Искажение

               
- Жизнь - это упрощенная литература.
- А если попробовать написать жизнь?
- Получится неинтересно, я  вас уверяю…    

Я- не шлюха и не проститутка. Два раза неудачно сбегав замуж, я поняла,  что серьезные любовные эксперименты не для меня. Кастрюльно-уборочная мечта и присказка  “с милым рай в шалаше” хороши только для глупеньких молоденьких девочек. В некотором роде, семейная жизнь похожа на ходьбу по железнодорожным шпалам, где вроде и дорога хорошая, а шага нормального сделать невозможно - ноги словно веревкой связаны. Семейная жизнь слишком переполнена рутинными обязанностями и слишком бедна новыми впечатлениями. Очень быстро ко всему привыкаешь, и даже скандалы от частого употребления теряют свою прелесть, переставая развлекать. Одно слово - болото. Так недолго тиной обрасти и форму потерять. С другой стороны - общественное мнение. Все мы в той или иной степени рабыни его, и очутиться в числе “брошенок” - это, знаете ли, дурной тон. Их считают, впрочем справедливо, “акулами”, охотящимися за чужим добром, и зубов их стараются избегать и женщины, и мужчины. Я твердо убеждена, что для счастливой жизни достаточно иметь нормальное пищеварение, крепкую нервную систему и хорошо функционирующий половой аппарат. И никаких детей! Пусть эти цветы жизни растут в чужих оранжереях, я же люблю, чтобы заботились прежде всего обо мне. Вот так! Мне кажется, что это и есть те самые главные составляющие некой эфемерной субстанции, которую люди в простонародье называют счастьем.
Поэтому, нахлебавшись семейной любви сполна, в третий раз я выбрала в мужья человека состоятельного, не слишком молодого и не слишком пылкого. И главное - терпеливого! Как ни странно - он меня даже любит, а я стараюсь соблюдать внешние приличия. У нас прекрасная семья, и многие нам завидуют. Подружки, так те просто от зависти с ума сходят. А чего завидовать? Берите и стройте по моему образу и подобию! Так ведь нет, с упорством, достойным лучшего применения, продолжают искать  в темной комнате черную кошку, которая там вовсе никогда и не водилась. Ну, да Бог им судья. Своего ума нет, чужого не вложишь. И хватит о них. Так вот, моя жизненная схема предоставляет неограниченные возможности для новых любовных приключений, ведь для того, чтобы заварить любовную кашу, нужно иметь следующие ингредиенты: время, деньги и... отсутствие забот. И все это у меня есть! Я с замиранием сердца жду новых свиданий, в которых наперед можно предсказать только последний, прощальный эпизод. Видимо, у меня за столько лет моих маленьких похождений выработалась хроническая привычка к разрывам, и манит уже драматургия, а не человек. Сюжет стал моей страстью и смыслом существования. Я обожаю своеобразный любовный антураж, обязательно предполагающий цветы, прогулки по вечернему городу в автомобиле и холостяцкие квартиры. И этот тревожащий, рвущийся наружу скрытый запах мужской плоти, от которого сводит скулы и рождается огненный шар желания, наполняющий истомой низ живота.
Но все-таки главное - это цветы. Я их очень люблю с самого детства, с тех пор еще, когда тайком вечерами мечтала о них в подушку, а ночью они мне снились, захватывая все мое еще только просыпающееся женское естество дивным зовущим цветочным ароматом. Наверное, мне следовало стать цветоводом, а не... Ну да что теперь об этом! Иногда мне кажется, что своими любовными свиданиями я само утверждаюсь в мире цветов. Может быть, это даже стало у меня пунктиком, и проблема переросла из эмоциональной в психологическую. Мне нравится сам факт срезанного цветка, когда точно известно, что его быстротечная красота уйдет, а моя останется! Не знаю, так ли это, но с мужчинами, которые не дарят цветов, я не дружу. Как хотите, так и понимайте. За столько лет моих маленьких адюльтеров я уже научилась по цветам определять не только благосостояние, серьезность намерений и характер, но и скрытый темперамент ухажера. Эти беззащитные цветочные островки угасающей жизни ложатся на мою судьбу и раскрашивают ее в лепестковый цвет. Розовый, васильковый, гладиолусовый, хризантемовый - вот далеко не полная палитра прожитых отношений.
