Раба тода

               

                Александр Бизяк
                Раба тода
            
                Абраму Розенблиту
       
     Помню, когда я учился на филфаке Ташкентского университета, в нашей группе была студентка. Ее подлинное имя знали, по моему, только три человека в мире: она сама,  ее мама и папа. Все остальные называли ее Беня.
    Почему "Беня", не мог объяснить никто. Даже она сама. Любые ассоциации с легендарным Беней Криком категорически исключались. Не говоря уже о разности полов.
           Это, действительно, были два ярких антипода.  Король блатного мира Беня Крик - искрометный, симпатичный аферист, вор, налетчик. И  наша Беня - бледная, примороженная, ничем не примечательная толстушка. С глазами, скорее подсматривающими за миром, нежели смотрящими на мир.
          Помню свои дурацкие  /должен сейчас признаться в этом/, настойчиво повторяемые опыты.  Почти ежедневно, перед началом лекции, когда студенты уже были в сборе, а педагог запаздывал, я громко, к удовольствию собравшихся, задавал Бене один и тот же сокраментальный вопрос:
            -Беня, - через всю аудиторию вопрошал я. - Скажи, пожалуйста: если Лена - это Елена, то Беня?...
               Над аудиторией зависала пауза, каждый раз взрываемая душераздирающим воплем Бени:
              -Идиот! Дурак! 
               И она, увы, была права.
      Аудитория оглашалась диким ржаньем, что явно не красило студентов, при  том - филологов.
            Бедная, бедная Беня! Я вспомнил о ней вовсе не потому, чтобы через много лет еще раз посмеяться над несчастной девушкой. Всю эту историю, которая не имеет никакого отношения к дальнейшему сюжету, я вспомнил только потому, что дальше речь пойдет о Буме. И даже поначалу не столько о нем самом, сколько опять же о его имени.
           С Бумкой мы росли на соседних улицах послевоенного Ташкента. В случае Бумки только его родители знали, что их сына зовут Абрам. Сам же Бумка тогда об этом даже не догадывался. Родители ревностно оберегали сына от этой травмы. И когда ватага местной ребятни гонялась за каким-нибудь курчавым очкариком в стоптанных сандалиях, то Бумка горланил громче всех:
                -Абрашка, Абрашка, жидовская какашка!
                Шло время.. Юный неказистый "антисемит" превратился в настоящего колоритного еврея. Закончил школу, поступил в консерваторию. Но для всех так и остался Бумкой. Еврей-евреем, но откликаться на Абрама, согласитесь, было слишком. Очень резало слух. А тем более в консерватории, где у всех со слухом было все в порядке.
             После консерватории Бумку приняли в оркестр оперного театра имени Алишера Навои. Два раза Бумка покидал Ташкент. На гастроли в Самарканд и Душанбе. В семидесятых покинул солнечный Ташкент в третий раз, и окончательно. Укатил в Израиль. Писал оттуда пиьма, рассказывал, что играет в одном из лучших симфонических оркестров мира. Гастролям потерял счет. Не был только в Антарктиде.
              И вот в девяностых я еду по гостевому вызову в Израиль. Останавливаюсь в Тверии, у дочери. Звоню в Тель-Авив.
                -Алик, ты?! - кричит Бумка в трубку и, как Станиславский, добавляет. - Не верю! Шалом, родной! Ты где? В Тверии? Прекрасно. Значит, через два часа будешь в Тель-Авиве. Никаких "но"! У нас сегодня открытие сезона. Играем Брамса. Ты любишь Брамса?
             Я обиделся:
             -Не только Брамса, я и Моцарта люблю. И Чайковского, и Моисея Мендельсона...
              -Якоба, - мягко поправляет Бумка. - Якоб Людвиг Феликс Мендельсон.
              -Моисей! - настаиваю я, утверждаясь в собственных музыковедческих познаниях. - Моисей Борисович Мендельсон. Известный туркменский композитор. Победитель конкурса "Золотая дыня" в городе Чарджоу.
           -Извини, не знал... - растерялся Бумка. - Во всяком случае, у нас в репертуаре Моисея Мендельсона нет.
