Иду

« Ау тебя СПИД, и, значит, мы умрем. А у тебя СПИ-И-ИД…» Дура, дура, ****ь!.. Разве можно об этом петь, разве это повод надрывать свои легкие и чужую душу. Слава Богу, зеленый. Машина под окном тронулась, увозя с собой голос этой странной нарочито неряшливой девчонки, которая сумела так объединить рваные рифмы с попсой, что это можно или любить-слушать или слушать-ненавидеть. Другая ненависть, не та, которой я ненавижу светофор под окном. Вечно кто-то тормозит, трогается, сигналит, и обрывки музыки из окон. Жарко, даже ночью. Возбужденные малолетки в папиных авто врубают музыку на полную.
    Сон не идет, кашель сотрясает так, что я покрываюсь липким потом, слезы текут из глаз и я ловлю воздух, жадно цепляясь за жизнь, которая уходит.
    У меня СПИД. Страшно, ****ец!  Может, начать верить в Бога? Кому, на какой исповеди рассказать, где преклонить колени, голову? Кому нужны слезы того, которого уже нет, кто распадается на молекулы ДНК недолюбив? Я люблю Бога, и это - единственная безопасная любовь. Я не смогу заразить Его, запачкать Его. Я не смогу прикоснуться к тем, кого любил, кого хотел, с кем терся плотью о плоть. Мой удел – рука, моя любовь – Бог.
    Что случится раньше : я умру или сойду с ума? Разве может нормальный человек смотреть на себя, обнаженного, в зеркало, возбужденного и презренного, сжимать руку, не находя сил удержаться, а потом мутно забрызгать зеркало  влагой, которая вдруг стала отравленной. Может, если почти в двадцать лет он почти труп. Я думаю о себе в третьем лице. Он. Он трахнул Земфиру и у нее СПИД. Папарацци со всего мира сбежались посмотреть на тантрическое шоу – при свете прожекторов  на Венецианской площади Сан-Марко групповой трах больных СПИДом имени Фредди Меркюри. Шоу «От возбуждения до смерти» must go on. Я и Земфира! ***ня. Не дотягивает она до принцессы Ди, а я – до ее арабского друга, чтобы наша смерть возбудила любопытство человечества. Особенно моя. Потому что пока самое великое в моей беспутной жизни – это два траха     (постоянный и разовый) и великая болезнь, которая отделяет маргиналов от обывателей с их инфарктами и геморроями. Потому что быть маргиналом с геморроем больно. Дурацкая шутка. Неужели я теперь буду шутить и все время думать о СПИДе? Или о трахе. Трах со страхом, кашлем и слезами. Трах с самим собой, с зеркалом, с виртуальной Земфирой, с ничем мне не обязанным человечеством. Мама Маша будет плакать, хотя, если узнает, от чего я умер… Мамочка, ты родила меня не солдатом, меня не размазали по Чечне, я не стал героем, и мальчишки в нашем  дворе  не будут играть в войну, называя командира моим именем. Забраться бы с ними в холобуду и объяснить, что умирать можно не только от ран, и что им никогда не нужно спать друг с другом, потому что это не дружба, это – СПИД. А к женщинам нужно относиться избирательно. И подарить всем мальчишкам презервативы, да еще показать, как пользоваться, потому что их отцам-алкоголикам, отупевшим  на своих заводах, делавшим их по случаю, без любви, без будущего, втыкающимся по привычке в женщину, как вилка в макароны в одной из самых грязных клоак мира, похер, от чего, как и когда они умрут. Иначе бы они играли не в войну, а в Чебурашку и крокодила, из которого добрые дяденьки сделают добротный чемодан. Мальчишки, мальчишки. Я так и подохну, боясь подойти к вам, и вам никто ничего не расскажет. И вы будете тупо клепать себе подобных, потому что будущим войнам нужно пушечное мясо, мясо, вооруженное по пролетарски здоровыми половыми органами, которые будут бродить по себе подобным и искать свой СПИД.
    Кашель, кашель, кашель, слезы. Говорят, СПИД часто заканчивается саркомой Капоши. Легкие становятся тяжелыми, отекают и умирание приносит невыносимые страдания. Лучше бы отекал мозг, потому что страх живет именно там.  Страх-трах, страх-трах, страх, трах, трах… Смешно бормотать на мотив «Чижика-пыжика».

    Чижик-пыжик, с кем ты был?
     Где ты СПИД свой подцепил?
Кто-то отпыжил Чижика, и он подыхает  от саркомы Капоши. Птичке – птичья смерть. Собаке – собачья. А мне? Мне – сучья. В Бога – не верю, в любовь – не верю,  в правду – не верю, в жизнь – не верю. «Не верю!!!» - кричал Станиславский на весь театр стареющим гризеткам, старательно выговаривающим лживые чеховские бредни о счастье. Как можно было верить в такую ***ню? Ах, ох, вишневый сад. Чайка на занавесе. Полная хуйня. Три сестры: две лесбиянки, у третьей СПИД. Какая из них сестра милосердия? – спрашивает Вовочка у учительницы. Милосердие. Слово то какое, из позапрошлого века.
    Я кашляю, захлебываюсь слюной, хриплю, судороги корежат тело, до рвоты, до пестрых кругов перед глазами. Сейчас выхаркаю свои легкие на пол, на зеркало, на этот проклятый светофор, на эту визжащую тормозами машину, на отражение глаз, полных слез и очень похожих на мои. Кто оплакивает меня в Зазеркалье, лишает надежды выжить? Кто поет мне погребальную песню на улице? Заткните глотки! Нет, пойте, пойте, слова убаюкивают меня, это мамина колыбельная, мне уже не так страшно.
When I find myself in times of trouble
Mother Mary comes to me…
Стойте, не забирайте у меня эту песню, там дальше должны быть какие-то важные слова, стойте, умоляю вас, остановитесь, замрите.
    Зеленый.  Цвет жизни, наполненной ароматом ночи, которую уносит двигатель внутреннего сгорания в мир белых не больничных простыней, сплетающихся тел, в вечно юный мир жадных поисков любви, в безумный мир, который со своей жаждой дышать нисколько не поумнеет после моего ухода.
Comes to me. Иду.