Да, цветы - это прекрасно, но это еще и дополнительные проблемы. Ну, скажите на милость, куда мне после свиданий девать эти охапки и веники? Или свой цветочный ларек прикажете открывать?! Ведь, соблюдая  “пакт о ненападении”, я не могу принести их домой, и выставить  перед носом у мужа.  Вот и получается: сначала жду и загадываю цветы, а затем все свидание раздумываю, что с ними делать после. Пробовала несколько раз влюбленным парам дарить, так еле потом отвязалась - шведскую тройку им, видите ли, подавай. Нет уж, я мужчин делить ни с кем не люблю. По крайней мере, очно. Так что, в конце концов, я стала цветы просто “забывать” где-нибудь на лавочке в парке или кидала в воды прекрасной Невы. Вот из-за цветов-то и произошла в моей жизни та самая история.
Напротив нас на лестничной площадке жила девочка, звали ее Катя, и было ей шестнадцать лет. Худенькая, остроносенькая, скуластая, коса русая витая, тугая и глазищи - огромные, голубым огнем так и полыхают. Я ее часто на лестнице встречала, когда она мимо меня с нотными папками пробегала. Катерина училась в музыкальной школе по классу фортепиано, и не как-нибудь там, повинность отбывала, а была музыка ее страстью. Жила она только с бабушкой, которую звали Елизавета Андреевна. Я, почему это знаю, потому что на дне ее рождения как-то побывала. 
Два года назад, после свадьбы, я переехала жить к мужу, а он в этой квартире с родителями уже больше тридцати лет жил, почти с самого детства. Потом он родителям другую квартиру купил, тоже очень хорошую, двухкомнатную, а мы здесь остались. Когда-то мой Акимов дружил с Катерининым отцом. Но потом произошла какая-то жуткая история, которую я толком и не знаю. В общих чертах дело было так: отец Кати утонул, хотя был пловцом-разрядником, они еще с моим мужем когда-то в спортивной школе вместе учились. Как? Почему? Неизвестно. Мой Акимов дал мне понять, что это не мое дело. Я даже на него за это какое-то время дулась. А Катина мама после похорон умом немного тронулась и что-то там с собой сделала - то ли газом отравилась, то ли таблетками. Откачать и увезти в больницу ее успели, да только не жилец на этом свете она после этого была, так в больнице и умерла. Еще раз говорю,  я это все знаю только понаслышке.
А пригласила нас на Катеринин день рождения Елизавета Андреевна. Она очень хорошо к моему Акимову относилась, он в гости к ней часто заходил. По-моему, Саша ей даже деньгами помогал, впрочем, это знаю неотчетливо. Так вот, на дне рождения Катерина и говорит, обращаясь ко мне:
- Лариса Михайловна,  давайте я вам что-нибудь сыграю, - садится к пианино и на меня выжидающе  смотрит.
Тут надо вам заметить, что я классической музыки совсем не знаю, ну совершенно. А что касается слуха, так мне еще в детстве медведь на ухо наступил, причем двумя ногами. В голову как назло лезет “Собачий вальс” и “Здравствуй моя мурка,  мурка дорогая...” А чувствуется, что играет она хорошо, во всяком случае, громко. Дом у нас сталинский, с толстыми стенами, но все равно я, часто слышу (когда возвращаюсь вечером домой), на лестничной клетке стоны фортепиано из-под двери. Чувствую - краснеть начинаю, ну тут я и брякнула, (откуда только взялось?):
- Сыграй “Лунную сонату”, если можешь, конечно.
Девочка так и побледнела, на бабушку смотрит, а у Елизаветы Андреевны самой губы затряслись, но все же объяснила:
- Мама у нас очень это любила.
Ну я, конечно, начинаю оправдываться, говорить, что не надо играть и так далее, а Катя, не поднимая глаз, тихо отвечает:
- Нет, почему же. Я сыграю, - и начинает играть.
Мамочки мои! Уж и не знаю, то ли сама мелодия волшебная, то ли надрыв Катиной души наружу выглянул, а только очень мне соната понравилась. Запала в душу, прикипела. Катя ее сыграла, заплакала и в свою комнату убежала. Через полчаса только потом и вышла. Больше она не играла, тихая сидела, задумчивая. Скоро мы распрощавшись и ушли. Я на следующий же день в магазин забежала и купила “Лунную” на лазерном диске. Послушала и...  в общем, хорошо, но не так, как у Кати. Я потом часто под дверью их квартиры стояла, музыку подслушивала. А чтобы никто ничего не подумал - сумочку раскрытую наготове держала, вроде бы ключи от квартиры ищу.