             -Ну как же! - убеждал я Бумку. - Маленький такой, застенчивый, с бородкой и дутаром.. На концерте он сам себе аккомпанирует.
             -Возможно, - согласился Бумка. - Но я сейчас о Брамсе. Приезжай немедленно. Как раз успеешь. Филармония, служебный вход. Вызовешь меня. Я проведу. Жду, до встречи, -  и он повесил трубку.
             -Бумка! Брамс! Конечно, поезжай! - сказала дочь.
              И я поехал.
    Через два часа был в Тель-Аливе. Отыскал филармонию. Служебный вход. Назвал привратнику фамилию друга-оркестранта. Тот по громкой связи объявил:
              -Абрам! К тебе.
               "Абрам... Абрам... Абрам..." - гулким эхом покатилось по коридорам филармонии. Я взрогнул.
              -Что-нибудь не так? - забеспокоился привратник, перехватив мой взгляд
               Я попросил привратника:.
          - Если можно, повторите снова.               
          Тот подозрительно покосился на меня. Нажал на кнопку    микрофона. Филармония вновь огласилась именем моего старинного товарища.
              Впервые в жизни вот так отчетливо и громко я услышал непривычное, режущее слух  "Абрам".
                Через несколько минут я увидел плотного смуглолицего бородача в белоснежном смокинге. Я пристально вгляделся в незнакомого красавца и узнал в нем Бумку. Мы крепко обнялись.
                Привратник на иврите что-то сказал ему. Бумка рассмеялся.
                -Тебя смутило мое имя?
                Я пытался объяснить, в чем дело, но он перебил меня:
            -Я-то понимаю, а он не понял. В первый день в оркестре у меня спросили имя. Ты бы поглядел на меня со стороны. Я стыдливо, невразумительно проблеял: "Абрам". Их всех будто током дернуло: "Какое прекрасное имя"! Я от растерянности потерял дар речи. Представляешь?! Это комплекс. - Он похлопал меня по плечу. - Не дрейфь, старина. Здесь это проходит быстро...
           Бумка посмотрел на часы и заторопился.
           -Извини. Мне пора. Вот тебе билет. В антракте встретимся.
           Бумка протянул входной билет, круто развернулся и быстрым шагом направился к кулисам.
           Обогнув здание, я подошел к центральному входу. Здесь уже толпились люди. Я предъявил билет, вошел в фойе.
           Стеклянный куб филармонии, наполненный ярким светом, напоминал гигантский аквариум. Фланирующая разнаряженная публика, точно экзотические аквариумные рыбки, то сбивалась в стайки, то распадалась на небольшие  группки, устремляясь в другой конец фойе. И только я, чужой на этом празднике, как жук-плавунец одиноко бороздил пространство.
            Наконец, прозвучал переливчатый сигнал. Все потянулись в зал. Я тоже.
            На сцене появились музыканты.. Стремительной походкой вышел дирижер. Знаменитый Зубин Мета.
             Зал, стоя, аплодировал дирижеру и оркестру.
             Я искал глазами Бумку. И когда нашел, зааплодировал неистово, громче всех. На меня косились и снисходительно улыбались.
             Наконец, все стихло. Публика опустилась в кресла. Дирижер взмахнул палочкой. Зазвучала музыка, и все почему-то  встали. Я тоже встал.
                Как оказалось, по случаю открытия сезона исполнялся гимн Израиля. Строгие лица слушателей в едином порыве устремились к сцене. Я же сфокусировал  внимание  на фигуре рыжебородого ударника, возвышающегося в заднем ряду оркестра. Ударник широко распахнул руки с двумя огромными медными тарелками, мощно ударил ими в начале гимна и в конце.
           Зрители опустились в кресла. После короткой паузы Зубин Мета  взмахнул дирижерской палочкой,  и зазвучал волшебный Брамс.
             Ударник же сложил свои тарелки, и, взяв их подмышку,  потихаря покинул сцену.  Больше, до самого конца концерта, в оркестре он не появлялся..    
