорными баками...
С. сидел на кухне, сжимая в ладонях кружку с горячим чаем и напряженно вытянув шею смотрел телевизор. Если бы можно было сейчас влезть прямо туда – на улицы Бухареста – он сделал бы это не задумываясь. Прямо так – с кружкой и в тапках. Вот где сейчас настоящая жизнь! Вот где люди заняты ДЕЛОМ!
Этой ночью С. долго не мог уснуть. Лежал глядя в потолок и скрипел зубами.
Господи! ПОЧЕМУ ВСЕ ВСЕГДА ПРОИСХОДИТ ГДЕ-ТО?! Даже простенькие астрономические развлечения типа лунного затмения или кометы, почему-то лучше всего всегда видны откуда-нибудь с Гибралтара. Не говоря уже обо всем остальном. Что же это за страна такая?! Какие митинги? Какой «позор»? Кто эти «мы», которые «едины»? Да стоит лишь слегка закрутить гайки и шарахнутся и разбегутся, потоптав свои плакатики, как разбегались от дубинок ОМОНа. Он и на митинги эти перестал ходить, потому что видел – все это игра, щекотание нервов, радостное оттого, что безопасное...
Никогда еще собственная жизнь не казалась ему более тусклой и бессмысленной.
«Автоматы, – шептал он, засыпая. – автоматы...»
25
«...Будто иду я каким-то старым переулком. Вечер, дождь, достаточно холодно. В месте, где переулок загибается коленом на тротуаре у какой-то конторы припаркованы машины. Чтобы обойти их я делаю шаг на мостовую и тут начинается пальба. Какие-то люди, стреляя бегут к подъезду, оттуда в них тоже стреляют, кто-то падает, общая сумятица...
...В меня попадают. Три раза. В плечо, под левую ключицу и в солнечное сплетение. Говорят, люди во сне не чувствуют боли. Не знаю. Я прекрасно все чувствую. Я падаю на чьи-то ноги, я еще жив и даже закрываюсь рукой, когда один из нападавших, пробегая мимо и заметив, что я пошевелился, стреляет мне в голову – горячая волна бьет меня в лицо, но больше ничего – промах.
Я лежу на мокром асфальте не в силах пошевелиться, чувствуя, как немеет тело. Боль уже не такая острая как в первый момент. Чувствую, как медленно, но верно жизнь покидает меня.
Стрельба уже кончилась. Все кто бежал, уже убежали или лежат здесь же. По тротуару торопливыми шагами идет некто в кожаном плаще, руки в карманы. Мельком, на ходу оглядывает поле боя. Замечает меня, останавливается. Спрашивает участливо:
– Ну как?
– Да вот, – говорю. – Умираю...
– Нет. – отвечает он. Настроение у него явно хорошее. – Сейчас не умрешь.
– А когда? – спрашиваю. Потому что вдруг понимаю – у НЕГО можно. ОН знает.
– В апреле. – помедлив секунду отвечает некто в кожаном плаще и уходит дальше чуть ли не насвистывая.
Вот оно как. Я еще немного лежу, обдумывая его слова. В апреле, так в апреле. Раз так – чего я лежу? Собираюсь с силами и пробую подняться. Удивительно, но у меня получается. Спотыкаясь бреду к ближайшему подъезду (по пути размышляя о том, может ли на самом деле ходить человек с пулей в солнечном сплетении) и дальше – по темному коридору, в конце которого из-за прикрытой двери пробивается свет. Открыв ее, оказываюсь в туалетной комнате с парой раковин и широким зеркалом, перед которым две девушки, оживленно болтая, поправляют макияж. При моем появлении обе замолкают и недоуменно хмурятся, но я говорю что-то не особо вежливое, типа «А ну-ка...» и они возмущенно фыркнув, уходят, прихватив свои сумочки. Стараясь не делать резких движений, я снимаю куртку, водолазку. Майка пропитана кровью, но ничего другого все равно нет и я рву ее на жгуты, с любопытством разглядывая дырки в собственном теле, из которых толчками течет темная кровь...»
26
...И снова поезд. Стук колес, долька лимона в стакане крепкого чая, далекие огоньки в ночи.
Лежа на верхней полке, неудобно упершись лбом в раму, С. смотрит, как дрожащее пятно света из соседнего окна бежит по насыпи, выхватывая из темноты заснеженные кусты.
Поезд везет его в Курск.
