Старый тутовник

Он был стар, кряжист и плодовит. По преданиям, помнил даже Стеньку Разина, но это могло быть и вымыслом. Совершенно точно одно, что забравшись на его вершину, можно было без труда увидеть гору, одноимённую бунтарю и атаману. Про эту гору и пещеру в ней ходили невероятные слухи. По одной из версий, сразу же после входа в пещеру начинались необозримые катакомбы, ведущие неизвестно куда. Такие, что ни один человек не мог преодолеть их и погибал в страшных мучениях, заморенный горой. По другой , что были смельчаки, предводимые животными, которые умудрялись все-таки пройти там, и выползти наружу , аж на самом Баилове *.

Но тутовник это не волновало, он знал, что ему некуда, да и незачем двигаться, и что всё его преимущество именно в стойкости и неподвижности. И поэтому иногда недовольно поскрипывал на неугомонных воробьев, устраивающих драки по поводу и без. Ему казалось, что их гомон делал менее уютной тень, в которой прятались дворовой водяной кран и вход в общую баню.

Под ним терялись, а потом и находились игрушки, горько оплаканные карпузами, вспыхивали и гасли пустяшные скандалы, по вечерам гремели нешуточные доминошные и лотошные баталии. Он выслушивал недовольные бурчания детей, посланных к дворовому крану за водой и сдержанные покряхтывания стариков, старающихся не показать своей немощи. С интересом принимал дворовые застолья, которые очень любил, потому, что кроме веселого шума, отвлекающего от надоевших мыслей, иногда перепадала ему рюмочка-другая водки, нечаянно вылитая на его корни…А за столько лет застолий попробуй-ка не привыкни к этой малой дани. Он привык слушать и понимать разноязыкую речь, постоянно звучавшую во дворе, и наверное, мог бы даже перечислить все языки, которые знал, если б попросили. Но никто ведь не просил. Так и стоял он, шелестящий и молчаливый. Внутренне хихикая, сам не нуждающийся в этих смешных процедурах, наблюдал ежеутренние очереди в единственный дворовой туалет и возникающие на этой неблагоуханной почве житейские коллизии.

И не обижался на людей, когда, совсем нечасто, к нему привязывали тушу барана, и начинали разделывать ее, мороча его листву терпким тревожным запахом и втыкая в ствол ножи . Или когда, решив, что набралось достаточно тута, и, расстелив под ним огромный брезент, начинали стряхивать плоды. Наиболее нахальные даже залезали на его ветви, и, гордясь собой, подпрыгивали на них. Он очень боялся в этот момент, что поломается ветка. И не того, что ему будет больно, а чтобы не упал и не разбился очередной храбрец. А потом, собранный с брезента, медово сладкий бело-розовый тут делили на желающих, хотя их было и немного. Почти никто не хотел возиться и варить липнущий к ложке духмяный душаб **, а есть всырую- ну сколько ж его съешь?

А еще он очень любил смотреть на людей, выползающих из дворовой бани, прямо в его тень и остывающих тут. Кто перекуривал, сжимая в неуклюжей руке папироску, а кто просто блаженствовал, подставляя пылающее лицо прохладе и глядя на листву. И вот тогда-то выпадала ему редкая возможность заглянуть человеку в глаза и увидеть там то, что он хотел увидеть…

Многое помнил этот тутовник. Он помнил многих моих родных и близких, похоронку, пришедшую на маминого брата, невредимого деда, вернувшегося с войны, мою молодую маму, меня , делавшего первые шаги в его тени... А вот мою дочь он уже не смог запомнить, потому, что в тот день когда она родилась, умерла моя бабушка, так и не узнав, что стала прабабушкой, и мы навсегда покинули этот двор....

*- р-н города , отстоящий от описываемых мест на десятки километров
**- Густой сироп, сваренный из плодов тутовника