       Разворачивалась, набирая силу, симфония Брамса. Публика, замерев,   самозабвенно погрузилась в стихию музыки.
  Меня же неотвязно стала мучить одна назойливая мысль: соразмерность физических затрат ударника и оплата его труда. Ведь ударник всего два раза громыхнул тарелками и тихо смылся. Все остальные оркестранты остались, честно отрабытывая хлеб. Если все они получают поровну - возникает явная социальная несправедливость. Если же учесть коэффициент личного участия в трудовом процессе, тогда каков  принцип этого коэффиента? Надо будет спросить у Бумки, думал я под звуки Брамса.
           В зале мощно звучала музыка. Слушатели полностью ушли в ее стихию. Я же снова отыскал глазами Бумку.
              Признаюсь откровенно, мне льстило, что мой друг не только не затерялся в недрах знаменитого оркестра, а гордо восседает в первом ряду. Четвертым от дирижера.
   Я решил пересчитать  всех оркестрантов. Пересчет занял не более пятнадцати минут.  Оркестрантов оказалось шестьдесят девять человек. Вместе с дирижером. Согласитесь,  внушительная цифра. А Бумка, мой Бумка -  четвертый от знаменитейшего дирижера!
           Я целиком сосредоточился на Бумке. На его смычке. Я любовался и гордился Бумкой.
            Мне   отчетливо представилась совсем другая сцена и другой зал.
                Тогда мы с Бумкой сидели рядом на верхотуре второго яруса. Мне было  одиннадцать, ему шесть лет.. А на сцене был его отец, дядя Фима.
        ...Пятидесятый год. Ташкент. Академический оперный театр имени Алишера Навои. Нужно признаться, что единственным композитором, которого я знал тогда, был Тихон Хренников. Он так и остался для меня главным композитором мировой музыкальной классики. Спустя много лет, когда меня спрашивали о моем  любимом композиторе, я неизменно называл Хренникова.  Когда интересовались моей любимой оперой, я называл "В бурю". И в этом  была заслуга  вовсе не Хренникова, а персонально дяди Фимы. И вот почему.
         Тогда, в пятидесятом, дядя Фима пережил удар огромной силы. Он начал петь. Петь жадно, до умопомрачения. Чем изводил себя, свою семью и многочисленных соседей.
             Дядя Фима с семьей жил на Алмазаре, в старом глинобитном домике. Громкий, страстный тенор дяди Фимы  сотрясал ветхую глинобитную кибитку с предутренних сумерек до глубокой ночи.
         У дяди Фимы был, действительно, красивый голос. Он мог петь. Он хотел петь. Он готов был петь все двадцать четыре часа в сутки.
Но вся драма заключалась в том, что судьба уготовила ему необходимость выбора: или проза жизни,  или поэзия искусства. Это раздвоение измучило его вконец.
          Дядя Фима был зубной техник. Причем, техник первоклассный Он имел свой частный кабинет, рядом с Бешагачским рынком. К нему приезжал весь город. У каждого второго жителя Ташкента во рту была его коронка. Дяди Фимины коронки были как пароль.  Когда в трамвае встречались два незнакомых пассажира и видели во рту друг у друга металлический поблескивающий зуб, они мгновенно делались родными.
-Вы от Ефима, - без тени сомнения говорил один.
-Естественно. Вы тоже, - подтверждал другой.
И все. Этого было вполне достаточно. Они горячо пожимали друг другу руки. Обменивались адресами. Звали друг друга в гости.
Несомненно, дядя Фима был великий техник. Профессия кормила его семью, подкармливала многочисленных налоговых инспекторов и всевозможных контролеров. А куда ты денешься от этого?!
Казалось бы, живи и радуйся. Поднимайся на ноги в послевоенное лихолетье. Но под белым халатом зубного техника заколотилось сердце оперного певца. Необходимо было выбирать.   
Без музыкального образования, беспартийный, да к тому  еще еврей - мог ли он рассчитывать на место  солиста в оперном академическом театре? Конечно, нет. Оставался хор. Но хоровым пением семью не прокормить. Это он прекрасно понимал. Но тяга к сцене не давала спать.  Жизнь лишалась  смысла.
