Театральные антракты в Марсе

            Театральные антракты в «Марсе»

 
       Звонит приятель и предлагает вместе с ним пойти в театр.
Дурацкий розыгрыш? Подначка? Пьяный бред? Да вроде нет, голос Ариана совершенно трезв и деловит. Тем более, звонок раздался в одиннадцать утра, Ариан звонит с работы.
- Алло! Ты где?!  - злится Ариан.
- Я  здесь… Что ты там несешь?  Какой еще театр?!
            -  Театр имени Ермоловой, - цедит в трубку Василевский. –  Михаил Булгаков, «Бег». Премьера. Билеты у администратора. Подробности при встрече. Начало в семь. – И после паузы:- Ты знаешь, где находится театр?
- Если честно, нет. В Москве их столько…
- Помнишь закусочную «Марс»?
- Конечно! На Горького, возле Телеграфа.
- Верно. Так вот, Ермоловский – в соседнем доме.
- Так бы сразу и сказал…
- Только убедительная просьба, - предупредил приятель, -  приходишь трезвым и без опоздания! – И бросил трубку.
Предложение приятеля выбило меня из колеи. Я долго сидел у телефона и мучительно раздумывал. Нет, что-то здесь не так. Но что? …
Дело в том, что с Василевским  у нас давно был разработан свой эзопов язык. Если он звонил с работы, а рядом находились сослуживцы, или я звонил ему из дома, а за моей спиной назойливо маячила жена, в нашем лексиконе звучали адреса: «Политехнический музей», Ленинка, библиотека имени Ушинского, «Дом книги» на Калининском, Третьяковка, выставка филателистов на Кузнецком… Это означало: встречаемся в закусочной на Самотеке, в пельменной на Люсиновке, в пирожковой на «Тургеневской», в шашлычной на Октябрьской. Летом, в жаркую погоду, договаривались встретиться где-нибудь на воздухе, на Ленинских горах, в укромном месте (подальше от ментов). На этот случай была отработана легенда: перечитать любимых нами Сумарокова, Державина, Тредиаковского…
Если Ариан звонил из дома, его мать Ада Николаевна, женщина наивная и беспредельно обожающая сына,  приходила в трепетный восторг от названных имен:
- Ах, был бы жив отец…  Как бы он тобой гордился!
У моей жены Людмилы, филолога, кандидата педагогических наук, упоминание имен великих классиков восемнадцатого века, напротив, вызывали яростный протест:
- Циник! – бросала мне в лицо жена-филолог. - Литературный проходимец! Ты не имеешь права тревожить всуе эти имена! Они – предтечи Пушкина!
Я кричал в ответ, что нам с Арианом никто не запретит читать друг другу вслух  Тредиаковского и Сумарокова и наслаждаться одами Державина. (На самом деле имена вышеперечисленных пиитов означали следующую версию: на водку денег нет, травиться будем Солнцедаром).  Вспыхивал литературный диспут, переходящий в бурный бытовой скандал.
- Никаких встреч с Василевским на Ленинских горах! – заявляла мне жена.
Я запальчиво выкрикивал:
- Долой цензурные запреты! Почему Герцену и Огареву было можно, а нам с приятелем нельзя?!
- Они на Ленинских горах не выпивали! Они давали клятву!
- И мы дадим друг другу клятву.
- Какую клятву?! – жена нервически смеялась. – Завязать с портвейном и перейти на водку?
            Оскорбленный в лучших чувствах, я демонстративно бросался к стеллажу, лихорадочно выдергивая  с полки предтечей Пушкина. Одно незаметное для жены движение – и  на дно  портфеля мягко опускались  две порожние бутылки, которые я прятал за томиком Тредиаковского. (В те времена, кто помнит, алкогольные напитки продавались исключительно в обмен на стеклотару).
