Сказки страны Идиалии

Начало

Давным-давно, когда землей еще правили Шесть Грехов – Зависть, Алчность, Гордыня, Похоть, Гнев и Предательство, одна Женщина, чье имя стерлось в веках, решила  спасти мир. Она не стала произносить речей, не выдвигала знамен, под которые мог бы собраться народ. С молитвой на устах и котомкой за плечами Женщина обошла землю. От северных гор, увенчанных льдами, где живут мужчины, покрытые волосами и инеем, и до южных морей, где нега несет леность и страсть одновременно, прошла она, собирая в себя мужское семя. Не успевала весна догнать весну, а осень – осень, как из чрева Женщины появлялся очередной сын – плод любви широкоплечего варвара, или высокого, с гортанным голосом, война, или сластолюбца, чьи пальцы сочатся медом. Ни одному из них не отказывала она, соблюдая лишь странную закономерность: все ее избранники принадлежали к разным родам, и не было среди них двух, схожих в чертах лица или в вероисповедании вплоть до седьмого колена.
Никто не ведает, сколько земель пришлось обойти той Женщине, чтобы исполнить обет, данный самой себе. Сквозь разруху и войны, сквозь землетрясения, пожары и катастрофы, предвещающие скорый конец этого света, шла она, отбирая от каждого племени по мужчине, которому суждено было в очередную ночь десятого месяца стать отцом ее нового сына.
Ни на внешность, ни на заслуги не смотрела женщина, решая, с кем именно она, только что опорожненная прежним ребенком, зачнет следующего. Любой представитель нового племени, самый неказистый, грубый или, напротив, вялый и женоподобный, мог лечь рядом с ней в ночь, благоприятствующую зачатию мужчины. Женщина не ждала дочерей – и ни разу не выходила новая женщина из лона её. По молчаливому уговору с Господом, во имя кого вершила Женщина свое дело, на свет появлялись лишь дети, отмеченные особым знаком, коего не имеет ни одна самка, какого бы роду и племени она ни была.
Много раз зима сменила зиму к тому дню, когда поняла Женщина, что иссякла, и отныне ночь и муж, отдающий семя, уже не смогут сотворить в ней таинство новой жизни. Тогда она, мать, взяла своих детей, старший из которых уже достиг возраста молодого мужчины, и ушла с ними на остров, находящийся в самом центре земли, - и оттого не заметный самому зоркому глазу, как бывает незаметен в причудливой игре дневного света яркий предмет, лежащий на видном месте. Ни птица, ни рыба, подгоняемые к острову попутным ветром, не выдали женщину и ее сыновей самым дотошным из путников, обеспокоенных поисками убежища в ожидании грядущего Апокалипсиса. В благодарность за это Женщина объявила запрет на умерщвление живности, водившейся на острове и в водах около него: отныне пропитанием для подрастающих мужчин, чье число колебалось между числом пальцев на руках и руках и ногах любого их них, становились, помимо кореньев и плодов, только те животные, рыбы и птицы, кто умирал своей смертью не позже минуты до трапезы. И сыновья послушались мать, как слушались ее во всем, чего бы ни касались слова этой Женщины, единственной на весь остров. Ей внимали мужчины, рожденные от самых непримиримых и воинственных отцов, на нее смотрели с любовью и почтением дети, чьи прародители были поражены Гордынею в самое сердце. Все без исключения сыновья, сколько бы их ни было, выросли похожими только на мать, и не было среди них тех, кто унаследовал бы пороки своих отцов, ибо любовь и терпение, вкупе с молитвами, помогли бы Женщине воспитать достойного мужа, была бы его отцом хоть сама ехидна. 
Так и росли сыновья всех земных родов, не ведая зла и насилия, что обуревали их отцов на больших и малых землях, заставляя саму природу корчиться в гневе и изрыгать проклятия из недр своих гор и морей. Ни гнева, ни зависти не испытывали братья друг к другу, потому что, учила их мать, невозможно сердиться на человека, в чьих жилах течет твоя же кровь, будь этот человек похож на тебя, как ночь – на день, и как солнце – на воду. Рыжеволосые и синеглазые, гигантского роста – и с длинными тонкими пальцами, источающими неземной запах пыльцы, были братья, и ни один из них не мог посмотреться в другого, как в зеркало, и, тем не менее, не было на земле в ту пору более любящих и крепких сердец, чем сердца мужчин, обитавших на острове посреди измученного людской ненавистью света.
И наконец, настал день, когда земля не выдержала надругательства над собой,  когда, обуянные алчностью, окутанные в багровую пелену гнева и черный шлейф зависти, все народы столкнулись в единой схватке, где светловолосый шел на темноглазого, а поклоняющийся воде и ветру – на того, чей дух принадлежал огню. И тогда настал Апокалипсис, которого боялись все роды и племена и который, того не ведая, они приблизили сами.
В тот день, когда небо поменялось местами с землей, и вода вышла из берегов и обагрилась кровью, а деревья были разрублены пополам, как и прячущиеся за ними люди, младшему из сыновей Женщины минуло столько лет, весен, осеней и зим, что он стал молодым мужчиной, способным исполнять все обязанности настоящего мужа. Вместе с братьями, число которых было известно ему, но не нам, по желанию  матери отправился он на поиски жены, глаза и волосы которой будут не похожими на глаза и волосы его самого. Так сказала Женщина, которой хотелось укрепить свою победу над людской ненавистью, и которая понимала, что отныне светловолосый мужчина – ее сын – никогда не обидит темноволосого или рыжеволосого, потому что его брат темноволос, а жена ходит с рыжими волосами, и такими же будут его дети, и во всех них будет течь одна кровь, не зависящая больше от формы носа и цвета кожи. 
