Клочья головной боли

Дым Lе Famme
* * *
Как они выдерживают эту музыку? Это же мозговая атака! Сто восемьдесят ударов в минуту. Полная парализация сознания. Стадо взбесившихся тинэйджеров на ночной дискотеке извергают дозу пота и сексуальной нерастраченности, которая подкожным чирьем разрывает их изнутри.
О, боги, и в этом мире случаются чудеса! – Под нечаянно хлынувшее из динамиков чудо “Dire Straits” – я покупаю коктейль и ищу себе угол падения.
Почему, собственно, я чувствую себя такой несчастной?… Головная боль – еще не конец всему сущему. Обожаю пить из трубочки. Ох, а ты откуда взялся, дядя?…
– И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
Несколько секунд я смотрю на него ошеломленно, как если бы мне сейчас декламировал сам Блок. Потом смаргиваю, склоняюсь к трубочке и, решив, что больше он ни на что не способен, теряю к нему интерес. Иди отсюда, дядя. Видишь –девушка не в себе.
Не тут-то было.
– И веют древними поверьями
Ее упругие шелка
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука…
Сдаюсь. Я нехотя ставлю коктейль на стол и слабо аплодирую:
– Браво. Поздравляю.
Теперь я понимаю это литературное: “С его лица слетела улыбка”. Он запнулся, помялся и – просто офигел.
– Простите, с чем..?
– Впервые слышу, чтобы кто-то воспроизвел больше одного четверостишия “Незнакомки” наизусть.
– Покорно благодарю. Польщен. Смущен. Удивлен. Впервые встречаю столь юную даму, способную опознать с двух четверостиший текст, еще не пропетый на поп эстраде.
– У вас все?
Он начинал мне нравиться, а это не к добру.
– О, леди недоверчива?
– Или нетерпелива.
– Дайте мне еще фору минуты в четыре, и я вас завоюю. Служенье муз не терпит суеты.
– Не путайте служение с дежурством. У вас две минуты. Время пошло.
Он снял с руки часы, положил их на столик, достал из внутреннего кармана блокнот, огрызок карандаша и начал что-то черкать, то и дело обращая ко мне прищуренный взгляд.
– В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне…
“Псих” – ставлю диагноз и шевелю трубочкой. Еще полбанки – и я от него избавлюсь.
– Ты право, пьяное чудовище,
Я знаю: истина в вине!
Он чуть размазал пальцем штрихи, выдернул лист и протянул мне.
– Одна минута, пятьдесят секунд. О, очи синие, безмолвные, у меня есть десять секунд, чтобы услышать ваш ответ.
– На какой вопрос?
– Вы – моя?
– Нет. “…Очи синие бездонные
Цветут на дальнем (!) берегу…”
На листке – набросок портрета. Мое лицо, склоненное к высокому бокалу. Шляпа с перьями, перстни на едва прорисованной руке. Где ты был, дядя, когда я еще ждала чудес?
* * *
Иногда сама удивляюсь, насколько легко (и даже без трогательного женского сожаления!) стала рвать едва возникшую нить полу-знакомства, могущую окрепнуть в прочную связь. Наскучивает коллекционировать сценарии с одинаковым финалом – когда уже на первом не-до-свидании знаешь, что произнесешь под занавес.
Но шляпу надо как-нибудь примерить. Судя по рисунку, это должно выглядеть эффектно.
* * *
А вообще-то Блока я не особо жалую. Сколько раз усаживала себя за сборник. Старательно вычитывала, подчеркивала, убеждала: “Ну, дама же – прекрасная! Романтик. Восторженный мечтатель. Очарование! Да полюби ты его, бестолочь!”
Ничего не помогало. Наверное, все испортила Гиппиус. Зачем было спрашивать такой бестолковый, а главное, такой ненужный человечеству вопрос. И так понятно, что о реальной даме он речи не вел и хотел. Вот, если бы это не озвучили, была бы лазейка. Мы смели бы надеяться!…
* * *
Как болит голова… осень тяжелеет в сознании… жидким свинцом перетекает из глазниц в затылок и обратно… Унять хоть чем-то, прислониться к кому-нибудь… Опрокинуть эту тяжесть на чье-то плечо…
 
* * *
Рисунок настойчиво оттягивал сумочку своим присутствием. Художник… Ладно, сегодня у меня вечер Художников.
.
* * *
“Очень рад вас видеть” прозвучало как “какого чёрта?!”
На вешалке под незаконченным портретом первой жены – дешёвый ридикюльчик, взирающий на лаковые туфельки с явным сифилисом правой пятки.
 
Она сидит на диване, нервно листая Гойю. “Sleeping mind gives birth to monsters” – “Сон разума рождает чудовищ” – её разум не спит – а лихорадочно оценивает процент наглости моего появления от суммы прав, которые у меня на это есть.
Я боковым зрением вычисляю квадратный корень из ее возраста, помноженного на время, которое понадобится ему, чтобы кончить.
 
