Медвежонок

В свои двадцать лет я с трудом вспоминаю, сколько у меня было мужчин. И не то, что бы их было много – нет, просто одно время, о котором будет подробно упомянуто позже, я пыталась всех их забыть и не перебирать в памяти связанные с этим подробности.
Но одного из тех, которых следовало бы забыть, я помню хорошо. О нем и хочу начать свое повествование.

В общем, он не был моим первым мужчиной, да и ничего в нем такого примечательного тоже не было, но для меня он был тогда, что ни на есть, особенным.
Мы жили с ним на одном малюсеньком поселке в Московской области, население которого не превышало пятиста человек. Поселок наш был тихий, все друг друга знали как облупленных помногу лет, если не с рождения, принципы взаимоотношений среди молодежи развивались соответствующим образом. А если конкретно, то для юного поколения конца 90-х в наших краях секс не считался каким-то зазорным или развращенным действом, поэтому если некая особа спала с соседом, а потом с другом соседа, а потом с братом друга соседа и т.д., никто бы и глазом не повел и не смел осудить за это. А что делать? Это же была замкнутая система в транспортной изоляции от цивилизации, посторонних взять было неоткуда. Это в большом городе – познакомились, влюбились, совокупились, не сошлись, разбежались... вероятность новой встречи не высока, количество общих знакомых - минимально, поэтому и легко забылось сразу. Так вот и у нас о бывших связях упоминать было не принято. Так всем удобнее что ли... Да и время тогда было послеэсесеровской сексуальной революции, когда все запретное просочилось в массы, все ужасно неприличное стало сверхэстетичным, а вся молодежь понимала это по-своему. Главное было не злоупотреблять частотой смены половых связей и не переступать зыбкую границу б***ства, чтобы не запятнать репутацию безнадежно. В общем, отношения у меня с этим молодым человеком развивались самым банальным для тех мест образом.
Я тогда была в нежном, так сказать, возрасте, мое тело еще только было на стадии формирования внешних половых признаков, а он… он был молодым человеком крепкого телосложения, который не скрывал своего повышенного интереса к моему юному телу. Его внимание доставляло мне необъемлемое удовольствие, если не сказать, что приводило меня в щенячий восторг: «я уже нравлюсь мужчинам!». И даже излишнем было бы что-либо друг другу говорить, мы переглядывались, и нам все было предельно понятно. Поэтому уже второй день в нашей всевозрастной дворовой компании, которая собиралась каждый вечер во дворе, мы сидели рядом на лавочке. Кажется, что-то пили, хотя я, наверное, в том возрасте еще добровольно отказывалась, или пила совсем мало. В общем, помню, начали мы обниматься и все такое… При знакомых людях как-то не удобно было начинать отношения, они любили подтрунивать. Вот он и предложил мне прогуляться. А гулять у нас было особо негде, дома стояли кругом, а поселок сам стоял в лесу, а точнее с трех сторон лес, а с четвертой поле. Вот и пошли мы гулять в лес.
Почти сразу за домами, метрах в тридцати была полянка, на которой почти вся местная молодежь играла в футбол. Ребята у нас были хоть и не далекие, в тяжелое время росли, в деревне, но спортивный образ жизни вели охотно. Летом почти каждый вечер на поле была убойная игра со всеми атрибутами: воротами, сеткой, бутсами и т.д. Вот эти то спортсмены и соорудили для удобства рядом с полянкой стол и скамейки. Иногда дворовая компания собиралась по вечерам там, что бы не орать под окнами, но в тот вечер там было безлюдно.
На одной из этих скамеек мы и засели. Это была теплая летняя ночь. Мода в то время была среди девочек на короткие топики, короткие юбки и высокую платформу на сандалях. Я была одета по последнему писку, как мне тогда казалось. Мы почти не разговаривали, да и что мы могли друг другу сказать? Мелкой я была стеснительной со старшими, а он по натуре всегда был скромен и неразговорчив. Он не пытался меня хоть как-нибудь подбодрить, взгляд его становился пугливым при виде моей робости, однако руки продолжали делать свое дело. Мы сосались и лапались не дольше пяти минут, как вся его пятерня уже ощупывала мою промежность. Я не успевала анализировать ситуацию, предугадывать, или хотя бы отслеживать ход событий, да мне и не хотелось особо этого делать. Я даже не заметила, в какой момент он подхватил меня на руки и понес поглубже в чащу. Там он постелил свою футболку, положил сверху меня, снял с меня трусы и спросил таким необычным, каким-то тихим, едва дрожащим голосом: «У тебя это было?». Я уже говорила, что он не был моим первым мужчиной, поэтому я с уверенностью ответила: «Бывало». Но если до этого все происходящие со мною половые акты больше походили на детские эксперименты, навеянные моим чрезмерным любопытством ко всему запретному, то на этот раз все было по особенному, или мне тогда так казалось. Меня охватывало чувство свершения какого-то таинства, и это несказанным образом завораживало меня. И хоть он был у меня не первый, и не второй, (насчет остальных я точно уже не припомню), но я не могу сказать, что секс для меня тогда был безболезненным. Поэтому каждое его вторжение в мою непривыкшую еще к этому юную плоть сопровождалось неистовым сопротивлением стенок моего влагалища и моими бессознательными попытками сдвинуть свой зад из-под его лобка. Он сдерживал меня за плечи, долбил мое тело и пыхтел мне на ухо. Я вцепилась в него руками и ничего не успевала думать, все мое сознание затуманилось иллюзиями страсти и большой любви, как это происходит со всеми девочками в наивном возрасте. Помню, высоко над нами ветки вековых сосен, под которыми мы лежали, и сквозь эти ветки я смотрела на ярко-звездное небо, и помню очертание его вкусно пахнущей щеки, которая в какой-то момент загородила мне весь обзор. Единственное, что я смогла тогда вымолвить, было: «только не кончай в меня». Я сказала это как-то глупо, совсем по-детски. Он внезапно прервал половой акт, кончил в сторонку, навалился на меня уставший и прошептал мне на ухо: «комары». Я потрогала его спину, и не нашла на ней живого места, - сплошные волдыри.
Потом он донес меня на руках до дорожки, ведущей из леса, на которой мы остановились и начали долго целоваться. Вскоре я услышала маманин голос, зовущий меня с окна пятого этажа. Она каждый день звала меня так домой, подобным образом многих звали, мобильных телефонов тогда и в помине не было, но моя любимая маманя делала это особенно. Она до сих пор, во времена безпроводных средств конфиденциальной связи, посылая отца в магазин, орет вдогонку с окна, что надо докупить и зачем. То, что это невольно слышет еще 500 человек, ее не смущает. Короче, это был ее недостаток. А тогда я сгорала от стыда вдвойне, ведь всем становилось очевидно, что я еще слишком мелкая, и это было поводом для подтрунивания со стороны моих сверстников из нашей дворовой компании.
Этот пронзительный ор прервал всю нашу идиллию, и мы быстрее зашагали домой. Тогда я спросила у него сколько ему лет, он ответил двадцать четыре. На его встречный вопрос я ответила не без своей глупой, не понятно откуда взявшейся, детской гордости, - четырнадцать….



