Улыбки

Самое привычное – вскрыть вены. С одной стороны – время замедляется, остывает: есть возможность подумать о чем-нибудь. Не обязательно – о жизни в целом. Можно – о вчерашнем завтраке: яйцеброды-кофе-масло. Можно – о последнем полученном письме (девятое августа 2003-го). Без разницы: все равно этот вариант не проходит по целому ряду причин: нельзя травить собою мир, это как-то не по-товарищески.
Девушка Оля  возвращается с учебы в десятом часу. Пока она едет в метро, а затем в стареньком тесном одновагонном трамвае, ее Я спокойно прячется за стекляшками глаз и очков. Можно свернуться клубком у широкого окна-иллюминатора и спрятать нос в густой шерсти: тепло. Окна очень широкие, заползают за спину, словно руки  заламывают, но это не страшно: к этому привыкаешь. Всегда есть узкая темная панелька, в которую стучат с другой стороны сокамерники: тук-тук-тук. Кто там? Это я, а ты кто? Совсем другое, – когда вагончик в очередной раз складывает вместе створки дверей, а потом вновь разворачивает – и уезжает, но уже без нее, без Ольки. Теперь не она смотрит из-за своих многослойных линз: она – на нее - к ней. Ее рассматривают. Возможно, что то же самое Олькино Я, просто оно здесь – дома, а Олька – нет. Я, стукнув по гнездовищу хвостом в последний раз, выбирается на снег и забирается по стволам в клубок темных вечерних ветвей: его больше не видно. И Олька бредет от остановки до дома, освещенная, словно прожекторами, глазками своего зверька.
Самое привычное, конечно, несомненно – это вскрыть вены. Привычное – потому что эти слова Олька произносит про себя почти каждый вечер. Они уже как-то поистерлись. А раньше, бывало, поплакать над самой собой хотелось. Ладно еще на улице, между рассыпающимися розовенькими домишками в пять этажей с мансардами и кирпичными трубами – все для Карлсонов. А то в трамвае: не знаешь, куда глаза прятать. Теперь проще. Вроде и жалко до сих пор, но когда так устаешь, печалиться тоже становится как-то лениво.
Сесть на порог и разматывать этот клубок: ниточка серая, синяя, черная. Это – чужая, эта – направо, это – в отдельный узелок… Сегодня у самого подъезда ее догнали вороны – и заорали, будто их ощипывают там, чуть выше пятого этажа. Интересно, что там между этажами живет?
Олька: - Приятного аппетита.
Между этажами: - Благодарю. А Вы сегодня рано.
Олька (застенчиво улыбаясь): Да, знаете, достало как-то все. Думаю, может сделать что-нибудь.
Между этажами: - Например?... Извините, конечно, если что не так – я,... вдруг помочь там…
Олька: О, нет, спасибо. Я, честно говоря, еще не до конца определилась.
Между этажами: Точно?
Олька: Ну да.
Между этажами:  А в процентах?
Олька: Ну, процентов так на шестьдесят.
Между этажами (вздыхая): Да, а раньше было шестьдесят  семь… Ну, ничего, все еще сотни раз измеенится. Спокойной Вам ночи, приятных сновидений.
Олька приседает в реверансе, но тут с правого плеча соскальзывает в снег ранец, и ей приходится прекращать беседу и собирать рассыпавшиеся книги и тетради. Что-то она поднять не успела: ветер разметал по двору.
Олька поступила так, как хотела: открыла двери подъезда, собираясь зайти, а потом закрыла. Она, конечно, уже кое-кому намекнула, что именно туда и собирается. Получится, что обманула … Но наверху было тихо: и, значит, объясняться не придется.
Олька села на край песочницы, устроила рядышком ранец и стала мерзнуть, довольная, как будто ее горячим крепким кофе напоили. Вороны успокоились и теперь сидели на ближних березках: глядели на человека, прикалывались по-тихому и травили друг другу байки про помоишника-бомжа ВасильМихалыча.