“Я купила вам родедорм” - внимательно копаюсь в сумочке и извлекаю завалявшуюся пластину снотворного – она за это время успевает застегнуть “молнию” на брюках.
 
Вся его ненависть сконцентрирована во взгляде “Крайне вам признателен”.
 
Мы пьем earl grey, поочередно отламывая шоколад из неизбывного НЗ с полки под незаконченным портретом второй жены, подбородок которой позаимствован с личика той, что – (вот дура!) – претендует стать №3.
 
* * *
Жизнь подсовывает нам столько лиц! Разве наша вина в том, что некоторые из них сливаются?
Иногда снится официантка из вчерашнего кафе с улыбкой твоей бабушки. Или мальчик курьер с ушами твоей первой женщины. Или соседка по парте из седьмого класса с мушкой как у Синди Кроуфорд…
 
* * *
Впрочем, у второй на подбородке было жуткое родимое пятно – может, дело в этом?
* * *
Я стряхиваю пепел с тоненькой La Famme, разглядывая крохотный набросок на стене – девушка, кормящая единорога – по-моему, самый гениальный из его рисунков.
 
“У меня будет ребёнок” – неожиданно для самой себя заявляю я.
Она вскидывает ресницы, забыв на миг о том, что решила не признавать моего присутствия даже взглядом.
Он роняет шоколад в чашку. Капля чая падает на брюки рядом с белым сухим пятнышком вчерашней спермы. Она подает ему полотенце. “У вас здесь клей…”
 
Интересно, заметила ли она такой же клей на моей юбке?
 
* * *
Плоский пиликающий звук оказывается ее сотовым… “Хорошо, мам” она быстро вскакивает, уронив Гойю, и, натягивая туфель с сифилисом, обещает вернуться через час.
 
По преданию, единороги подходили только к девственницам…
 
“Прилежная девочка. Наверное, отличница…”- едва успеваю съязвить – щелкает замок и остаток earl grey’я течет по шоколаду – он срывает водолазку, едва не оторвав мне голову –
 
черновики нимф для интерьера Белорусского Посольства, репродукции древнегреческих фресок для коттеджа очередного нового русского, эскизы булочек и самоваров для хлебного магазина на Савеловской и – нескончаемые пересохшие кисти, картон, банки, окурки… - все это рушится на пол
 
…и вот мы вползаем на диван, не успевший остыть после отличницы.
Я курю, он ест шоколад.
– Чей?
– Что..?
– Ребёнок.
– Еще не знаю. Как получится.
– Может быть моим?
– Вряд ли.
Он встаёт, натягивая брюки, смотрит на часы и думает, что я этого не замечаю.
Я влезаю в водолазку, как в бронежилет.
– Она девственница?
– Уже нет.
– Я про ту, что на рисунке.
Он поворачивает голову, неузнавающе смотрит, пожимает плечами, садится.
– А когда?
– Ну я же сказала не знаю. Думаю, лет через пять…
– Дура.
 
Зачем сразу “дура”..? Я же не сказала, что я беременна. Я всего лишь предположила, что это будет… Я эмоционально программирую себя на материнство. Всего лишь.
 
 
* * *
На улицах в последнее время слишком много беременных. Говорят, рождаемость в этом году уже побила все рекорды последних десятилеток. Мне на это плевать.
Просто раздражает без конца натыкаться взглядом на Животы… Это выглядит как намек и становится навязчивым. Может, это просто от нескончаемой головной боли?
Чушь. С каких пор я стала суеверной?
Ищу намеки во всем.
 
Интересно, я брошу курить, если забеременею?
 
* * *
Вчера я сказала Костику, что схожу с ума. Он не поверил. Еще бы! Иначе пришлось бы признать, что живет с сумасшедшей, а он до сих пор делает вид, что это не так.
 
- И рассказ твой – несусветная дрянь.
 
Мы поссорились и он ушел. Я лежала и представляла, как он об этом пожалеет, если придет домой, а я повесилась.
После тщательного взвешивания его раскаяния и моей жажды жизни победило первое, и я отправилась на поиски веревки, но он вошел с “Балтикой№10”, которая реанимирует любую мою смерть.
 
* * *
А утром – дождь. И мешки под глазами. И все тот же Спортивный Костюм в автобусе, который таращится каждый раз куда-то в живот. Как рентген. Будто интересного во мне – только кишки. И он бы с радостью перебрал все мои 12 метров. Маньяк.
 
Кто у меня сегодня первый? Восьмой. А у них – степени сравнения прилагательных. Ну, как им уяснить, что превосходная степень всегда употребляется с определенным артиклем?! Им на это плевать. Как мне – на рождаемость.
 
* * *
– Алло.
– Я тут подумала… Он все же может быть от тебя. Если ты позовешь меня на следующую девственницу.
– И как только к детям пускают сумасшедших???!!!
Да… Отличница, наверное, не пришла. Надо отвоевать еще три урока.
 