Потолок… Я уже третий день подряд лежала на кровати и изучала все углы моей комнаты. Я влюбилась.
Впервые в жизни я влюбилась так сильно, что не могла даже встать с кровати. Я потеряла интерес ко всему насущному. Мысль о том, что нужно что-то делать, приводила меня в панику. Мои легкие разрывались изнутри, потому что я уже третий день дышала урывками, какое-то волнение не давало мне вздохнуть полной грудью.
Я не видела его пять дней с тех пор. Я поняла, что он куда-то уехал. Хотя это было не важно - здесь он, или нет. Я была научена подружками и прекрасно понимала сама, что все мужики козлы, что им ничего не надо, кроме секса; поэтому я ничего от него не хотела хотеть. Я не чувствовала себя несчастной, потому что, если это называется пользование, – пускай. Я получила от этого не меньшее удовольствие, если не большее. Может, я и не кончала физически, но испытанные мною в тот момент эмоции не сможет заменить и сотня самых мощных оргазмов. Я жалею, что ни один мужчина не может настолько впечатлить меня сейчас.
А тогда я лежала на кровати и испытывала какое-то непонятное бессмысленное чувство, парализовавшее все мое сознание. Любую мечту, любое желание, возникающее в моем воображении, я пресекала на корню. Я знала, что все мои надежды и мечты будут глупыми и наивными, поэтому я даже думать ни о чем не хотела, я всячески пыталась избавиться от обуревавших меня чувств и иллюзий.