Так недели две продолжалось, а потом меня словно бес попутал, мысль в голову втемяшилась: что это я цветы свои выбрасываю! Буду-ка я их Катьке под дверь подбрасывать. И ей доброе дело, и мне - развлечение, в глазок посмотреть, что она с букетом делать будет. Сказано - сделано. Как раз в то время за мной ухаживал Сергей. Зануда ужасный, да и как мужичонка... н-да; но букеты дарил - залюбуешься, закачаешься. Уже сами букеты так меня возбуждали, что ему немногое и делать-то приходилось.
И вот, после следующего свидания, я букет с собой прихватила, бумагой обернула и в специально припасенный пакет положила (знаете, есть такие короткие и широкие, в них еще обои в фирменных магазинах пакуют). Подошла к двери, а из-под нее, мамочки мои, как раз доносятся звуки полюбившейся мне “Лунной сонаты”. Ну, думаю, значит - судьба. Пакет развернула, цветы перед дверью положила, в квартиру позвонила, а сама быстренько к себе юркнула и в глазок наблюдаю.
Через малое время открыла Катерина дверь, выглянула на лестницу. На лице - выражение досады и неудовольствия. Ясное дело - от любимого занятия оторвали. Цветы увидела, остолбенела, ахнула и на колени опустилась, розы поднимать. Потом вдруг резко вскочила, подбежала к лестничному пролету (у нас лифт между лестничными маршами проходит) и вниз заглянула, чтобы значит, увидеть того, кто цветы подбросил. Что уж она там с высоты нашего пятого этажа разглядела, не знаю, через глазок не видно. Вернулась  вся какая-то иная, изнутри теплым огнем будто раскрашена. А из дверей уже бабушка выглядывает, волнуется. Катерина ей на букет показывает, который в руке держит, и что-то, размахивая другой рукой, объясняет. Потом опять на колени опустилась, лицом в бутоны уткнулась и снова вскочила. Схватила розы в охапку и к груди крепко-крепко, до самых колючек, прижала. Бабушка ей опять что-то сказала, наверное, что простудится, на дворе как раз осень первым морозцем баловалась, и в квартиру увела.
Так с той поры и повелось, что я все свои букеты Катерине несла. И звуки “Лунной сонаты” лились из-под дверей даже с каким-то придыханием мажорных аккордов. Наверное, с момента ее написания никто никогда не вкладывал в эту музыку столько радости и восторга, столько девчачьих надежд. Кате было хорошо, и мне тоже было хорошо. Я словно грелась у чужого жаркого молодого костра, подбрасывая в огонь все новые и новые охапки цветов.
Это продолжалось долго, весь остаток осени был окрашен у нас с Катериной розовым цветом. Я часто встречала ее утром, когда шла на работу. Она пробегала мимо меня со своим стареньким портфельчиком (после смерти родителей Катя с бабушкой жили трудно), в своем красном, уже коротковатом ей пальто и улыбнулась мне словом  “здрасьте”. Не знаю, как уж там себя чувствовала эта пигалица, а я - так даже летать во сне начала, чего со мной не бывало с самого детства. И все было хорошо,  пока все хорошее не закончилось.
У Саши умер отец. Саша был поздним и единственным ребенком в семье, и отцу его через месяц должно  было бы исполниться семьдесят девять лет. Но вот, не исполнилось... Саша, как узнал, сразу почернел, осунулся. Он очень любил отца и дорожил настоящей дружбой с ним.
В тот же день мы переехали жить к его маме, поддерживая и согревая ее. Кроме того, появилось много скорбных, неотложных дел, которые должны были быть решены. Я помогала ему по мере сил. Вместе с ним ездила, решала, уговаривала, покупала... А потом были похороны, девять дней, сорок дней. Для Сашиной мамы потрясение оказалось чрезмерным, и она слегла. Мы переехали к ней жить насовсем, так как оставлять ее одну в таком состоянии было совершенно невозможно, а от сиделки она категорически отказалась. Чужие люди в квартире тяготили ее.