             Так, соблюдая суровые законы конспирации (хотя, как видите, случались и провалы), осуществлялись наши частые контакты с Арианом. Помимо вышеназванных шифровок в нашем арсенале имелось много других условных адресов, явок и паролей. Обнародовать сейчас я их не буду, не имею права. По закону срок давности секретной информации истекает только по прошествии пятидесяти лет.
               Единственное, в чем ответственно могу признаться, что в нашей подпольной алкогольной практике никаких театров не было. Ни драматических, ни музыкальных. И не только потому, что бытовало мнение, что театр отмирает, что его дни безнадежно сочтены и очень скоро его окончательно убьет кино. На этой смелой версии тогда настаивали многие, вспомните хотя бы кинорежиссера Михаила Ромма.
                Я не любил театр еще и потому, что в детстве получил тяжелую эстетическую травму, от которой не оправился до сих пор. Среди многочисленных соседей нашего двора жила ведущая актриса ТЮЗа Александра К., а для обитателей нашего двора – просто Шурочка. Правда, было Шурочке уже под сорок, но об этом официально знали только паспортистка ЖЭКа и начальница отдела кадров детского театра. Все остальные, конечно, тоже знали, но не хотели в это верить. Шурочка была стройна, легка, красива и, как многие актрисы, симпатично легкомысленна. Она имела четырех мужей, изменила пятому и в результате  снова разошлась. Но при этом не только не грустила, а напротив – заливчато смеялась: «Ай, оставьте! Будет утро, будет муж…» И действительно, по утрам она редко просыпалась в одиночестве.
                Шурочка была из тех натур, которые не переносят вакуума, будь то сцена, репетиция, собрание, худсовет, заседание профкома или ее широкая двуспальная кровать. Часто, просыпаясь после загульной артистической пирушки и обнаружив у себя в постели молодого незнакомого мужчину, она с любопытством смотрела на него и вдруг цитировала Пушкина: «Здравствуй, племя младое, незнакомое!» И произносилось это так непринужденно, так легко и весело, что им обоим сразу хотелось петь. И они, действительно, взявшись за руки, в постели, начинали петь. Дуэтом.
Говорили, что на гастролях то ли в Сызрани, то ли в Чебоксарах, то ли в Сыктывкаре у нее родился сын. Сынка назвали Гришей. Шурочка тогда была задействована в трех ответственных спектаклях, и Гришеньку до конца гастролей пришлось оставить у какой-то женщины в деревне. Ни имени кормилицы, ни названия деревни, ни района, ни области Шурочка не помнила.
Шурочку любили все. Но я любил ее сильнее всех. Мне тогда исполнилось двенадцать лет, я учился в пятом классе. Я ходил на все ее спектакли. «Ромео и Джульетту» не пропустил ни разу. Это была лучшая Джульетта за всю историю театра. Во всяком случае, так тогда казалось мне. Когда Шурочка, отравленная ядом, медленно оседала на подмостки сцены и в мучительных конвульсиях тихо угасала, я, не в силах сдерживать рыдание, выбегал из зала.
Я запустил учебу. Маму часто вызывали в школу. Меня таскали к завучу по фамилии Рябуха. На Совете класса грозились исключить из пионеров. Отец бил меня пластмассовой линейкой и счетами с деревянными костяшками (отец служил бухгалтером на районной продуктовой базе).
Я стоически молчал, не проронив ни слова, О моей любви не знал никто. Я мечтал только об одном: скорее кончить школу, поступить в театральный институт, а затем выйти на подмостки ТЮЗа, чтобы сыграть Ромео. Возлюбленного Шурочки. Я не учел только одного: мой путь к Ромео займет не менее одиннадцати лет. Шурочке-Джульетте стукнет пятьдесят. Но об этом я тогда не думал. Я бредил Шурочкой.
И вот как-то раз я случайно подслушал разговор актрисы с соседкой тетей Аней. Шурочка доверительно сообщила тете Ане, что давно, чуть ли с первого замужества, страдает газами желудочно-кишечного тракта. Что газы мучают ее настолько, что она едва дотягивает до финальной сцены шекспировской трагедии. Так вот откуда у Джульетты эти страшные конвульсии в конце спектакля! – обожгла меня шальная мысль.