* * *
– Поняли?
– Да. (кивательный рефлекс, поголовно вырабатываемый в средней школе) – ни фига вы не поняли! – делаю вид, что верю. Плевать. Голова болит…
 
* * *
От мела жутко сохнут руки.
 
* * *
Костик уже пожарил яичницу с черным хлебом. Он знает, что после шести уроков я даже глаза не могу приоткрыть от давления в голове.
– Как дети сегодня?
– Убийцы. Они от меня сбежали. Все. Завтра скажут, что отпустила.
– Кому поверят?
– Мне. “Идите на хрен” не означает “идите отсюда”. На урок надо было явиться. Чем больше уважаешь в них людей, тем большим свинством они отвечают…
 
Я повязываю мокрый платок на пульсирующий взрывами боли лоб – единственный способ оставаться Homo Sapiens – и мы едим яичницу.
 
– Сегодня все женщины на улицах почему-то напоминали мне маму.
– Может, тебе просто надо ее навестить?
И вечером мы отправляемся навестить мою маму. Костик покупает по дороге табак с вишневым ароматом – чтобы его выгоняли курить на балкон.
 
* * *
Возле метро две очередных беременных обсуждают терракты в Америке:
– Вчера весь день от телевизора не отходила!
– И не говори! Как теперь рожать… Весь мир на голове стоит!
 
Как будто не знали, в каком мире живут! Торговая Биржа В США их заботит больше чем девять из десяти желтых младенцев в Алтайском крае!
 
* * *
Будь у меня еще одна жизнь, я бы организовала партию по борьбе с материнством. Не хрен плодиться! Закрыть роддома, затем детсады, школы… Человечество, не сумевшее покончить собой в течение двух мировых войн, добровольно сойдет на нет путем повальной контрацепции и принудительной стерилизации. Хватит! Измучили жалкую планетку своими жизнями. Пора и честь знать.
 
Жаль только единственную жизнь на эту затею тратить – все равно не оценят. Засудят за жестокость. Гуманная цивилизация, которая сама над собой ставит опыты на выживание.
Как болит голова…
 
* * *
Мама собирает на столе все съедобное, что только есть в доме.
“Рожай” – говорит она, когда с балкона потянуло приторной вишней.
– Зачем?
– Иначе ты совсем себя потеряешь. Нужно держаться за что-то.
– Ты меня по той же причине рожала?
 
(Рассказать ей про партию борьбы с материнством?..)
 
– Когда я была в твоем возрасте, у меня был муж, который знал историю коммунистической партии наизусть, партбилет в качестве фундамента самооценки, работа с ночными дежурствами как альтернатива смысла жизни и страна, которая думала обо всем остальном за меня.
 
