Еще раз про осень

Мой отец никак не был похож на дурачка. Вот папаша моего друга Витьки - тот действительно дурачок, все свободное время бродит по свалкам и подбирает там всякую всячину, сломанные телевизоры например или давно никому не нужные ламповые схемы образца 60 - х годов. Хлам этот он, разумеется, тащит домой, складируя его во всех доступных и недоступных для этой цели местах, у них даже ванная всякими радиотехническими штучками завалена. Его голову постоянно посещают идеи что-то там собрать, сконструировать, но руки до этого, конечно же, не доходят - ведь все свободное время он бродит по свалкам. В том, что в их квартире еще есть места, пригодные для жизни несомненная заслуга Витиной мамы, которая незаметно для мужа постоянно выбрасывает часть хлама на помойку, где, впрочем, он его снова находит. Все его разговоры, разумеется, посвящены тому, где и что он откопал на этот раз. “Вот вчера я нашел схему - зверь просто, сейчас такого нигде не найдешь, с производства давно снята. Это, конечно, сглупили - она ведь даже ядерный взрыв способна выдержать!” - самое частое его изречение.
А мой папаша работает дни напролет, домой приходит весь замотанный и усталый, с полусонными глазами. Посмотришь на него - и сразу видишь, до чего тяжело жить на белом свете, имея при этом еще и семью. В выходные же он отдыхает от тяжкого и непосильного труда - лежит на диване перед телевизором, читает детективы или ходит к друзьям пить пиво. Мама его за это не осуждает - ведь надо же человеку хоть как-то развеяться. Так происходит тогда, когда оконные стекла разукрашены ледяными тайнами, и когда теплеющее пространство заполнено весенней грязью вперемешку со щебетанием птичек, и когда приходит обычно дождливое, но иногда и сияющее лето. На сколько я знаю, на его работе мало окон, зато есть обеспечивающий стабильный микроклимат кондиционер и лампы дневного света, так что лето от зимы там практически ничем не отличается, разве что одежды в шкафу поменьше, да никто простуженным голосом не говорит.
Однако наступает осень с главным ее месяцем - октябрем. И тогда папа берет отпуск.
- Вот, опять взял отпуск в октябре, и наверняка проторчишь его здесь, в городе, - негодовала мама, - Нет, чтобы семью к морю вывести, к теплу! Гнием каждое лето на этой осточертевшей даче, в болоте! У нас скоро от этой гнили водяные в легких поселятся!
Я живо представлял себе водяных у себя в груди - наверное, это очень холодно, они же ведь из воды прямо, мокрые и скользкие.
- Да дался тебе этот юг! - спокойно отвечал отец, - Мы скоро тут такое увидим! Я этого весь год жду! А на юге что - одинаковые жирные голопузые курортники, идиотская музыка над пляжем и загаженное до всех пределов море, где мочи больше чем воды. Охота тебе в чужом ссанье купаться?
Иногда такой диалог переходил в ссору, а иногда нет, все зависело от каких-то совершенно случайных обстоятельств, вроде стояния звезд на небе. Впрочем, в любом случае его исход оставался один и тот же - сохранение прежнего статус-кво.
Свой отпуск папа начинал с прогулок по лиственным лесам, на которые он брал и нас с мамой. Мои глаза до сих пор помнят тот ослепительный золотой блеск, озаряющий как чернеющую землю так и стремительно удаляющееся, все еще синее Небо.
- Красиво! - невольно вырывалось из меня.
- Красота - это только внешнее, слово это не способно отобразить всего того, что мы видим, - отвечал отец, - Прямо перед тобой нижний мир отдает себя миру верхнему, выплескивая при этом свою душу золотым сиянием. И в летних, пыльно-зеленых листьях есть это золото, но оно надежно спрятано, оно в компромиссе с насущной необходимостью вырабатывать для растений питательные вещества, обеспечивая их жизнь, сейчас же все открылось.
- А Небо-то как близко! - восхищался я.
- Да, именно сейчас оно ближе всего к нам. Когда-нибудь настанет огромная, всемирная Осень, и оно навсегда сольется с Землей. То, что мы видим сейчас - только предчувствие, знак того, что так и будет.
Как бы в подтверждение этих слов начинал шуршать мяконький дождик, капли которого значительно усиливали то тайное чувство единства Верхнего и Нижнего.
- Вот видишь, и я о том же, - спокойно говорил отец, - Почитай последние страницы Евангелия, хотя некоторые люди и говорят, что ты до этого еще не дорос. Там сказано про Золотой Град, а разве то, что мы сейчас созерцаем - на него не похоже?