Первый час: стрелка минутная тает и каплет в рукав: кап-кап-кап. Следом – часовая, здесь ручеек уже посолиднее. Руки мерзнут, вода пробирается в вязаные перчатки и там останавливается. Вороны улетели ночевать в парк детского дома и вернутся не раньше пяти. Снег идет: тихо, все спят давно – или недавно: не важно. С высоты девятиэтажного дома на Ольку глядят ее собственные окна. Темные, спокойные – прикидываются, что все у них хорошо, просто их подопечная …она давно уже спит. И завтра все будет как всегда. Она встанет по будильнику – прыгающему по лакированной столешнице пейджеру, - сварит себе кофе, о котором сейчас так сладко мечтается, пропустит через себя пустоту утра: сначала темного, потом безумно светлого – до бесцветности и тоски с неба: снова кап-кап. Это часы, только теперь уже не наручные, на смешном детском браслетике из полоски черной ткани. На этот раз – обычные настенные часы. Она долго будет сидеть на столе у окна, разглядывая чуть-чуть шевелящиеся улицы – за тактом, все за тактом. Машины – мимо, люди – через. Птицы только – здесь, в кольце старых общежитий и неновых высоток. Пробежит кто-то на работу, кто-то – в школу. Не важно. Олька будет греть руки о горячую кружку, слушать, как за стеной надрывается магнитофон. А потом придется встать. Превратить себя в очередную Ольку: клетчатую, длинную; завязать шнуровку на ботинках, найти очки и ранец и сказать окнам изнутри: пока. Потом – снаружи: пока. Потом – не важно. До девяти. В десятом… Хотя, может, и позже – ей часто не хочется домой – она вернется…
Все не правда. А вам хотелось бы, чтобы все было именно так? Окна молчат, хранят темноту и гордо смотрят поверх Ольки. Ведь все не правда. Потому такая дурь под ногами поземкой вертится, что никто вокруг не поверит: так не бывает. Все будет как всегда: ты встанешь завтра по будильнику – прыгающему по лакированной…
Около двух к ней подошел человек – не важно, откуда, пусть хоть с неба свалился.  И протянул ей кружку – конечно, кофе: горячий, темный, крепкий. Вкус пустого утра.
Олька улыбнется: - Спасибо Вам. Большое.
Человека зовут Лидия Михайловна. Она живет на втором этаже и периодически мучается от бессонницы. Сегодня как раз такая поганая ночь. Лидия Михайловна довольно искренно и натурально ненавидит человечество, но когда ей очень плохо, она пытается замаливать грехи. Ольке она ничего не ответила,  даже не попросила вернуть кружку: надеялась, что на сегодня она безгрешна и сможет к утру заснуть. Не дай Боже принесет нелегкая кого-нибудь под ее двери. Пропавшая кружка – не велика цена за несколько часов небытия.
- Спасибо.
Стало теплее, и клубок покатился дальше: синяя ниточка – на память, белая– выбросить.
Шесть часов утра. Вороны полетели одной сплошной тягучей тучей в сторону заводов и фабрик – воплощение вечного поиска. Одной фотокарточкой весь двор. Вы выйдите на улицу, поднимите воротник, потому что за ночь заметно похолодало, и скажете, глядя на черную фигурку у песочницы: зря, конечно, но – к чему это?
Огромные синяки под глазами, покрасневшие глаза – хороша. Да только кому до этого какое дело? Олька сварила себе кофе и забралась с ногами на стол. Там, у песочницы, еще сохранялся пятачок утоптанного за ночь снега. И на кухне стояла чужая кружка, изукрашенная бледнюшно-голубыми цветочками. Все выцветает. Сегодня – выцвело небо. Олькин звереныш давно спит между шкафом и стенкой – в прихожей, напротив календаря, в уютных рыжих оттенках смеси дерева и электричества. Около одиннадцати позвонят знакомые: - Ты как, жива, идешь?
- Иду, только в другую сторону. Я хочу себе бамбук купить – пусть дома растет.
-А, заболела что ли?
- Нет, просто хочу, чтобы дома бамбук рос.
- Ладно.
И на том конце земли вешают трубку.
Лепишь себя: от перчаток до шерстяных носков и выпадаешь из дома – на лету: Земля не вписалась в поворот, превысила скорость. Ударяется газировка о крышку бутылки, грозит растворить свой мир изнутри, качнулись деревья, взлетела вода над раковиной. Земля извиняется, раскланиваясь направо и налево: простите, ребят, кочка просто. А дальше – как по лучшей на свете шоссейной дорожке. Да ничего, все у нас в порядке, не грузись. И Земля, что-то уже насвистывая, залихватски сдвигает на бок облака и несется дальше.
-Барышня, вам куда?
Олька (улыбается, как всегда): - Мира, 36.
- Один сек!
Мчатся с краю витрины, люди, пятна какие-то цветные. Олька прижимаются к оконному стеклу и закрывает глаза, и – улыбается.
- Спасибо.
Как же все удивительно и замечательно. Жаль, что почти никто тебе не поверит.