– А если это не поможет?
…Мама раскладывает салфетки веером – делает вид, что не расслышала вопроса, и одновременно дает понять, что разговор окончен.
* * *
На обратном пути мы покупаем “Кагор 32” и два йогурта на завтрак. Крепленое – вяжуще сладкое – вино перед сном – это уже ритуал (конечно, если у нас есть деньги).
В глазах темнеет, я теряю “самоуправление” и заметно шатаюсь – Костик ведет меня под руку.
– Если ты меня не отпустишь, все будут думать, что я пьяная!
– А если я тебя отпущу, ты упадешь и они все равно так подумают.
* * *
Я здороваюсь раньше, чем узнаю лицо.
– Кто это был?
– Привидение.
– Он поздоровался так, будто у него рак печени, а ты – единственный в мире врач, который может его вылечить.
– Лет шесть назад я смотрела на него также.
* * *
На столе – ворох неотвеченных писем - требует внимания. Я – в который уже раз! – извлекаю четыре самых важных и сочиняю ответы, чертя ручкой по приготовленным листкам – снова бросаю их в общую кучу и сажусь за компьютер.
Костик:
- Ты неисправима!
* * *
Он постепенно привыкает к моему беспорядку, но все еще моет посуду, скапливающуюся в раковине.
– Откуда у тебя столько кактусов?
– Тот, кто был здесь до тебя, считал, что это не просто домашнее растение.
– А еще и домашнее животное?
– Философия одиночества.
Он поднимает один за другим горшочки с зелеными колючками, чтобы пройтись под ними мокрой тряпкой. Я невозмутимо пилю ногти.
– Зачем делать философию из обыкновенного уродства?
– Ему казалось, что любое уродство – уже философия. Выживание в мире, благосклонном лишь к тому, что радует глаз. Он сам в каком-то смысле был кактусом.
– Интересно. А я кто же?
– Мой-До-дыр!
* * *
Оказывается в моей квартире ничтожно мало лично моего. Она – археология моей половой жизни. Каждый, кто прожил здесь хотя бы месяц, оставил что-то от себя, и только я – ничего, кроме нижнего белья, не внесла.
Наверное, для одного дома слишком много характеров. Я сама себе порой кажусь лишь коллекцией отпечатков…
Мое тело совершает страшные предательства – я закрываю глаза и проваливаюсь во времени, не узнавая того, кто ко мне прикасается – мерещатся позапрошлые руки, прошлогодние губы…
* * *
– А порножурналы – тоже философия одиночества?
– Это не Кактуса. Это раньше.
* * *
Я прошу его не бриться:
– Хочу бородатого мужика! – иногда просыпается что-то неандертальское.
– Позже. Завтра у меня важная съемка. Нужно выглядеть прилично.
– Прилично?!! С каких пор борода стала неприличной??!
* * *
Как тяжко просыпаться утром, если еще темно! Солнце (особенно утреннее) почти насильно вкачивает жизнь. А эта темь давит на веки и плечи тяжелым сном.
Сегодня я очнулась в момент, когда выдавливала на зубную щетку косметическое молочко Nivea.
Я варю кофе с корицей и гвоздикой – наше любимое сочетание.
Костик – уже выбритый – делает бутерброды.
- Ты представляешь: в Италии создали рубашку с самозакатывающимися рукавами! (Он просто обожает слушать радио ни свет ни заря!)
– Да? И во сколько этот бред им обошелся?
– Один образец - почти 4 тысячи баксов.
– На этой планете все еще умирают от голода дети, а остроумные взрослые развлекаются тратой денег на ультра-бесполезные изобретения!
– У тебя что, опять голова болит?
* * *
В октябре я люблю бродить по городу и рассматривать опавшие листья. Странно. У двух кленов близнецов, растущих в двух метрах друг от друга, осень окрашивает листья абсолютно по-разному. У одного они полностью желтые – ни единого пятнышка! – а у другого – оранжевые с зеленой паутинкой…
– Вы что-то потеряли? – рядом со мной как из-под земли выросли старушка с черным пуделем.
– Благоразумие.
* * *
Ты хмуришься, милый?
Уже столько страниц чепухи, а о тебе ни слова?
Тебя снова где-то носит.
Ты чувствуешь ветер в лицо.
“Freedom – is another word for nothing left to lose…”
Я остаюсь, чтобы жить.
Ты – исчезаешь, чтобы выжить.
Мы измучены отказами от принадлежности друг другу.
Рука еще помнит руку.
Губы еще помнят кожу и запах,
но
глаза уже отвыкли от твоей темноты.
* * *
Нужно зайти на почту – забрать письма – и я машинально покупаю 10 конвертов. Девушка, отсчитывающая сдачу, смотрит привычно-презрительно. Она из той породы самок, которые уделяют внимание себе подобным лишь для того, чтобы убедиться в собственной неотразимости. Такие элегантны даже когда у них понос.
Костик:
– Зачем ты опять купила конверты? У тебя их уже не меньше сотни!
Почтовые расходы – черная дыра в нашем бюджете.
* * *
Письмо от девочки Олеси.
– А! Твой любимый абонент! Что нового?
– Собирается издавать сборник.
– Твой?
– Нет, свой.
– Странно. Я думал, ее понятие поэзии зациклено исключительно на тебе.
Костик говорит, что я для этого ангелоподобного создания то же самое, что Санта Клаус для 4-летнего бой-скаута (или маленький Далай Лама для тибетцев).
– Кто-то сказал, что издать сборник стихов – все равно, что бросить лепесток розы на дно огромного каньона – и дожидаться эха…
– А зачем ты свой выпускала?
– …Наверное, казалось, что дождусь.
– Ты лучше ей об этом не говори. Разочаруешь.
* * *
У меня накрылась клавиатура, и теперь печатаю на допотопной машинке. У этого динозавра рубежа тысячелетий постоянно западает клавиша “з” (вот опять) и ее приходится выковыривать пальцем. Через полчаса работы руки как у чернорабочего. А еще от нее болят пальцы. И мысли путаются - из-за смешной скорости после привычных 200 знаков в минуту на нежной клавиатуре.
 
* * *
Сегодня у нас капустные оладьи. (Это значит, что снова кончились деньги.) Я нетерпеливо переворачиваю лепешки на сковороде и набрасываюсь на черновик. В последнее время пишется редко, и за каждую строку я хватаюсь, как за соломинку…. Руки у меня в масле – весь лист покрыт жирными пятнами.
“Осень в затылке – как гематома.
Испепелив ощущенье дома,
В расчехленные крылья - сила
Желто-лиственной амнезии…”
Свет погас – в последнее время часто пропадает электричество – и я на ощупь иду за свечкой. Костик поставил ее на вид, чтобы я не разнесла в потемках полквартиры. Он говорит, что я – маленькое чудовище.
Я держу подсвечник над столом и стеарин капает в тесто. Оладьи будут капустно-стеариновые. Все же придется менять проводку…
 
Черт, подгорело! – я хватаюсь за сковороду – обжигаюсь, бросаю ее – она валится на пол, и все ее содержимое – на коврике.
Мама всегда говорила, что нельзя делать два дела сразу. “У всех дети, как дети…”
Yes! Костик, вздохнув, встает у плиты, и я – свободна!
 
