снова тор

Пластилиновой рукой отодвинув покров одуванчикового листа, я присел на хрустальные корточки, вдохнул виноградную росу и вновь уснул.
«Ябеда, ябеда, ябеда-корябеда!» - кто-то дразнил меня, и я проснулся.
Сняв ночные очки, потянувшись зелеными ветвями, я встал и прошелся по щетинистому полу, взглянул в апельсиновое окно, на золотые от небесного блеска растения, стоящие в ряд и отдающие мне честь.
- Здравствуйте, товарищи веники!
- Здравья жлаем, тварищь сладкозевающий!
- Поздравляю вас с наступлением новых суток!
- Дура-а-ак! Дура-а-ак! Дура-а-ак!
Опять бестолково просыпаюсь. На одеревенелых часах без пяти семь. Я улыбаюсь часам так широко, что трескается губа. Но на это мне наплевать, потому что я вижу, как каменная стрелка ледяного циферблата крадется, как кошка к тарелке, ко мне. Я тарелка, сейчас из меня будут лакать живительное молоко, горький сок одуванчика. Плюется псевдовремя, противно ему, горько и кисло. Я смеюсь, как медведь: Вот и не лезь больше, шавочка.
- Он совершенно ослеп. - шепчут у меня над ухом. Я осторожно приоткрываю глаза, вижу, это стрекозы сидят на моем лбу со своими похожими на елочные украшения глазами и крыльями и хвостами. Их две. Вторая отвечает:
- Да, я ясно теперь вижу, что, даже открыв свое убогое кожаное веко и обнажив водянистый глаз, он почти ничего не видит.
Странные насекомые. Как берутся судить они об остроте моего зрения. Ведь только я знаю, что я вижу, а что - нет.
- Нет, не знаешь, не знаешь, - зашелестели они хором. И пропали.
Может оно так и есть, как они говорят. Но сны-то я отлично вижу. Они коричневые и синие.
- Чем отличается коричневый цвет от синего? - спрашивает невидимая стрекоза.
- Своим положением в спектре белого, - говорю.
- Ха-ха. Чем же отличается одно положение от другого?
- Дурак! Дурак! - хохочут кусты.

Природа решила меня поглотить. И звери и птицы и предметы охотятся на меня. Всюду коварно расставлены силки и капканы. Неверный шаг - и сиди потом в западне. Придет воробей и склюет. Как жестоки его перламутровые глаза. Как, наверное, тяжел удар щербатого клюва. Воробей оскалился, сейчас он меня..
Я открыл глаза и взял со стула бутылку с водой, быстро опрокинул ее себе в рот и все выпил, облив к тому же и все лицо. Только воды в бутылке не было, а было воспоминание о воде, которую я пил когда-то раньше. Очень-очень давно.
Я вижу светящуюся щелочку двери. Я смотрю на эту щелочку уже много лет. Не знаю, сколько, во всяком случае долго. Но она не увеличивается. Иногда правда мне мерещится что кто-то там движется, но он не входит. Когда он войдет? Что он скажет и сделает? Может быть, он не хочет войти? Нет, я думаю, что просто рано, еще не утро...

И двери откроются, спицы блеснут, и планеты разгонятся, и меня разбудит все это. Всюду словарно развалены штыки и стаканы. Пещерный мрак освящает потоп. Метет ураганом народ с площадей. Потоки снега вверглись в утренний бой часам. От морей отзеркалился, погас от огня минарет мысли. Мечети слов и вздохов осели руинами. «Боже, - скажем, - Мы не пригодны тебе. Занавес твой упадет пьяным актерам на головы».
Когда Он вошел? Что Он сказал и сделал? Может быть, Он не видел цветы, что мы несли Ему. Теперь это пыль, труха бестолковая. Бред, звезду мою, ссыпаю на стол ресторанный жженой пудрой...
Палестинскою рекой пот отхлынул, покрыв храмовую завесу отпечатками моего лица. Я посмотрел на печальные звездочки, смахнул безотрадные часы и внес весну.