И тогда мужчины из рода Женщины, единственного рода, оставшегося на земле, пошли по сожженным, залитым кровавой пеной пустыням, и отыскали себе каждый по женщине, уводя их за собой не насилием, а любовью, потому что неведомо было насилие этим мужам. И все женщины, чьи рода были различными с родами сыновей Женщины, пошли за ними с радостью, потому как древний инстинкт повелевал им находиться рядом с человеком, отмеченным особым знаком, и принимать от этого человека семя в урочную ночь, с тем, чтобы воспроизводить потомство. Их было немного, этих спасенных, выживших женщин, но они были, потому как даже находящийся в гневе мужчина убивает жену в последнюю очередь, после  друга и сына,  ведь без друга и сына может обойтись его сущность, а без женщины – нет; так пожелал Господь и воля его живет в каждом из мужей, посещавшем когда-либо землю.
Столько женщин, сколько было их самих, нашли на опустошенных, безмолвных землях сыновья Женщины, и было даже дев этих на одну больше, но её не смогли взять с собой достойные мужи, так как полагалось каждому по одной жене, чтобы дать пищу сущности и воспроизвести потомство, а большее количество жен вело бы уже к возрождению Похоти - Греха, только-только похороненного в пенной от крови воде вместе с последним сластолюбцем, из пальцев которого при жизни сочился мед…
И не ведал никто, что стало с той, отринутой девой, а остальных дочерей земных привели мужья к себе на остров, и зажили с ними в добре и справедливости, из которых и состоит Счастье. Через несколько зим, осеней, лет и весен остров стал мал потомству, появившемуся из чересел мужских, соединенных с женским лоном, и тогда, с разрешения Женщины, которую неукоснительно, но без страха, чтили все жившие на острове, от мала до велика, семьи стали осваивать близлежащие к острову земли, и плодились уже на них, а потом, расширяя свой род, единый род, происходящий от одной Матери, переместились некоторые из них еще дальше, к северным горам и южным морям, так что сегодня, спустя зимы зим и вёсны вёсен с того времени, не осталось на земле кусочка, который не заселили бы сыновья сыновей, происходящие от сынов сыновей той самой женщины, которая с котомкой за плечами и молитвой на устах обошла когда-то землю.

Такими словами закончил эту историю один из далеких потомков прославленной новым миром Женщины, сидевший у ночного костра рядом с путником, чьи глаза закрывала широкополая шляпа. Свой рассказ он начал засветло, а когда произнес последнее слово, на востоке уже открывал глаза новый день. На мгновение в воздухе повисла тишина, после чего путник, встрепенувшись, проронил свое первое слово – и оно прозвучало хрипло, как клекот вспугнутой птицы.
- А известно тебе, - сказал путник, - что не вся история, рассказанная тобою, правдива, что не так благородны и возвышенны были поступки той самой Женщины, Матери сыновей, сыном чьих сыновей являешься ты и твои братья?
-Я не мог лгать тебе, - удивленно ответствовал муж, помешивавший длинною палкой угли в костре, - Уже по одной той причине, что Ложь на этой земле была похоронена задолго до моего рождения.
-В таком случае, - сурово продолжал путник, - ты умолчал правду из-за незнания, а не от корыстных побуждений, что, конечно же, делает тебе честь, но не освобождает от тяжести узнавания.
-Кто ты такой? – воскликнул тот, кто сидел ближе к костру. – Твое лицо скрыто тенью от шляпы, но локон, упавший на губы, в свете костра кажется черным, как ночная вода. Точно такие же локоны у моего младшего сына, а твое телосложение напоминает мне среднего брата, живущего на берегу озера за холмом. Твой голос хрипл и низок – так разговаривал мой отец. Мне не видны твои глаза, но я почему-то уверен, что они так же светлы и прозрачны, как и мои. Мы оба знаем, что в старом мире двум незнакомцам пришлось изучать бы друг друга с излишней подозрительностью, пытаясь (боясь, опасаясь) в чертах лица, манерах разговора или приверженности в вероисповедании обнаружить врага в собеседнике. Однако нам, ведущим род от одной Женщины, делить нечего – в твоих жилах течет и моя кровь, поэтому, откуда бы ты ни пришел, я говорю тебе: брат! И всё же: твоя одежда в пыли, и крой костюма отличается от здешней моды. С каких гор ты спустился – с тех, что покрыты снегами и возвышаются над миром в гордыни, которую отдали им мы, люди; или с низких, покрытых растительностью, густой, как на обратной стороне моей ладони; а может, ты приплыл по реке на лодке, подобной той, что когда-то везла отцов наших отцов с острова на залитые кровью земли к их женам?
Ничего не ответил на этот пространный вопрос путник – он только глубже надвинул шляпу. А когда молчание затянулось настолько, что кукушка успела рассказать миру пару своих историй, странный человек, скрывавший свое лицо, как разбойник, которых не водилось в Идиалии со дня её сотворения, наконец, заговорил – и горьки были слова, слетавшие с его тяжелых губ.
-А знаешь ли ты, человек, назвавший меня опрометчиво братом, - говорил он, кивая в такт каждому языку пламени, отлетавшему от костра, - что было у Женщины, про которую я услыхал сегодня, сыновей на одного больше, чем все вы думаете? Что последнему плоду, который вынашивала она перед тем, как поселиться на острове и сделать его началом Идиалии, суждено было распасться  в чреве матери надвое? И в назначенный час, от мужа, облика которого уже, конечно, никто в этом мире не помнит, родила она двух сыновей – младшего мужчину своего рода и его брата-близнеца?
Видит Бог, по чьей воле случилось такое, появление от одного мужчины двух потомков напугало Женщину. Все годы её скитаний могли обернуться против неё же, потому как невозможно было воспитать в равенстве людей, двое из которых ближе друг другу, нежели остальным.