Я проболел всю вторую четверть, прихватив зимние каникулы и начало третьей четверти. Ни участковый врач, ни узкие специалисты не могли определить мою болезнь. Жизнь для меня лишилась смысла. Юная Джульетта с пучащими газами в одно мгновение превратилась в старуху Изергиль.
С тех пор театр я возненавидел.
Эту историю я так подробно рассказал только потому, чтобы стало ясно, насколько дико прозвучало предложение приятеля отправиться в театр. В довершение добила оскорбительная фраза друга: «Приходи трезвым и без опоздания». После мучительных раздумий я перезвонил приятелю:
- Ты действительно намылился в театр?
- Вполне, - ответил Ариан и загадочно спросил, - хочешь познакомиться с гестаповцем Щегловым?
- Какой еще гестаповец Щеглов?!
- Тот самый, который, прикинувшись страховым агентом, выпытывал у русской пианистки КЭТ - кто отец ее ребенка.
- А что он делает в театре? Тоже страховой агент?
- Он актер.
- А ну дыхни! – приказал я Ариану.
- Да я трезв с семи утра! – взорвался Василевский. – Пойми, Щеглов играл гестаповца в «Семнадцати мгновениях весны», а сейчас играет в «Беге»!
- Но какого черта он оставляет нам билеты?
- Объясню при встрече, – оборвал меня приятель. – Все, пока! И не забудь предупредить жену!
             Я перезвонил Людмиле на работу, начал сбивчиво рассказывать о страховом агенте (по совместительству гестаповце), о русской пианистке Кэт, о булгаковской премьере. Жена нервно рассмеялась:
- Уж лучше отправляйтесь на Ленинсктие горы декламировать Тредиаковского!
- Но мы действительно идем в театр!
Жена бросила трубку. Я снова позвонил:
- Обещаю: когда вернусь, пересскажу спектакль до единой реплики.
- Можешь вообще не возвращаться, - ответила жена, и в трубке вновь раздались частые гудки.
На душе было омерзительно. Я проклинал ермоловский театр с его булгаковской премьерой, гестаповца Щеглова, цензуру, зачем-то разрешившую спектакль, проклинал приятеля, затеявшего всю эту чехарду.
Но так или иначе, в театр я поехал, все еще надеясь, что затея Ариана на деле обернется неуклюжей шуткой.
Я безошибочно нашел закусочную «Марс». Рядом с «Марсом» толпились люди. Интеллигентность публики убеждала в ее полной непричастности к закусочной. Все были заняты поисками лишнего билетика. Это были театралы.
Так вот она какая – театральная Москва, подумал я, с жадным любопытством всматриваясь в лица.
Через несколько минут в толпе я обнаружил Ариана. Отыскать его было нетрудно: всем своим обликом он резко выпадал из общей массы театрального бомонда.
Протискиваясь сквозь бурлящую толпу, Ариан настойчиво повел меня к окну администратора. Я все еще сопротивлялся, просил приятеля одуматься, предлагал закончить этот цирк. Но Василевский был неумолим.
- Запомни этот день! – укороизненно стыдил меня приятель. – Через много лет ты о нем расскажешь внукам. Они будут завидовать тебе.
Пригнувшись к окну администратора, Ариан громко признес:
- Я Василевский Ариан Кузьмич!
Прозвучало это так, как если бы он был не Василевский Ариан Кузьмич, а Станиславский Константин Сергеевич.
- Да-да, - угодливо откликнулся администратор. – На ваше имя оставлен пригласительный билет на два лица.
            Ариан пригнул меня к окошку и предъявил администратору мое лицо.
- Артист Щеглов просил вам передать, чтобы вы не беспокоились, - сообщил администратор. – Он вас обязательно найдет.
- Послушай, - спросил я Ариана, - откуда взялся этот страховой агент? Где ты мог с ним познакомиться?
