Уроки жизни

Сегодня обычный фононовский день. Удалось проскочить заветную границу за минуту до звонка. До «Фонона» езды не меньше часа. А я очухался в 7.20. Бывает так: услышишь будильник, погасишь его и на минуту расслабишься. В действительности спишь минут 15, вскакиваешь, как ошпаренный а спал-то в действительности всего ничего. А за эти минуты успел ещё и сон увидеть. Сегодня же было не так: отрубился начисто. Как будто кто-то выключил неведомый рубильник. Вскочил – глянул на часы. Остальное может понять только тот, кто работает в «почтовом ящике». И всё же повезло –  выскочил из метро: как раз трамвай подходит. А если бы опоздал, то был бы награждён ещё  и бездельем на половину рабочего дня. Пришлось бы идти на другую площадку, в другое здание, за три трамвайные остановки и проводить  время до полудня за приятным разговором с Толиком или Дзюбой. Ведь нельзя же ухудшать показатели и лишать себя десяти процентов квартальной премии. И всё разумеется, по согласованию с низшим начальством. Поэтому даже те, кто ещё спит дома, уже пришли на работу вовремя. Таковы парадоксы современной жизни. Теперь, сидя у себя и запершись на щеколду. можно спокойно закрыть глаза, привалившись затылком к холодной стене фотокомнаты, и немного подремать, пока не закипит этот зловредный электрический чайник. О этих чайниках, кипятильниках, ждать результата от которых можно по 30 минут, давно уже пора сложить поэмы и рассказывать легенды. Чайник тотчас напоминает о себе, когда юстировка ещё не закончена и так не хочется бросать прибор. После этого ему удаётся притаиться и спокойно выкипеть и сгореть, если не спалить помещение или даже институт. С ними безуспешно боролись целые команды бдительных пожарных,  полных энтузиазма отставников, но заботливые сотрудники тщательно прятали своих любимцев, что приводило к ещё большему числу несчастных случаев и к увеличению штатов поклонников Гераклита. И сейчас, когда есть возможность отдохнуть, так тяжело привстать и протянуть руку, чтобы выключить этот генеральный прибор всякого советского НИИ.
Интересно, наступит ли когда-нибудь время, когда не будешь вскакивать в поту с кровати: «Кажется, проспал». И падать, ловя секунду блаженства инженера: ещё только 4 часа – значит, ещё два часа с половиной можно спать. Что-то не верится, что такое может быть. Хотя Павел  говорил как-то, что, работая в университете, вообще не имел будильника. Неслучайно даже на самых захудалых факультетах можно найти родственника какой-либо знаменитости от Брежнева до самого Чебрикова.
Ну, мой алюминиевый товарищ, открывай нам своё нутро. И вот водопад кипятка устремляется на шепотку грузинского чая, имеющего аромат сена, знакомый каждому советскому человеку . Но, слава Богу, ещё остался сахар. Он восполнит недостатки отечественного чая. Фу, хорошо, что хоть сегодня нет Канарейкина, а то пришлось бы опять вести дурацкие разговоры, от которых один только грех по выражению людей духовных и нравственных. Да и нельзя было бы так расслабиться, как сейчас после этой утренней гонки. Давно меня уже не волнуют эти трудовые позывы: работать надо. Работать, оно конечно, надо, но знают ли те, которые заставляют работать и любят поговорить о работе, что надо делать? Когда я только пришёл сюда после института, я  был свято уверен в непогрешимости начальства. Но, увы, сегодня уже такой веры нет... Слишком интересный и богатый опыт. Так что работать в НИИ надо, но надо работать головой и с головой. Головой, потому что всё же это главный инструмент как учёного, так и инженера, а с головой для того, чтобы не потратить драгоценные минуты, которые неизбежно сливаются в часы и годы, на какие-нибудь глупости. Чаще всего эти глупости просто скидывает на тебя какая-нибудь «Марь Иванна», не отрывающаяся от печатной машинки, и которые состоят в бессмысленных поездках и скачках по кабинетам