Сашин бизнес требовал от него очень много сил и времени, поэтому все хлопоты по уходу за Марией Сергеевной легли, в основном, на меня. Я совсем ушла  из своей косметологической фирмы, в которой мне очень нравилось работать (по образованию и по призванию я - фармацевт) и стала домашней женщиной. Нельзя сказать, что такое положение вещей очень пришлось мне по душе, но я уважала и любила Марию Сергеевну. Она была очень добра и относилась ко мне как мама, ласки которой я лишилась очень рано. Кроме того, я видела, как тяжело Саша переживал кончину отца, и мне хотелось его поддержать. Саша старался при любой возможности приехать с работы пораньше и помочь мне по хозяйству, звонил по несколько раз в день, спрашивал, что купить в магазинах и сам привозил продукты. У Саши есть одно удивительное качество - он умеет быть по-настоящему благодарным. Так было и тогда: он говорил мне много красивых слов, дарил подарки. И цветы. Он покупал для меня самые красивые и дорогие цветы, и они долго жили в вазах, наполняя нашу комнату чудесным ароматом.
Все эти заботы отменили старые и не назначили новых свиданий. В гостях я бывала редко, да и то, в основном,  с Сашей, когда Мария Сергеевна чувствовала себя лучше и мы могли ее оставить одну.
За всеми этими нерадостными заботами мысли о Кате и ее цветах как-то потускнели и стерлись, оставив в памяти лишь небольшую зарубку о времени, когда все было хорошо. “Тогда” - был совсем другой мир и другие люди заполняли его другими событиями, но тот мир умер, и надо было жить дальше. Видимо, эти нерадостные события наложили определенный отпечаток  и на меня: я стала более замкнутой, задумчивой и серьезной. Я пыталась переосмыслить свою жизнь, но ничего не получалось: мысли вертелись у меня в голове подобно скользким ужам, не создавая трения и лишая меня возможности разобрать затхлые  пласты слежавшейся памяти. В конце концов, я бросила эту затею и просто поплыла по течению.
Зато я по-настоящему приняла и полюбила классическую музыку. В дни болезни Марии Сергеевны я очень часто слушала свою любимую “Лунную сонату”, которой восхищалась также и она. Кроме того, я познакомилась с другими произведениями Бетховена, узнала  Гайдна, Шуберта, Баха, Чайковского. Очень многое в музыке объяснила мне именно Мария Сергеевна. Как оказалось, в молодости она сама неплохо играла на фортепиано и могла слышать музыку пальцами. У нее была целая коллекция любимых старых пластинок, которые она содержала в образцовом порядке. Саша даже подарил нам сверхновый музыкальный центр, который мог убирать и выравнивать шорохи старых пластинок.
Так, в хлопотах и заботах прошли новогодние праздники, затем кончилась зима.
В последние зимние дни Мария Сергеевна почти не вставала. Ее старенькое изношенное сердце не смогло пережить разлуки с любимым человеком, с которым она вместе прожила пятьдесят один год. В первых числах весны, истаяв, словно прошлогодний снег, ушла от нас и она. И снова были похороны...
А потом мы вернулись домой. Пока мы ехали, старые пластинки Марии Сергеевны я держала на коленях и плакала. В первый же вечер после переезда я насадила черный винил пластинки на вращающийся тяжелый круг, и звуки “Лунной сонаты” медленно и торжественно стали плавать в нашей оживающей, после долгого отсутствия хозяев, квартире. Саша подошел сзади и обнял меня за плечи.
- Кстати, - спросила я его, - а как дела у нашей соседки Кати? Елизавету Андреевну я на похоронах Марии Сергеевны мельком видела, а на поминки она почему-то не пришла. Так я о них ничего и не знаю.
Сашины пальцы дрогнули, и сердце мое уколола  тревога. Я вдруг отчетливо поняла, что случилась еще одна беда, и в этой беде виновата я. Ноги у меня стали ватными, и если бы Саша меня не поддержал, я бы, наверное, упала.
- Знаешь, - сглотнув комок, ответил Саша, - она в больнице. В психиатрической.
- Как,  почему?! Когда?!
- Я не хотел тебя расстраивать, она попала в больницу сразу после  Нового года. Подробностей не знаю, видимо, сказалась наследственность матери. О таком трудно расспрашивать...
Я тоже не стала больше расспрашивать Сашу. Сказалась больной, выпила таблетку анальгина и пораньше легла спать. Да только заснуть так и не смогла, до самого утра, словно медведь в берлоге проворочалась. Еле дождалась, когда Саша на работу ушел, оделась и к дверям стул подтащила, на него несколько томов большой советской энциклопедии положила, чтобы повыше было, и стала в глазок смотреть, ждать. А у самой сердечко так и бьется тревожно, словно у нашкодившей школьницы. Так до двух часов дня сидела, смешно сказать, не пила, ни ела, даже глаза и губы себе на ощупь накрасила, все пропустить соседку боялась. И вот, наконец, дождалась.
