Любовь и веники

ЛЮБОВЬ И ВЕНИКИ
ПОВЕСТЬ


Глава 1

Ездить продавать веники по разным отдаленным городам нашей страны в Крутогорье считалось делом прибыльным.
Еще до революции на Руси разные губернии, а иногда и отдельные небольшие населенные пункты, занимались каждый своим промыслом. В Пскове, например, в петровские времена по повелению царя ковали скобы, их поныне зовут скобарями. Где-то были «лошкари», на Валдае отливали колокола, потому и в песне поется: «И колокольчик, дар Валдая, звенит уныло под дугой». В Оренбурге вязали пуховые платки, тоже есть песня о них, а в Крутогорье в огородах сеяли сорго, потом из него вязали веники и возили продавать по всей стране.
 Занимались этим промыслом далеко не все, а только те, кто не боялся на целый месяц оторваться от дома, от жены, от тепла, от сытного обеда, не боялся жуликов, милицию, а последних действительно следовало бояться. По рассказам очевидцев, они нападали на продавцов веников группами и в одиночку, требовали какие-то справки, подписанные чуть ли не Москвой, паспорта, которых, как известно, у колхозников никогда не было. И все эти поездки были связаны с огромным риском и переживаниями самих продавцов, а дома за них беспокоились близкие.
Пашка жил не в Крутогорье, а в семи километрах от него, в хуторе Надежда. До войны этот хутор назывался Овраги, он и селился на берегах крутых оврагов, а после войны сельсоветское начальство решило переименовать его в хутор Надежда, предварительно посоветовавшись с хуторянами. В честь чего так назвали хутор, Пашка не знал, может в память Надежды Крупской, а может и, правда, хуторяне надеялись дожить в нем до коммунизма.
Пашке посоветовал посеять в огороде сорго Гришка Железной, его родственник, живший в Крутогорье. Он был на четыре года старше Пашки, мужик боевой, несмотря на хромоту. Прошел «огонь, воду и медные трубы», отсидел в тюрьме, попал туда по дурости. В пятьдесят третьем году, по случаю смерти Сталина, решили помянуть с дружком «отца народов», напились пьяными и пошли по улице: дружок на гармошке плясовую, а Гришка в присядку, только грязь от резиновых сапог по сторонам летела. Нарвались на участкового, тот, чтобы угодить начальству, скрутил плясунов и в милицию. Осудили, по три года тюрьмы дали в назидание другим, чтобы не слишком бурно «оплакивали» усопших правителей. Из тюрьмы Гришка пришел приблатненным, там ему выбили два передних зуба и свернули нос набок. Зубы Железной вставлять наотрез отказался.
- Настоящий мужчина, - по-пьянке говорил он, - должен походить не на артиста Собинова, а на Квазимодо из кинофильма «Собор Парижской богоматери», пусть горбатый, страшный, но зато какой смелый.
- Господи, тоже мне, Квазимодо, - зная беззлобный характер мужа, шутила над Гришкой жена, - герой нашелся, изуродовался и радуется. Тебя не только люди, коровы скоро пугаться будут.
Гришке нравились шутки жены, несмотря на любовь к выпивке, он был хорошим отцом и мужем.
Как-то по осени Гришка встретил в Крутогорье Пашку с матерью, вспомнил свой совет, спросил:
- Ну, как, тетка Марина, сорго-то сеяли?
- Сеяли, будь оно неладно! – сердито ответила Пашкина мать.
Она была против этого, не хотела отпускать от себя сына, считала, что Пашка еще молод и в дальние поездки, особенно с баламутом Гришкой, не годится.
Гришка не заметил раздражения тетки Марины, весело похлопал Пашку по плечу, похвалил:
- За веники молодцы, теперь вяжите их, и, как в песне «Мы поедем, мы помчимся». Ты мать-то здорово не слушай, у баб волос длинный, а ум короткий, им бы, чтобы мы сидели с ними рядом да за юбку держались. Ты парень молодой, тебе надо мир посмотреть, по стране поездить. Так что навяжешь веников, и махнем с тобой в Казахстан.
Всю осень Пашка усиленно вечерами вязал веники, навязал семьсот штук, доложил об этом Железному.
- Порядок, - похвалил тот, теперь отошлем их багажом малой скорости, прикинем время, на поезд и туту.
Пашка жил вдвоем с престарелой матерью, отец умер сразу после войны, потому его и в армию не взяли, работал в колхозной кузнице молотобойцем. Правду говорил Гришка, надо мир посмотреть, он действительно никогда никуда не выезжал из дома дальше райцентра, железную дорогу только видел, но не ездил по ней.
Отправить багажом малой скорости такой габаритный груз оказалось делом непростым, но Гришка по каналу, известному только ему, этот вопрос решил за один день.
- У тебя что, знакомые есть? – когда пятнадцать тюков, по сто веников в каждом, были сданы в багажную станцию, спросил Пашка Железного.
- Нет, в глаза никого не видел и не знаю!
- А протолкнул?!
- Уметь надо! – многозначительно сказал Гришка и разъяснил неопытному в этом деле Пашке, - кому бутылкой по зубам, кого по плечу похлопал, кому улыбнулся, с каждым по-разному, вот и протолкнул.
Пашка, сдерживая улыбку, представил, как Гришка, улыбаясь щербатым ртом, пленит кого-то этой улыбкой, или размахивается и бьет бутылкой по зубам железнодорожного начальника, и тот сразу соглашается, дает указание принять от него габаритный груз, занимая им почти половину багажного вагона.