Ради искусства он был готов на самый крайний шаг - бросить зубо-врачебный кабинет. Многочисленные пациенты зароптали. Они лишались Мастера.
К нему потянулись вереницы взбудораженных ходатаев. Каждый, кто имел во рту хотя бы один зуб, считал свом святым долгом удержать свихнувшегося техника от необдуманного шага.
Жена, ныне покойная тетя Люба, стенала от отчаянья.
-Помогите! - молила она пациентов.- Верните ему разум! Когда необходимо  думать о семье, он вдруг запел!
Уговорам не было конца, Но дядя Фима был неумолим.Он сделал выбор.  Искусство победило.
И тогда нашелся-таки  мудрый еврей, который возникает в трудные минуты нашей бренной жизни. Еврей изрек одну простую, но спасительную истину:
-Пусть будет зубо-врачебный кабинет и пусть будет сцена. Днем- зубы, вечером - театр.
Все оказалось гениально просто. Все, наконец,  вздохнули. Между прочим, по иронии судьбы  этого еврея звали Соломон.
Так дядя Фима пришел на оперную сцену. Пришел в тот самый исторический момент, когда театр готовился к премьере. Опера Хренникова "В бурю" Революционные события, беднейшие слои  крестьянства,  Ленин...
В Центральном комитете партии республики эту постановку посчитали  вехой в становлении молодого узбекского театра. Вехой исторической.
"В бурю"!  "В бурю"!. Все внимание сосредоточить на подготовке  "В бурю"! - кричала  пресса, повторяло радио.
Республика жила только этой оперой. На постановку были брошены лучшие певческие силы. Роль Ленина поручили Ахмеджану Нургалиеву. Народному артисту, герою соцтруда, депутату Верховного совета . На остальные роли артистов отбирали так скрупулезно, как не отбирали на самые высокие посты партийных и советских органов..
И тут пришел в театр дядя Фима. Произошло невероятное  В групповке из пяти крестьян, во втором акте выходящим к Ленину, оказался дядя Фима.
-А мы что говорили! - торжествовал весь Алмазар. - Талант пробьет себе дорогу!
ДядяФима сделался героем махалли. Когда он шел по улице, на него украдкой показывали пальцем.
Злыеязыкишептали, что у дяди Фимы блат. Что он вставил протез самому директору театра. Возможно. Но официальная версия выдвижения хориста звучала так: да, беспартийный, да - не узбек, но талант и плюс общественник. Член профкома, председатель кассы взаимопомощи хористов. И, правда в обильном гриме, - типичный крестьянин средней полосы России.
Спектакль"В бурю" шел пять  раз в неделю. Всю пятидневку дядя Фима выходил к вождю. Мы исправно, пять раз в неделю, ходили на дядю Фиму. Меломаны той поры ходили на Козловского, на Лемешева, на Пирогова. Мы ходили на дядю Фиму. Ходила вся его семья. Друзья, соседи, пациенты.  Из Проскурова на шесть спектаклей приезжал брат дяди Фимы - дядя Эля. С женой, сыном и племянником. 
На всех спектаклях мы с Бумкой неизменно сидели рядом. Бумка светился неподдельной радостью и счастьем. Еще бы. Вот сейчас на сцене появится его отец и подойдет к вождю.
Бумке было тогда шесть лет. Он многого еще не понимал. Поздней ночью он подбирался к дяди Фиминой кровати и тихо, сдерживая слезы, спрашивал:
-Папа, а что ты будешь делать, когда Ленина не станет, он умрет?
ДядяФима прижимал его к себе:
-Дурачок... Не плачь. Ленин не умрет. Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить.
-И слава Богу, - доносился из темноты сонный голос тети Любы. - Теперь ты на всю жизнь обеспечен оперной работой...
...Я очнулся от воспоминаний детства. Огляделся. Вокруг меня все так же, не смея шелохнуться, сидели слушатели. Со сцены звучал Брамс.