начальников в иных, гораздо выше стоящих организациях. Иное дело – физические труды. Кто-то мне рассказал, что в прежние времена где-то на фирме у Туполева или другого какого-то мастодонта они назывались гладиаторскими. Действительно, гладиаторские, ведь требуют физических сил, и к ним привлекаются люди довольно узкого круга. Сначала меня довольно сильно злило, что круг наш действительно очень узок. Почти как у декабристов, по словам Владимира Ильича из известной статьи, которую нас бедных в школе заставляли учить наизусть. Хотелось бы расширить его на наших начальников и толстых ленивых тёток, которые только занимаются сплетнями и балуются чайком, да иногда печатают разные идиотские документы, имея при этом достаточно важные должности ведущих инженеров. Но, покувыркавшись немного в «Фононе», я понял, что эти гладиаторские битвы и составляют чуть ли не главную прелесть фононовского бытия. Во-первых, физические упражнения, мы ведь давно забросили планомерные занятия спортом. Часто проходят они на свежем воздухе, что столь же полезно для здоровья. Чаще всего для того, чтобы заинтересовать участников, проходят под приятным девизом: «Сделал дело – гуляй смело». Но, главное, они дают много для познания жизни, ибо, как показывает практика, часто связаны они с интересным общением. Знал бы я разве что-нибудь о тех, кто работает за стеной, если бы не приходилось вместе грузить ящики с фруктами на поддоны или разгружать мешки с картошкой на овощной базе, или разгребать снег вокруг здания института, или ходить в ДНД, бороться  с квартирными кражами, что на деле означает болтание вокруг какого-то дома с неизбежным распитием в кустах заветной бутылки портвейна, или… или …. Тысяча этих или.
Мне как-то раз выпало идти на овощную базу в воскресенье. Хотя человек отрывается от обычного воскресного ритма, обрекается на крайне неприятный для выходного дня подъём в шесть утра, но получает и массу преимуществ. Фактически работать никогда не приходится, и работа кончается очень быстро. И как приятно, вернувшись домой, поймать кусочек уходящего воскресного утра! И к тому же ты получаешь вознаграждение в виде двух отгулов. В тот день я застал на базе от нашего института только Юрия Васильевича. Употребление имени отчества для него было редкостью – несмотря на уже приличный возраст его все назвали просто Юрой. Но в моей голове прочно закрепилось торжественное именование: Юрий Васильевич. Называли его просто Юрой не только потому, что он был скромен, но и за популярную в народе страсть. И сегодня тоже был уже порядочно на взводе. Мы обменялись несколькими обычными для данной ситуации фразами. Быстро выяснилось, что работы сегодня не будет, и мы для приличия поругали начальство, которое нас гоняет зря на общественные повинности и лишает залуженного отдыха. Но, затем свершилось непредвиденное: Юрий Васильевич как-то застенчиво вынул снизу из хозяйственной сумки начатую бутылку водки, что было совсем  неожиданно, потому что разница в летах заведомо не позволяла нам объединиться для распития спиртных напитков. Кстати, и распитие, да ещё в общественном месте, всегда считалось делом весьма предосудительным. «Помянём моего друга Толю – сегодня день его смерти». И почувствовав моё молчаливое согласие, а что ещё можно ответить на такой призыв, он достал из той же сумки сосиску и кусок чёрного хлеба – вполне достойную закуску для советского инженера, принуждённого убивать свои лучшие годы на овощных базах, в колхозах и иных местах лишения работы, найденных неистощимой фантазией райкомовских деятелей. Выпили и закусили. И начался естественный для этого случая рассказ о своей жизни, никому не нужный и чаще всего воспринимаемый с ехидной внутренней улыбкой. Но не было этой улыбки на моих внутренних устах. Оттого ли, что я тогда ещё с интересом и участием слушал подобные рассказы, или оттого, что была