Ночь промучилась Женщина, принимая решение – со стороны её корчи, наверное, смотрелись муками боли. Однако к утру, когда свет залил палатку, в которой проходило таинство рождения, солнце осветило для присутствующих лишь одного ребенка, заботливо прижатого к груди матери. Его брат, тот, в которого последний из сыновей мог смотреться бы, как в зеркало, исчез без следа.
Незнакомец, укутанный остатками ночи, передохнул и продолжил свой странный рассказ.
-Этот ребенок исчез из памяти Женщины, но не с лица земли. Надо отдать ей должное: верная своим заветам, она не смогла пойти на убийство даже ради такого бессмертного дела. Греху Гнева на неурочного ребенка так и не удалось завладеть той, кого называют сегодня величайшей из Матерей. Поэтому ребенок – первый из двух, попавшийся ей под руку, потому что жертву она не выбирала, как не выбирала и его отца, довольствуясь тем, кто оказался ближе, - так вот, тот ребенок, согласно м о е м у преданию, был спущен на воду в корзине, хоть мягкой и прочной, однако предназначенной для мертвой дичи скорее, чем для живых младенцев.
Никто не знает, сколько лун плыла по реке та корзина – сказать это мог разве что тот, кто находился внутри неё, но младенцу, так и не вкусившему молока матери, было не до луны. Возможно, каким-то образом управлять корзиной научился он сам, поняв, что никому, кроме себя, в этом мире больше не нужен. Возможно, ненадежное суденышко прибило к берегу ветром, более благосклонным к ребенку, чем его мать. Но, так или иначе, отныне этому острову, находившемуся на другой стороне земли от того, где поселилась Женщина с сыновьями, суждено было стать пристанищем сына, отверженного своим родом.
Дикие звери и птицы выкормили его, общего сына природы. Однако он, дитя, разлученный с матерью, не знал любви к своим спасителям и убивал их сразу после того, как получал от них необходимое, потому что не ведало жалости сердце того, кого не пожалели при самом рождении. Так он жил, не зная людского языка – и Гнев говорил его устами. А поскольку  любой порок не может существовать без другого, подобного себе, как не могут существовать друг без друга  корни и куст, небо и солнце, человек и земля, то и Гнев юноши недолго оставался в одиночестве. Прошло не больше времени, чем понадобилось сыну для того, чтобы превратиться из мальчика в мужчину, способного выполнять все обязанности мужа, как заматеревший в сущности отверженного Гнев, и проснувшаяся сестра его – Похоть - призвали юношу, который не видел своей матери, но ненавидел ее сильнее, чем смерть, отправиться со своего острова на поиски того, кто сумел напитать бы их.
И был это день, когда вода вышла из берегов и обагрилась кровью, а сыновья одной матери и родные братья того, кого вел за собой Порок, как ведет послушную скотину пастух, отправились на поиски жен, чтобы на руинах Апокалипсиса основать новое государство – Идиалию. Они, дети, выращенные  Женщиной, и сын, отвергнутый ею, появились на одних и тех же искореженных землях, и прошли одной и той же тропой, и только по воле Того, кем это было предвидено, не встретились там, и не смотрелись в тот день два брата друг в друга, как в зеркало. След в след за последним из братьев пришел на обмершую пустошь близнец, и увидел лишь ту, кого не взяли с собой мужи,  побывавшие первыми на земле, названной обетованной задолго до рождения их матери.
Никогда раньше не видел мужчина кого-то, кто был бы подобен ему, и в то же время неоспоримо отличался, по запаху и поведению. Не успел еще рассмотреть деву юноша, как Гнев, таившийся в нем и питавшийся до сего дня мелкой добычей, распознал вдруг в сидящей на земле самке ту, из чьего племени была Мать молодого мужа, женщина, подарившая сына Греху. И тогда Гнев и сестра его Похоть, набиравшая силу в сущности юноши с каждой минутой, потянулись к добыче, чтобы насладиться ей в полной мере, как наслаждалась все эти годы сердцем юноши холодная змея по имени Тоска, но внезапно из нутра девушки заговорила родная плоть Пороков, и имя ей было Зависть. 
С того самого часа, как ушли с почерневшей земли последние из оставшихся на земле мужей и увели с собой женщин, призванных Господом содержать в тепле очаг, в сытости – живот мужчины и ублажать его сущность, дева осталась одна, отринутая теми, к кому влекла природа её, и забытая подругами, растворившими воспоминания о ней в новом для них счастье. Сколько так просидела она на земле, строя планы мщения и взращивая в сердце своем Зависть, неизвестно, но к приходу юноши, похожего на одного из тех, кто был тут и раньше, Порок полностью завладел её жизнью, и, узрев, потянулись Пороки друг к другу, а за ними – и дева с мужем, чтобы слиться в единое целое, ведомое не Любовью, но  Местью. 
- Ты спрашиваешь меня, - продолжил Путник без всякого перехода, обращаясь уже не к костру, которому он словно давал пищу для яркого пламени, как будто слова могли накормить огонь, а к человеку, оцепеневшему в миг, - Так я отвечу тебе. Я – сын одного из сыновей сына, рожденного теми, кто был отвергнут вашей благочестивой Матерью и ее сыновьями.
Эта фраза не требовала ответа, и  молчал собеседник пришедшего, а шептались вблизи только сучья в огне, передавая друг другу  сухим треском те слова, которые только что были произнесены, подобно клятве, над сильным костром.
- Тебе нечего сказать, - усмехнулся в усы, цвет которых до сих пор скрывала ночь, тот, кто пришел ещё засветло. – В том, что случилось с нами, отцы твоих отцов повинны не меньше, чем великодушная, всемогущая Женщина – та, что обрекла отца нашего рода на позор и страдания.
- Знай! – вскричал он внезапно, - это она отдала его сердце Пороку, как отдали на радость Греху нашу мать твои деды.