Судяповсему, симфония набирала  обороты. В деле были все шестьдесят девять оркестрантов. Трудились все. Трудились дружно, с удалым азартом. Мелькали смычки скрипачей и альтистов. Вошли в раж виаланчелисты. Кряжистый, с сильными руками лысый контрабасист самозабвенно перепиливал свой огромный музыкальный инструмент. Он набычился. Голова склонилась набок. А я удивился - как держится на его лысой голове, гладкой, как биллиардный шар, маленькая вязанная кипа.
Кстати, а действительно, подумал я, на чем держится кипа у лысых мужиков? Ведь ее не пришпилишь никакой прищепкой. А тут еще - лысина свернута набок, лоснится от пота. Интересно... Надо будет в антракте спросить у Бумки.
Но до антракта было далеко. Симфония оглушала зал. Я с беспокойством посмотрел на Бумку и перевел дыхание. У друга  все было беседэр. Работа спорилась. Мне показалось, что его смычок раскалился докрасна  Бумка дал ему максимальную нагрузку. Молодчина, Бумка! Так держать! Знай наших, мы из Ташкента!
Успокоившись, я отвалился к спинке кресла. Прикрыл глаза. Мысли вновь меня вернули к дяде Фиме.
Мне вспомнилась еще одна история, сыгравшая решающую роль как  в судьбе спектакля "В бурю" на ташкентской сцене, так и в судьбе солиста Ахмеджана Тургалиева.
Шелюбилейный стопятидесятый спектакль, приуроченный к 35-й годовщине Октября. Атмосфера  праздничная. На спектакль приехало все руководство партийных и советских органов.  Артисты пребывали  в особом творческом волнении.
В ударе был и дядя Фима. Ему хотелось сыграть сегодня так, как никогда на всех предыдущих ста сорока девяти спектаклях.
На том историческом  спектакле, пребывая в состоянии высочайшего  подъема, он, не помня самого себя, шагнул к вождю на два шага ближе, чем предусматривала мизансцена.
Так дядя Фима оказался  рядом с Ильичом. Так близко, как никогда. Профессиональным глазом зубного техника, в момент речитатива Ленина о неизбежной победе коммунизма, дядя Фима вдруг отчетливо увидел, что два правых верхних зуба Ахмеджана Тургалиева нуждаются в немедленном хирургическом вмешательстве.
Нет, ошибиться он не мог. Состояние любого зуба он определял моментально, с первого взгляда. На то дядя Фима и был профессионалом. Ошибиться не имеет права. Мало ли что...
ДядяФима приблизился еще на шаг к вождю. Слегка пригнулся, чтобы лучше разглядеть  зубную полость. И убедился окончательно: диагноз верный.
Не дожидаясь конца спектакля, во втором антракте, дядя Фима был уже у двери гримерной Ахмеджана Тургалиева.  Постучался и решительно вошел.
Владимир Ильич, скинув кепочку и  аккуратно положив ее на столик, приспустив галстук, утомленно возлежал на маленьком диванчике и жадно пил чай из пиалы, украшенной витиеватой золоченной надписью "Делегату Второго съезда чабанов Узбекистана".
-Ефим, что случилось? - всполошился оперный солист.
ДядяФима, в лаптях и зипуне, решительно шагнул к вождю, забрал из его рук пиалу и поставил ее  на ленинскую кепку.
-Откройте рот! - заявил дядя Фима, судорожно стягивая с головы треух вместе с париком.
-В чем дело? - снова повторил Ахмеджан Абдуганиевич, испуганно разглядывая русского крестьянина, который, лишившись труха и парика, откровенно  выдавал в себе семита.
-Дело в том, батенька, - от волнения дядя Фима сбился на ленинский лексикон, - что ваши зубы требуют немедленного ремонта. Немедленного! Это архиважно, Ахмеджан Ильич, извините,  Владимир Абдуганиевич, - вконец запутался дядя Фима.
Уже назавтра Ахмеджан Абдуганиевич сидел в зубоврачебном кресле дяди Фимы.
И надо было так случиться, что именно в тот день   профессиональная сноровка дяди Фимы серьезно подвела его. А может быть, сказалось чрезмерное волнение зубного техника?.. Согласитесь, в кресле перед ним сидел необыкновенный пациент.