в его красивых глазах какая-то грусть, заставлявшая прислушиваться к не столь важным словам. Скоро я понял, что друг Толя погиб не от водки и не от простуд, а от лучевой болезни, работая на урановых рудниках, куда попал для отбытия срока не в качестве заключённого, а в качестве таког же как я молодого специалиста. Ещё не было Чернобыльской катастрофы, поэтому для вчерашнего студента, выросшего в Москве звучало дико: распределение на урановые рудники. Но в то суровое время  трудно было избежать подобного пути и друг Толя, как и сам Юрий Васильевич отправились в далёкий уголок нашей страны. Очевидно, что Юрию Васильевичу повезло больше: он сидит передо мною. Разумеется, никакого существенного контроля за радиацией тогда не было, но уран был крайне нужен стране, и всё остальное можно легко вывести из этих предпосылок: кому-то повезёт дожить до 50-60, а кому-то, увы… Да, тому, кому повезло, пришлось симулировать страшную болезнь, чтобы вернуться в Москву, и чтобы через пару десятков лет оказаться в «Фононе», а значит и на здешней овощной базе. Не надо уже говорить о том, что молодым специалистам приходилось работать в основном с зеками. Конечно, было, что вспомнить, и Юрий Васильевич вспоминал, но я то ли от выпитого, доза которого, была, конечно, вскоре увеличена, то ли оттого, что плохо слушал, запомнил из егорассказов крайне мало. А зря, такие Юрии Васильевичи неразговорчивы, ходят на работу, не замечают насмешек сослуживцев, от жизни уже ничего не ждут не только в силу своего возраста, но и потому, что имеют за плечами школу урановых рудников или чего-то подобного. Они слишком хорошо знают жизнь, чтобы верить в светлое будущее, но они высоко ценят настоящее и умеют им жить, радуясь хорошей погоде, куску хлеба, стакану водки и фононовской спячке. Это молодому человеку, только что кончившему вуз, претит мертвенный покой подобных институтов, хочется чего-то совершить и совсем непонятно, что эти институты, видимо, и были созданы для того, чтобы никто ничего не совершил. Пройдут годы, и суета эта сотрётся из памяти, и останется только глоток жизни, подобный тогдашнему полузабытому рассказу. Но когда ты молод, то не можешь оценить этой минуты откровения, которая у таких Юриев Васильевичей, наступает быть всего несколько раз в жизни. Я буду жалеть, что ни понимал этого раньше и не приглядывался к своим сослуживцам, которые не были ни замечательными учёными, ни выдающимися инженерами, но были опытными людьми, в том смысле, что имели большой и чаще всего горький опыт жизни.
Любопытно было его появление в нашем институте. Его устроил в нашу техническую обитель однокашник по институту успешно избежавший прискорбного распределения и, конечно, быстро пошедший в гору. Какие любопытные повести сочиняет сама жизнь, до нашего знакомства с Юрием Васильевичем на овощной базе я и подумать не мог, что холёный заместитель директора и тихий инженер с красными глазами имели общую короткую, но весьма буйную студенческую молодость. И самое смешное: ни один, ни другой не согласились бы поменяться своими сегодняшними положениями. Как рядовой, прошедший настоящий боевой путь до Берлина, не желает многочисленных наград с груди генерала, отсидевшегося где-то в штабах или при каких-нибудь ставках. И рассказ такого солдата всегда интереснее лекции спутника полководца.
Оглянись кругом! Сколько интересных судеб в этом последнем пристанище можно было встретить. Последнем, потому что катиться, кажется, дальше некуда. Юные труженики «Фонона» придумали даже новое и не очень приличное понятие. Оказываться, они приходят в институт не работать, а заниматься «фононизмом»! Отсюда мы заключаем, что воспитательная работа партийными органами нашего научно-производственного объединения ведётся крайне слабо. Ну, что ж если не у кого учиться работать, то будем учиться у самой жизни. Посмотрим по сторонам.
