Мышь

Платье, которое я собиралась надеть, я сконструировала себе сама еще когда-то давно, но сшила почему-то только к этому вечеру. Серое платье с низким, круглым, очень широким вырезом, с узкими длинными – до самых ногтей – рукавами, к краям которых серый цвет плавно превращался в грязно-розовый, с узким тонким шлейфом, также перетекавшим в розовый и немного сдобренным тусклым блеском. Под грудью платье перехватывалось широкой лентой, а ниже делалось клёш и спадало широкими тяжкими складками, к подолу приобретая более густой и тёмный оттенок серого. Возможно, в таком платье я выглядела немного нелепо, но мне было всё равно – оно каким-то чудесным образом отражало мою суть, и это всё искупало. К платью была сделана круглая маленькая шапочка – как тонзура – серая, розовеющая к бокам.

Я готовилась как-то бессознательно – так, наверное, чистятся животные: обстоятельно, но полностью инстинктивно. Сидя перед зеркалом, сняла с себя все украшения и принялась густо пудриться. Рисовый порошок полностью скрыл моё лицо: пропало пигментное пятно слева на подбородке, звёздочка на седле носа, созвездие родинок на правой щеке. Когда в клубах белой пыли исчезли тёмные круги, вечные спутники моих глаз, лицо моё приобрело какую-то животную тупость и странно здоровый вид: так, наверное, выглядел бы очень хорошо себя чувствующий мертвец. Выкрасив ресницы светло-серым, растянула губы в улыбке маски и сделала выступившие холмики щёк прохладно-розовыми.

Через полчаса я, пустая оболочка, ехала в такси на очередное пустое развлечение к сборищу пустых для меня людей. На улицах было пусто, в голове вертелась пустая мысль о тщете всего. «Пустое» - подумала я.

***

Мой день начался, как обычно. Было, правда, чувство, что ждет меня что-то особенное сегодня, однако я его от себя гнала – что ж я, какая-нибудь Маргарита Николаевна, чтобы у меня удары сердца совпадали с барабаном похоронной процессии? Да ну…

Я модельер. Если объяснять на кухонном дамском уровне, я внимательно смотрю гламурные показы мод, запоминаю наиболее приемлемые для праздничной и повседневной жизни варианты, убираю лишние понты, и – оп! – готово, подходи, не скупись. Наше ателье находится на Васильевском острове, на проклятом острове, которому пророчат быть отделенным от большой земли вследствие разрастания ртутной аномалии и увеличения вредных выбросов в реки, пронизывающие всё наше питерское болотное плато, и превращенным в непосещаемую зону… Да, ну и место мы выбрали… Ничего не поделаешь, это единственное, что попалось мне, подходящее по арендной стоимости, когда я просматривала объявления. Занимаем мы площадь простой трехкомнатной квартиры на первом этаже. В первой комнате посетительницы ждут очереди или просматривают журналы с фотографиями или эскизами, во второй происходит обмер и примерка, а в третьей, совершенно необъятной, у нас цех. Там, собственно, и проходит моя жизнь последние полгода. До этого моя фантазия, зрительная память и некоторые навыки кройки и шитья мною усиленно игнорировались, однако судьба сыграла свою любимую шутку из разряда «Не было бы счастья, да несчастье помогло» - меня сократили (я работала секретаршей), скудный денежный краник прикрылся, мужа у меня нет, поэтому пришлось сесть, хорошенько подумать и принять единственно верное решение. Зато теперь я ни о чем на жалела, обшивала нарядами ничего не подозревающих жительниц готовящегося стать Зоной острова, и чувствовала себя великолепно, окруженная тремя подругами, верными, способными и работящими.