Через два дня я вышла из дома. Это было послеобеденное время, на улице за неделю похолодало. Помню я одела на себя свитер и длинную юбку, и намеривалась пойти к подружке.
Я не дошла до подружки, я встретила на улице его. Он собирался совершить очередную пробежку по лесу (он часто бегал), но вместо этого он предложил мне пойти собирать в лес землянику, она тогда только поспела. Само собой разумеется, я согласилась, но я всячески старалась скрыть от него, как сильно меня к нему влечет. Он сказал, что всю неделю он был в командировке, хотя я его не спрашивала об этом и не подавала виду, что мне это интересно. Но мне было безумно приятно, что он оправдывается передо мной за свое отсутствие.
Мы облазили на корточках и на карачках почти всю поляну, которая находилась в нашем лесу на холме. В течение почти двух часов мы сорвали все ягоды, которые там росли. Он все не мог оторваться от этого занятия, которое он делал с таким усердием, что даже мне это успело надоесть своей однообразностью.
Он не съел тогда ни одной ягоды, он все заботливо скармливал мне.
Потом начало смеркаться. Темно-серый лес прохладным вечером опять одурманивал мое сознание, мои мысли опять начали спутываться…
 Он обнимал меня, пытаясь согреть. Мы дошли до ближайших от поляны кустов и повторили события прошлой недели. Только на этот раз, после своего оргазма он долго целовал мое лицо и шею. Затем задрал мой свитер, приспустил лифчик и сначала нежно целовал мою грудь, а потом изо всех сил засасывал мои соски. Выкладывал из ягод какие-то буковки на моем животе, потом подбирал каждую губами, сопровождая долгими поцелуями, затем целовал меня в губы, заталкивая своим языком в мой рот всю эту земляничную кашу. Потом мы долго лежали в обнимку и смотрели друг другу в глаза. Взгляд у него был добрым и переполненным грустью. Он был таким у него всегда, но в тот момент я задыхалась от волнения, разглядывая его глаза в полутьме. В течение всего времени, пока мы были в кустах, мы не сказали друг другу ни слова.
Он поднялся и молча поднял меня, посадил меня себе на "горб" и вынес на дорогу… Когда мы пришли во двор, там уже сидела почти вся местная компания, кто-то вынес гитару. Мы незаметно присоединились ко всеобщему огоньку, но о нем вспомнили быстро. Его попросили что-то сыграть, он научился этому в армии, но он не стал, потому что на днях прищемил дверью палец, хотя может, и меня застеснялся. Вскоре я пошла домой, что бы ни провоцировать очередной вопль моей матери.

На следующий вечер я опять встретила его во дворе. Мы тискались, игрались, смеялись, забавляя этим народ. Потом я пошла домой за какой-то видеокассетой, которую он просил посмотреть. Я вынесла ее ему в подъезд. В подъезде было темно, кто-то повыбивал накануне все лампочки. Мы целовались в течение минут пятнадцати, пока я не услышала поднимающиеся по лестнице шаги. Я побоялась, что это может быть мой отец, поэтому пошла домой. Ему не нужно было ничего объяснять, он сам всё понял и тоже заспешил спуститься этажом ниже, подо мной жил его друг. Это был последний раз, когда я видела его тем летом.



А потом…
Потом кто-то наплёл моим предкам про меня какие-то несусветные вещи. Они убежденно считали, что я переспала с каждым третьим на поселке, как это сделала половина моих сверстниц. (В отличие от них, я тогда уже была разборчива в своих половых связях. С поселка у меня было только двое, по большой любви, причем с интервалом в полгода). И как я не пыталась их переубедить, он не верили ни единому моему слову. Моя подруга, которая была старше меня на три года, которая единственная в то время доносила до меня всю низость ****ства; которая объясняла мне, как надо краситься и одеваться, чтобы не походить на местных шлюх, в одночасье стала врагом нашей семьи. Все решили, что это из-за нее я пошла по рукам, хотя именно благодаря ей, ничего такого не было. А вот свою младшую сестру, мою ровесницу, ей надоумить так и не удалось. Я знаю, она угробила на это много своих сил и нервов, но та действительно выросла откровенной шлюхой.
Предки грозились затаскать меня по наркологам, гинекологам и венерологам (но ограничились только словесной консультацией с гинекологом, которому я наврала, и поэтому он решил, что я абсолютно здорова и не беременна). Они прочитали мне столько моралей и нотаций, что в свои четырнадцать, я чувствовала себя на все сорок. Они разговаривали со мной как с отбросом общества, унижали меня непристойностями, особенно отец. Отец, который еще пол года назад сам рассказывал мне о своем первом поцелуе и половом акте, хорохорясь доверительными отношениями (не акцентируя внимание тогда на том, что секс – это плохо), которого я обожала и превозносила до небес, стал до жути омерзителен мне. Он потом понял свою ошибку, потому что до восемнадцати лет я на дух не переносила его ласковые взгляды. Когда он поздравлял меня и целовал в щеку, я не могла сдержать виду, что мне это до тошноты противно. Он очень страдал от этого, он меня всегда безумно любил. Мать мне в то время говорила, мол, вырастешь, поймешь нас, мы делаем это из большой любви для твоего же блага, ты простишь потом. Я выросла и конечно простила… Но я считаю, что они во многом были не правы. Они исправляли столь кощунскими и идиотскими методами свои же ошибки. Ведь это они не дали мне во время сексуального воспитания, мне и в голову никогда не приходило, что заниматься сексом так рано - это аморально.
Я целый год сидела в четырех стенах своей комнаты или ездила с матерью по ее делам, и сходила с ума от одиночества. Моя мать боялась оставлять меня дома одну, потому что ей казалось, что у меня психическое расстройство, крайняя стадия депрессии, и что я попросту могу закончить суицидом.
Именно в тот период я и полюбила читать. Помню, мать все подсовывала мне «занимательную физику» Перельмана, ей безумно нравились рассказы о гениальных детях. Но Перельман мне был особо не интерес. Я откопала в доме несколько брошюр с эротической прозой и измусоливала их до дыр. Маманя также надавала мне кучу каких-то интересных книг, которые она сама читала в моем возрасте, и мы подолгу дискуссировали с ней над этими произведениями. Она то всегда любила много читать, поэтому ей нравилось, что я стала хоть как-то увлекаться художественной литературой, потому что до этого я разочаровывала ее своей ленью и безынтересностью к чтению.
В тот же период я впервые взяла в руки кисти и краски и нарисовала дурацкие облачка, тучку с преклееным к ней новогодним дождиком и солнце вокруг люстры на моем потолке. Я разрисовала и стену в своей комнате. Жаль, только рисовать красиво я никогда не умела, но всегда любила. Единственное, что получилось эффектным, была роза, нарисованная на двери во всю ее величину. Ту дверь давно выкинули, и единственный удачный мой шедевр тех времен запечатлеть на фотопленку так и не удалось. Наверно примерно так выглядели бы палаты в психиатрических отделениях, если бы душевнобольным раздавали краски в моменты обострения психических расстройств.
И тогда же я коротко подстриглась. До этого у меня были длинные волосы, их естественный светло-русый цвет нравился многим мужчинам. Но мне так хотелось забыть обо всех комплиментах, которые мне говорили по поводу моих волос, да и вообще моей внешности в целом. Поэтому я решила максимально измениться, изменить свой имидж или стиль, не знаю, как это говориться, короче приурочить это к внутренним переменам. Хотя, может, больше мне просто хотелось хоть какого-то разнообразия.