Вот вдали институтского коридора промелькнул неряшливый лысоватый человек с шишкой на лбу. В командировке, опрокинув пару стаканов водки при доведённой до безобразного минимума закуске, я узнал, что свою молодостью Капитонов провёл в лагерях, увы, не пионерских. И надо было дожить до конца этой «пионерии», чтобы заканчивать свою жизнь опять же в «Фононе» и от нечего делать, по мнению молодых бугаёв, томиться от неразделённой любви к Мишиной, даме разведённой и, как говорится и пишется, прекрасной во всех отношениях, но, которой, уделял, и, к сожалению, не безрезультатно, своё высочайшее внимание один из начальников отделений. И тут богатое прошлое не даёт в настоящем найти более доступный и, скорее всего, более достойный предмет обожания.
Вот сидит забавный старичок Серафим Владимирович, а ему тоже выпала незавидная роль бежать от западных рубежей нашей Родины до самой Москвы и потом контактировать с неприятной организацией под названием СМЕРШ. И представитель этой организации наложил вето на все возможные воспоминания о дороге скорби и объяснял, что в интересах самого Серафима, тогда молодого солдата, хранить эти воспоминания вдали от чужих ушей и глаз, - в памяти. Если он, конечно, хочет попытаться дожить до старости. А ещё лучше выкинуть и из неё, но сделать это не в силах была даже такая могущественная организация как СМЕРШ, и только давала на этот счёт рекомендации. И Серафим Владимирович хранил, дожив до глубокой старости. Вот уже давно не стало СМЕРШа, а Серафим Владимирович всё также сберегал эти воспоминания в тайне от не в меру любопытных слушателей и партийных работников, и опять же в своих же интересах, потому что понимал, что эти картинки прошлого не будут оценены по достоинству его современниками. Лишь иногда он восклицал, что мог бы написать  гораздо более интересную книгу, чем «Живые и мёртвые» Симонова. Со мной он, правда, кое-чем поделился…
Чтобы узнать жизнь, надо, наверное, работать либо на скорой помощи, либо вот в таком отраслевом институте. Какой-то период в нашем отделе работал один полуинженер-полузавхоз, которого начальство активно использовало как постоянного дружинника, колхозника, работника овощной базы и почему-то в особенности как агитатора на безальтернативных выборах. Конечно, в технической сфере проку от него было мало. Когда-то он был военным, вертолётчиком, но попал под хрущёвское сокращение и всю остальную жизнь искал место, куда бы приткнуться, найти лазейку в жизнь. То он пытался стать милиционером, то работал начальником отдела кадров. Затем, видите, оказался в инженерах. От этой сумятицы образовался полный ералаш в его голове. И в один прекрасный день он начал ловить других сотрудников на разных нарушениях служебного распорядка. Тот не вовремя пошёл в столовую, тот опоздал, тот слишком долго курил на лестнице. Ему, наверное, показалось, что он всё ещё начальник отдела кадров. Не знаю, что ему показалось дальше, но он украл печать у своего начальника, и когда этот прискорбный факт обнаружился, то торжественно заявил, что не собирается её возвращать, так как ему она нужнее. Естественно, ему пришлось лечиться, но можно ли вылечить от причудливо прожитой жизни, которая соответственно причудливо отобразилась в его голове?
Сколько ещё было подобных жертв кораблекрушений прибитых волнами жизни к фононовским берегам! И чтобы научиться понимать жизнь, надо покопаться в обломках, выброшенных на песок и уже неподвластных волнам.