Теперь мне кажется, что все началось с того момента, когда наше ателье приняло заказ от маленького любительского театра, заказ на изготовление костюмов для новогоднего представления. Режиссер-постановщик, видимо, особо фантазировать не стал, и приготовил шоу стандартное, со множеством зверей, кое-какими сказочными персонажами и неискоренимыми Дедом Морозом со Снегуркой. Всякие Карлсоны и Колобки, включая деда с внучкой, были делом простым и никаких изысков от нас не требовали, однако когда дело дошло до зверей, мы с девочками взволновались. У нас не было для актеров-волков серых ушастых шлемов с прорезями для глаз, не было белых комбинезончиков с хвостиком-пупочкой для зайчиков, не было лисьего хвоста. Мы изощрялись, придумывая сотни мелочей, крошечных атрибутов, делающих из человека настоящего волка, зайца или лису. Я понимаю, что это звучит фантастично, но те мелочи словно заставляли актеров измениться самих - от походки до голоса, до небольших поворотов головы вслед за движениями глаз, до мельчайших мановений рук. Конечно, местечковое, как я его назвала, шоу прошло незамеченным, театрик всё же неизвестный, но, видимо, на нем присутствовал в качестве гостя очень полезный человек, который оценил наши костюмы и по прошествии всех бесконечных новогодних празднеств, то есть уже в середине января, пришел к нам.

Звали его Григорий, хотя к повествованию моему имя его не имеет никакого отношения. Сидел он в приемной комнате и дожидался меня, положив ногу на ногу по-американски и опершись рукою на подлокотник кожаного дивана. Рядом с ним сидело его пальто, отличное зимнее пальто, которое он отчего-то не пожелал повесить в шкаф. Это показалось мне признаком некоторого позёрства и даже хвастовства, однако, для людей публичных и оценивающих - простительно. Администратор представила мне этого мужчину, Григорий для этого подскочил с места, словно его подтолкнула какая-то одичавшая диванная пружина, и принялся жать мне руку, выражая всяческие восторги по поводу нашей встречи. Одет он был в серый костюм и чистые ботинки, было ему около сорока лет и носил он усики щеточкой, что делало его похожим на антрепренера, или просто пижона, попавшего не в свое время. Хотелось поскорее переправить его в самое начало прошлого века и немедленно причесать на пробор с бриолином. Я повела Григория во вторую, примерочную комнату, где посередине стоял невысокий подиум для клиенток, а в углу стоял мой стол с двумя креслами – для меня и для посетителя. Разговор наш, собственно, не требует подробной передачи, потому что речь Георгия была исключительно о том, чтобы наше крошечное предприятие участвовало в подготовке костюмов для спектаклей театров гораздо более известных, нежели наш первый клиент, так как созданные нами персонажи, по словам его, не требовали даже актерской игры, настолько были удивительно хороши сами по себе. Я услышала, как, подслушивая за дверью, ведущей в цех, зашумели девочки, перешептываясь, и поняла, что они в восторге от предвкушения интересных заказов, известности и грядущего расширения. Мои планы так далеко не простирались, поэтому я проявила известную осторожность, поинтересовавшись, сможет ли наш небольшой коллектив справиться с теми объемами работы, которые нам сулит наш сумасшедший антрепренер. Георгий с жаром заверил меня, что заказы будут эксклюзивные, возможно - частые, но вполне посильные. Я решила рискнуть, поверила ему. Мы пожали друг другу руки, я выслушала очередную порцию комплиментов («Мариночка, я так рад личному знакомству с вами, у вас золотые руки, вы необыкновенно изящны! Ха-ха-ха, что вы! Это чистая правда! Оооо, только русские женщины так трогательно неспособны верить в собственную красоту! Что? Бабушка из Польши? Ах, так вот каков секрет! Пани Марина, надеюсь на нашу с вами скорую встречу, когда я приведу к вам первую театральную шишку… Ха-ха, хотя – вторую! После меня!»)

Спровадив Григория, я немного посидела в одиночестве, осадив набросившихся на меня за разъяснениями подруг, подумала, и, вздохнув, решила, что пусть глаза боятся, а руки делают. Тем более, не известно, насколько скоро Григорий примется выполнять свои обещания. На том волнения меня и покинули, работа вошла в обычный ритм и я со спокойной душой занялась своими эскизами и лекалами.

