Серой Сестре

***
Ее утро начиналось звоном стеклянных колокольчиков оттого, что кто-то уходил…
Уходил до вечера или навсегда… этого она никогда не знала и не хотела знать. Она просто ждала, делая вид, что ей все равно…  потом была тишина. Она продолжала спать, или делала вид, что спит, а когда становилось так страшно, что терпеть было уже нельзя, она вставала и сонными шагами шла на кухню, чтобы швырнуть на плиту чайник и в ванну, чтоб плеснуть в лицо водой…
Из зеркала на нее смотрели огромные заспанные глаза из-под криво обрезанной челки. Она не любила зеркал. Зеркала все равно всегда врут.
Она любила солнце, запутавшееся в густой листве леса, любила звон ледяного ручья солнечным утром. Любила ночи у костра, и поездки в метро. Любила ходить по краю, быть на грани… Любила заморочить, закружить, отвести глаза и целоваться на лестнице, держа в опущенной руке сигарету.
В ее доме бывало много людей, и происходили очень странные вещи. Случались грозы зимой и заморозки в зной. Провалы в пространственно-временные дыры вообще давно стали нормой. И если в окно было видно весну, то при выходе из дома это вполне могла оказаться осень. А тополиный июльский пух иногда оказывался январской вьюгой. Или с точностью до наоборот.
В ее доме рождались, жили и умирали стихи и песни, любовь и ненависть… В этом странном причудливом измерении вообще все было глобально… Как в голове у подростка.
Она много раз уходила из дома и исчезала на недели. Иногда просто засыпала в лесу, а просыпалась уже у двери подъезда. Или засыпала наоборот, дома, а открывала глаза от солнечного зайчика, пролезшего в незашнурованную дверь палатки. Один раз очнулась на броне БТРа у абхазской границы… В другой раз – под ледяным дождем пополам со снегом на трассе, как выяснилось, ведущей в Казань…
Можно было молчать рядом с ней неделями, и это общение было столь же наполнено, как непрерывный разговор под бутылочку красного вина, затянувшийся до утра. Она шила и вязала так, будто пела заговор у древнего огня.
Вокруг нее остановилось время, если кто-то извне подходил чересчур близко, то он непременно оказывался в этом застывшем мире. Сначала ликовал и радовался, потому что все успевал и делал что хотел.  Но почему – то все-таки через разные промежутки времени все начинали тяготиться этим и уходили. Она не понимала почему, и плакала кровавыми слезами сердца ждущего счастья.
Однажды она проснулась от тишины. Не звонил колокольчик в прихожей… Она осторожно подняла растрепанную голову с подушки и огляделась. Никого. Медленно и тихо, словно боясь спугнуть, неизвестно, кого или что,  вышла на кухню. Никого. Заглянула в ванную, даже в кладовку. Выглянула на лестницу. Никого.
Она вернулась в квартиру и села  на пошарпанный табурет в  кухне. В давно уже немытом окне была весна. Или осень, черт их разберет. Шел косой мелкий дождик. Под дождиком мокли деревья, коты и старые газеты. На плите загудел призывно чайник. И когда успела его поставить, удивилась она самой себе. Что-то в этом утре было не так. Еще непонятно что, но очень пугающее и очень похоже, что неподвластное, ее обычному колдовству.

В холодильнике сиротливо лежал кусочек масла в желтой, до неприличия измятой фольге. Одинокая луковица в лунке для яиц и почему-то половина сосиски.
В сковородке на плите вчерашняя гречка. Сотворив из этого некую биомассу под кодовым названием «завтрак», она закурила и глотнула кофе.
Внутри потеплело. Но тревога не ушла, а только острее стала тыкать своим ядовитым жалом куда – то поддых. «Наверное, надо выйти на улицу»,  - подумала она и, сунув тарелку с кружкой в раковину, пошла одеваться…
 
На улице ветер швырял в лицо горстями мелкие брызги дождя и забирался за воротник, делая жизнь неуютной и зябкой. Подошел,  уютно мурлыкающий, старый автобус, из него пахло теплом и мокрыми зонтиками…
Автобус долго кружил между домами и заводскими заборами, все таки наконец выбрался к метро. Гулко гудящий поезд нырнул в тоннель и провалился в черный гудящий космос. Она оглядела вагон. В нем было совсем мало народу, почти все сидели уткнувшись в книжки или журналы…
Поезд мчался и гудел как старая собака у брошенного дома.
И вдруг ей захотелось вырваться из этого темного гудящего чрева, вырваться, выбежать наверх, в морозное мокрое крошева осенних (или весенних, черт их знает) сумерек… Уже сумерки… странно, ведь только что был день…
Она почти бегом выскочила на улицу. Нескончаемый поток людей в тускло-унылой одежде, гул машин… Все как всегда, но чего-то не хватало… Чего-то нет…
И вдруг, посреди этого городского гула она ясно и как-то фатально осознала. Никого нет. Она одна. Совсем. И куда бы не шла, что бы не делала, это уже не изменить.
И тогда ей стало страшно. Первый раз в жизни по-настоящему страшно. И она закричала, как раненная птица, пронзительно, безнадежно и страшно.

Ноябрь 2003