Они жили долго, но несчастливо, - продолжал, успокоившись, Путник. – Грех, свивший гнездо в их сердцах, плодился и размножался во сто крат быстрее, чем несла миру новых сыновей и дочерей жена отверженного Брата. «Отверженный Брат» - так называла его она, увидев за сходством двух мужчин всю историю их жизни и поняв мотив Женщины только так, как одна самка может понять другую. Благодаря Матери, не убившей когда-то свое дитя, а спустившей его на воду, через несколько зим и лет эта женщина получила себе мужа, и отныне ей было дано нескончаемое занятие – супружество и материнство, в котором нет места Зависти и Гневу. Однако Грех, впущенный в сердце однажды, пустил побеги настолько прочные, что Зависть и Гнев, породнившись, образовали со временем жутких детей своих – Алчность, Предательство и Гордыню.
- Не растрачивайте попусту своих порывов, - так говорила женщина своим сыновьям и дочерям с одобрения мужа, научившегося говорить и приправлявшего любой свой разговор изрядной долею Гнева. – Не давайте волю Любви, ни Жалости. Ваш отец готов был положить эти никчемные дары к ногам своей Матери – и как она отнеслась к ним? Ответила Жестокостью. Что ж, этот урок пришелся впору – мой муж стал жестоким, такими будете и вы.
- Никогда не забывайте о своем положении, - наставляла она детей, и внуков, и правнуков. – Вас отвергли задолго до вашего рождения, - отвергайте и вы. Не впускайте в сердце симпатии к ближнему – каждый из вас вправе считать себя избранным, потому как среди мужей моих бывших подруг, сыновей той великой Матери, как они называли её, было принято равноправие – но разве равное право дали те братья вашему отцу?
- Берите всё, что видят глаза ваши, и что угодно вам, - повторяла она, - И неважно, принадлежит ли этот человек, или вещь, или пища другому. Что было бы с вашим отцом, не отвоевывай он с младенчества у диких зверей их молоко, их мясо и шкуры? Вашу жизнь поглотила бы тьма задолго до света, так что благодарите Жестокость, давшую вам свет, и прославляйте её изо всех своих сил.
Так воспитывала женщина, приведенная мужем с кровавой земли, всех детей своих, и детей их детей, и их внуков, и правнуков.  Так был воспитан и я. И когда пришло время ублажить мою сущность, выросшую и возмужавшую вместе со мной, я схватил за руку и притащил в свой дом жену своего брата, потому как её возжелала Похоть, жившая во мне, а когда брат пришел за своей женщиной, мы бились с ним долго, поскольку были равны в количестве весен и зим, и смотрелись друг в друга, как в зеркало. Но битва не могла продолжаться вечно, и вот я убил его, и на могиле его и костях был построен мой дом, и всем родившимся у нас детям рассказывала историю их появления на свет женщина, ставшая моей женой. 
Путник вновь передохнул – но не для того, чтобы продолжать рассказ дальше, подкрепившись глотком воздуха, а для того, чтобы, обнажив правую руку и протянув ее над костром, показать своему собеседнику страшные шрамы, свидетельствующие о правде рассказанного и силе того, кто когда-то делил с ним чрево одной матери…
Хоть и уродливыми казались эти отметины, тот, к кому обращался пришедший, не отшатнулся от них, не проявил ни страха, ни удивления. Он лишь покачал головой и молвил спокойно и грустно:
-Должно быть, шрамы, оставленные на твоем сердце в ту ночь, гораздо страшнее этих, видимых каждому глазу…
- На моем сердце нет никаких шрамов! – возмутился на это человек, принесший с собой столько страшных рассказов. – Как и тогда, оно бьется спокойно и ровно, и нет в нем страха оказаться во власти Раскаяния. А если и обуреваемо чем мое сердце, то только Гневом – истинным моим братом, родившимся вместе со мной и оказавшимся много сильнее брата, определенного матерью.
 Вновь умолк он после вспышки Гнева, упомянутого им; только не рассказывала уже собеседникам свои истории кукушка, а о количестве времени, прошедшего в тишине, можно было судить лишь по количеству красных полос, проявлявшихся на небе с востока.
И когда десятки этих полос, тонких и длинных, как кисти рук девушки, начали сливаться в одну, возвещающую скорое утро, Путник вновь обрел голос – и звучал он, оставленный на время Гневом, глуше и спокойнее, нежели прежде.
Ты, наверное, сидишь и думаешь, - продолжил новый, тихий и отстраненный, голос незнакомца, - зачем он явился сюда, этот странный человек, которого я опрометчиво, в ненужном порыве человеколюбия, назвал братом сегодня?
-Я… - начал было говорить его собеседник, однако жестом, повелительным и резким, Путник прервал его. – Да-да, - подтвердил он, вставая, - Этот вопрос я читаю в твоих глазах: свет, пришедший с востока, уже достаточно ясно показал мне их. Что ж – я отвечу тебе.
Теперь незнакомец стоял, возвышаясь, над костром и своим собеседником, и являл собой зрелище, устрашившее бы любого, в чьей груди живет сердце, меньшее сердца буйвола. Но не выглядел испуганным и потрясенным странный житель Идиалии: он по-прежнему сидел на своей стороне, и не делал попыток подняться, и смотрел, подняв голову ввысь, взглядом грустным и удивленным одновременно.
А Путник, стоявший теперь на фоне восхода, и освещенный им со спины, окутанный нежным розовым светом, пробыл какое-то время в молчании, напряженном, как перед боем,  которого тоже не видела Идиалия со дня сотворения, но, не дождавшись ничего, махнул рукой пренебрежительно и разочарованно, и продолжил свой разговор.