“Я – под крышей. Ты – много выше.
Я – чтобы жить. Ты – чтобы выжить.
Тщетно, беспомощно, но прилежно
Мы отрицаем свою принадлежность
Друг перед другом …”
 
Он приходит с тарелкой оладьев и большой чашкой чая для меня.
– Давай уедем в Филадельфию!
– Почему именно?
– Название красивое.
“…А та, что вечно
На левом плече – предрекает – встречу...”
Чай с апельсиновыми корками напоминает недавний бергамот и я целиком погружаюсь в туманные размышления о единорогах.
* * *
– Мне просто необходимо сделать что-нибудь человеческое. Завтра пойду на улицу – старушек через дорогу водить.
– Ты решила спасти планету от перенаселения?
* * *
Фонарь светит в окно как персональная луна. Мы называем его Лунарь.
- Занавесь окно – Лунарь подглядывает.
* * *
Сколько должно пройти времени, что бы ты перестал просвечивать сквозь мою жизнь?
И порой кажется, что ты уже исторгнут, но вдруг появляется книга или песня, которой хочется непремено с тобой поделиться…
* * * * * *
Разбудила Боль. Начались месячные. Воистину, это Ад!!!
“Живот – как жерло раскаленной боли…”
Я сползаю на пол – знаю, что сейчас поползет вверх температура. Анальгетик камнем ударился о стенку желудка, превратившегося в камеру Вильсона. Я жду рвотного спазма и царапаю ковер немеющими пальцами, чтобы не потерять полусознание. Между ребрами и тазом извергается лава. Все шесть чувств превращаются в одну Грохочущую БОЛЬ. И в этот момент мысль только одна: СДОХНУТЬ!!! Сдохнуть сейчас же!!! Прекратить эту пытку раз и навсегда!
* * *
А ведь есть на свете женщины, у которых вся проблема такого дня заключается в длине крылышек на прокладке…
* * *
И все это лишь для того, чтобы родить одного-двух приемников по самоликвидации с Зеленой планеты…
– Месячные – самая большая несправедливость по отношению к женщине, – делаю вывод я, когда ко мне возвратился дар речи. – С остальным можно смириться.
– Даже с нами?
– Мужчины, в отличие от месячных, терпимы добровольно.
* * *
Когда у меня “кризис”, мы смотрим фильмы. Сегодня Костик принес “Город Ангелов”. Мы садимся к телевизору с запасом пива и чипсов, и мне приходит в голову, что мы похожи на пару с десятилетним стажем. Я говорю об этом Костику, но он отмахивается:
– Через десять лет совместной жизни люди не смотрят вместе телевизор. Они только спят вместе. И в гости ходят.
– Откуда ты знаешь?
– Тапыч сказал.
Вообще-то моего кота зовут Хоттабыч, но Костик упрямо называет его “Тапыч”.
* * *
Если бы я встретила Мэг Райан в жизни, я бы, пожалуй, сменила ориентацию.
* * *
К концу фильма я непременно рыдаю и громко шмыгаю носом. Не только потому, что уже пьяна. Я всегда плачу, глядя этот фильм. Он, конечно же, создан для того, чтобы научить смертных любить жизнь. А я после этого еще больше ее презираю.
Когда по экрану ползут титры, Костик хватает меня за руку и говорит: “Давай ходить за продуктами вместе!”
* * *
Машинка мне осточертела. Я попросила Костика купить мне чернила – хочу писать пером, как прабабушки.
* * *
Перо чиркает по бумаге – почерк становится мелким и неразборчивым.
Гинзбург писала, что черновики выдерживает только Пушкин. Гений всех времен и народов оставил потомкам груды бумаг, шифрованных безобразными иероглифами и закорючками. Она, конечно, имела в виду не почерк. Просто даже утомительные поиски нужной формы – эти пробы словосочетаний на вкус – у Пушкина гениальны. В отличие от остальных трутней русского языка.
* * *
Пока писала абзац, вымазала чернилами даже волосы и правую щеку. Нет, надо оставить эту блажь и отдаться традиционному привитимизму ХХ века. Мы – дети поколения шариковых ручек.
* * *
Как жалко я выгляжу в этом выборе средств! Непозволительная роскошь. Вспоминаю фильм “Перо Маркиза ДеСада” – когда этот крестный отец садизма (за неимением писчих принадлежностей) использовал для письма собственную кровь и экскременты. Этот фильм вырвал из груди “Как трудно заставить человека НЕ писать!”.
* * *
Вместе с чернилами Костик купил замазку. Целых две пачки. Мы реанимировали все окна, израсходовав только половину одной пачки. Потом он пошел варить пельмени, а я из оставшихся полутора пачек слепила огромный фаллос.