В то время мой брат поступал в институт, после нашей рабоче-крестьянской школы ему это давалось не легко. Поэтому моя маманя решила, что хорошо бы было мне поступить в школу для старших классов при каком-нибудь ВУЗе. Школу насоветовал сын батиного сотрудника, который сам ее окончил.
Через год я стала учиться в этой школе в десятом классе в Москве, и мои родители полностью перестали меня ограничивать и контролировать. Они на сто процентов были уверенны в моей самосознательности, и, надо сказать, не зря. Я, как и они, считала, что, начав учиться в этой школе, я стану умным человеком, ведь там учатся исключительно умные дети. Каково же было мое удивление, когда я обнаружила, что все интересы той молодежи сводились исключительно к вопросам: где и на что выпить, с кем и где переспать. Почти все девушки не успевали расставаться с одними, как начинали встречаться с другими, за один вечер целовались в засос с пятью человеками сразу. Я тогда удивлялась безнравственности тех самых девушек, которых так же не миновало влияние сексуальной революции. Со многими из них я знакома до сих пор, а они так продолжают в том же духе.



Потом было лето после десятого класса, мне было тогда шестнадцать лет. Это, кажется, был конец июля. К моей матери приехала одногруппница из Твери с сыном и дочкой, и через два дня мы все вместе намеривались поехать в Ессентуки к другой маминой одногруппнице.
Дочке было тринадцать лет, мы решили скоротать с ней время прогулкой в лесу. Я купила пива и сигарет, которые тогда без нареканий продавали кому угодно, и мы засели с ней на одном из бревнышек, которых по счастью в нашему лесу было полно. Где-то через пол часа, в тридцати метрах от нас появилась шумная компания. Там были две девчонки из бывшего моего параллельного класса рабоче-крестьянской школы. Они пару раз ходили мимо нас в кусты по нужде и разговаривали с нами. На мое удивление, они знали мое имя, хотя я знала их только визуально.
В той компании был и он… Еще там был и его младший брат, и его друзья, и его отец, и собутыльник его отца. В общем, веселая была компания. Вскоре они позвали нас к себе, и мы начали выпивать все вместе. Его папаша, помню, рассказывал мне о своей новой гражданской жене...
 Дочке маминой подружке вскоре надоело и она пошла домой, а мы, когда закончилась водка, решили поехать на речку купаться. Благо был для этого транспорт, потому что половина из нас идти уже не могла. У собутыльника был «батон», а объект моих страданий двухгодичной давности имел рабочую «девятку». Вот мы и набились по машинам и поехали. Речка была в чистом поле в километре от нашего поселка. Не доезжая до нее двести метров, девятка застряла в размытой колее. Все мужики, которые были в состоянии, начали ее выталкивать, и я вместе с ними. Я стояла по колено в грязи в новых босоножках, а те две девки смотрели на меня, как на ненормальную, они бы никогда не стали этим заниматься. Когда мы приехали на речку, купаться они тоже не стали, сославшись на менструацию. А по-моему, они просто брезгали водами нашей речки-вонючки. Половина народа купаться не рискнула вследствие своего уж слишком нетрезвого состояния. Речка была хоть и узенькая, но глубокая, течение очень быстрое, берега обрывистые. Купаться, а точнее отмываться пошли те, кто выталкивал машину.