…- И вот настал знаковый день, - говорил он, раскачиваясь в такт своим веским словам, - День, когда закончила существование разросшаяся наша ветвь, и дети детей, вышедших когда-то из чересел Отвергнутого Сына, или Сына Гнева, как называли его мы, и Матери-Зависти, нашей прародительницы, сошлись в смертельной схватке, подгоняемые Пороками своих сердец, и образовали своим смертным боем Второй Апокалипсис, подобный тому, что когда – то уже приходил на большую землю. И не осталось в тот день на нашей, малой земле, никого, кроме меня и моих детей, и, осознав это, устроили мы на костях, залитых пенной кровью своих сородичей, пир Избранных – настоящих Избранных, тех, кто выжил среди Хаоса, порожденного разгулявшимися Пороками, истинными нашими сородичами и наставниками.
Увидев при этих словах на лице безмолвного своего слушателя неподдельное изумление, с готовностью и гордостью Путник пояснил:
- С самого детства мать каждого из нас, сынов и дочерей Порока, внушала нам мысль об избранности, непохожести на других. В детстве мы могли биться до крови, выясняя, кто родился более великим, кому будет со временем дана власть над остальными и право казнить и миловать. Подрастая, мы уже не затрагивали этот вопрос: каждый утверждался в мысли о собственной избранности, и казнил окружающих сообразно своим желаниям и устремлениям… а миловать… это слово не было у нас в ходу.
- Получилось, что избранными стали те, кому было суждено пережить всех и десятки, сотни раз произвести обряд погребения родных и любимых сердец? – еще тише, чем прежде, молвил на это собеседник того, кто возвышался над ним, подобно горделивой горе.
- Ты снова не понял меня, чужестранец! – усмехнулся пришедший. – Мы были освобождены от любви – и не мучились ни состраданием, ни скорбью по ушедшим. А только чувствовали себя победителями, сумевшими перехитрить остальных в злой и жестокой игре под названием Жизнь…
- Но оказалась, что радость наша преждевременна, - добавил он после молчания, ставшего за эту длинную ночь уже привычным явлением, подобно солнцу, появляющемуся на небосклоне с каждой зарей и не пропустившему ни одного утра. – Жизнь сумела перехитрить даже нас, Избранных –  она не оставила среди уцелевших ни одной женщины, лишив тем самым  победителей права размножаться и нести свое семя в века. Наш род был пресечен с пресечением жизни последней из самок всей ветви Порока, и даже Похоть, изощреннейшая из учителей и наставников наших, не смогла пробудить в наших чреслах способность к  продолжению жизни на Малой земле.
Из всех многочисленных воинов и сластолюбцев, из варваров, убивавших ослушавшихся одним-единственным ударом ладони, и хитрецов, добивавшихся своего лестью и притворным раскаянием, а потом забавлявшихся, глядя на муки поверивших им; из всех жителей, населявших Малую землю Пороков и составлявших гордость её, в живых остались только я и сыновья – шестеро детей, рожденных когда-то той, которую отвоевал я у брата, делившего со мной чрево одной матери. 
-Где же они, твои дети? – впервые за долгую ночь перебил рассказчика хозяин костра – если только у костра, свободно взмывающего ввысь, может быть свой повелитель. – Почему ты не привел их к нам? Возможно, они голодны, испытывают нужду в одежде, и, что главнее, в материнской ласке, - вскричал он. – Веди их сюда, и каждая из наших женщин почтет за честь стать доброй матерью тем, чью кормилицу поглотила Тьма.
И вновь рассмеялся чужестранец своим хриплым голосом, забавляясь над каждым словом, что были произнесены с таким пылом.
- Тебе не удастся сбить меня притворными изъявлениями заботы и преданности, - проговорил он сквозь смех, - Ведь я сказал тебе, что был знаком и состоял в родстве с целой сотней отъявленных хитрецов, и знаю, чем может закончить свою жизнь человек, поверивший добрым словам. К тому же дети мои давно выросли и не нуждаются в матери. Сейчас им нужно другое, и именно за этим пришел я в ваш край, называемый Идиалией, и увидел тебя, пастуха, ведущего каждую луну свое стадо на самый край ночи, сюда, где вода и огонь, земля и воздух играют друг с другом в свободном пространстве. Ты и твои сородичи дадите нам то, без чего не будет сыта наша сущность, взращенная Грехом, без чего не смогут считать себя полноправными победителями сыновья, избранные на великое дело отмщения самим Пороком.
- Что просишь ты? – обрадовано вскричал на это его собеседник. – Я говорю за себя и своих братьев и сестер, поскольку в нас течет одна кровь, повелевающая относиться с почтением и заботой ко всему живому, рожденному на этой земле. И могу заверить, все жители страны Идиалии отдадут все, что у них есть, стоит только попросить нуждающемуся. Вам нужен кров? Он будет у тебя и твоих детей уже сегодня. Еда? Одежда? Работа? Любой ремесленник обучит вас искусству своего дела. Мой брат, ты только скажи, что нужно вам, и мы…
- Ты странный человек, - покачал головой в ответ на речь тот, к кому она была обращена. – Возможно, я ошибся, выбрав тебя, ведь мне казалось, что муж, пасущий чужую скотину, не может не быть хитрым и изворотливым – иначе дело это не будет приносить ему личной выгоды. Ты же кажешься  мне слабым умом и характером – где Гнев твой, где Ярость и Возмущение – ведь я открыто говорю, что пришел воевать с тобой. Неужто ты так и не понял меня, пастух? Быть может, твоя миролюбивая профессия отупила чувства, живущие в каждом муже? В таком случае я повторю тебе: то, за чем я и мои сыновья пришли на вашу землю, есть ни что иное, как Месть. Зимы зим и весны весен назад ваша Мать отвергла младшего из сыновей, отдав его на радость Гневу, Похоти и Алчности. Реки рек утекли с тех пор, но каждый рожденный на нашей греховной Малой земле знал, что когда-нибудь он обретет возможность поквитаться с наследниками той, кто так безжалостно обошелся с невинным младенцем.