Вот появилась в конце коридора забавная маленькая фигурка Ивана Захарыча. Однажды нас отправили за саженцами на ВДНХ. Какая-то замечательная дама из фононовских нахлебников, имеющих весьма разветвлённые структуры в нашем НПО, решила озеленить скудную территорию института. Директор объединения, как все подобные ему личности очёнь далёкий  от достижений научно-технического прогресса, и по сей причине питающий любовь к многочисленным служителям фононовского быта, сразу же велел для этой цели выделить людские ресурсы из числа ненавистных инженеров, да ещё и с большим запасом. Так мы оказались с Иваном Захаровичем в большой группе несчастных избранников, коротавших время в ожидании так, в конце концов, и не прибывшей машины в маленькой столовой около какого-то входа на ВДНХ. Действительно не подставлять же свои организмы под струи дождя, активно поливавшего в тот день московские мостовые. Для конспирации и умилостивления служителей столовой приходилось периодически брать противный трёхкопеечный чай, усиленный самой обыкновенной содой. Что уж тут делать, как не слушать воспоминания. Особенно, когда анекдоты кончились ещё в начале рабочего дня. Ну, и Иван Захарыч, пользуясь моментом, развернулся. Я внимательно слушал его рассказы и отвлекался только, когда приходила моя очередь бежать за стаканом чая.
Иван Захарыч когда-то во время войны кончил артиллерийское училище и вот теперь занимается здесь … электроникой. И самое смешное, что иногда весьма плодотворно. Я не знаю в точности всех его талантов, наше общение на научной почве ограничивается общими разговорами, но верю ему, что он может  изготовить  приличное огнестрельное оружие. Впрочем, оружие это мало кого волновало, стрелять-то в особенности не в кого, а угодить в тюрьму весьма вероятно. Биография Ивана Захаровича несколько тумана, рассказывал он, как работал на маяке на Белом море. Не знаю, сам ли он отправился из Москвы в столь дальнюю командировку. Что-то сильно сомневаюсь в этом. Иван Захарыч поведал об одном забавном приключении из своей жизни. «Помню, распределили меня после училища к Шпитальному, который конструировал авиационные пушки. Дали адрес на Серпуховке, куда явиться. А я там всю жизнь прожил и не знаю такого предприятия. Прихожу: вижу, как и ожидалось: под этим номером – булочная. Захожу: булочная, как булочная. Стою снаружи: что делать не знаю. Сказано ведь явиться к 8.00, а время строгое. Стою, потом хожу туда – сюда у входа. Тут из булочной какой-то мужик выглянул, просканировал вокруг всё внимательно. Я стою и стою. Вдруг вижу милиционера, решил у него спросить. Показал своё направление. А тот и говорит: «Так всё очень просто: иди в булочную, а там дверь есть…» Тут меня только и стукнуло, что в булочную-то все входят, но никто не выходит. Пошёл я в заветную дверь, отвели меня к Шпитальному, а это оказался тот самый мужик, который на улицу выглядывал. Начал он издалека, помянул моих дальних предков, что, наверное, они уже были такими разгильдяями и  лентяями, и что, естественно, от них ничего хорошего не могло родиться, поэтому вполне понятно, что в первый же день я опоздал на 40 минут. Не нужно объяснять, что я долго у этого конструктора пушек не работал. (И.З., как это часто бывает у подчинённых, не высоко оценивал своего шефа, в противоположность государственным органам, не раз награждавшим Бориса Гавриловича). Что может создать подобный «философ»? Оттянул положенный срок и  пошёл странствовать по разным шарашкам». Я же про Бориса Гавриловича ничего плохого сказать не могу – читал о нём статью в БСЭ.
Одним словом, достойно всё это пера Гоголя или Чехова, да секретность не позволяет. Всё-таки работаем под грифом для служебного пользования. А Гоголь или Чехов, наверняка допуска бы не получили, как неблагонадёжные.
