Баллада об истинной любви

   Так получилось, что о том, что он меня любит, я узнала лишь после своей собственной смерти, наконец, решившей,  что пора бы мне уже и честь знать.
   С колько себя помню, стадия становления моей личности (так, полезли на свет тваштаров западнические трактовки бытия) протекала исключительно в направлении от этого славного мира, вовне его. Вовне, которое содержало не то рай с адом, не то пустоту, не то…так влекущие к себе мириады чужих реальностей. И какая досада, что моё собственное тело удерживало меня под одним и тем же небом, на пропылившейся, усталой земле!…
  Нет, я не хочу сказать, что своё место обитания я ненавидела, желая ему скорейшего Рагнарёка. Такого не было никогда! Мне всегда казалось, что этот мир скорее жив, чем мёртв, скорее разумен, чем нет…Впадая в «запойную» тоску, я часами разговаривала с дождём, ветром, желала Солнышку спокойной ночи и через растущие на окраине двора тополя передавала привет своему собственному выкормышу, живущему далеко за рекой. Пока не узнала, что ураган сломал малыша, а  родные мне люди вырубили из земли даже его корни…
  Собственно, чужие миры наводнили моё воображение сразу, после того как я научилась слушать сказки. Папа и бабушка показывали мне красочные завораживающие картинки из сказочных книг, а разум дорисовывал недостающие детали.    
  Потом я и сама научилась читать, и книги окончательно превратились из дефицитных интересных листочков в переплётах в моих  закадычных друзей.
  Постепенно всё то волшебное и удивительное, ужасно древнее и почти нереальное, что успело пережить и накопить человечество за время своего существования, стало неотъемлемой частью  моей личности. Развивающийся разум вдруг понял, что необычное и волшебное можно и нужно приумножать посредством ручки и листка бумаги…Так появились многочисленные стихи, рассказы, недописанные фэнтезюшные романы и повести, искренняя привязанность к древнему холодному оружию, выразившаяся в изображении его на всяческих официальных, полуофициальных и вовсе неофициальных документах…
  И всё бы ничего, но любовь моя к миру волшебного сопровождалась странными, почти болезненными представлениями о чести, достоинстве и вере, о том, что во всём должна быть справедливость,  а надежда вовсе не глупое чувство, а  опора бытия…
  К сожалению, большинство из окружающих меня людей все мои донкихотские установки в лучшем случае считали милой придурью, некоей несформированностью. Со временем они окончательно уверились, что я принадлежу к числу белых ворон и синих чулок вместе взятых, поэтому за моей спиной сколько угодно можно потешаться над этим необычным существом. То есть мной. А  вот в лицо этого лучше не делать, ибо одно время затравленный зверёныш моей смешанной крови вынуждал бить, не особо раздумывая над последствиями.
  А ещё  я имела замечательную привычку привязываться к людям, считать их лучшими и достойнейшими, верными и надёжными…За что регулярно платилась, становясь раз за разом всё мрачнее и замкнутее.
  Получался этакий психологический урод, верующий в давно болтающиеся на виселицах рыцарские принципы и кодексы, почти совсем ушедший в мир выдуманного от пакостной реальности серенького бытия.
  Став взрослее этот уродец лучше научился понимать  окружающих его людей, вследствие чего принял благопристойный вид, умение не реагировать на грязные шепотки за спиной. И ещё – умудрился найти настоящих, не выдуманных, не дорисованных тушью воображения друзей. Не таких же, как он сам. Других. Просто других.
  А вот отношение к Матушке-смерти, как к избавительнице и дарительнице другой жизни, нажитое всеми этими счастливыми и радужными годами, сохранилось. Её светлая душа заслужила только уважение и сострадание  с моей стороны. Да ещё – жалость. Не приторно-сладкую фальшивку, а ту, которую позволяют себе проявить лишь к очень близким людям…
  А однажды, как уже давно не ожидалось, я встретила его.
Полюбить полюбила, а вот ответного чувства у него породить не сумела. Даже понимание не желало пробегать между нами в виде теплолюбивой доверчивой ящерки Л’лах. И всё, что я делала, скоро стало казаться ему глупым, бездарным, неважным. Попытки поделиться с ним собственными мыслями приводили к набившему оскомину смеху людей, всю жизнь считавших меня глупой белой вороной. Моя нежность и забота вызывали лишь раздражение и…всё те же насмешки.
  Странно, но этот человек  целый год моей жизни и те чувства, которые я испытывала к нему умудрился превратить в грязь, в прах под ногами, в ничто…
  Я должна была бы ненавидеть его. А я не чувствовала в себе ненависти. Я не чувствовала вообще ничего, словно та боль, которую он причинил мне своим предательством, своим неуважением к моей любви, сожгла душу дотла.  А что же может чувствовать пепелище? Ничего, кроме смутных видений прошлой жизни, произошедших явно не с ним…
  Но перегруженное всей этой работой сердце, споткнулось во сне, приветливо улыбнулась красавица смерть из полутьмы бесконечности и…И я умерла.