Ничего не ответил на эти слова Пастух, обвиненный в слабости Путником, только встал, опустив голову, и стоял так покорно, раздумывая о чем-то, а когда, наконец, заговорил, то был голос его решителен и тверд, каким и должен быть голос настоящего мужа, способного исполнять все обязательства мужчины.
- То, что ты рассказал мне сегодня, - говорил он, - больно слышать любому сыну, ведущему свой род от единой Матери и чтящему её, как только можно чтить своего прародителя. Тем не менее, я верю тебе – ты мой брат, рожденный от брата последнего из сыновей рода Женщины, а значит, в тебе течет и моя кровь, кровь, неспособная лгать. Мне тяжело говорить, даже думать о том, к а к  обошлась с отцом твоих праотцев та, кого мы чтили как святую и неспособную на Грех женщину. Наша Мать совершила ошибку – и пусть та ошибка была единственной в жизни её, и покрывалась великой целью, к которой шла веки веков назад Женщина, ставшая нам родоначальницей, справедливая расплата все же должна настать. Ты обратился ко мне, одному из сынов сыновей Матери, чей прах давным-давно уже растащили по ветру птицы. И я, как муж, в чьем теле течет кровь великой Женщины, готов взять на себя ее грех. Ты прав, брат – чужестранец, требуя возмездия. Лета лет и осени осень дети вашего рода росли, не зная братской любви, которая жила в нас нерастраченной и не могла быть отдана вам, тем, кто находился по другую сторону нашей общей Земли. Поверь, мое сердце кровоточит слезами при одной мысли  как сильно обидела вас наша Мать, если Гневу на нее суждено было пережить века, деревья и реки? Как изуродовано твое сердце, мой брат, как обижено оно на нас, желающих тебе только добра! Столько лет ты провел в Гневе и Ярости – так сможет ли Любовь, данная мною тебе и твоим сыновьям, искупить эти страшные годы? Будет ли изгнаны из сущности твоей Страх, ненависть и Отчаяние? Если ты готов попробовать изгнать их, мой брат, я стану тебе в этом первым помощником, и вместе мы постараемся справиться с Пороками, взращенными вместе с тобой в одном теле мужа. Если же Гнев не отступится и пред Любовью, и желание Мести окажется сильнее жажды Любви, я готов принять твою кару, готов искупить Грех, совершенный когда-то на этой земле нашей Матерью. Ты, брат, можешь убить меня прямо сейчас – если этот поступок облегчит твои страдания, и раз и навсегда напитает собой Порок, завладевший твоим умом и сердцем. Я приму свою смерть, если ты примешь мою любовь – пусть она не вытеснит Горечи из сердца твоего, но просто поселится в нем, напоминая тебе о том, кто любил тебя, любил не за форму носа, не за цвет волос или кожи, которых я, возможно, так и не увижу, а любил за само существование твое на этой земле.
- Я закончил, мой бедный брат, - смиренно добавил он после паузы, молчание которой не спешили нарушать ни птица, ни зверь, ни сам ветер. – И скажу напоследок только, как больно мне, человеку одной с тобой крови, чувствовать твою Ожесточенность, которая живет в твоем сердце, и которая не умеет напитать его так, как умеют это Любовь и Сострадание. Мой брат! Если бы ты только попробовал впустить в себя их, моих верных и вечных спутников, ты почувствовал бы…
- Перестань! – закричал, наконец, тот, к кому обращался говорящий как к брату. – Ты не только слаб телесно, но еще и беден рассудком! Как можешь ты, несчастный, добровольно предлагать мне свою жизнь, тогда как  должен во что бы то ни стало пытаться отнять мою? Я пришел к тебе за смертным боем, в котором намерен одержать победу, так как готовился к нему днями и ночами с самого своего рождения, как и любой из моих сородичей, но что предлагаешь взамен этого боя мне ты? Неужели ты думал, что твоя несчастная жертва сможет напитать сущность того, кто заматерел в своем Гневе? Неужели ты думал, что твое Самопожертвование сможет удовлетворить мою Ярость и Месть? Придется объяснить тебе, мой непонятливый «брат» (я называю так тебя спокойно, поскольку не вкладываю в это слово и сотой доли того, что вкладываешь ты, глупец; примером тому – история с моим единородным братом, посмевшим встать на пути у моей Похоти и поплатившемся за это жизнью). Мне недостаточно совершить Грех самому, - я пришел затем, чтобы вовлечь в Грехопадение тебя. Поэтому сейчас, Пастух, ты сожмешь свои кулаки, если у тебя нет иного, более прочного оружия, и пойдешь на меня, своего брата, с тем, чтобы заставить меня замолчать навеки, ты совершишь братоубийство ради того, чтобы никто на твоей земле не узнал больше о том низком поступке великой Матери, про который поведал тебе я. Ты пожертвуешь своей бессмертной душой, подарив ее Пороку, чтобы спасти души тех, кто дорог тебе, тем самым повторив подвиг чтимой тобой Женщины, поступившейся сотни веков назад малым с тем, чтобы уберечь большое.