Глава 2

Отъезд был назначен сразу после Нового года. Пашка ждал этого дня и боялся. Переживала за него и мать. Просыпаясь ночью, он слышал, как она ворочается в постели, тяжело вздыхает, и как-то не выдержал, спросил ее:
- Мама, ты чего не спишь?
- Волнуюсь за тебя, сынок, едешь-то в дальние края, к басурманам, вот и не спится, - вздыхая, ответила мать. Успокаивать он ее не стал, у него тоже душа от беспокойства рвалась на части
Только Гришка не унывал, ему все море по колено. На хуторской престольный праздник Николы Чудотворца Железной с женой приходили к Пашке в гости. За обедом он крепко подпил, много шутил, подначивал Пашку, часто курил, громко хохотал над своими шутками, вел себя шумно, будто впереди у него была не ответственная поездка, а праздная прогулка к Черному морю и обратно.
- Угомонись ты, черт беззубый, - ворчала на него жена.
- Женю тебя, Пашка, на косоглазой казашке, будешь там есть брынзу и запивать кумысом, - не обращая внимания на жену, продолжал шутить Гришка.
Пашка слушал, краснел и улыбался, ему двадцать два года, он холостой, застенчивый и разговор о женитьбе вызывал у него тоску и легкое раздражение.
- Тетка Марина, - не унимался захмелевший Гришка, - хочешь сноху косоглазую казашку?
- Да мне хоть какую, была бы человек хороший, - отмахивалась от болтливого родственника мать Пашки.
Гришка хохотал, косил глазами то на Пашку, то на жену, дымил самокруткой, сморкался на земляной пол и растирал, изуродованным хромотой, валенком. Хромоту он тоже нажил по собственному желанию. В сорок третьем году, ему было четырнадцать. Заспорил с товарищами, такими же пацанами, как он, что венгерскую гранату с выдернутой чекой, валявшуюся при дороге, поддаст пинком и с ним ничего не случится.
- Вы только отступите подальше, а то, не дай Бог, - посоветовал Гришка дружкам, а сам разбежался, как заправский футболист и сильно ударил носком ботинка по гранате. Граната рванула. Мальчишки разбежались, а Гришку - в больницу, где он пролежал три месяца и выписался с укороченной на пять сантиметров ногой.
Хромота Железному, казалось, не очень и мешала. Работал трактористом, рано женился, воспитывал двух детей, пил водку, а плясать пойдет – одно загляденье, хромоты как не бывало, люди вокруг него стеной, а он вертится волчком, присвистывает, покрякивает, то и гляди, подскочит и улетит выше голов.
- Вы тут, наверное, ночи не спите? – пьяный, а как в воду смотрел, спрашивает он и, не дожидаясь ответа, весело хлопает Пашку по плечу, успокаивая: – Не дрейфь, все будет «о кэй», ты только подштаников парочку на всякий случай прихвати.
- Это еще зачем? – насторожился Пашка.
- Как зачем? Ты думаешь все сделать одним махом? Нет, родной, мы там еще потопчемся, погуляем по базарам. А ты что подумал? – Гришка снова, хлопнув Пашку по плечу, весело смеется.