Однако через неделю к нам явился господин шаблонно театрального вида. Был он в какой-то тусклой темной мешковатой одежде, длинноволос и внезапно из тихого шумен, как итальянец, высок и худощав. Объясняя мне, что нужно ему, он мерил огромными шагами комнату, как птица-секретарь, то заложив руки за спину и глядя в пол, то размахивая руками, словно мельница и даже чуть подпрыгивая. В общем, речь шла о костюме лебедя для балета. Я, честно говоря, опешила, потому что технология изготовления балетных пачек и пуант мне была совершенно неизвестна, однако Итальянец заверил меня, что от нас потребуются только «харАктерные детали», и игра с оттенками, а не полный костюм. Заразившись его энергией, я схватила альбом, и мы принялись покрывать его листы каракулями, то зачеркивая, то пририсовывая к схематично изображенной тут же балерине всякие перья, крылышки, меняя форму выреза на лифе, чтобы создать ей идеально лебединую шею, форму пачки, и даже дошли до завязок пуант. После полутора часов лихорадочных набросков и обсуждений мы с Итальянцем пришли к тому, что в течение недели ателье создаст пилотную модель, которая уже и подвергнется в будущем остаточной обработке.

Те времена я вспоминаю не как первый блин комом, doch, наша лебедь умирала на сцене так, что зрители лили слёзы, а некоторые наивные души, видимо, из приезжих провинциалов, даже бросались теребить балерину, замершую на краю сцены, чтобы удостовериться, всё ли с ней в порядке. О нашем ателье написали в газете крошечную статейку, мы были вдохновлены и обсуждали с нашими новоиспеченными друзьями вопрос расширения и переезда. Заказы сыпались, как из рога изобилия, пришлось даже набрать новый персонал и разделиться на две части – одни продолжили заниматься пошивом модной одежды, другие – театральными костюмами и харАктерными деталями – прижился термин Итальянца.

С тех пор прошло больше года. Я не являюсь публичным человеком, и старательно избегаю пользоваться приглашениями на различные театральные встречи, предпочитаю работать тихо и незаметно. У меня завязалась дружба с некоторыми актрисами, с некоторыми актерами у меня бывали легкие романы, и жизнь моя была не нервной и довольно гладкой и приятной. В последнее время довольно часто стала приходить ко мне та самая балерина, которая была первым номером в моей карьере – Умирающий Лебедь. Звали ее Евгения Грушенко. Отчего-то у Жени реакцией на примерки стало то, что она почувствовала меня кем-то вроде старшей сестры. Не вникая особо в ее ассоциации из детства, я подумала, что, скорее всего, маленькую Лебедь баловали и растили как принцессу, но вдруг отчего-то это внезапно кончилось, и крошке пришлось отрастить несвойственные ее птичьей сущности клыки, чтобы вернуть себе причитающееся внимание. Мне нравилась в ней ее сохранившаяся детскость и наивность суждений, какая-то смешная вера в счастливый случай наперекор злокозненной судьбе. Жене нравилось моё спокойствие и невозмутимость, моя манера давать советы после долгих извинений и причитаний о том, насколько это глупое занятие, её смешили некоторые обороты моей речи, и в итоге я довольно уютно почувствовала себя в навязанной мне роли старшей родственницы. Будучи особой, склонной к бартерным отношениям во всем, взамен выслушиванию слёзных откровений я просила Женю рассказывать мне сплетни с театральных и светских тусовок, где она была завсегдатайкой. Таким образом, эта дружба приносила свои плюсы нам обеим.

Однажды она влетела ко мне в кабинет совершенно заплаканная. Я бросила эскиз и понеслась ее успокаивать. Посреди всхлипываний усаженной на диван и напоенной водой Лебеди иногда попадались вполне осмысленные фразы, из которых я сделала неутешительный вывод: наша птичка снова в роли умирающей.