- Ты так ничего и не понял… - прошептал удивленно Пастух, поднимая взгляд. – Наша Мать совершила ошибку, усугубив её Ложью – и спустя леты лет Грех этот вернулся к нам, её потомкам, увеличенный в сторицу. Именно поэтому я не повторю такого Греха – а взамен еще раз могу предложить тебе свою Любовь и Жизнь, то и другое вместе, поскольку неотделимы два этих понятия в сердце моем. Что же до моих – наших! - сородичей, мой несчастный брат, я и сам могу поведать эту историю, не умалив и не приукрасив ее, потому как есть она Правда, а знать Правду о Матери рода, какой бы она ни была, заслуживает каждый мужчина и его жена, и их дети, и дети их детей, каждый житель страны Идиалии, каждый ребенок, благословленный в эту жизнь Тем, кто благословил когда-то на великое дело Женщину, обошедшую во имя великой цели всю землю и подарившую Гневу одного из своих сыновей… 
- Говори за себя, слабоумный Пастух! – бросил на это Путник. – Посмотрим, что скажут твои соплеменники, братья и сестры, когда узнают, как Грешна была их великая Мать, и поймут, что нет больше нужды прикрываться от радостей жизни, как саваном, Добродетелью. Куда легче жить во Грехе, не заботясь ни о дне грядущем, ни о будущих поколениях рода своего, ни о том, пересохнет ли твоя река, вырубят ли твое дерево и забьют ли твою скотину после твоей смерти!
И на этих словах он отпрыгнул от края ночи, и вскочил на одного из тех жеребцов, что паслись под присмотром четырех земных стихий, и, перепрыгнув на нем через догорающий костер, сникающий без сучьев так, как сникали плечи слушавшего Путника человека,  поскакал прочь в сторону поля, за которым уже виднелись дымки утренних очагов в жилищах, и слышались голоса детей, поднимающихся навстречу новому дню вместе с солнцем, чье появление радует их так, как только может радовать появление брата или отца, отсутствовавшего в дальних краях долгое время.
И ничего не оставалось пастуху, как последовать примеру своего неразумного брата, и вскочить на коня, оказавшегося ближе всех под рукой, и скакать что есть силы за тем, кого он еще надеялся образумить дорогой,  беспокоясь только за него, сына Греха, и ничуть не переживая за своих сородичей по крови, в ком он был уверен, как можно быть уверенным только в себе…

…Не успели остыть мертвые сучья в костре, так спешно покинутом двумя собеседниками, как резвые ноги коней, спешащих к родному закуту,  подобно всему живому на этой земле, донесли обоих мужей – одного чуть раньше, другого чуть позже – до селения, в котором проживали сородичи Пастуха, так некстати подвернувшегося на пути чужеземцу. И когда, проклиная глупого, слабого жителя Идиалии и свою встречу с ним,  въехал Путник на черном, как ушедшая ночь, жеребце, в обитель Семейного уюта, Благополучия и Спокойствия, то Гнев, волю которому он давал на протяжении всего пути, вырвался из души его, превратившись в крик; и тогда, подгоняемый Гневом, наклонившись, схватил  Путник с земли ветвь могучего дерева, оторванную от него подобно руке, отрезанной лекарем от тела, и в бессильной Ярости начал хлестать этой ветвью по всему живому и мертвому: по уличным псам, не привыкшим к подобному отношению и скулившим жалобно и удивленно, по домам, гудевшим от прикосновения, по деревьям, качавшимся от ударов, и по ручью, теряющему свою воду, как раненый теряет кровь.
Этот шум был услышан сразу, и бежали к открытому месту, на котором творил свои бесчинства приезжий, все жители края, от мала до велика, поскольку не было среди них равнодушных ни к дереву, ни к собаке, ни к ручью, и боль всего живого отзывалась в их сердцах той же болью.  Для тех же, кто жил на самом краю селения и не мог слышать криков и плача, поскольку слаб еще был утренний ветер, и не доносил он печальных звуков до иных домов, громче всякого ветра звучал набат, установленный издревле для общих сборов в самом центре селения, и, услышав его, бежали люди со всех концов этого края, бежали в смятении и страхе, предчувствуя беду, но еще не осознавая её истинных размеров, как не осознает иной счастья, определенного Господом на его долю.
…И в тот момент, когда последний из жителей самого отдаленного края страны Идиалии предстал перед грозным всадником, когда умолк гонг, освободив воздух для голоса Путника, когда, наконец, появился на белом коне и Пастух, отчаявшийся в своей бесплодной гонке; тогда вдруг затихли и ветер, и деревья, и ручей, и не стонали дома и собаки, и молча смотрели малые дети, и наступил момент Истины, каким провозгласил его Путник, гремевший голосом подобно грому, и повествовавший о том, что было уже известно и Пастуху, и его стаду и всему живому там, на краю ночи.   
А когда закончил он свой рассказ, то поднял коня на дыбы, и резко выкинул руку с тяжелой ветвью, готовясь обороняться, потому как каждое из тех тяжелых и горьких слов, что произнес он и в адрес Матери рода, и в адрес ее потомков, заслуживали, по его же мнению, наказания смертного. И глядя на него, возвышающегося над всем пешим родом в гордыни, подобно горе, расступились ряды, и отделился ото всех жителей Идиалии и подошел к конному Путнику древний старик с бородой цвета луны и глазами цвета ночи. И смотрел он в светлые, как ручей, глаза пришедшего с Малой земли человека, а человек смотрел на него, и усмехался в усы, не опуская палицы, и думал, что не приученные к битве жители страны Идиалии выбрали, несомненно, самого уважаемого старца из всех, не понимая своим узким умом того, как беспомощна старость, как бесполезна она в настоящем бою, и как легко он, истинный сын Греха, расправится со старейшиной рода, убийство которого развяжет великое братоубийство и вернет всех заблудших овец добродетельных в лоно их истинного прародителя – в лоно Порока.
Так думал Путник, глядя на старца, а вслух он сказал, глумясь над  безумцами, поверившими, что так просто победят его, прирожденного война:
- Ваш выбор лишь говорит о том, как недалека в своей хитрости Добродетель. На нашей земле стариков не только лишь не допускали до боя, но уничтожали, как существ бесполезных, требующих от окружающих большего, чем могли дать они сами. Их стирали с лица земли так же, как больных и покалеченных, и глупых животных, не годных ни в пищу, ни для охоты на дичь. Но, впрочем, я заговорился, старик! – добавил он, поигрывая ветвью и словно не замечая ее тяжести. – Ты вышел, чтобы убить меня, смыв тем самым оскорбление, нанесенное тебе и твоему роду, - что ж, я готов к битве. 