Я не помню, в какой момент он подплыл ко мне, я была настолько пьяна, что чудом не утонула. Помню, мы забились под обрыв, чтоб нас не было видно сверху с берега, и, будучи по пояс в воде, засосались с такой жадностью и страстью, что будто за эти два года, пока мы не виделись, мы воздерживались от левых связей и берегли себя друг для друга. Прошло сколько-то времени, и пора было выходить, иначе всем бы стало понятно, чем мы занимаемся. Я повернулась к нему спиной и стала хвататься за травинки, чтоб вскарабкаться на обрыв. А он вместо того, что бы подтолкнуть меня, начал стаскивать меня вниз. Потому что мои белоснежные трусы на жопе все были в черном иле. Он пытался ладошкой оттереть эту намертво въевшуюся грязь, а я все равно пыталась скорее вылезти, чтобы не спалиться. Наша борьба продолжалась минут пять, потом он понял, что отстирывать это бесполезно и подсадил меня. Я оставила свою юбку прямо на краю обрыва, я одела ее сразу, как вылезла, и никто ничего не заметил.
Мы поехали домой, я сидела в машине сзади него на чьих-то коленках и всю дорогу щекотала его левый бок. Он боялся щекотки, но всячески сдерживался. Я вышла на поселке и пошла домой мыться, а он поехал отвозить этих подруг на соседний поселок.
Через пол часа я вышла из дома, намериваясь зайти к подружке, хотя скорее тайно надеялась опять встретиться с ним. Он тоже стоял на своем балконе, караулил меня со второго этажа с надеждой заметить на улице. Когда я проходила мимо его дома, он шепотом спросил: «Зайдешь?». Я завернула в его подъезд, поднялась на второй этаж. Внезапно открылась дверь, и он затащил меня внутрь. Он тоже был только что из душа, в одном халате, который распахнулся на нем, когда он начал прижимать меня к себе и целовать меня в губы в коридоре. Через мгновенье, он, обхватив меня за талию, понес в свою комнату. Я была тогда у него дома в первый раз. Он положил меня на свою кровать, сбросил с себя свой халат, снял с меня толком не отмытые еще босоножки, потом быстро стянул юбку и майку. Потом осторожно снял с меня трусы и, раздвинув мои согнутые в коленях ноги, воткнул в меня свой член. На все это у него ушло секунд пятнадцать. Только на это раз я уже не была той тихой фригидной девочкой, которой я была два года назад. Мои руки хватались за его уши и волосы, мои ногти царапали его плечи, когда я цеплялась за них изо всех сил. Он пытался затыкать мой рот своей рукой, чтобы моих истомных стонов не слышали соседи, а сам изо всех сил дробил мое тело своим половым органом, который доставал до моего желудка, как мне тогда казалось. Он вертел меня и так и сяк, мы меняли позы каждые пять минут и вели борьбу за право в ведении ритмом. Кровать ходила ходуном, как при девяти бальном землетрясении, пока, наконец, он не отпрянул от меня, как безумный, орошая своим семенем одеяло. А затем свалился без чувств рядом со мной. Я тогда положила руку ему на грудь. Частота и амплитуда биения его сердца приводила меня в пугающий восторг.
Потом мы долго осыпали друг друга ласками. Наверное, нежнее, чем он, со мной никто никогда не был. Когда он целовал мою грудь, он говорил, что она ему очень нравится, причем делал это так, что я до сих пор считаю это лучшим своим комплиментом когда-либо мною услышанным. И не то, чтобы он ее расхваливал, - совсем нет, он не был многословен или красноречив; но он говорил это таким голосом, с такой интонацией, что в искренность его слов было невозможно не поверить.
Он лег на спину, и я начала целовать все его лицо, потом шею, потом грудь, живот и … Он попросил меня тогда: «Поцелуй его». В общем, я впервые в жизни тогда сосала чей-либо член. Не знаю, понимал он это или нет, но он ничего мне не советовал, как надо это делать. Это была полностью моя импровизация. Потом я попросила у него попить, и он принес полную большую кружку воды. Я пролила несколько капель ему на грудь и начала их жадно слизывать, подолгу кусая соски. Потом набрала полный рот воды, и пока он лежал с закрытыми глазами, я залила почти ее всю ему в ноздрю. От неожиданности он чуть не захлебнулся. И пока он откашливался, отсмаркивался и чихал, я умирала со смеху. Месть последовала мгновенно. Он завалил меня на спину и начал долбасить мое тело с еще большим ожесточением. А я продолжала смеяться, перебивая смех стонами. ..