Глава З

На полустанке, где останавливался поезд Днепропетровск-Барнаул, на вокзале пассажиров почти не было, сидели две старухи с корзинами, а у их ног вертелась маленькая собачка. Не было на проходящий поезд и билетов. Гришка нервно заходил по вокзалу, тер руки, что-то обдумывал и, наконец, решительно направился к кассе. Он долго что-то доказывал кассиру, та кричала на него, захлопывала окошко, снова открывала, снова кричала, потом ее крик перешел в мирный разговор и, наконец, Гришка, улыбаясь, отошел от кассы, держа в руках два билета в общий вагон.
- Порядок, через полчаса подойдет поезд, и мы отчалим, - засовывая в карман билеты, проговорил Железной.
Он присел на диван, вытер рукавом полушубка вспотевший лоб.
- Фу, черт возьми, плохое начало, даже пропотел! Если мы, Пашка, все вопросы так будем решать, потеть нам еще да потеть. Но ты не горюй, прорвемся, и не такое бывало.
Не знал тогда он, насколько его предсказания окажутся верными, не ведал опытный пройдоха Гришка Железной, известный своим шалопайством на все Крутогорье, какие неприятности ожидают его в этой поездке.
В общем вагоне пассажиров было набито, как в хозяйственном магазине за синькой для побелки. Пашка понял, почему кассирша так настойчиво не давала билеты. В вагоне не повернуться, не присесть. Шагая через мешки и корзины, он, наконец, прижался спиной к поднятому столу между сидениями. Гришка нервничал, зыркал глазами по вагону, отыскивая свободное место, но на сидениях сидели по шесть человек, заняты были вторые и третьи полки, забиты вещами и проходы. Железной успокоился, пристроился рядом с Пашкой, только вертел головой и шепотом матерился. Пашка терпеливо молчал, стоял на одной ноге, вторую поставить было некуда, и с интересом наблюдал за пассажирами.
В вагоне было душно, пахло овчинными полушубками, солеными огурцами и винным перегаром. Сидевшая напротив Пашки полная баба с мясистым носом, похожим на грушу, одета была в фуфайку и подпоясана солдатским ремнем. Разостлав на коленях черный платок и выложив на него сало, хлеб и вкрутую сваренные яйца, она занялась обедом. Рядом с ней сидел пьяный мужик с небритым лицом и, покачиваясь из стороны в сторону, что-то бормотал себе под нос. Запах сала на пьяного подействовал отрезвляюще. Сглотнув несколько раз слюну, мужик какое-то время смотрел на колени бабы, потом перевел взгляд на курносое лицо, крутанул головой, ухмыльнулся и заговорил:
- Ты вот, красавица, сало ешь, а я слюнки глотаю, видишь, как мы разно живем?
- Водку надо меньше жрать и ты будешь тогда сало есть, - отрезала баба.
- Водку, говоришь? А может, я с горя великого выпил?
- Это с какого же горя? - баба перестала жевать, повернулась к мужчине.
- А с такого, дорогуша. Осенью в нашей деревне председатель колхоза собрал собрание и объявил: «По решению правительства Никиты Хрущева коров надо отвести в колхоз», мы и отвели, а у меня пятеро детишек мал мала меньше. А ты, говоришь, с какого горя? Вот я и решил съездить в Казахстан на целинные земли, разведать там что да как. Понравится – перееду!
- Господи, сохрани и помилуй! – запричитала баба. – А у нас поговорили, поговорили о том, а потом, будто районный секретарь отхлопотал, замолчали.
- Бери хлеб да сало, ешь! – баба с сочувствием пододвинула поближе к мужчине свои продукты.
- Да нет уж, спасибо, ешь сама, это у меня к слову пришлось, - отказался мужчина. Он снова прикрыл глаза, и в дремоте заклевал носом.
На узловой станции, названной труднопроизносимо для русского человека, в память об умершем политическом лидере одного из социалистических государств, пассажиры, толкая друг друга, нагруженные разной кладью, вывалились из вагона, сразу освободилось много мест. Гришка кинул свою сумку на среднюю полку, велел поступить так же Пашке.
- Порядок, теперь у нас спальные места, - объявил он. Ехать до Акмолинска не один день, так что надо обустраиваться, как положено.
- Эй, дядя, ты тоже в Казахстан? – Гришка толкнул в бок дремавшего пьяного мужика.
- Ага, до самого, что ни на есть, до Акмолинска.
- Тогда захватывай среднюю полку.
- Ага, немедленно захвачу, - заторопился мужчина и, схватив тощий мешок, кинул его на полку.