- Откуда ты все это узнал? Почему так говоришь красиво? Странный ты какой-то стал, - недоумевала мать.
- Осенью - все странные. Вспомни прошлую осень, какое-нибудь событие, произошедшее в ней.
- Ну, вспомнила... Мы у твоего Толика на свадьбе были.
- А попробуй вспомнить внимательнее, не во сне ли это было?
- Да... И правда! Может и во сне! Тем более, что Толика мы с тех пор так и не видели! Была свадьба, не было свадьбы - не известно, как не известно, есть ли сейчас где-нибудь и сам Толик.
 - Так и есть, осень - то время, когда Небо и Земля, Сон и Явь становятся близко друг к другу, правда пока еще не сливаются.
После этого он принимался с глазами фанатика рассуждать о Небесном царстве, читать стихи и приводить какие-то цитаты. Одним словом, терял даже малейшее сходство с современным человеком, работающим в офисе. Подобную трансформацию все, включая и мою маму, терпели, потому что продолжалось подобное состояние всего только месяц, потом он опять исправно брался за работу, обеспечивающую приношение в дом определенных денежных сумм и чередующуюся со вполне адекватным отдыхом.
Дома папаша все время сидел возле окна и читал какие-то толстенные книги с золотыми буквами на обложках. Где он их доставал - не мог сказать даже он сам, но по морщинам на его лбу было заметно, что страницы фолиантов прямо-таки переполнены мудростью ушедших поколений.
Зимой все это забывалось, из прочитанного осенью отец уже не мог вспомнить ни одного слова, так же он не помнил и собственных слов, сказанных в это таинственное время. Мама иногда ради шутки спрашивала что-нибудь про мысли, посетившие его в октябре, но при этом она встречала совершенно искреннее непонимание, самую настоящую кремлевскую стену из булыжников непонимания! После пары неудачных штурмов ей приходилось отступать. Иногда казалось, что он просто стесняется говорить о своих осенних переживаниях, точно так же, как человек после пьянки может отказываться вспоминать некоторые неприятные для себя события пьяного вечера, упорно ссылаясь на то, что был мертвецки пьян и уже ничего не помнит и помнить не может в принципе. Но в то же время казалось, что он не помнит и в самом деле, что в его плоти обитают два совершенно разных человека - отец осенний и отец остальных времен года, и между собой они практически никак не связаны, когда один приходит, другой - уходит восвояоси. У меня даже иногда возникала совсем бредовая мысль, что у батьки есть скрытый от нас брат - близнец, который занимает его место в тот момент, когда настоящему отцу требуется немного отдохнуть от собственной семьи. Это, впрочем, никак не затрагивало моей веры в то, что отец - родной, ибо родился я в марте, а март минус девять месяцев... (Об этих вещах я, разумеется, был уже достаточно информирован, знал даже больше того, что требуется знать ребенку моего тогдашнего возраста).
Вскоре отец от простого созерцания осенней природы переходил к совсем уж странным занятиям. Он собирал золотистые и пламенеющие листья, перетирал их в мелкий порошок и пытался растворить в воде, а иногда - и в уксусе. И это человек с высшим образованием, когда-то на отлично сдавший экзамен по химии! Мракобесие какое-то, антинаука одним словом.
 Комната наполнялась разнообразными пробирками, склянками, спиртовками, нестерпимо пахло осенью и чем-то уж очень архаичным и давно всеми забытым. Сделанный из листьев “раствор” он выставлял за окно, а в редкие солнечные дни, которым он радовался как ребенок любимому мультфильму, старательно облучал его фокусированными солнечными лучами при помощи увеличительного стекла. К сожалению Солнышко быстро скрывалось за облаками, повергая моего предка в самые натуральные соленые слезы. Все движения моего отца становились плавными и размеренными, как будто он совершал ритуальные действия, как будто молился. Однако по всему было заметно, что он очень волнуется и боится не успеть, об этом явно говорили его блестящие глаза и морщины на еще молодом лбу. Его полеты по квартире с пробирками в руках становились с каждым днем все более быстрыми, а сам он становился все молчаливее, все озабоченнее. И если в один из таких дней мама говорила что-то вроде:
- Убери свои грязные носки с холодильника! Воняют ведь!