Там Новый год – запах сосны и мандаринов. Снова за большим столом собираются родные и знакомые. Пусть их уже не так много как когда-то – праздник есть праздник, а значит так же как всегда в двенадцать хлопнет запотевшая бутылка и шампанское, несмотря на все ухищрения, прольется пеной через край бокала...
С новым годом!..
С новым счастьем!..
А потом будет вручение подарков, конкурсы с нехитрыми призами, какие-нибудь номера с переодеваниями...
Мало ли развлечений можно придумать на Новый год!
Та же «Книга перемен», которую привез С., пришлась как нельзя кстати и вызвала общее оживление – восточные гороскопы были в моде. Все с азартом принялись гадать: звенели мелочью, со смехом комментировали полученные предсказания. Символ наступающего года – разгоряченный, пышущий паром конь, реалистично изображенный дядей-художником косился на все это дело со стены...
...С. сидел в кресле и смеялся вместе со всеми.
– А ты? – спрашивали его.
С. с улыбкой отрицательно мотал головой.
– Он уже и так все знает!
А он и правда уже знал.
27
– Ты что, серьезно?
– Серьезно.
– Ах-***ть! Ты понимаешь вообще, что ты делаешь, а?!.
– Не ори – люди кругом...
В насквозь промерзшем автобусе рослый Малявин, держась за поручень, нависал над С. и, дыша паром в лицо, так что тому приходилось отворачиваться, почти кричал:
– Ты хоть знаешь, куда собрался?! Куда ТЕБЕ в армию?! Ты там загнешься! Тебя там идиотом сделают! Калекой вернешься!.. Блин! Да ты вообще оттуда можешь не вернуться!..
– Не воюем же...
– Ну и что?! Телевизор смотришь?! Газеты читаешь?! Ты... тьфу, блин!.. – он рукавом утер с губ капли слюны. – Ты спроси у тех, кто там был! Давай! Хочешь, давай у моего брата спросим?!
К этому времени его старший брат уже вернулся домой и первое время Малявин развлекался тем, что по утрам орал ему на ухо «Рота, подъем!» и стремглав выскакивал из комнаты, уворачиваясь от летящих вслед предметов.
– Что ты там делать будешь?!
– Служить...
– Ну ты муда-ак!.. Ой муда-ак!.. Так бы и треснул бы чем-нибудь!..
– Слушай, хватит, а! Я тебя с собой не тащу!
– Ты хоть объясни – почему?! ПОЧЕМУ?!.. Ты ведь даже ответить не можешь!..
А что он мог на это ответить?
Что он больше не может и не хочет ходить по утрам в институт? Что ничего из того, что ему там преподают он не понимает и никогда не поймет, потому что это ему абсолютно не интересно? Что он не хочет тратить годы на беготню от армии и только ради этого просиживать штаны в аудиториях, слушая лекции, от которых его тошнит? А чтобы не так тошнило, пить пиво и портвейн (от которых потом тоже тошнит), и делать вид, что ему весело, и привыкать к мысли, что так и надо, что все так живут, что собственно это и есть жизнь, а все остальное – так, суета и томление духа...
Стоило С. заикнуться об этом, как начитанный умница-Малявин кричал:
– Бред!!! Гнилая отрыжка интеллигенции!!!..
А устав кричать, переводил дух и проникновенно спрашивал:
– Слушай, а может тебя побить? Знаешь, встряску такую эмоциональную устроить. Нет?.. Слушай, а давай тебе бабу найдем? Это все гормоны, точно говорю!..
– Себе сначала найди.
– А что я? Мне просто некогда...
– Ну и отцепись!
– Да и хрен с тобой!.. Родители знают?
Родители не знали. К разговору с ними С. был пока не готов. Он и так слишком хорошо представлял себе, как это будет. Ну, мама, понятно – нервы, может быть слезы (скорее всего – слезы). Отец: «Детский лепет! Не нравится!.. Ну хорошо. Но доучись хотя бы эти полгода. Присмотри себе что-нибудь другое и поступай по новой!» (примерно то же самое он говорил перед поступлением). И в этом был бы свой резон, если бы дело было только в институте. Но как объяснить им, что институт – это не главное? А главное – эта проклятая предопределенность, где от тебя ничего не зависит и все расписано по минутам: институт, аспирантура, работа, более или менее успешная карьера, семья, опять работа, обустройство домашнего очага, работа и снова работа, радикулит (откуда?), внуки, пенсия, дача, лобзик, артрит... Все. Вечный цейтнот длиною в жизнь. И ни свернуть ни остановиться. И это гораздо страшнее, чем на два года шагнуть в неизвестность, а вернувшись, спокойно оглядеться и самому решать как жить дальше.