Через пол часа начало вечереть, и он пошел провожать меня до моего подъезда.
На следующий день я уехала в Ессентуки. Я почему-то не сочла нужным предупредить его о моем отъезде.…



В начале октября я возвращалась домой с учебы. Наш поселок находился в десяти минутах ходьбы от автобусной остановки. Я шла по лесу и встретила его. Он шел мне на встречу и не скрывал своей радости при виде меня. Начал обнимать и расспрашивать, где я пропадала. Он был рад нашей встречи даже больше чем я, потому что тогда я его уже не любила. Я испытывала, конечно, какую-то легкую влюбленность после того июльского дня, но это было несравнимо с теми чувствами, которые я питала к нему два года назад. Тогда мои духовные потребности фактически были нулевыми, а в мои шестнадцать лет я уже понимала, что как человек, он просто не может быть мне интересен. Т.е. те два месяца, что мы не виделись, я особо не скучала по нему, поэтому его объятия меня умилили. Он взял пакет с учебниками из моих рук и попросил прогуляться с ним до магазина. Помню, я не сразу согласилась, но все-таки пошла. На обратном пути мы пошли к нему пить чай. Мы действительно пили чай, а затем к нему зашли его друзья и мы выпили по пятьдесят грамм водки. Потом я вспомнила, что у меня в кармане пальто лежит баночка из-под пневматических пулек, почти полная коноплей. Брат дал мне ее, еще, когда мы ходили в турпоход со школой полмесяца назад, он сам насобирал эту коноплю на северокавказских полях Ессентуков и сам ее засушил. Зелье это хоть и являлось совсем уж беспонтовым, но было пригодным для курения. В турслете я с подружками скурить это все не смогла, а у него дома его дружки быстро откопали пачку беломора, и мы курнули. Вскоре я ушла домой.