Смотрю, дверь их квартиры открылась, и Елизавета Андреевна вышла. Я тут же вскочила, стул в сторону отодвинула  и тоже на лестницу выбежала.
- Здравствуйте, - говорю, - Елизавета Андреевна.
- Здравствуйте, Лариса.
- Вот, после поминок, вернулись вчера вечером на старую квартиру, - сказала и я запнулась. Понимаю, что гадко поступаю, за смертью Сашиных родителей спрятаться  хочу, нарочно ее наперед выпячиваю. Стою, глаза опустила, чувствую, что сейчас разревусь. Елизавета Андреевна подошла ко мне, обняла. По голове гладит:
- Ну-ну, не плачь. Вот такая она жизнь-то наша на бренной земле. Не знаешь, когда край наступит.
- Спасибо, - сказала я  и мягко высвободилась из ее рук, - со мной уже все в порядке. А как Ваши дела? Как Катя? Как ее занятия музыкой?
Елизавета Андреевна побледнела и тихо ответила:
- А Катя еще в больнице. Разве Вам Саша ничего не рассказывал?
- Нет, - солгала я.
- Странно. Он мне почти каждый день звонил и в хорошую больницу Катеньку помог устроить. Наверное, он Вас просто пожалел. Вам и так досталось. Вы берегите Сашеньку-то, он хороший...
Тут ее глаза наполнились слезами, и она разрыдалась. В дверь головой уткнулась, плачет и повторяет без конца:
- Господи, за что...
Я свою дверь захлопнула, к ней подскочила:
- Елизавета Андреевна, что с Вами?! Нельзя Вам в таком состоянии на улицу выходить. Вам прилечь надо, - за плечи ее обняла и в квартиру обратно завела. Она совсем не противилась, только все время повторяла: “Господи, за что?!” Я помогла ей раздеться, в комнату проводила и на диван уложила.
- У вас есть успокоительные капли, - спрашиваю, - валерьянка какая-нибудь или капли Морозова?
- Да, там, на кухне, в шкафчике.
Зашла я на кухню, да так и остолбенела: в оконной раме одно стекло выбито и фанерой заставлено, а на другом стекле кто-то кровью (я это знаю, у меня же медицинское образование) женский портрет нарисовал. Да так искусно, словно живая смотрит печальная женщина. Я пригляделась - батюшки мои! Так ведь это мать Катерины, Елизавета Андреевны дочка. Я ее портрет в черной рамке на стене в тот еще день рождения видела. Запомнила. Подошла к окну, до толстых линий дотронулась. Видно было, что рисовали пальцем, из него и кровь текла. Уж и не знаю, сколько я такая обалдевшая простояла, может, минуту, а может, и все десять, только  из транса меня вывел старушечий голос:
- А все из-за них, из-за роз этих проклятых! Век бы их не видеть!
Тут я опомнилась, в шкафчике валерьянку нашла, сколько-то (много) накапала и заставила  Елизавету Андреевну выпить, а затем опять в комнату отвела и на диван уложила.
- Успокойтесь, - говорю, - вам нельзя так расстраиваться, - а у самой в голове тысячи мыслей: как, почему, что произошло?!
Полежала Елизавета Андреевна несколько минут и стала рассказывать. Глухо так, будто себе самой:
- Это началось осенью, в октябре. Стал кто-то цветы по вечерам под нашу дверь подкладывать. А кому? Ясное дело, что не мне. Катерина моя - так просто с ума сошла от радости. Она у меня на романах да на феериях воспитана: “Поющие в терновнике”, “Алые паруса”... Вот и втемяшила себе в голову, что чуть ли не принц ей цветы дарит. Ходила, от счастья вся светилась, как звездочка была. А потом, аккурат после вашего отъезда, цветочный дождь прекратился. Катерина по несколько раз в день к двери подбегала и на лестницу выглядывала. После школы домой приходила и первый вопрос: “Бабушка, сегодня не было цветов?!”. И столько мольбы, столько надежды было в ее словах и глазах, что сердце разрывалось.