Глава 4

Проводницы были украинские хохлушки. Одну звали Галка, она и правда, похожа на галку, сплошная чернота – черные волосы, карие глаза, смуглое лицо, беретка и вся одежда тоже черного цвета. Другая - Серафима – высокая, сутулая блондинка, с длинным, как у цапли, носом и злыми, неопределенного цвета, глазами.
Гришка сначала, было, хотел поближе познакомиться с проводниками, начал заигрывать с ними, но Серафима так сверкнула на него глазами, что он, отскочил, как ошпаренный кипятком, и обиженно сказал:
- Вот эта сушеная вобла да и зла, мимо нее без палки не пройдешь.
Галка Пашке нравилась, невысокого роста, подвижная, она бегала по вагону, шумела на пассажиров, кого-то бранила, кого-то хвалила, но делала это по-своему, по-девчачьи, по-доброму, без зла. Заскакивала она к торговцам вениками, то подметала, то подтирала в их купе, то просто на минутку присаживалась на диван. К концу первого дня пути Гришка начал подначивать Пашку.
- Хохлушечка-то на тебя глаз положила, так что сдается мне, до казашки я тебя не довезу, в вагоне женю, только гляди, хохлушки-то поперечные.
Пашка улыбался, он не понимал, что такое поперечные, на всякий случай спросил:
- Как это поперечные?
Своим вопросом Пашка явно загнал Гришку в угол, тот помялся, почесал кадык, объяснил, как сам понимал:
- Поперечные, это значит так: ты ей, например, говоришь щи вари, а она тебе вареников, ты говоришь поехали вправо, а она - налево. А потом, шут его знает, может и не так, люди говорят поперечные, и я за ними.
Вечером Галя пришла к ним играть в карты, играли вчетвером, четвертым был пьяный мужик, он отоспался, протрезвел, звали его Степаном. Во время игры Гришка часто косил глазами на Пашку, потом на Галю, чмокал языком, весело шутил, картами бил о стол, как кувалдой, подшучивал и над Степаном.
- Зря ты, Степан, отказался у той мордатой сало есть, гляди и познакомился поближе, бросил бы свою многодетную и к ней, только видать у такой не выпьешь ни с горя, ни с радости, солдатским ремнем походит по спине, забудешь, как водка пахнет.
Степан клевал носом, долго думал над картами, на Гришкины шутки не обращал внимания.
Когда-то в детстве мать говорила Пашке, что если человек беспричинно весел, это не к добру. И вот это «недобро» пришло к ним на второй день после обеда. А все началось с того, что на одной из узловых станций поезд стоял двадцать минут. Пассажиры, накинув на плечи одежду, а кто только шапку, выскочили на перрон подышать свежим воздухом. Пашка, сунув ноги в валенки, тоже вышел из вагона, мороз сразу обжег лицо, защекотал в носу, снег с визгом скрипел под ногами, вышел и Степан, он что-то спросил у местной торговки горячими пирожками, та указала ему в сторону вокзала, Степан трусцой побежал в этом направлении. Вернулся он за минуту до отхода поезда, в руках буханка хлеба, круг ливерной колбасы и две семисотграммовых бутылки вина. Гришка проводил Степана глазами, присвистнул:
- Сосед-то наш, того, настоящий разведчик, «гранатами» вооружился системы «червивка», жди взрыва.
Взрыва долго ждать не пришлось, он последовал часа через полтора после того, как Степан прошел мимо со своими покупками. Гришка и не думал, что в эпицентре этого взрыва окажется он, Гришка, по фамилии Железной, не побоявшийся когда-то в мальчишестве поддать пинком гранату, отчего у него нога стала на пять сантиметров короче. Это тот Гришка, который отметил смерть вождя бешеной пляской, за что попал на три года за решетку, где ему выбили два зуба и свернули нос набок.