Да вот единственно, чего жалко – своей жизни. Проходит она здесь не очень полезно. Дела мало, зря что ли в институте учили, мозги осыпаются. И осыпает их не алкоголь, как на то жаловался Есенин, а вынужденное безделье. Да, и это частичное лишение свободы, тоже вроде малозначительное, но весьма ощутимое. Одно дело, когда ты можешь пойти, куда угодно. Ну, хоть на десять минут в булочную через дорогу, другое дело – ощущаешь себя запертым. Вроде как несущественно это. Можно и без булочной обойтись, и чай здесь попить, и столовая внизу. Но накладывает это на жизнь какую-то серую тоску, превращает её в какой-то удушливой сон без сюжета и без пробуждения. И секунда в секунду надо, как спортсмену, вахту проскочить. Глупость какая-то. Встретил я недавно Лёху, что химией занимался, он здесь 8 лет проработал, да потом в какой-то академический институт перешёл. Там такого режима нет, хоть и блюдут дисциплину: по утрам начальник отдела кадров минут по двадцать ловит опоздавших. Говорит, ощущение такое, что из тюрьмы вышел. Поэтому-то, наверное, многие и любят хозяйственными работами позаниматься. Сейчас пойти бы куда-нибудь снег чистить или забор, как прошлым летом, строить. Затем часа в три уже домой рвануть, или заскочить к кому-нибудь из старых друзей по дороге. Жизнь, как будто, несколько ломается в таких случаях, как река прокладывает новое русло. Обязательно что-то необычное случается и какая-нибудь встреча или приключение, и такие-то «левые» моменты и запоминаются, и составляют жизнь. Но что же дальше? Сидеть здесь и превратиться в полугрузчика, в полуподсобного рабочего? Обидно вспоминать студенческие годы, сколько всего приходилось учить и сдавать. Для чего? Друзья в академии диссертации пишут, хоть и никчёмные, и скучные, но всё же головой работают. А тут простора больше, когда не трогают, можно и головой поработать самому безо всяких шефов, да по целине, ведь здесь практически ничего не разработано, не изучено. Какая, к примеру, связь параметров КР  с качеством кристалла, никому не известно. Да никто этим и не интересовался. Наделают тысячу штук, отбракуют 900, но сто-то по параметрам пройдут, и все дела, а то, что цена накрутится после такой отбраковки до невероятия, никого не интересует, – военные заплатят. И надо под возбуждением попробовать тот резонатор со сбоями, посмотреть на другой частоте, на краю провала активности. Сейчас вздохну, хлебну пару глотков, да за работу. А они пусть, как там хотят. Всё свободное время посвящу своим исследованиям. А то размечтался: только смыться пораньше с работы. Будешь скоро, как вертолётчики, бывшие менты или выпускники библиотечного факультета, которых неизвестно каким ветром занесло сюда и на весьма приличные оклады. Безмозглым, досиживающим жизнь за чистым столом с несколькими папками на казённой дсп-ешной крышке и мечтой о фруктовом складе овощной базы. Ну-ка, разогреем прибор. Прибор в норме. Напряжение на месте. Можно возбуждать и задать экспозицию часов восемь. Пучок-то есть? Всё отлично! Кого это принесло? Лупит в запертую дверь.
«Владимиров, всё сворачивай, всё после… Через час надо на другую площадку. Там новый пьезогониометр привезли на опытное производство. Надо разгрузить. Почему ты? А кого ещё послать: Иванов на овощной базе две недели, Дзюба на бюллетене, Дашков тему сдаёт, поехал к ПЗ  бумаги подписывать. От него наша квартальная премия зависит. Премию любишь получать? То-то», – заявляет наш Чернышёв, интеллектом явно не изуродованный человек. «Да и Кожедуб приказал», – выдвигает он главный аргумент. «И он ещё сказал, что тебе надо будет с понедельника Иванова на овощной базе подменить на две недели. Он в отпуск уходит. Пообедаешь там. Да выключай прибор скорее. Сам понимаешь: разгрузите и обратно можно не возвращаться, там-то увольнительных не надо писать. Так что в твоих интересах побыстрее добраться. Я бы и сам рванул, да начальство не отпустит. А ты ещё и недоволен».
Я всем доволен. Я выключаю прибор. Дело ясное: надо дальше познавать жизнь.