Нужно же попытаться хоть что-то изменить – в самом начале, пока еще есть силы и время. Пусть так – без оглядки, одним махом!
Хотя бы так!..
Только так!..
Больше всего С. боялся, что в решающий момент его решимости окажется недостаточно. Что он может не выдержать и поддаться на уговоры, и тогда пиши пропало – это болото затянет его, сожрет окончательно и бесповоротно...
Начиналась сессия, а с ней и экзамены. С. был уверен, что провалится на первом же, но каким-то чудом сдал два из трех. А когда после третьего (физика) увидел свою фамилию в списке под жирным заголовком НА ПЕРЕСДАЧУ, то на секунду задержал дыхание, а потом, унимая холодок под ложечкой, глубоко вдохнул и медленно выдохнул.
Все вставало на свои места. Где-то в недрах канцелярии уже щелкнуло реле, отклонился лоток и теперь папка с его делом скользила по другим направляющим. Теперь институт сам выплюнет его. Не сразу конечно...
«...Сначала пересдача, – размышлял С., стоя у окна в коридоре и рассеянно глядя в колодец внутреннего двора, где из-под метрового слоя снега торчал разнообразный металлический хлам. – Ну, на пересдачу я не пойду. Или пойти? Пойти и честно сказать?.. Нет. Это уже позерство. Посмотрят как на идиота, а мне это надо? На меня скоро все только так смотреть и будут... Не пойду. Теперь и без меня все сделают.»
Внезапно он почувствовал такое облегчение, что чуть не рассмеялся. Оглянувшись, обвел взглядом институтский коридор: обшарканный паркет, двери-циклопы, нервный тик ламп дневного света – все это уже не имело к нему никакого отношения.
Вся тяжесть последних месяцев улетучилась в одно мгновенье. Улыбаясь так, словно только что сдал последний экзамен, С. не спеша спустился по широким ступеням главной лестницы, навалившись плечом, открыл массивную стеклянную дверь и шагнул в снежный, желтоватый от ранних фонарей день. Накануне потеплело – крупные хлопья снега наворачивались из низкого пасмурного неба и стремительно летели вниз, шуршали по капюшону, нашептывая: «Свободен... Свободен...»
28
Когда случается мне в последнее время летать во сне (не важно, на парашюте ли, на воздушном шаре или просто так – словно бы плыть по воздуху), и вот когда уже удается увернуться из рук преследователей и благополучно проскользнуть между проводами, когда наступает то особое упоение – я уже знаю, чем закончится мой полет.
А кончается он всегда одинаково – угасает день и ветер стихает, так что не шелохнется ни травинка на том месте, куда я плавно опускаюсь. Место это – поляна, не поляна – скорее уж опушка леса. Редкие кустики, одинокое высокое дерево на отшибе, а дальше на сколько хватает глаз, до самого горизонта – то ли степь, то ли поля с далекими полосами перелесков.
Что это за место? Зачем я здесь? И почему трава у меня под ногами, если приглядеться, растет не из земли, а из растрескавшегося от времени и поросшего мхом не то бетона, не то асфальта – уже и не разобрать?..
Тихо и неподвижно все кругом – только стелется туман в подступающих сумерках.
А я стою и боюсь пошевелиться, потому что чувствую – все вокруг застыло в ожидании чего-то, или кого-то, кто вот-вот придет – нужно только немного подождать. И я жду вместе со всеми и даже не дышу, только что-то внутри подсказывает: вот сейчас, сейчас...
И в тот момент, когда ожидание достигает высшей точки – то ли звук, то ли какая-то невидимая волна приходит из-за темнеющего горизонта, в мгновение пронизывая все вокруг и меня самого, переполняя душу радостью и силой, заставляя ее распахнуться, вобрав в себя всю землю и небо...
...И качнутся травы, и теплый ветер мягко толкнет в лицо, наполнив грудь терпкими запахами незнакомых цветов, принесенными откуда-то издалека, и сладко, до слез защемит сердце, и высоко в вечернем небе вспыхнет и засияет голубым мерцающим светом первая звезда...