А цветов все не было. Я уж, грешным делом, решила ее обмануть, сама цветы купила и к двери привязала. Катерина увидела, обрадовалась, а затем, что-то почувствовав, посмотрела мне в глаза и сказала: “Спасибо бабушка, я тебя очень люблю” И все. Почернела, осунулась вся от ожидания, сна лишилась. “Наверное, - говорит, - бабушка, с ним что-то случилось. Беда какая-то. А я ничего не знаю, и помочь не могу. Может быть, он заболел, а может быть еще что-нибудь. Знала бы - все для него сделала”.
Все розы подаренные сухими в вазах стояли, Катя сама не выбрасывала и мне не позволяла. Катенька очень ждала Рождества и Нового года. Все в чудо верила, все мечтала, что объявится принц, принесет цветы, позвонит. Беспокойной стала, в музыку ушла вся. Пока экзамены сдавала - еще ничего, а когда каникулы наступили - совсем беда. Ничего не ела, ничего не пила, никуда не ходила. Все время возле двери на стуле сидела, ждала.
И вот, седьмого января, я этот день навсегда запомню, вернулась я с рынка, и прямо от дверей, на кухне всхлипы и смех услышала.  Захожу и вижу: внучка моя на стекле рисует. В левой руке букет из роз тех, последних, зажат, да так сильно, что от шипов, вонзившихся в ладонь, кровь на пол капает, а пальцы правой руки она об выступающие шипы колет глубоко и кровью на стекле рисует. Мамин портрет. А ведь никогда не рисовала... И то плачет, то смеется; то плачет, то смеется. Я к ней бросилась, схватила ее: “Катя, что с тобой”, - спрашиваю. А она вырываться стала, кричать и, видно, меня совсем не узнает. Руками стала размахивать, стекло вышибла. Я ее обхватила, и откуда силы взялись, от окна оттащила. Она так в моих руках и обмякла, словно тряпочка, чувств лишилась.  Я ее до дивана доволокла,  “Скорую помощь” вызвала. Врачи приехали, посмотрели и в больницу увезли. В  психиатрическую. Потом Саша, спасибо ему, в хорошую лечебницу помог ее устроить. Там она сейчас и лежит. Никого не узнает, только плачет, смеется и повторяет: “Где мои цветы, куда дели мои цветы, отдайте мои цветы...”, - не ест совсем ничего. Высохла, только глаза сверкают. Стали ей капельницу ставить, а она иглу выдергивает. Так теперь ее к кровати привязывают. Врачи говорят - потрясение сильное, да и предрасположенность к психическому заболеванию наследственная. Ведь дочка-то у меня тоже...
Она замолчала, а потом добавила:
- Врачи говорят, не выживет...
Я все это слушала молча, стиснув зубы. Только лишь в голове, словно чугунные шары, перекатывались мысли: “Доигралась! Из-за меня все! Правильно говорят - благими намерениями дорога в ад вымощена; но я же не нарочно, я же не хотела! Господи, ну почему же так вышло! Верно говорят - пусть не полюбится тому, кто истинно любить предрасположен...”
Я успокоила Елизавету Андреевну как смогла, вернулась домой и проплакала целый день. Я плакала и думала - никогда и никому не смогу признаться, что в Катиной беде виновата именно я. Да и какое это теперь имеет значение.
Вечером, когда Саша вернулся домой, я разрыдалась у него на плече и все ему рассказала. Груз последних событий оказался слишком велик для меня, мне показалось, что если не выскажусь - умру. Я говорила и говорила, и чувствовала, как ЭТО сползает, сходит с меня клочьями старой гадкой лягушачьей кожи. Она противилась, не хотела слезать, но я сдирала и сдирала ее всю, ломая ногти и выворачивая пальцы. А потом замолчала. Я ощущала огромное освобождение и облегчение - выговорилась, переложила груз ответственности на другие, родные, широкие плечи. Саша, пока я говорила, молчал и только гладил меня как маленькую девочку по голове, а потом сказал:

 - Как острие иглы, как в сердце - нож,
Люблю душою, все тебе прощая.
В твоих устах святая даже ложь,
А без тебя и правда не святая.

Я ладонями размазала оставшуюся тушь с ресниц и, всхлипывая, посмотрела в его большие добрые умные глаза. В них было столько любви ко мне, столько всепрощения и заботы, что я не выдержала и опять заревела, уже по-бабьи, белугой во весь голос, а потом между всхлипами я, заикаясь, сказала:
- Я х-хочу реб-бенка от тебя. Д-девочку. М-мы назов-вем ее Катей!