- Марина, ну со мной не было такого никогда, чтобы чуть ли не первый попавшийся… (всхлип)… он даже и не ухаживал за мной, и не пытался! Знаешь он что… (рыдания)… так посмотрел, будто таракан я! За что!!! А я дуууураааа… (снова рыдания)
- Господи, Женечка, да кто? – рассеяно спрашивала я, глядя на плачущую балерину. Скрючившаяся на диване, с трясущимися плечами, она казалась маленькой и угасшей, эта высокая бледная брюнетка с лицом-камеей, таким же точеным и таким же светлым обычно. Сейчас же, от слез, от паники, вся она словно потеряла форму, будто кукольник отпустил нити, и кукла бессильно и нелепо осела на дощатый пол. – Да что случилось, черт возьми! – прикрикнула я, и рассказ ее стал немного более содержательным:
- Ты не помнишь, что тебе эти траблы мои! – начала Женя, всё еще всхлипывая и то и дело вытирая слёзы. - Я еще над другими смеялась! У меня знаешь сколько подружек? Ужас! Куча! Толпа! Мне Ганадзе сказал, я плохая балерина, раз у меня столько знакомых… Слушаю всякое… Мне Лена Щукина два месяца назад жаловалась: говорит, снимали фильм по всяким там мотивам непонятным, и ее гримировали в змею. Ну, знаешь, сиськи, руки-плечи там, лицо-шея и всё такое – она сама, а всё что ниже пояса – змеиное. Компьютерная мать ее графика…

Я припомнила. Лену Щукину и компьютерщика приводил молодой режиссер Соровский, и мы решали, как будет одета верхняя часть лениного тела и как эта одежда должна переходить в рисунок змеиной кожи нижней части. Было несложно, я всего лишь сделала несколько замечаний относительно прически, цвета кожи (отчего-то режиссер решил, что змея должна быть зеленой…), рисунков. Я предложила добавить капюшон, замаскировать у актрисы уши, сделать ее смуглой и блестящей, а лиф изготовить из особого материала и особым образом, чтобы казалось, будто от ключиц до высшей точки груди кожа очень незаметно и постепенно приобретает змеиную фактуру, причем грудь остается быть угаданной за счет некоторой прозрачности материала, а ниже груди эта фактура словно сгущается и переходит уже в картинку.
Ничего сложного. Я смотрела потом этот фильм. Змея-Лена охраняла какое-то святилище, и в моем костюме имела вид странный, словно эта женщина-змея полна скромности и страха. Она прятала лицо под капюшоном от путешественника, она вела с ним разговор, как робкая Фатима, она вызывала симпатию и даже восхищение, но вдруг словно сумасшествие вселилось в нее: взгляд из-под полуопущенных век стал злорадным, безумным, по телу прошли конвульсии, она раскинула руки, раздула капюшон, и, словно влекомая неведомой даже ей самой силой, с высоким дельфиньим криком, полным страдания от своего бессильного подчинения злому началу, бросилась на человека. Удачная довольно сцена. Хм…

- И что же Лена Щукина? – спросила я Женю.

- А вот что! Через неделю где-то после выхода фильма пришла она на фуршет с каменным лицом и весь вечер шампанское пила, как лошадь… Я к ней – Ленка, говорю, в чем дело! А она уже натрескалась, смотрит на меня своими глазищами, и повторяет только: «Я – сумка из крокодила… Змеиная кожа я!» Вот… Я ее в угол, сигарету ей в зубы, трясу ее, кричу «Рассказывай!» А она опять страшные глаза сделала, помолчала и вдруг как ляпнет… «Я, - говорит, - тебе это скажу, как предупреждение. Иначе никому не рассказала бы.» И начинает нести какую-то лажу про чувака, который якобы ее после презентации в фойе перехватил, чуть ли не силком куда-то увез, сказал, чтобы делала то, что он говорит, а она, как загипнотизированная, с перепугу как крыса за дудкой за ним… Сидит страшная, слёзы из глаз… говорит, схватил ее за волосы, на пол бросил… «Ты змея, - говорит, - отпусти себя, будь собой, змеёй!» Дальше я так от нее и не добилась ничего, разрыдалась она и убежала, сказала только на прощание: «Не я у него первая… Не я последняя!» Представляешь?