29
«Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует, – все суета!»
Окно приоткрыто, ветер шевелит занавески. Только что вымытые стекла прозрачны до невидимости, кажется, что кристальная голубизна весеннего неба начинается прямо здесь, в комнате. С. сидит в кресле с маленьким черным томиком в руках, аккуратно перелистывая тончайшие, папиросной бумаги, странички. Прохладный паркет у его ног перечеркнут золотой полосой. Если чуть вытянуть ноги в шерстяных носках – сразу чувствуешь как припекает апрельское солнышко.
«Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит...»
Остаток зимы пролетел незаметно. Теперь, когда страсти потихоньку улеглись и С. оставили в покое («делай, как знаешь, может там из тебя человека сделают»), он с головой ушел в книги. Несколько из них постоянно лежали на полу у изголовья его кушетки. Эту, последнюю, он купил месяц назад где-то среди снежной слякоти Столешникова переулка. Когда встал вопрос, что дарить ему на день рождения (одежда отпадала сама собой – ею на ближайшие два года его обеспечивало Министерство обороны), С. сам попросил именно это. «Зачем? – привычно спросила мама, потом махнула рукой: – Пусть будет». И щелкнула кошельком.
«Пусть лучше к армии готовится». – сказал отец. «Как?» – поинтересовалась мама. «Ну... – задумался капитан запаса, опыт службы которого ограничивался месяцем военных сборов по окончании института. – Пусть бегает что ли... По утрам».
Между тем вопрос был не праздный. Несмотря на то, что все детство С., как и большинства его ровесников, прошло в постоянных играх в «войнушку», представление об армейской службе он имел самое приблизительное. Военная подготовка в школе ограничивалась строевым шагом, разборкой автомата и стрельбой из мелкашки, телевидение предлагало роющие полигонную грязь танки и стартующие из лесных чащ ракеты. Заглядывая в газеты, С. узнавал, что где-то за кадром остаются такие вещи, как портянки, наряды вне очереди и «деды» в подтяжках, но истеричный тон статей не внушал доверия и он перестал их читать.
«Другие же служат. – успокаивал себя С. – Уходят и возвращаются. И ничего.»
Рассказы очевидцев тоже ясности не вносили. В год его поступления в институт, из армии как-то вдруг решили отозвать всех студентов и они, слегка ошалевшие от такой нечаянной радости, толпами возвращались в свои вузы. Только на их потоке таких было человек десять, но поговорить с ними у С. не получалось. На вопросы об армейских буднях все, не сговариваясь, отвечали: «да так себе...» – и тут же бежали пить пиво (один из них, таджик, с таким чувством произнес одно единственное слово «холодно», что С. непроизвольно передернул плечами). Еще один дальний родственник, которого этим же указом выдернули откуда-то из южных республик, где в последнее время творилось что-то непонятное, на вопрос С.: «ну как там?», ответил:
– Стреляли. – и больше к этой теме не возвращался, а расспрашивать С. не умел.
До этого стреляли только в Афганистане, но еще прошлой зимой вся страна наблюдала по телевизору колонну БТРов с развивающимися флагами, символизирующую вывод последних войск.
Служивший Дядя-Художник ограничился двумя практическими советами: «Будут спрашивать: художники есть? – тяни руку.» «А если не спросят?» «Спросят-спросят.» «А остальное?» «Там разберешься. Главное – делай как все».
«Всему свое время, и время всякой вещи под небом...»
Готовясь к отъезду, он привел в порядок свой письменный стол. Сложил все самое ценное в верхний ящик – оказалось не так уж и много: папка с неоконченными рассказами, пара книг, несколько безделушек, рулоны фотопленки...
В новый, специально по этому случаю купленный альбом С. вклеил фотографии. Перед этим в течение недели запирался по вечерам в ванной, где гремел пластмассовыми кюветами, в свете красного фонаря наблюдая за тем, как проступающие на бумаге пятна складываются в предметы, фигуры, лица: вот Курск – маленький С. в песке и с лопаткой на фоне старого дома, вот он идет в первый класс, вот море и галька в полосе прибоя – это Гурзуф...
...Лесная дорога... рыбаки на берегу реки... мальчишки в белых курточках с эспадронами... ударная установка и Мартин с гитарой...
Наклеив последнюю фотографию, С. словно подвел невидимую черту и с минуту сидел, глядя на оставшиеся чистые листы.
