жизнь на расвете

Какой была она, спросите вы? Странной, светлой и прозрачной. Любила чинзано с лимонным соком и поцелуи под дождем, боялась собак и маленьких детей, ненавидела старость и нищету, а сама была болезнью. Болезнью тяжелой и почти неизлечимой. Таких как она следует избегать примерным семьянинам, у которых трое детей, лысина, живот от пива, молодой шеф и жена-домохозяйка.
По вторникам Айрис, так она себя называла, любила ходить в зоопарк, это был своеобразный акт мазохизма, так как она ненавидела, страшилась любых проявлений неволи.
В ней странным образом соседствовали любовь и нелюбовь к самой себе. Она боготворила свое тело: нежные, холеные ручки, идеальная кожа, волосы… Но в то же время ненавидела девочку, что жила внутри, хрупкую как фарфоровая куколка, прозрачную и нежную как майские листочки. Айрис обожала мучить ребенка внутри себя, быть может, потому, что сама панически боялась детей…
Каждый день она придумывала новое испытание для человечка внутри, и лишь вторники оставались неизменными. Но все это было днем. А ночью на шею и грудь ложились тяжелые камни, пальцы и запястья обвивал холодный металл, а тело путалось в прозрачной паутинке шелка. Ночью на губах снова приятный привкус чинзано и лимонного сока, а во рту ощущение чужой слюны. Снова огни, музыка, карты, деньги, рулетка, чьи-то руки на теле, гостиничный номер, снова руки, снова чей-то влажный рот, снова деньги…

За окном мелькают огни большого города; домов становится все меньше, затем одни деревья… она почти у цели. Айрис едет навстречу рассвету, она едет жить, если не умрет сейчас.
Глаза закрыты, под пальцами гладкая кожа руля, чувство ветра снова поселилось в сердце, вот разжались пальцы, педаль газа ушла в пол, - «двадцать метров, десять, пять, стоп!» - визг тормозов, перед глазами бетонная стена.  «Снова угадала». Стена, серая, бетонная стена, поросшая кое-где мхом, справа чугунные кованые ворота. Звон ключей, лязг замка, Его голос: «скорее, мы опаздываем». Бегом, босиком, по сырой траве, держась за руки навстречу новому утру, к рассвету.
Здесь, на этом холме, только здесь и только рядом с Ним она жила. В этих мгновениях, освященных рассветом, была вся ее жизнь.
- Айрис, может быть хватит играть с судьбой, давай сломаем стену, уберем этот бетон, пожалуйста, я не могу ни есть, ни спать, ни жить, зная, что, быть может, перед рассветом я омою руки в твоей крови. По-моему ты уже перепроверяла этот мир, хватит мучить себя и меня, оставайся здесь навсегда со мной. Я наконец-то напишу твой портрет, мы посадим во дворе фиалки и красную смородину, а по утрам будем кормить уток белым хлебом, оставайся … прошу тебя…
Глаза закрылись, маленькие кулачки на мгновение сжались с такой силой, что побелели костяшки пальцев и из-под ногтей засочилась кровь.
- Хорошо, я сделаю, как ты просишь, наверное, ты прав. Когда я приеду послезавтра, пусть стены не будет. Оставим Богам последний шанс.
Их свидетелем было лишь оранжевое блюдце среди бескрайней серо-голубой скатерти.

Тонкие пальцы коснулись ключа зажигания, повернули его, снова она мчалась той же дорогой, снова перед глазами те же дома, те же огни… Но все обретало новый смысл, во всем виделась надежда, что она больше никогда этого не увидит. И  даже животным в зоопарке Айрис радовалась, она мысленно желала им удачи, обещала, что, если у нее когда-нибудь появится возможность, она обязательно их освободит.
Казалось, выросли крылья, еще чуть-чуть и полет. В ее душе поселились успокоение и мир, как после тяжелой лихорадки с бредом наступает глубокий, долгий, лечебный сон, так и на ее тревожную душу, на ее лихорадочное сердце дохнуло покоем. И ничто не могло его нарушить ни камни на шее, ни металл на запястьях, ни паутинка вокруг ног, ни тяжелые руки на плечах.
Прощальный взгляд на лицо портье, на стеклянные двери гостиницы… Уходя, она не обернулась, ведь оборачиваются, когда сожалеют, тоскуют. А в голове Айрис была лишь одна мысль: «Не вернусь. Больше никогда не вернусь. Никогда».
Впервые она не думала, что может умереть, что все кончится. В ее сердце жила уверенность, что она будет жить, Айрис знала это, так как впервые в жизни чувствовала – все только начинается.