- Не помню. На чьем-то дне рождения.
Прозвенел звонок. Мы медленно направились к контролю. Десятки рук тянулись к нам, вымаливая лишние билеты. Называли астрономические цены. Один фанат даже сорвал с себя замшевую куртку, предлагая за билет. Мы стоически сопротивлялись.
И тут, перед тем как протянуть билеты контролерам, мы вдруг, не сговариваясь, встали. Я испытующе посмотрел на друга:
- Решайся, Ариан! Еще не поздно…
Ариан молчал.
Я продолжал настаивать:
- Махнем билеты, закатимся в «Казбек». Ну же!..
Прозвенел второй звонок.
- Молодые люди, вы заходите? – нетерпеливо спросили на контроле.
Василевский встрепенулся, его скулы побелели, губы стали жесткими, в глазах мелькнули злые огоньки.
- Да, мы заходим, - решительно ответил он.
Сделав над собой последнее усилие, Ариан протянул старушке-контролеру влажный скомканный билет – свидетельство неимоверных внутренних борений.
Через секунду все было кончено. Оторван контрольный корешкок, и входной билет, за который только что я мог заполучить сверхмодную замшевую куртку, в одно мгновение утратил цену.
            Тяжело вздохнув, я вслед за Арианом медленно вошел в фойе.
У нас оказались прекрасные места: партер, самый центр второго ряда. Хотелось поскорее сесть, откинуться на спинку кресла, прикрыть глаза, забыться от недавно пережитого. Но, не успев расслабиться, мы услышали конфиденциальный шепот сидящей рядом дамы в дорогом вечернем платье.
- Обычно здесь сидят работники горкома партии, - доверительно зашептала дама. – Вы, молодые люди, из комсомольских органов?
- Мы из Госстраха, - раздраженно ответил Ариан.
Тут стала гаснуть люстра, в зале наступила тишина и сделалось темно. Сцена тоже была объята мраком. Так продолжалось несколько томительных минут. Ариан глухо проворчал:
- Пробки, что ли, выбило у них?
На нас неодобрительно зашикали.
- В зале есть электрики? – спросил я голосом идиота – переростка.
И тут со сцены, из темноты, донесся хриплый – то ли простуженный, то ли прокуренный, то ли с перепоя – голос. Слов не разобрать, но голос был  противный. Ариан прислушался:
- По-моему, это Щеглов…
Наконец темноту пробил слабый луч софита, выхватив на сцене скупо освещенную свечами внутренность монастырской церкви. Неверное пламя выдрало из тьмы конторку, в которой продаются свечи, широкую лавку, окно в решетке, лик святого и группу серафимов с поднятыми крыльями.
Озираясь по сторонам, на авансцене появилось существо мужского пола, в буденновке и с фонарем в руке. Вглядываясь в зал, буденновец, без всякого энтузиазма, глухо произнес:
- Начинаем о революции рассказ…
- Щеглов! Это Щеглов! – воскликнул Ариан.
Я пригляделся к буденновцу Щеглову. Узнать в нем страхового агента из «Семнадцати мгновений» было невозможно, хотя что-то гестаповское настойчиво проглядывало.
Буденновец размахивал «летучей мышью» и со сцены уходить не торопился. Приставив козырьком ладонь ко лбу, он упорно вглядывался в зал. Взгляд его блуждал по лицам зрителей первых трех рядов.
Сидя в двух шагах от сцены, я услышал, как за кулисами кто-то приглушенно прорычал:
- Щеглов, покинь площадку!
Но Щеглов не уходил, продолжая вглядываться в зал.
Ариан пригнулся и, прикрыв лицо рукой, с опаской прошептал мне:
- Он ищет нас.
- Зачем?
- Не знаю, но догадываюсь…
Я тут же вспомнил слова администратора: «Щеглов просил вам передать, чтобы вы не беспокоились. Он вас обязательно найдет».