Теперь он чувствовал себя готовым к дальней дороге.
Осталось только попрощаться.
30
От трамвайной остановки еще десять минут по тихой улице – справа кирпичные пятиэтажки, слева гаражи. С. с Малявиным идут, перепрыгивая через лужи (в сумке у С. звякает и булькает), Малявин, как обычно, что-то рассказывает, размахивая руками, вертит головой: «Ага! Вот это значит где! Тэ-эк-с!» Свернув в один из гаражных парков они продолжают путь сквозь строй однотипных боксов. Под ногами – успевший подсохнуть бетон, от обоих рядов ворот сходящийся встречными уклонами к середине, где сыреют мелкие ветки и прочая древесная шелуха, намытая недавним дождем.
Возле одного из боксов С. останавливается и с силой стучит носком ботинка в ворота. Железо отзывается гулким грохотом.
– Ну?
– Не услышали, наверное. – С. вслушивается в наступившую тишину.
Малявин, задрав голову разглядывает свеже-зеленые верхушки тополей, освещенные закатным солнцем. Сразу за гаражами – железная дорога. По ней проходит электричка – видны только проплывающие между деревьями пантографы.
– Может их там нету?
– Есть. Видишь? – С. кивает на пустые ушки для замка. – Изнутри заперто. Попробуй ты.
Малявин, оглянувшись (никого?), с разворота бьет в ворота ногой. Внутри слышно какое-то движение. Лязгает щеколда и в воротах открывается калитка, из которой выглядывает Мешков. При виде друзей, лицо его тотчас расплывается в улыбке:
– При-и-ве-ет!..
– Здрас-с-сь! Здрас-с-сь!.. – картинно расшаркивается Малявин. – К вам можно?
Понятно, почему их не услышали с первого раза – в полумраке пустого гаража ровным квадратом светится люк, из которого доносятся голоса и музыка. Все трое по очереди спускаются по крутой лесенке вниз. Малявин, который здесь впервые, с интересом оглядывает нижний этаж: «Ого! Да тут жить можно! Привет, Лезвий!.. Бля!!! Пианино!!! Слушай, а как вы пианино-то сюда вперли?!»
Высотой чуть ниже стандартной квартиры, разгороженное пополам капитальной перегородкой с дверью – Ч. (чей отец арендует гараж) сразу определил это место как будущую музыкальную студию. Теперь их совместные усилия направлены на придание ей соответствующего вида. Уже пробито окно в перегородке, под ногами змеятся кабели с ярлыками: «№1», «№2» и т.д. Через открытую дверь видно, как Лезвий с роликом скотча и ножницами возится возле ударной установки. Закончив, поворачивается и кричит: «Четвертый!» По эту сторону, сидящий за микшером Мешков надевает наушники и отрицательно мотает головой: «Нету». «Как нету? А так?» «Не-а». «Ну как так?!» «Вот так!» «Давай проверять! Ты у себя, я у себя!..»
На ящике из-под пива в обнимку с электрогитарой сидит Мартин. Что именно он играет, разобрать невозможно – гитара не подключена. Зажав в уголке рта медиатор и склонив кудлатую голову к деке, он напряженно вслушивается в еле слышный перезвон струн, досадливо морщась, когда что-то не получается.
– Привет. Ударник приходил?
Мартин на секунду отрывает руку от грифа, встряхивает кистью, разминая пальцы. Кивает.
– Ну и как?
Не выпуская изо рта медиатора и не отрывая рук от гитары, Мартин пожимает плечом, одновременно скорчив кислую мину.
– А никак. – отвечает за него Ч. – Проходи. Чай? Кофе?
Сам он в левой руке держит дымящуюся кружку, а в правой – малярную кисть. Стена подвала в том месте где он стоит, блестит свежими полосами краски. Рядом, на углу стола, заботливо застеленного газетами, аккуратная композиция – пакет гранулированного чая, пепельница, пачка сигарет и зажигалка. («Работа, – любит повторять Ч. – состоит не только в том, чтобы накинуться и тупо шарошить. Работать должно быть удобно. Работать можно, извини меня, в засранном комбинезоне, а можно в смокинге. Я за культуру труда.»)
С. открывает сумку и добавляет к натюрморту литровую бутылку эфиопского джина.
– Как-как? – переспрашивает Мартин, подаваясь вперед и с сомнением разглядывая этикетку.