Я вполне представляла. Еще раньше от других своих клиенток я слышала или сплетни, или слёзные излияния о том, что какой-то мужчина внезапно появлялся то после спектакля, то после балета, то после презентации фильма, буквально гипнотизировал жертву, уводил в какой-то дом, вытворял там с нею черт знает что, а после выпроваживал, оставляя ее в состоянии полной растерянности и бесконечной гадливости от себя самой. Никто его не знал, мелкие сплетни об этом «фантоме оперы» ходили уже в течение полугода, а когда появлялась очередная жертва, относились к ней скептически, списывая всё на актёрскую впечатлительность и склонность к авантюрам, а также на какую-то патологическую необходимость иметь в большом театральном доме хоть какое-нибудь завалящее привидение. Для себя я объясняла подобные байки просто: появился в околотеатральных кругах некий молодой человек, склонный к сведению знакомства на одну ночь с актрисами разной степени звездности, а также к произведению трескучих эффектов. Наверняка довольно грубый, раз ни одна не вышла от него просветлённой, может и маньяк… Что ж, не суть. Меня это всё очень мало касалось, поэтому все упоминания о фантоме-трахальщике я слушала в пол-уха. А тут вдруг Женя со своими историями…

- Женечка, - говорю, - хватит из-за Лены так трястись. Ну, наверняка она на презентации употребила решительно, чтоб самой себя на экране не испугаться, нарвалась на какого-то поклонника, которому ее змеиный образ в душу запал, вот у нее слухи о маньяке с алкоголем смешались, а потом страх с похмельем, и занервничала… Тем более, у вас, творческих натур, кризис самооценки можно устроить, щелкнув пальцами перед носом…

- Марина! Да ты чо! – напустилась на меня Женька, и снова зашлась в своих слезоточивых эмоциях, - Ну как ты не понимаешь, ведь я следующая была! Я же Ленке ни на грош не поверила, так же как и ты подумала про нее!

Тут уж настало время и мне удивиться до невозможности. У меня, кажется, даже глаза заблестели, выдавая мою обычно тщательно маскируемую страсть к сальным подробностям… Ай, - думаю, - что уж тут таиться…

- Давай, Женя, рассказывай, что с тобой стряслось. – попросила я, сделав серьезное лицо. – Где же ты его встретила? Ты говори, я только чаю нам налью…

Пока я заваривала чай, ходила по кабинету, иногда садилась в кресло и ошарашенно смотрела на Евгению, подносила ей стакан с водой и бросала едва снятую трубку на телефонный аппарат, чтобы прекратить звонки, она поведала мне свою недлинную отвратительную историю.

***

По всему выходило, что это именно он – уж слишком много якобы случайных совпадений и вроде бы роковых мелочей. Решила было с первого взгляда – один из «лоскутских» студентов, чуя сам в себе искру, выдумал великое дизайнерское будущее и станет проситься на практику. Но нет. Оказался позже рядом, смотрел на подиум. Иногда в темноте поворачивался ко мне – боковое зрение передавало, как вспыхивали при этом, отражая софиты, и гасли его глаза. Меня выжидательное молчание это не тяготило, напротив, как бы придавало сил и уверенности. Я знала, что он теперь связан со мной своею тайной необходимостью, и поэтому находится от меня в зависимости. Знала, что за эти минуты тихой власти придется впоследствии заплатить редкой монетой такого достоинства, которое, возможно, я пока не в состоянии и представить. Но я была согласна заранее, застряв между стеклом здравого смысла и розовой амальгамой мечтаний о сказке со счастливым концом. Что он видел, глядя в это испорченное моим присутствием зеркало? Или он коллекционировал именно испорченные зеркала? Ведь что была каждая его жертва, как не скопище разрозненных элементов, только глядя на которые издалека и прищурясь, как на творение кубиста, можно увидеть искомый им животный дух? Я протянула к нему руку в темноте и снова оказалась в такси. Поджала ноги, скинув туфли, и поглядела в непроницаемую тьму за окошком. Поскребла ногтями стекло и прижалась к нему горячим лбом. Без волнения я почувствовала, как тесно сжимается вокруг меня сидение, и как вжимает меня в него еще глубже странное давление – словно еду в лифте верх. Его глаза были надо мной и рядом. Оказалось, он держит меня на ладони у лица и улыбается. Он осторожно погладил меня и поцеловал в горбик позвонков над лопатками. Опустил руку вниз и я сошла на гладкую полированную поверхность, отразившись в ней серым пятном.