Тем временем буденновец все ближе приближался к краю сцены, рискуя оказаться в оркестровой яме. Мне стало жаль Щеглова:
- Ариан, пожалей буденновца, не прячься. У него могут быть большие  неприятности.
Меня поддержала дамочка в вечернем платье:
- Молодой человек, прислушайтесь к товарищу. Вы рискуете сорвать премьеру.
На нас зашикали из соседних кресел:
- Привстаньте! Пусть он вас увидит!
Щеглов продолжал настойчиво размахивать «летучей мышью».
Ариан нехотя привстал и махнул буденновцу рукой.
У того на загримированном лице вспыхнула счастливая улыбка. Щеглов расправил плечи, стянул с головы буденновку и вытер ею пот со лба. С харкотинкой прокашлялся и зычным голосом горлана-главаря произнес свою единственную реплику:
- Начинаем о революции рассказ!
- Давно бы так… - проворчали сзади.
Прихватив фонарь, буденновец сдвинулся на заднирй план.
На сцену дали слабый свет, и тут же появились силуэты действующих лиц: Серафимы, Голубкова и хиимика Махрова. На скамейке, под попоной, лежал генерал Чарнота, изображая роженицу Барабанчикову.   
Спустя некоторое время на сцене обозначился монах. Задув все свечи, кроме одной, он испуганно обратился к персонажам пьесы:
- Отец игумен спрашивает, документы ли у вас в порядке, господа честные?
Серафима, Махров и Голубков достали документы. Роженица Барабанчикова из-под попоны высунула слабеющую руку и положила паспорт на свой огромный выпирающий живот.
И тут послышалось бренчанье шпор и громкие шаги. На сцену вихрем влетел красный командир полка товарищ Баев. Его короткий полушубок был забрызган грязью.
- У, гнездо! – выругался Баев. – Ты, святой папаша, где винтовая лестница на колокольню?
- Здесь, здесь, здесь… - Монах в страхе попятился назад.
Баев подозвал буденновца Щеглова:
- Посмотри!
Тот только этого и ждал: прихватив фонарь, он тут же смылся в боковую дверь.
- Был огонь на колокольне? – пытал монаха командир полка.
Тот залепетал:
- Что вы, что вы, какой огонь!
- Шпионы! Я вас всех поставлю к стенке! – грозился Баев. – Генералу Черноте махали фонарями?
- Господи, да что вы! – монах перекрестился.
Вдруг я увидел, как с правой стороны от сцены чуть сдвинулась портьера, скрывающая боковую дверь зрительного зала. Дверь осторожно приоткрылась, и в образовавшуюся щель просунулась мужская волосатая рука с зажженным фонарем. Слабый отблеск фонаря выхватил из темноты лицо… буденновца Щеглова. Сначала я подумал, что это режиссерские изыски, поиск новых театральных форм. Но, приглядевшись, понял: что-то здесь не так. Поведение Щеглова вызывало подозрение: фонарь в его руке то исчезал за шторой, то появлялся вновь. Я толкнул Ариана в бок и кивнул в сторону портьеры:
- Смотри, он подает сигналы.
Взгляды Ариана и Щеглова встретились. Фонарь в руке буденновца призывно заплясал.
- Он зовет на выход, - прошептал я другу.
- Вижу…
Ариан попытался отмахнуться от буденновца, но не тут-то было. Тот демонстрировал упрямство, сравнимое разве что с большевистским фанатизмом. Он так размахивал горящим фонарем, что ненароком мог поджечь портьеру.
- Вставай, пошли. Он не отвяжется. - Ариан поднялся. Я за ним.
Мы пробирались к выходу, спотыкаясь о мужские и женские колени, отдавливая ноги, валились на чью-то грудь, руками упирались в чьи-то плечи, дышали в чьи-то лица. Мужчины под нами тихонько матерились, женщины стонали.
Не успели мы выскользнуть в фойе, как Щеглов, не говоря ни слова, потащил нас к выходу.