  Распахнулись передо мной врата посмертной обители, приглашая на вечное существование.
  Но тут я услышала голос. Нет, два голоса. Один всё больше таинственно молчал, вслушиваясь в беспорядочный, злой крик другого. Я приостановилась, решив дослушать заинтересовавшую меня перебранку до конца, прислонилась к тёплым деревянным створам ворот, почти не чувствуя какой-то далёкой, резкой боли слева в груди.
  Первый голос, периодически сходя на крик, упорно доказывал другому, «что мол Она то как раз и не заслуживает такой пакостной участи, как вечный покой в Обители Безмятежности. Что Она  всю жизнь мечтала стать бродягой хотя бы по одному миру, а тут такая возможность – тысячи миров под сапогами, тысячи распахнутых в ожидании дверей…Против них вечный покой покажется адом, не меньше!»
  Я удивлённо молчала. Почему-то мне казалось, что эта самая «она» действительно не должна сиднем сидеть, если ей так уж хотелось увидеть тысячи миров. И тот, кто не желает отпускать беднягу,  совсем не прав.
  Второй голос что-то еле слышно прошептал и закашлялся. Мне стало его жалко. Видимо – он постоянно должен пристраивать множество душ, не ошибиться ни с одной. А самому так хочется отдохнуть, поспать хотя бы часок, выпить кружечку горячего мёда…
  Я решительно отслонилась от ворот и зашагала в том направлении, откуда, как мне казалось, доносились голоса.
«Конечно, вам легко говорить!» - продолжал первый голос, « но я знаю её, знаю, поскольку …поскольку. Знаю и всё тут! Сгниёт она в вашем местечковом раю за тридцатью тремя крепкими запорами на вратах! Там же скука смертная. И стоило, однако, ради того умирать, чтобы попасть в четыре стены на вечность вечную?! Благодетели нашлись!»
  И тут я увидела их: один сидел на  завалинке, огораживающей небольшой фруктовый сад, устало сгорбившись от непосильных тягот. Лицо его скрывал капюшон старой престарой залатанной рясы, подле руки замер в ожидании долгой дороги отполированный ладонями посох. Второй стоял спиной ко мне. И было в его облике что-то неправильное.
Что-то…Ну вот, как бывает, когда в картине отдельная деталь на втором плане  слишком, неправдоподобно резка. Это вызывает диссонанс во всём облике полотна,  и на него больше не хочется смотреть. Так и этот человек был слишком …резок для этой реальности. Слишком…жив!
  Так вот оно что! Он – живой. Пришел просить за мёртвую.
Я вздохнула.
  И тут сидящий на завалинке вершитель мёртвых  судеб заговорил.
  «Хорошо, молодой человек. В данном случае я согласен с вами, не стоит душе, всю жизнь лелеявшей надежду об иных мирах, прозябать в «Нашем местечковом раю», - тут он хмыкнул.  Но. Это спокойная обитель останется за ней. И не перебивайте меня! Я знаю, что делаю! Я могу провидеть многое, в отличие от Вас!
  Я отпущу её. Отпущу обратно в мир живых. Пусть путешествует по всем дорогам земли, до каких она только сумеет добраться. И ничего с ней больше не случится, кроме того, что случалось раньше. И, кроме того, что уже случилось. Ибо это непоправимо…
  А теперь прощайте, молодой человек. Вы совершили поистине благородный поступок, но не стоит злоупотреблять Временем. Прощайте».
  Просящий повернулся ко мне лицом, и я ахнула. Это был он. Тот человек, которого я некогда любила.
Размеренно шагая, он прошел прямо через меня, истаивая на ходу.
  - Здравствуй, девочка … - тихо произнёс тот, кого я привыкла называть Творцом, и подошёл ко мне. Я улыбнулась, разглядывая усталое, совсем человеческое, почти родное лицо…И почувствовала, что просыпаюсь.
  Трезвонил под ухом настырный будильник, способный разбудить даже мёртвого (какая ирония!), и неслись мне вслед сквозь пространство и время чудесные слова: « Я буде ждать тебя, девочка! Буду ждать….»
  За окном выл ветер, клочьями разбрасывая рваные кружева снежинок. С кухни проникал в комнату замечательный аромат свежесваренного  кофе, шебуршало радио.
  Я осторожно открыла глаза. Неужели же мне приснилось? Всё это приснилось, а на самом деле ничего не было…
И тут сердце глухо стукнуло в рёбра, предвещая новую мысль. Было. Ибо образ человека, упросившего Творца подарить мне все земные дороги, внезапно сделался ярче, а потом потускнел, словно покрылся патиной.
  Я улыбнулась. Ещё раз. Потому что поняла: я простила его, простила за всё. И  отпустила чистую, не растоптанную бабочку нашей, не только моей, любви в предрассветное  метельное небо. Стряхнула пепел с ладоней…
  И стала свободна. Снова свободна до самой своей смерти.
  А дороги уже ждали.