Глаза закрыты, но руки еще на руле, медленно разжались пальцы, нога сильнее нажала на педаль газа, - «двадцать метров… - Завтра пойдем кормить уток… – семнадцать, десять… - А фиалки лучше посадить розовые… ». Айрис улыбнулась себе и предстоящему рассвету… Удар. Грохот. Кровь. Последний вздох. Последний удар сердца. Последняя улыбка.


Мартин достал последнюю сигарету из пачки. В сумерках раннего утра мелькнул огонек, а мгновение спустя в комнате уже ощущался приторный запах сигаретного дыма. Курил он красиво, почти театрально. Людям нравилось смотреть, как он затягивается, выпускает тонкие струйки ароматного дыма…, им вообще нравилось наблюдать за ним. В движениях, да и в нем самом было нечто гипнотизирующее, манящее.
Никто бы не сказал, что он красив – слишком худ, слишком костляв, слишком высок. Единственное, чью безоговорочную красоту признавали все соседи по кровати – это руки.  «Да, ей тоже нравились мои руки». – Вдруг вспомнилось ему.
- Меня в мужчинах привлекают четыре момента: ум, глаза, улыбка и руки. А у Вас просто потрясающие руки, такие нежные, чувственные… Вы наверное музыкант или художник?
- Врач.
- Это даже лучше. А пианино у Вас есть?
- Рояль, но я не играю.
- Не важно, то есть рояль важен, а игра это мусор, оправа, шелуха. Это как с любовью: важен сам факт, а не извлекаемое.
- Не согласен…
- Тс-ссс, лучше давайте поцелуемся.

Он всегда легко расставался с людьми. Не скучал и не страдал – просто не умел. Но она, она принесла в его жизнь не то что бы боль или радость в их абсолютном  виде, как это часто бывало… Просто она помогла снова почувствовать упоение жизни, ощутить, как вкусна жизнь. Она подарила давно забытое удовольствие жить, просыпаться  радоваться каждому новому рассвету. А сегодня отобрала все также внезапно, как и подарила. Просто и легко, впрочем, как и все, что она делала просто, легко, красиво, неопределенно-странно-страшно.
Взрыв бензобака он услышал чуть позже, чем скрежет метала.  «Боги воспользовались своим шансом»  -  мелькнуло у него в голове.
Мартин посмотрел в окно на море, на песок золотисто-белый, на солнце катящееся по серым облакам. «Ей бы понравилось». Да, она любила такую погоду – день, но сумерки. И не поймешь то ли раннее утро, то ли вечер. Она вообще любила неопределенность, неоднозначность. Нет, не любила, просто неопределенность была частью ее жизни. Ощущение двойственности струилось за ней шлейфом, витало вокруг едва уловимым ароматом. Вот и теперь он даже не мог вспомнить, какого она была роста, какого цвета были у нее глаза, а были ли они вообще?… «А была ли она сама? Может, мне все это привиделось? Ах, Айрис, что же ты наделала, Айрис…»
Эти нечаянно оброненные слова стали последним, что потревожило пыль на бутылке вермута в тот день, хотя нет, был еще выстрел. Рука задела бутылку, и на ковер полетело стекло, казалось, будто маленькие бриллианты рассыпались по полу: кусочки стекла играли и переливались в лучах утреннего солнца. Осколки страшно обрадовались новой, непривычной жизни в ярком, прозрачном свете, им казалось, что мерцание, бриллиантоподобная жизнь будут вечно. Но вечером солнце спряталось за деревья, и «бриллианты» вновь стали лишь битым стеклом.