 На улице прохожие от нас шарахались. И было от чего. Давненько москвичи не видели на улицах столицы буденновца, да еще с зажженным фонарем.
Выскочив на тротуар, Щеглов тут же скрылся за соседней дверью. Мы бросились за ним и оказались, как вы, конечно, догадались, в «Марсе». Только здесь, в закусочной, беглый красноармеец перевел дыхание.
Я был счастлив столь неожиданным развитием событий. После зрительного зала вдруг оказаться возле барной стойки!..  Виду я, конечно, не подал, но Щеглов тут же разгадал во мне родственную душу. Отставив в сторону фонарь, дружелюбно протянул мне руку:
- Виктор.
Я искренне пожал ее, назвался.
- Мужики, - сказал Щеглов, - я свободен до конца спектакля. Появлюсь в финальной сцене. Времени у нас навалом. Так что посидим, оттянемся. Обсудим пьесу.
- Которую мы оба не читали, - усмехнулся Ариан.
- И хорошо, что не читали! – воскликнул дезертир-актер. – Я вам так ее перескажу, что ни одному Булгакову не снилось. А в антракте Чарнота зебежит, Годлубков заскочит. Я вас Хлудову представлю. Вы его не бойтесь. Это он по пьесе страшный, а в жизни мировой мужик. А хотите, Люську с Серафимой позовем… - уговаривал Щеглов.
У меня внутри все оборвалось. Да разве мог я когда-нибудь мечтать, что встречусь за одним столом с персонажами Булгакова?! Вот только жаль, жена Людмила не поверит…
Уговаривать нас долго не пришлось. В уголке мы заняли свободный столик.
- Столик наш, ермоловский, - пояснил Щеглов. – Располагайтесь, не стесняйтесь.
Оперативно подошла официантка, молодая симпатичная блондинка. Мило улыбнулась, поздоровалась.
- Между прочим, тоже Серафима, - Щеглов по-свойски огладил официантку по ее добротному бедру. – Знакомься, Сима, это – наши.
- А вы что,  у нас ни разу не были? – удивилась Серафима.
- Были как-то раз… - Я замялся. – Только смутно помним…
- Это, мальчики, случается, - рассмеялась Серафима и деловито спросила у Щеглова:- Сегодня ты надолго?
- До конца спектакля. У меня в финале одна единственная реплика.
- Слава Богу! – обрадовалась Сима. – Хотя бы раз нормально посидишь. Ну, отдыхайте, мальчики. Я мигом.
Пока Серафима бегала в буфет, Щеглов конспективно ознакомил нас с содержанием премьерного спектакля. После первых трех разгонных рюмок мы с Арианом уже не только освоили сюжет и знали режиссерскую трактовку, но и ознакомились с кругом главных персонажей. А после пятой рюмки дошли и до массовки.
Смутно, но припоминаю экстравагантное появление Чарноты. Закутанный в ту самую попону, под которой он прятался в начале первой сцены на скамейке в монастырской церкви, он стремительно влетел в кафе и лихо сбросил свой маскировочный театральный реквизит. Сейчас он был в черкеске с серебряными генеральскими погонами, с револьвером в кобуре.
- Здравствуйте, гусары, здравствуйте, донцы! – закричал Чарнота, направляясь к нашему столу.
Мы с Арианом дружно встали.
- Кто такие? Почему не знаю? – наигранно сурово спросил Чарнота.
- Они со мной, - сказал Щеглов. – Я их на премьеру пригласил.
- Почему они не в зале? – удивился генерал.
Я отшутился:
- Бежим от красных, в Крым.
Чарнота смачно рассмеялся:
- От красных и на «Марс» сбежишь! Не так ли, господа?
- Так точно, ваше превосходительство! – отрапортовал буденновец Щеглов…
- Садитесь, господа, - Чарнота подозвал официантку. - Серафима, мне сто граммов коньяка!
             Серафима крайне удивилась:
- Отчего так мало?