– Что это?!
– …
– Страшно тебя оставлять с этим чудовищем. Да… Ты для дядюшки Зигмунда просто клинический экземпляр!
– Пока ты будешь разглядывать красавиц, обо мне есть кому позаботиться.
Он уходит на съемку конкурса красоты. Я засыпаю в кресле с “Гантенбайном” Фриша. И мне снятся длинноногие крашеные блондинки в купальниках, господин с тросточкой в темных очках, протягивающий Костику искусственный член…
Я просыпапюсь от ощущения, что по моему лицу ползают тараканы. Просто сквозняк шевелит неподдающиеся волосы.
Прочь из этой пустыни несостоявшейся гениальности! Прочь! – В обиталище несбыточности масляных фантазий!
* * *
Мы рождены, чтоб сказку сделать болью…
* * *
Городок художников окружен кленами и милицией. (Наверное, на стадионе “Динамо” важный матч.) Я – далекая от футбольных страстей – пинаю ворохи листьев на ходу. Я смотрю на окна и представляю, как за каждым из них кипит работа – создаются бездарные шедевры, обреченные стать наследием поколения технократов. “Пробой пера” странной страны-младенца.
“Моя страна печет их, как оладушки,
забавно морща детское лицо…”
– о чем вы пели, Александр?.. Ваши строки всегда настигают некстати. Как совесть.
* * *
Каждый творец убежден, что спасет жалкое человечество от духовной гибели. Художники разговаривают с окружающим миром на собственном, особенном языке, которого этот мир не понимает.
Но есть универсальный переводчик – с любых языков. Купюры. Чем выше достоинство, тем свободней знание.
* * *
Я стою на стуле с кувшином в руках. Из одежды – мокрая ткань, изображающая тунику.
Он пишет римлянку.
– Может, мне тоже податься в Красавицы?
– Не выйдет. Ты – воплощение античности. Венера Милосская сегодня актуальна только в каменном виде. И без рук.
– Еще на фресках в Белорусском посольстве.
* * *
Пока я натягиваю сапог, он терпеливо держит мое пальто. Терпение не стоит ему труда. Он уже забыл обо мне. В его голове сейчас хоровод недостающих мазков на полузаконченной композиции…
– Как поживает отличница? (вспомнила про туфель с сифилисом и захотелось съязвить)
– Ах, да..! – его взгляд возвращется с высот воображаемого мольберта на бренную землю. – Забыл тебя спросить. Она тут у меня нашла твой сборник...
–???
– Когда я сказал, что вы встречались здесь, она расплакалась и убежала. Ты мне это прояснишь?
– Как ее зовут?
– Олеся.
* * *
Костика дома не оказалось. Интересно, как конкурс красоты может длиться до двух часов ночи?..
Мне показалось, что будильник тикает чересчур насмешливо и я смахнула его со всей своей обидой на пол. Он почему-то разлетелся на несколько частей, которые сразу же стали разительно непреложны друг к другу. И мне стало Его жаль. Маленький, пластмассовый, Он не звонил, Он мышино пищал по утрам, будто извиняясь за беспокойство.
Я собрала останки в чашку. Костик починит. Он все может. А мне пришлось завести наш “бульдозер”. – Это добротный истинно Советский Будильник (“да здравствуют советские микросхемы – самые большие микросхемы в мире”), который тикает громче, чем я кричу. Когда он звонит, вокруг подпрыгивает посуда, а Хоттабыч забивается в угол.
Всю ночь это чудовище оглушительно скрежетало своими пружинами! Под утро я зажигала лампу каждые 15 минут, чтобы узнать время – я очень боялась что он заорет.
А Костик так и не пришел…
* * *
Как мучителен холод!
Килограммы верхней одежды – будто вериги – тянут к мерзлой земле.
* * *
В автобусе я отчаянно борюсь со сном. Спортивный костюм уже облачился в куртку-дутик, но по-прежнему пялится мне в живот. Рядом со мной – компания рабочих, они шумны и полны энергии утра. (Всегда завидовала людям, которые ЖИВЫ в 8 утра!)
- По радио сказали – “зима наступила внезапно”. Внезапно!!! Декабрь месяц уже, а они не ждали!!! Здрасьте, Жопа-Новый Год, приходи на елку!
* * *
Первым уроком – седьмой класс. Образование наречий. Двое на первой парте непрестанно смеются.
– Чего они ржут?
– Вспомнили, как они выглядят.
 