Потом я виделась с ним пару раз в те дни.
Первый раз мы пошли к нему домой. Занимались любовью. У меня тогда сильно замерзла попа. Он положил меня спиной к себе, крепко обнял, притулил свои горячие ноги к моей попе, пытаясь ее отогреть. Потом он, утыкаясь лицом мне в грудь, демонстрировал мне, как он умеет изображать плачущий рев маленького медвежонка. Он ревел громко и жалостно, все тело его при этом содрогалось и получалось очень естественно, я просила его несколько раз повторить на бис. Он говорил, что научился этому в детстве. Такими звуками можно было разжалобить любую, даже самую черствую душу. Еще он изображал рев агрессивного тигра, кусая меня за ухо. Это получалось у него не менее правдоподобно. А потом мы спаривались как зверюшки под эти звуки.
Потом на всем поселке отключили электричество. Мы долго лежали в тишине, и прислушивались к разговорам соседей.
А потом я спросила его, помнит ли он меня в детстве. Тогда он рассказал, как увидел меня в первый раз: «Помню, иду я мимо подъезда барака, где мы раньше все жили,…… а там дядя Толя с тетей Надей стоят,… и Сашка, маленький еще…… А ты совсем новорожденная у мамы на руках. Я слышал, что у них девочка родилась, но увидел тогда в первый раз».
Мои родители поселились на этом поселке за год, до рождения моего брата. Сначала жили в бараке, а когда мне исполнился год, им дали квартиру в новом пятиэтажном доме на первом этаже. Когда мне было десять, то дали еще одну квартиру на пятом этаже, в другом доме, построенном на месте того строго барака.
Мы перебрались на кухню пить чай. Он зажег несколько свечек. Я попросила его показать мне каких-нибудь фотографий. В темноте он смог откопать только свой детский фотоальбом.
Его возраст на самых первых фотографиях был не больше года. Потом он постепенно увеличивался. Потом на фотографиях стал появляться его младший брат (у них разница шесть лет). Потом школа, первый класс, пятый, выпускной. Потом армия, он служил где-то на Кавказе в горах, фотографии были черно-белые, но живописные.
 Но ни на одной фотографии не было его матери, даже на детских он был или с отцом или с бабушкой. Я слышала, что его мать в психушке. Я лично никогда не видела ее, т.е. она уже была там, когда я была в сознательном возрасте.
Мне показалось, я поняла, почему у него такой грустный взгляд. Он стал таким у него примерно в семи восьмилетнем возрасте, судя по фотографиям. Вот тогда то у меня и возникло чувство глубокой жалости к нему, и даже восхищения в какой-то степени.
Ведь они с братом росли без матери. Я смутно помню образ его бабушки в окне второго этажа, и потом ее похороны. Мы тогда жили в одном доме, в соседних подъездах. Похороны тогда проходили более шумно, чем сейчас. Помню, все причитали, что как же теперь быть детям. Мне было года четыре.
За всю свою двадцатилетнюю жизнь я ни разу не видела его отца трезвым. Он добрый такой, безобидный и маленький человек, но вечно пьяный. До шести лет я шарахалась при виде его отца, который ходил по синусоиде с амплитудой в пять метров. Может, он и спился из-за безумства своей жены.
Младший брат окончил лесную школу. С ним я общалась много в детстве, потому что он на три года старше моего брата, они в детстве одной шпаной лазили по сараям, стройкам и заброшенным предприятиям, иногда мой брат брал меня с собой. Он был хороший, добрый человек, любящий выпить, как и папаша, но адекватный. Видимо им просто не занимались совсем, и ему пришлось учиться с умственно отсталыми. 
Иногда, когда они в детстве попадались во дворе матери на глаза, когда она выходила на балкон, тогда еще первого этажа, она звала их покушать. Их многие подкармливали, и вовсе не столько по тому, что они были бедными, бедными тогда были все, а потому что всем было понятно их сиротское положение. Помню, однажды, когда кто-то из них ел у нас на кухне, я носилась по квартире в одних трусах, а потом поставила в комнате на проигрывателе пластинку с песней Юрия Антонова «Не рвите цветы, не рвите, пусть будет нарядна земля…» (это был хит сезона). Я подперла дверь кухни табуреткой, чтоб она не закрывалась, и на кухне было слышно музыку, и улыбалась от радости до ушей. Кажется, мне тогда было лет пять.
А восхищаться я им стала потому, что, не смотря на то, что он рос в жутко неполноценной семье, он стал не последним человеком в глазах нашей деревни. Потому что все его друзья, которые, в отличие от него, росли в образцово порядочных семьях, все до единого поддались тогдашним тенденциям времени и стали либо наркоманами, либо баньдюками, либо отсидели сроки, либо спились, погибли и т.д. Он даже не курил. И траву тогда с нами курить не стал. Бегал по утрам; говорил, что это привычка после армии, там их заставляли бегать по горам (поэтому у него было просто офигенное тело). Пьяным я его никогда не видела. Образование у него не Бог невесть какое, а устроился он в крутую фирму экпедитором, так, что у него была машина в распоряжении. Комнату свою отремонтирова, обставил новой мебелью и телевизором, и чем-то, что воспроизводило музыку, каждый раз, когда мы совокуплялись, разводил комнатные растения и имел кота Стёпку. Все его друзья были столь ничтожными деградировавшими моральными уродами, что я даже боялась находиться в их обществе…
Я листала фотоальбом, лежащий у меня на коленях, а он сидел напротив, гладил мои бедра и рассказывал про каждую фотографию. Потом отложил альбом, затушил свечи, и мы долго целовались в темноте. Вскоре я ушла домой…

Как-то вечером мы опять встретились во дворе. Он звал меня к себе, но я отказалась, и мы пошли гулять по лесу. День тогда был сухой, но холодный. Середина осени. Когда мы проходили мимо той поляны на холме, я спросила, помнит ли он о том, как мы собирали здесь землянику. Вот тогда то он мне и рассказал о том, что он чувствовал ко мне два года назад, и как он полгода искал встречи со мной, скучал безумно. Я даже не знаю, стоит ли теперь об этом писать, скажу только одно, что питал он ко мне совсем не то, что мне казалось в четырнадцать лет. Я понимала, конечно, что, может, он специально говорит об этом так. Но я все равно посожалела, что в четырнадцать лет я ни разу не подала виду, как безумно я его люблю. И в тот момент, у холма, я тоже о былых своих переживаниях не обмолвилась, все равно я испытывала к нему уже совсем другое чувство, навеянное скорее умилением и жалостью, чем страстью. Мы стояли у подножья и смотрели на верхушку холма, над которой висела большая полная луна. В то время я проходила Куприна по литературе. Было как у него в рассказе Олеся:
 "И вся эта ночь слилась в какую-то волшебную,  чарующую  сказку.  Взошел месяц, и его сияние причудливо пестро и таинственно расцветило лес,  легло среди мрака неровными,  иссиня-бледными  пятнами  на  корявые  стволы,  на изогнутые сучья, на мягкий, как плюшевый ковер, мох. Тонкие  стволы  берез белели резко и отчетливо, а на их редкую листву, казалось, были  наброшены серебристые, прозрачные, газовые покровы. Местами свет вовсе  не  проникал под густой навес сосновых ветвей. Там стоял полный, непроницаемый мрак,  и только в самой середине его скользнувший неведомо откуда  луч  вдруг  ярко озарял длинный ряд деревьев и бросал на землю узкую правильную дорожку,  - такую светлую, нарядную и прелестную, точно аллея,  убранная  эльфами  для торжественного шествия Оберона и Титании. И мы шли, обнявшись, среди  этой улыбающейся живой легенды, без единого слова, подавленные своим счастьем и жутким безмолвием леса.."