-  На двести не имею права. Роль сегодня у меня большая. Вот, на пять минут сбежал с антракта…
Тут из-за соседнего стола поднялся сухонький опрятный старичок, слегка нетрезвый, и направился к Чарноте.
- Гриша, ты меня не узнаешь?
- Мишка! Друг! – закричал Чарнота. – Амур-могила, белый гроб! А мне говорили, что ты в Кременчуге играешь, в городском театре. – Чарнота обнял старика.- Господа, прошу любить и жаловать! Миша Владиславский, великий лицедей!
- Был лицедей, теперь лакей. – Владиславский горестно вздохнул. – Служу вахтером в банном комбинате. Выгнали меня со сцены, Гриша.
- Что случилось? Ведь ты играл такие роли!
-  Играл, да видно заигрался. Накануне - Колчака играл, а на следующий день – Буденного. А возраст, Гришенька, уже не тот. Ну, я и перепутал тексты. Из моего Буденного такая белогвардейщина поперла, что с перепугу у меня усы отклеились.
- Амур-могила, белый гроб… - простонал Чарнота. – К стенке не поставили?
- Бог миловал, а зять подсуетился. Достал в психушке справку, что я на почве лицедейства окончательно свихнулся.
- Помогло?
- Слава Богу, помогло. Только выгнали из партии и пожизненно лишили сцены. С поражением в правах. 
- В каких еще правах? – не понял генерал.
- Во всех. Вплоть до запрета на  работу в  драмкружках и в выступлениях на детских елках. 
- Да, уж лучше к стенке…  - мрачно процедил Чарнота. – Опасная у нас работа, Миша. Рисковая…
           Я тут же вспомнил Шурочку, великомученицу сцены. Мою первую и безответную любовь. Где она теперь, болезная? Кого играет? Все еще Джульетту? А почему бы нет? В каком-нибудь Кременчуге. Если ее, конечно, тоже не лишили сцены. Мишу – за склероз, Шурочку – за газы…
            Я еще раз убедился в своем личном неприятии театра. Прав Чарнота: театр – вещь жестокая…
- Ты-то как? – спросил Владиславский у Чарноты. – Слышал, ты в Ермоловском играешь, в «Беге»? Поздравить можно?
- С чем поздравить, Миша?! – Чарнота горько отмахнулся, выпил рюмку коньяка, занюхал Георгиевским крестом. – Твой Буденный, сволочь красная, режет сейчас у нас тылы, от Крыма отрезает… 
            Чарнота помолчал, потом решительно добавил:
- Драпать нужно, господа… И чем скорей, тем лучше. Лично я в третьем акте в Турцию подамся. На тараканьи бега…
Чарнота исподлобья оглядел присутствующих и глухо произнес:
- Предлагаю выпить. Стоя и не чокаясь…
На девятой рюмке в «Марсе» появился новый персонаж. Плохая солдатская шинель, по-бабьи подпоясанная тонким ремешком, суконные погоны с генеральскими зигзагами, грязная защитная фуражка. Болезненно худой, лицом совершенно белый, точно кость. Весь облик генерала возбуждал глубокий страх.
- Хлудов! – шепнул Щеглов. – Командующий фронтом.
В «Марсе» воцарилась тишина.
Генерал четким шагом подошел к нашему столу, полой шинели смахнул со стула крошки, сел.
           Щеглов тут же налил ему коньяк, придвинул бутерброд с вареной колбасой.  Хлудов брезгливо отодвинул колбасу и молча выпил. Решительно поднялся.
- Пора, Чарнота. Антракт кончается, - и направился к двери.
- Амур-могила, белый гроб… - Чарнота махнул еще одну рюмашку и, набросив на себя для конспирации попону, побежал за Хлудовым.

… Домой я возвратился за полночь. Людмила не спала. С каменным лицом, не проронив ни слова, она в упор смотрела на меня.
Я был серьезно пьян.
            - Люда… - я подошел к жене, приобнял ее за плечи и тихо произнес: - Крепись, родная. Мы только что отдали Крым…