Но так или иначе, случилось следующее: то ли перепилил дядя Фима, то ли недопилил, то ли коронки неудачно сели, но Ахмеджан Абдуганиевич стал по-настоящему картавить. А нужно заметить, что при всем блеске исполнительского мастерства, именно картавость не давалась Ахмеджану Тургалиеву. А тут он стал картавить. И не только на сцене, но и в жизни
Устранить картавость не мог уже никто.
Картавость явилась величайшей творческой победой народного певца. Но в то же время  - драмой. Дело в том, что Ахмеджана Тургалиева теперь пришлось освободить от всех других ролей классического репертуара.
Так, благодаря неудавшимся коронкам дяди Фимы, Ахмеджан Абдуганиевич Тургалиев стал в Узбекистане  пожизненным исполнителем одной, но ответственнейшей роли.
Чтобы загрузить ведущего тенора республики,  "В бурю" побила все рекорды среди оперных спектаклей  Советского Союза. Спектакль не сходил со сцены 28 лет. Вплоть до кончины Ахмеджана Тургалиева.
Критика, естественно, держала в большом секрете подлинную причину, относила долголетие спектакля за счет великой музыки и незаурядного таланта исполнителя. За ленинскую роль Тургалиев получил всю обойму званий и наград: Сталинская премия, Ленинская премия, депутатство в двух Советах  - СССР и Узбекистана, секретарство в союзе композиторов, прикрепление к закрытому спецраспределителю, членство в Комитете борьбы за мир, звание "Почетный гражданин Софии"...
И в этом, несомненно, была особая заслуга дяди Фимы. Но о секрете знали только двое: сам дядя Фима и его знаменитый пациент.
...И тут меня оглушила тишина. Через мгновение тишина взорвалась. Я вздрогнул. Публика сорвалась с мест, аплодируя оркестру. Я тоже встал и начал бить в ладоши.
Первое отделение, наконец,  закончилось. Начался антракт. Все потянулись в фойе. Я с трудом протиснулся к первому ряду и пошел вдоль сцены.
Бумка стоял у своего пюпитра и поджидал меня. Я торжественно  протянул ему руку для рукопожатия. Бумка ответил тем же.
-Браво!  - крикнул я,   задрав кулак. - Рот Фронт! Они не пройдут!
-Кто? - не понял Бумка.
-Они!
Кто - "они", я и сам не понял.
Бумка повел меня за кулисы. Оркестранты толпились  у   стойки  служебного буфета. Мы выпили по банке кока-колы.
Появился дерижер. Бумка меня представил  Тот оживился, о чем-то спросил меня.
-Маэстро  интересуется  твоими впечатлениями, - перевел Бумка. - Как тебе оркестр? Ты ведь слушаешь его впервые?
ЯиБрамса слушаю впервые, подумал я.
-Оркестр превосходный! - произнес я тоном большого знатока. - Вот только непонятно: за что и сколько вы платите ударнику?
Бумка смутился, виновато покосился на маэстро. Тот вопросительно посмотрел на Бумку.
Бумка озадаченно молчал. Потом начал говорить. Говорил он долго. И чем дольше длился молог, тем уверенней становился его голос..
Дирижер с нарастающим интересом слушал Бумку. Наконец, мой приятель  выдохся и замолчал.
Ясквозьзубыпроцедил:
-Что ты ему наговорил?
-Не про ударника, естественно. - ответил Бумка. - Я перевел ему, как ты потрясен столь неожиданной трактовкой Брамса.
ЗубенМета  растроганно  пожал мне руку:
-Такого тонкого профессианального разбора  я еще ни от кого не слышал. Спасибо вам!
-И вам спасибо! Переведи, - сказал я Бумке.
Дирижер снова тряс мне руку и что-то возбужденно говорил.
-По случаю открытия сезона после концерта буден дан прием. На загородной вилле. Будут только важные персоны. Маэстро персонально  пригласил тебя.
Ярастерялся.
-Тода раба! - впервые в жизни произнес я на иврите.
И горячо добавил:
-Раба тода!