Он начинал что-то бормотать про окончание диссолюции и начало кристаллизации, при этом продолжая целеустремленно глядеть в окно на росший за ним вековой дубок. Дуб был покрыт уже почти прозрачной золотистой кроной, которая вроде бы была видна, но с другой стороны ее уже и не было. Уже тогда я понял, что полуреальные осенние деревья не имеют ничего общего ни с зелеными шапками лета ни с голыми дворницкими вениками зимних веток, в пустоте их полуисчезнувших крон живет какая-то великая тайна. Если же мама напрямую спрашивала отца о том, что он делает, он отвечал коротко и просто, тоном не предполагающим дальнейшего разговора:
- Работаю.
До того, последнего, дня отцу не удавалось довести свою работу до таинственного, видного одному ему конца. Прежде чем папаше удавалось вырастить свой никому не понятный кристалл, Небеса обрушивали на нас ледяной топор мороза и первого снега. Это событие, как я предполагаю теперь, резко обрывало отцовскую работу, делая ее продолжение совершенно невозможным.
После падения “ледяного топора” отец становился очень грустным и несколько дней неподвижно проводил на диване, не обращая никакого внимания на обращавшихся к нему людей. Его похожие на осеннее небо глаза его светились неимоверной, запредельной тоской. Вскоре куда-то исчезала таинственная библиотека, а потом и огромная химическая лаборатория, которой мог бы позавидовать иной провинциальный университет. Оставалась лишь склянка с так и не доведенным до конечного состояния субстратом, которую отец с поистине похоронной тоской отправлял на дальнюю полку огромного шкафа, где уже покоилась целая куча подобных склянок. (Как сейчас слышу недовольные слова матери: “Ну когда же ты уберешь наконец весь этот хлам! И так дом негодным барахлом забит, в платяном шкафу одни сапоги без подметок да рваные куртки! Кто же порядок наводить будет?! Не иначе сын когда вырастет, лет через десять!) Теперь я часто залезаю в тот шкаф, подолгу рассматриваю и нюхаю сохранившиеся склянки. Каждая из них не похожа на другие, имеет свой неповторимый цвет, запах, даже вкус. Или это осени так не похожи одна на другую, или мой отец был человеком редчайшего таланта - сказать не могу, да и какое теперь это все имеет значение?! Еще я обнаружил большую тетрадь с записями и рисунками, которые делал папаша во время своих осенних работ. Разобрать написанные там слова практически невозможно, зато рисунки сделаны на высочайшем художественном уровне, и это тем более странно, что во все остальное время он не мог нарисовать даже свинью, она у него выходила похожей на первую модель “фольксвагена”. Еще тетрадка изобиловала разнообразными вариациями непонятного знака, внешне очень похожего на схематическое изображение рыбы - ромбическое туловище и две черточки хвоста. Еще его можно было принять за архаичный платочек, который сейчас можно увидеть разве что в церкви на головах бабушек - прихожанок или на теперь уже прочно забытый пионерский галстук. Одним словом, все связанное с отцом до сего дня окутано пеленой тайны, той тайны, присутствие которой постоянно необходимо нашему плоскому, погрязшему в болоте рациональности миру.
Наконец произошло то, что и должно было произойти. Выдалась длинная теплая осень с обилием солнечных дней, и работа отца стала спориться, прямо закипела в самом прямом смысле этого слова. Старательно отточенными движениями он совершал все свои манипуляции, и вот уже в склянке вырос здоровенный огненный кристалл, и что-то мне говорило, что конец этой осени будет самым невообразимым.
В один прекрасный день отец исчез - просто растворился в прозрачном октябрьском воздухе, ушел туда, куда так стремился каждую осень. Его, разумеется, долго искали, потом так же долго удивлялись столь непонятному феномену, но ничего кроме как принять свершившийся факт таким как он был нам не оставалось.
С тех пор я рос без отца, точнее без видимого его наличия, однако чувство его постоянного присутствия не покидает меня и сегодня - ведь он же не умирал, не было ведь ни трупа, ни слезоточивых похорон, ни поминок, и даже соответствующая казенная контора отказалась выдавать моей маме бумаги в том, что она - вдова. Мать, разумеется, погоревала, но потом, как это обычно бывает - успокоилась. Материальное и прочее положение нашей семьи, кстати, с тех пор нисколько не ухудшилось, словно мы обрели некоего потустороннего покровителя, который все время старательно радеет за нас.
В эту осень я продолжил изучение отцовской тетради и уже стал кое-что в ней понимать, хотя пока еще и с трудом. Пора переходить к повторению всего того, что совершил когда-то мой отец.
       
       
       ТОВАРИЩ ХАЛЬГЕН
       2004 год