* * *
На переменах есть время читать. Воннегут “Времятрясение” – “одна из лучших идей, вложенных в Сатаной в Евино яблоко – это секс. Хотя, конечно, самая лучшая из них – джаз.”
Дедушке семьдесят четыре, а он все о яблоках…
 
Я бы к джазу добавила осень. Звенящая пустота в голове, сигаретный дым, терпкий и горький, как никогда. Обострение всех шести чувств.
* * *
В школу может позвонить без плохих новостей только Она. Она может позвонить куда угодно. Даже в спальню президента США, если ей понадобится выяснить фасон лифчика его любовницы.
– Поедем пить текилу!
Она никогда не утруждает себя приветствием.
– Это далеко?
– За Кудыкиной Горой.
– Не ближний свет.
– Я заеду.
Увидеть ее хотелось. Она излучает уверенность, которой я завидую. Не улыбалось только одно: ее страсть ковыряться во внутренностях бытия. Человек, устойчиво вросший корнями в действительность не чувствителен к скальпелю своих вопросов.
Мы когда-то пытались дружить, но обе повзрослели раньше, чем в это поверили. Теперь довольствуемся нейтральным титулом “приятельниц” и видимся исключительно в припадках ее жажды интервью. Сама я напрочь лишена способности возжелать общения настолько, чтобы дать о себе знать.
* * *
Учителям (о, щедрость Всевышнего!) прибавили зарплату. Ощущая себя почти миллионером, я решаю купить новую кофточку. Новая вещь – это не необходимость, а всего лишь лекарство от скуки. Слабые увещевания совести скулят, что это самоподкуп, но меня уже не остановить. Не признавая самой болезни, я благодарно глотаю микстуру.
Причем удовлетворение приносит не обновка, а процесс выбора “Это я могу купить, и это, и вон то…”. Пик наслаждения – момент обмена – “деньги-товар”. Из-за погони за этим все остальное скомкано. Купленная вещь – не всегда воплощение желаний.
Мерить не люблю с детства. Это утомительно, а в количестве больше одной вещи еще и раздражает. Помню недоуменные возгласы продавцов: “Девочка! И не любит мерить!!!” Помню маму, которая (во избежание истерики “ненадомненичего!” и ухода с пустыми руками) наскоро прикладывает вещи к моей спине, оценивая на глаз.
* * *
Текилой угощали ее коллеги – по случаю какого-то невнятного праздника. Текила оказалась мерзким напитком, и я сразу перешла на коньяк. К началу ее допроса с пристрастием во мне уже был приличный наркоз.
– Что для тебя – жизнь?
С каждым годом ее скальпель остреет.
– Вспышка. Череда вспышек. Непрерывности давно нет. Моменты, когда я расправляю плечи, а после снова окукливаюсь. “Пауза. Вздох. Ожиданье – когда же снова?..”·
– Да… Ты становишься прозрачной. Иногда растворяешься внутри манекена.
– Я цепляюсь за предметы и за людей, на которых действует сила тяжести. Кажется, без их веса меня вынесет с планеты. Хотя иногда не понимаю, почему бы просто не разжать пальцы…
– Неужели, эта шестнадцатилетняя Олеся-мечтательница тебя так расстроила?
– В ней есть эта сила, как и у тебя, как у Костика, как у большинства людей. Но она горит особенно ярко. Она сама – жизнь. Такие должны управлять этим миром. А беспозвоночные вроде меня лишь зря переводят кислород.
– Ну, не совсем зря… С тобой иногда неплохо попить коньяк вместо текилы.
* * *
Я вижу, как искривились твои губы. Ты тоже держишь эту жизнь за холку, как опытный дрессировщик. Мне не посильна эта хватка (или схватка?) – ты прав, дело не в силах, а в смысле. Моя слабость – в “зачем”. Неукротимость твоего “как” инородна.
* * *
Почему я трезвею так же быстро, как и пьянею? Почему мне не удается растянуть губы в улыбке на самую обыкновенную примитивную шутку? Она все еще пытается сунуть мне ложку в рот:
– Твой любимый японец-овца сказал же: “Танцуй…Зачем танцуешь – не рассуждай!” А ты изводишься в поисках никчемного ответа. Танцуй!
– Он тоже под конец выдал пустышку. Все три книги сулил явить Смысл, но сделал пространное па и – закруглился.
– Тебе не хотелось стать на место этой Юмиёси?
– Оправдывать свое существование тем, что тебя трахают?
– Тем, что ты нужна.
– Не пойдет. Должно быть МНЕ нужно.
* * *
На мне задерживаются взгляды. Вопросы “нучтожевытакаямрачная” становятся настойчивей. Пора смываться.
* * *
Иногда очень хочется, чтобы меня кто-нибудь пожалел. Сама я жалеть не умею, поэтому иду к тете Ларе, которая в этом деле профи.
Тетя Лара видит во мне Бедную Лизу. (Моя мама всегда презирала этот персонаж.)
– Над чем ты сейчас трудишься, девочка?
Если ответить, что у меня творческий кризис, она оскорбится и не поверит.
– Пишу повесть, – на ходу сочиню я.