– Эфиопский. – подтверждает Лезвий, появляясь из-за перегородки. Джин этот они вчера покупали вместе в гастрономе на Никитской. – Все равно больше ничего не было.
Мартин недоверчиво хмыкает, но гитару откладывает.
– А чего? На градус посмотри!
– А что градус? – живо интересуется Малявин, заглядывая Мартину через плечо. – О-о-о! Да-а-а! Градус!
Непьющий Ч. вздыхает и, порывшись в углу, достает пластиковые стаканчики.
Нет, правда, из чего они его гонят? А на что похоже? М-м-м... Что-то растительное. Папоротник. Пальма. У меня дома пальма... Я ее ем!.. Иди на фиг, Лезвий! Она... Она меня ест!.. Уберите урода!.. Так. Вы как хотите, я этой дряни больше не пью. Я тоже. Слушай, Ч., а как там?.. Ну это?.. Чего?! Родной, ты о чем?!.. Ну-у-у! Да ладно! Вы это прекратите, товариШЧ!.. Я! Я тебе завтра отдам! Да на! Я так понимаю – работать никто уже не собирается. А мало сделали? Ладно, вон С. в армию уходит. Когда уходишь? Послезавтра. А куда? Команда 20а. Говорят – в Германию. О! Пивка попьешь! Как же, попьет он там пивка. Не скажи, мне рассказывали, можно. Это как попадешь... Главное – это попасть!.. Лезвий, блин, кто про что! В стакан попадай!.. Это ты со зла... Кассету переверните!..
«Good bay, yellow brick road!..» – поет Элтон Джон из черных динамиков.
Малявин, рассеянно дирижируя бутербродом, что-то объясняет Ч., тот внимательно слушает, вертя пальцами зажженную сигарету. Лезвий, согнувшись пополам хохочет над очередной шуткой, Мартин, пряча улыбку в прищур корейских глаз, аккуратно разливает портвейн. Мешков (который единственный из всех продолжает пить джин, заявив, что «не распробовал») сидит, обхватив руками колени и беззвучно подпевает, раскачиваясь в такт музыке...
«Ну вот. – думает С., не спеша пережевывая ломтик сыра. – Вот и попрощались. Вот такими я вас и запомню. Вот теперь всем good bay и до встречи через два года».
31
Два года...
Неделю назад они с Мешковым шли по Ботаническому. Это была их «прощальная прогулка» – на руках у С. уже был военный билет с датой, Мешкову со дня на день предстоял поход по медкомиссиям. Говорили мало – просто гуляли по подсохшим дорожкам, щурились, подставляя лица весеннему солнцу, смотрели как женщины в телогрейках нараспашку и рабочих рукавицах сгребали в кучи и жгли прошлогоднюю листву – сизый дым стелился по лужайкам и нехотя поднимался в бледно-голубое небо. Мешков по обыкновению захватил с собой «Зенит» и они по очереди фотографировались в перспективе прозрачных без листвы аллей.
На прудах Золотого Колоса уже открыли лодочную станцию. Они взяли лодку и С. в первый раз в жизни греб, приятно удивляясь тому, насколько это, оказывается, просто. Мешков сидел на корме и, держа фотоаппарат наизготовку, то вглядывался в черную воду с проплывающими ветками и останками листьев, то оглядывал берега. Периодически щелкая затвором, комментировал: «смотри, как отражение красиво лежит... а вон, видишь, солнечный луч , дай-ка, я его...» Потом убрал аппарат в футляр, положил его на колени и просто глядел на воду, опустив в нее руку. «Интересно, – сказал он, – когда мы вернемся, мы это вспомним?» «Что – это?» «Ну... Это все... Два года все-таки...» «Не знаю. Наверное... Должны.»
ЭПИЛОГ
Май выдался на редкость холодным. Не спасали ни натянутые на уши пилотки, ни надетые под хэбэшки свитера, предусмотрительно оставленные из гражданского гардероба. В маленькой палатке (бетонный бордюр, брезентовый полог) десять человек под четырьмя одеялами стучали зубами так, что невозможно было уснуть. Отсыпались днем, благо делать было нечего – вторую неделю несколько сотен призывников бесцельно слонялись по лесному лагерю, обминая только что полученное обмундирование. Учились мотать портянки, травили анекдоты, стреляли у вновь прибывших сигареты и завистливыми взглядами провожали тех, кто грузился в огромные, крытые брезентом КрАЗы. Каждый вечер тяжелые машины везли очередную партию на аэродром, откуда новобранцев уже самолетом отправляли в далекую и загадочную, словно сказки братьев Гримм, Германию.