- Мой бедный сын, - заговорил Старик, и не было в словах его ни гнева и не раздражения, что ожидал услышать Путник, напрягшийся в преддверии атаки, - Как мог ты подумать, что я подниму руку на тебя, мою плоть и кровь? Мне больно и страшно слышать такое: как огрубело твое сердце, если ярость на нас, своих родичей, ты срываешь на не повинных ни в чем дереве, ручье, собаке? Ты жаждешь битвы – но разве принесет она тебе удовлетворение, разве может насытиться сущность мужчины кровью отца или брата, с в о е й  же кровью?! Наша мать, женщина, подарившая жизнь всем нам, прародительница, основавшая Идиалию, совершила страшный грех: она принесла в жертву спокойному существованию душу ребенка. Бог ей судья! – воскликнул старец, и почтенные мужи, и женщины, и даже дети, закивали его словам, выражая единодушие и не смея судить ту, которая вот уже много веков была неподсудна.
А старик продолжал:
- Вся ветвь твоего рода, рода последнего из сыновей нашей Матери, долгие годы годов была обречена на боль и страдания. Грех, завладевший вашими сердцами, плодился и размножался в отсутствии любви – той любви, без которой не может обойтись ни одно дитя, будь оно выращено отцом или матерью, или обоими вместе. Жизнь в отсутствии любви – это смерть, такая участь постигла твоих соплеменников, наших братьев, тем должны были закончиться и твои дни, и дни твоих детей. Однако Тот, кому мы ежедневно воссылаем молитвы, не допустил этого. Ты воистину стал Избранным, мой бедный сын, - избранным Любовью, и Прощением. Здесь и сейчас, перед всем своим родом я прошу у тебя прощения, сын. Если ты и твои дети не сможете простить нашу Мать, - простите нас, её сыновей, - и примите скромные дары нашей любви и внимания.
И на словах этих склонился Старик до земли, приложив руку к сердцу, и поступили так все его соплеменники, и говорили люди молодые и их женщины Путнику: «Брат!», а матери и отцы называли его сыном, и счастливы были все обрести сородича, потерянного из-за ошибки Матери века назад и обретенного вновь, согласно воле Того, кем всё это было предвидено.
Напрасно переводил бешеный взгляд с одного старика на другого, с молодых на детей замерший в потрясении Путник – ни в одних глазах, будь они светлыми, как у него самого, или темными, как у некоторых из детей его, не увидел он и тени ярости или ненависти; только любовь и жалость, и еще радость от встречи выражали очи тех, кто стоял перед ним в ожидании прощения.
Лишь после этого почувствовало сердце Путника, огрубевшее в Грехе, что не удастся поживиться его Гневу добычей, на какую рассчитывал он, и не будет на этой земле ни проклятий, ни братоубийства, и не повторят жители Идиалии того страшного дня, который в жизни их предков именовался Апокалипсисом и служил концом старого и началом нового одновременно. И тогда понял Путник, что сломлен, и отбросил прочь бесполезную ветвь, потому как не силой, а  с л о в о м  победили его, и в бессильной ярости, пришпорив коня, повернул на запад, туда, где под легкими летними облаками серебрилось озеро, схожее по величине и глубине с самим океаном. Отчаянье двигало им, сыном Греха, и гнев, не уступивший в сущности мужа место любви и прощению, гнал что есть силы его, избранного, к воде с тем, чтобы заставить свершить последнее преступление – преступление против себя и самой жизни.
Тщетно старались догнать обретенного сына и брата все те, кто пришел в этот день к самому сердцу страны Идиалии – и подтвердил славное звание истинного жителя её. Ни Пастуху, отпустившему своего коня слишком рано, ни Старику, ни пожилому, ни юному не удалось приблизиться к конному Путнику ближе, чем на сотню локтей, и когда добежали они до кромки воды, блестевшей под солнцем подобно луне в ясную ночь, пришелец с Малой земли уже находился так далеко, что только грива коня  виднелась над озером, да чернела на фоне воздушного неба широкополая шляпа, скрывавшая все эмоции Путника так, как не умел их скрывать его голос.
… И когда до смертельного шага под воду оставался лишь вздох, резким движением развернул коня Путник, и увидел на берегу заклинавших его вернуться, и отыскал среди них Пастуха, и крикнул ему, покрывая голосом все живое в округе:
- Ты спрашивал, где мои дети? Они скоро придут на вашу землю, и то, что оказалось неподвластным мне, исполнят они, сыновья своей матери и отца, и потомки Отверженного Брата. Эй, Пастух, столько раз называвший меня в эту ночь родным себе по крови и духу! Ты даже не спросил, как зовут тех шестерых, кого так хотелось тебе поручить заботам и любви своих женщин. Я скажу тебе это сейчас: шесть моих сыновей, что придут к вам внезапно, и посеют раздор и смуту, я назвал Зависть, Алчность, Гордыня, Похоть, Гнев и Предательство, и это столь же верно, сколь верно то, что имя моей жены, их матери и прародительницы, было Лень, а мое – Равнодушие.
И, выкрикнув эти слова, после которых безмолвие надолго поселилось в прибрежных водах, Путник вновь развернул жеребца, и рванул уздцы так, что с шеи его хлынула кровь, и забилось в конвульсиях невинное животное, увлекая в потемневшую воду того, кто сидел на крупе его и кто стал причиной их общей смерти в озере, названном в тот же день Чёрным…
…А оставшиеся на берегу сняли шляпы и, читая молитвы, разошлись по домам, памятуя о страшном пророчестве того, кто пришел и исчез так внезапно, что лишь раз удалось сменить солнцу луну, свету – тень,  а дню – ночь…