(Это одновременно задел на будущее. Когда мне снова придется уповать на ее врачевание восхищенно-покровительской жалостью, можно будет сыграть в Гоголя – сказать что шедевр не удался и я обратила его в пепел. )
– Про молодую женщину, которая всегда врет.
– Разве это ново? – тетя Лара ставит передо мной пепельницу. Это значит, что она требует подробностей.
– Не знаю, – громко вздыхаю я и достаю La Famme. - Это ее лекарство от скуки. Игра на чувствах – своих и окружающих. Мне нравится выдумывать за нее истории, – отрешенный взгляд в окно, затуманенный сигаретным дымом, действует на мою слушательницу завораживающе… - Например, она едет в такси и плачет, рассказывая водителю, что ее дочь только что выгнала ее из дома. Таксист ее жалеет и не берет у нее деньги. Дочери у нее, конечно, нет. Потом она встречает своего кавалера и говорит, что сейчас ехала в такси, и шофер ее чуть не изнасиловал. И вот так везде – целый день, каждый день. Пока она вдруг не поймет, что потеряла собственную жизнь в этих бессчетных масках. Игра ее растворит в себе. Как наркотик.
– И чем же все закончится?
– Она выйдет замуж за иностранца намного моложе ее.
Тетя Лара ахает и разливает сваренный кофе в два огромных бокала. Маленькими чашками она не пьет. От большой души, наверное.
– Почему за иностранца?!
– Потому что не сможет перестать врать, а он не будет понимать ее вранья. Он будет любить ее глаза. Когда она врет, ее глаза оживают.
Мы склоняемся к чашкам и долго молчим. Я получаю свою порцию жалости – тетя Лара теперь убеждена, что бытие мое несладко – а она, в свою очередь, тренирует то, что осталось от мозга редким в ее возрасте занятием – размышлениями.
– Но как же можно жить с человеком, который не понимает ни одного твоего слова, да еще гораздо младше тебя?..
– Ну, Дункан жила же с Есениным…
И тут Остапа понесло… Это мое необдуманное высказывание было тактической ошибкой. Взрыв, им вызванный, портит все. Тетя Лара мгновенно выпадает из транса сочувствия и впадает в транс бешенства ее юности.
– Дункан??!! Эта полусумасшедшая перечница?! Сережа – мальчик, невзлюбивший жизнь за свою неординарность, с которой он просто не знал как быть. Ему нужна была рука-поводырь!
– А ей нужна была любовь, - я пытаюсь спасти ситуацию. – Она ж детей похоронила…
Но тетя Лара не поддается.
– Да о чем она думала?! Что это за семья, где скандалят через переводчика??!! Фарс!! Интрижка!!! Она ему в матери годилась!! – это самый безапелляционный довод.
(Муж тети Лары ушел к женщине на восемнадцать лет старше его… Он предпочел спать с той, что каждый раз отдает всю себя своему телу. А тетя Лара на 70% отдавалась своим мечтам…)
* * *
Я выхожу под дождь опустошенная. Середина декабря, а снега нет. Природа тоже сошла с ума. Странное ощущение ссадин на внутренностях. Они жгут и ноют. Почему-то очень хочется снега. Облепить им все тело. Пусть лучше щиплет снаружи…
“Зима отбеливает ссадины…” - приходит на ум. Новая строка – это почти панацея. Жжение постепенно тонет в шумном кружении рифм… “…нарядом свадебным…”
* * *
Как болит голова… Разбухающий мозг вот-вот вышибет височные и проломит лобовую кость.
* * *
– Здравствуйте, …!
(До сих пор не могу привыкнуть к учительскому снобизму. Собственное имя-отчество режет слух.)
– Привет.
Девятиклассница. Как она здесь оказалась?.. Мы – в вашем возрасте – в такое время – из дому не выходили…Время… Сколько времени?.. Ужасно дурацкая (ах, господин Мураками!) привычка – оставлять часы дома.
* * *
Открываю дверь и напарываюсь на взгляд Костика.
 
– Ты когда-нибудь смеёшься?
Я сжимаю виски, пытаясь пересилить боль.
– Что?
– Я не помню, чтоб ты хоть раз при мне улыбнулась.
– Раз мертвые не потеют, то сумасшедшие не улыбаются.
· * * *
Опустошенность становится образом жизни. Бездвижье разочарования плавно трансформировалось в мещанскую лень.
– Может, нам пора расстаться?..
(Ах, я уже не умею спать одна!)
– Меня преследует предчувствие-необходимость ПОВОРОТА. В любую сторону.
В его чашке дымится экстра концентрированный кофе. В моей – мартини, совокупленный с томатным соком.
– Почти “Кровавая Мэри”, - думаю я, изучая стакан.
– Выходи за меня.
– Мне казалось, я тебе нравлюсь…
 
Поворот…
 
* * *
Мы идем в ЗАГС. На углу перед кинотеатром – толпа, милиция, машина с дверями настежь.
 
– Я посмотрю.
– Может, не надо?
– Ну, интересно же, вдруг – беременная.
 
Труп уже убран в черный полиэтиленовый мешок с молнией во всю длину… Под колесами машины – знакомый туфель-сифилитик. Bloody Married.
 
Я презираю тебя, жизнь!