- Возьми вина, ешь сыр. Тепло тебе? Нравится? Я сделал в меру темно – для твоего уюта. Получается хороший последний вечер, ведь гора родила мышь, и больше мне не найти никого, потому что воссоздавать животных ты больше не захочешь, а воссоздавать иную природу люди не способны. Да мне и ни к чему. А ты сильная маленькая тварь, не боишься меня. Видимо, издержки двойственности твоей сущности. Отчего ты сделала себя именно такой мышью, с серым брюшком, с глазками-бусинками? Отчего б тебе не нацепить на себя вдруг чёрную тонзурку с рожками, угольный плащ с алой подкладкой и длинные бархатные перчатки? Я бы тогда подвесил тебя вниз головой! – он захохотал.

Словно видя сон во сне и не будучи в силах проснуться ни от одного из мороков, я почувствовала, как шевелится моё самолюбие, но шевелится слабо, словно придавленное удушающей тяжкой пуховой периной. Сыр на тарелке отчего-то был нарезан кубиками, и я взяла один. Каждый раз, кусая кусочек и запивая глотком вина, я чувствовала металлический привкус мышеловки, и это был всего лишь привкус, но не вкус опасности.

- Ты слушаешь меня и думаешь – отчего я слушаю его? Мне б убежать, но я не хочу, не собираюсь, не волнуюсь за себя. И верно. Тебе всё равно - кем быть и как умирать, главное – перед будущим угадать смысл нынешнего, а там уж хоть трава не расти. Самые маленькие всегда вмещают самое большое, и это самое большое в тебе – осознание собственной значимости в верчении мировых устройств. Неужели это досталось в наследство от горы? Тебя ничто не пугает, напротив, ты перебегаешь от предмета к предмету, пробуешь на вкус, на запах и на цвет, и не ведаешь ненужного, счастливо довольствуясь автоматическим. Тебе бы подошло быть в белом, знаешь ли, - сказал он и начертил около меня лабиринт. Я немедленно вошла в него и бежала на запах электричества, пока меня не сморило у стены.

Тихое течение мыслей вынесло меня на бережок смешной выдумки – ведь он, наверно, мнит себя богом, путая власть над животными с властью над людьми, и причина этому – его сумасшествие и мои харАктерные костюмчики… Ведь это я, я поймала его в мышеловку, а не он меня. Это я создала из привычных человечьих обликов всех тех сфинксов, сирен и гарпий, которые свели его с ума. Это я из нас - Бог. Я меленько захихикала, сжав руки в серых рукавах в кулачки.

Возле уха моего чиркнуло, лязгнуло и пронеслось мимо, во вдруг обрушившуюся темноту. Я завертелась на месте, стараясь увидеть свой шлейф – всё быстрее и быстрее. «Укуси себя за хвост!» - рявкнуло громом, вокруг меня закружилось, но как я не старалась выгнуться и вырваться, ничего не получалось – у меня оказалось очень короткое тело, а растопыренные пальцы ловили только воздух. Рядом зашумел ветер и забурлила вода, затем преимущественно вода, я с высоты ушла в плотную быструю воронку и, утапливаемая мутными струями, с шумом помчалась вниз, в темноту по трубе, инстинктивно задержав дыхание, гася сознание и зажмурив глаза.