На каждой вечерней поверке С. вместе со всеми, затаив дыхание, слушал, как дежурный офицер зачитывает списки на завтрашнюю отправку. А услыхав, наконец, свою фамилию – не поверил. Только когда их построили отдельно и офицер с чьей-то пилоткой в руках пошел вдоль строя, задерживаясь перед каждым и выдавая что-то из этой пилотки, а когда дошла очередь до С. и он ощутил на своей ладони нечто холодное с острыми гранями и, опустив глаза, увидел защитного цвета звездочку и петлицы, только тогда он понял – вот оно...
Солнце уже ушло за верхушки деревьев, но в палатке было еще светло. С. достал загодя заготовленный конверт и принялся за письмо. Остальные занялись кто чем. Кто-то так же сел писать письмо, кто-то завалился поперек лежанки и дремал, прикрыв лицо пилоткой, кто-то ушел в гости к соседям, у которых была гитара. Андрей, с которым С. на протяжении последних дней вел теологический спор (Андрей убеждал его, что бог есть, С. сомневался), пришивал подворотничок, попутно рассказывая историю о том, как чуть было не остался в монастыре.
– ...Сказали: рано. Поживи в миру. Тем более тебе в армию идти... Там парень был – как раз только из армии. Вот у него глаза!.. Я у него спрашиваю: как быть? Он отвечает: сходи, послужи, посмотри. Если не передумаешь, то сам потом придешь... Так что вот... Вернусь... – он прервался, чтобы откусить нитку.
– И в монахи?.. – встрял сидевший рядом парнишка, с самого начала слушавший чуть ли не затаив дыхание и даже приоткрыв рот.
– Нет. – нитка была перекушена, подворотничок занял свое место. – Пока в послушники.
– А какая разница?
С. был бы не прочь узнать в чем разница между монахом и послушником, но тут ему пришлось выйти.
Туалета как такового в лагере не было, его с успехом заменял лес. Миновав футбольное поле с белеющими в сумерках штангами футбольных ворот, С. на минуту задержался на опушке, а потом, поколебавшись, пошел между деревьями дальше. Туда, где березы постепенно уступали место соснам, где под ногами вместо затоптанной травы и обрывков газет похрустывал песок вперемешку с сухой хвоей, а если не полениться и забраться на пригорок (С. так и сделал), то деревья внезапно расступались, открывая широкую полосу воды, которая быстро, но плавно двигалась между двумя берегами, отражая вечернее небо и черный силуэт леса на той стороне.
С реки веяло прохладой. Подняв воротник, С. стоял, прислонившись плечом к сосне и смотрел, как остывает за горизонтом бледная полоса заката. Вслушивался в вечернюю перекличку птиц, вбирал ноздрями лесные запахи, безотчетно стараясь запечатлеть в памяти развернувшуюся перед ним панораму. Не вынимая руки из кармана, в сотый раз ощупывал звездочку и скрещенные пушки петлиц – так пассажир на перроне проверяет на месте ли билет. Не было ни грусти, ни тоски. Ни о чем сейчас он не думал, кроме того, что уже завтра он увидит эту реку и этот лес из взлетающего самолета. «Только нужно сесть у иллюминатора, обязательно у иллюминатора...» – подумал С. и, зажмурившись, глубоко вдохнул влажные сумерки...
...А когда открыл глаза, то обнаружил, что закат уже погас.
Купол неба стронулся с мертвой точки и теперь уверенно проворачивался в ночь, затягивая все огромное пространство над головой темно-синим покрывалом, с акварельной мягкостью перетекающим к востоку в черный бархат. На западе еще теплилось отраженным светом одинокое перышко далекого облака, но птицы смолкли – лишь отдельные голоса еще раздавались над темным глянцем реки...
...С. зябко передернул плечами, развернулся и зашагал в сторону лагеря, то и дело оглядываясь на темный горизонт, над которым уже проклюнулась и теперь мерцала, набирая силу, первая звезда.
У подножия холма
© Copyright: Струк, 2004
Свидетельство о публикации №204102700086
Свидетельство о публикации №204102700086
Рецензии