Я тогда сказала ему, что это же не нормально, что он общается с девушками значительно младше его. Он ответил, что никогда не мог найти общий язык со сверстницами, что у него всегда были либо старше, либо моложе.
Потом он взял мои ледяные руки, ногти у меня тогда были покрашены темно-синем лаком, он отстегнул мне комплимент по этому поводу и попытался согреть мои пальцы: дышал на них, растирал, прикладывал к своим небритым щекам. Я жутко замерзла и сказала, что хочу чаю. Он обрадовался, и мы пошли к нему.
Дома у него были их с братом общие друзья. Мы выпили чаю, и я стала собираться уходить, - надела пальто, обулась. Он стоял и смотрел, как я одеваюсь, а потом не выдержал, схватил меня и потащил в свою комнату. Я хваталась по пути за косяки, но тщетно. Он с разбегу плюхнулся со мной на кровать, и спросил меня: «разве ты не хочешь?». Я сказала, что нет, что мне действительно пора домой. Он промолчал, потом начал изображать медвежонка. Я даже прослезилась от умиления. Я начала расцеловывать все его лицо, а он, заметив мои слезы, начал целовать мои глаза и облизывать ресницы. Я молча встала и ушла домой, а он так и остался там лежать.

Я училась в одиннадцатом классе, мне нужно было поступать в институт. Я стала заниматься с репетиторами, учить английский. Я перестала гулять во дворе, у меня не хватало не сил, не времени. Пару раз одна моя подружка говорила, что он спрашивал у нее обо мне, просил ее зайти за мной, когда меня не оказывалось дома.

Через несколько месяцев я встречала его несколько раз в транспорте, когда он возвращался домой не на рабочей машине. Мы вмести ходили от остановки до дому, и каждый раз я расспрашивала его, не надумал ли он жениться. Говорила, что ему уже давно пора, двадцать семь лет все-таки; шутила, что еще год, и у него начнется психологическая не усвояемость с чужими скомканными колготками и чужым грязным бельем. А он тоже отшучивался, что все равно я не соглашусь за него… Но личные темы и наше прошлое мы при этих попутных ненавязчивых разговорах по безмолвному обоюдному согласию больше никогда не затрагивали.
Однажды утром он встретил меня по пути в институт и подвез до метро. Он тогда проспал, и ему срочно нужно было забрать начальника. Мы неслись сто двадцать километров по пробке, я уперлась ногами в пол и вцепилась в сиденье. А он всю дорогу успокаивал меня не без присущей нежности в голосе: «Владочка, не бойся, почти приехали уже, вот уже светофорчик, вот и мостик, вот уже последний поворотик…».



Он женился летом, на одной из тех двух подруг, с которыми мы были на речке, оказывается, они начали встречаться еще в тот июль, но я узнала об этом только потом. Я была безумно счастлива за него, девушка то она была хорошая. (Конечно, для нее это не лучший вариант, но для него уж точно безупречный.) Я хотела как-нибудь при встречи сказать ему об этом, но мы стали видеться совсем редко, и он перестал быть доброжелательным и улыбчивым. Мы ограничивались только непринужденными приветами.



Однажды этим летом я возвращалась поздно вечером со своей подружкой из Москвы. Мы ездили с ней на вокзал покупать билеты до Симферополя и едва успели на последний рейсовый автобус, едущий недалеко от нашей деревни. Этот «икарус» был полупустым, но мы почему-то сели на заднее сиденье. Скоро зашел он…
Он сел рядом с нами, и тогда мы впервые за три года разговорились. Оказалось, он тоже ездил за билетами до Симферополя. Я долго расспрашивала его о работе, о жене, о существенности причин все еще отсутствия у них детей…
Подружка была безучастна в нашем разговоре, она только пялилась в окно или даже спала. А я хихикала и лепетала какие-то рассказы про море.
Он опустил свою голову на уровень моего плеча, почти касаясь до него, и начал смотреть на меня опять тем самым своим грустным и ищущим взглядом. Я замолчала и уставилась на него.
Я думаю, не будь тогда рядом со мной подружки, мы бы вспомнили молодость прямо на заднем сидении автобуса, который полчаса едет без остановок, тем более свет в нем не был включен, а ближайшие пассажиры сидели на сиденьях через пять рядов.
А изобрази он тогда своего коронного медвежонка, я бы отдалась ему, не взирая ни на что вокруг, и убеждая себя в том, что моя подружка спит.
 
 

1 ноября 2004