Сначала Степан в своем купе общего вагона с кем-то спорил, хотя голоса его противника не было слышно, значит, он спорил сам с собой, потом пытался петь, но петь он совсем не мог, и вскоре совсем затих. Некоторое время было тихо, только гулко стучали на стыках рельс колеса вагона и, вдруг, Степан пришел в купе крутогорцев. Пашка лежал на средней полке, подложив под голову свернутый полушубок, Гришка сидел на диване и читал обрывок брошенной кем-то газеты.
Степан был пьян, как говорят сапожники, в стельку, спиртное, наверное, плохо принимал его организм, он был бледен, как стенка вагона, краснел на лице только нос. Глаза полуоткрыты, руки дрожали, он плохо видел, плохо слышал, он с трудом держался на ногах.
Гришка отложил газету, хотя и сам был выпить не дурак, но вид Степана ему не понравился.
- Степан, ты чего, тебе плохо? – спросил он.
Степан сжал губы, помычал, покрутил пальцем у лица и, вдруг, начал расстегивать брючный ремень.
- Эй, разведчик целинных земель, ты чего задумал? – всполошился Гришка. – Тебе тут не нужник, а ну, пошли!
Он взял под руку Степана и повел к туалету. Там, захлопнув за ним дверь, постоял несколько секунд, вернулся в купе. Через несколько минут мимо Гришки прошел Степан, одной рукой он хватался за металлические стойки полок, другой поддерживал сползавшие брюки.
А еще через какое-то время к Гришке подскочила разъяренная проводница Серафима, вырвав из рук у него газету, визгливо закричала:
- А ну-ка, грамотей, пойдем в туалет! Я тебя суну носом!
- Чего? – не понял Железной.
- Ты не «чегокай», москаль вонючий, а бери швабру, ведро и марш мыть туалет!
- Чего-о-о?! – взорвался Гришка, - я с самого утра там не был!
- Брешешь, я видела, ты только что оттуда!
- Так это же я!.. я! - у Гришки слова застряли где-то в животе, толи под ложечкой, толи под селезенкой, он никак не мог высказаться, чтобы защитить себя перед этой напористой проводницей.
- Так это ж я, так это ж я, - передразнила его дурным голосом Серафима. – Бери, тебе говорю, швабру, ведро, веник, и пока не поздно, мой туалет, иначе я сейчас пойду и заявлю бригадиру поезда, и он вышвырнет тебя к чертовой бабушке на первой же остановке.
Гришка знал много разных способов, чтобы убедить противника в своей правоте, он хищно ощерил рот и зашипел, засвистел, отчаянно завертел головой, начал бить себя кулаками в грудь, но эта угроза совсем не напугала проводницу, а наоборот, она шагнула к Железному, сузила глаза и тоже оскалила зубы.
- Ты меня не пугай своими щербинами, я тут всяких повидала, пуганая, зубы-то выбили, небось, за брехливость.
Гришка сдернул с полки шапку, бросил на пол и начал топтать ее валенками.
- Вот тебе, вот, сука костлявая! Да мне век свободы не видать, если я только гадил в твоем туалете, да пусть у меня корова подохнет, пускай жена родит сразу четырех девочек, дура поперечная, да я, да я!.. – Гришка снова захлебнулся…
Проводница, воспользовавшись паузой, спокойно проговорила:
- Давай топчи, топчи, дотоптался, валенки-то на сатану похожи. Закончишь, бери ведро, швабру и отправляйся в туалет мыть свое сранье!
Пашка, спокойно наблюдавший за этой сценой, понял, дело приняло серьезный оборот, он спрыгнул с полки, попытался урезонить Серафиму, но та цыкнула на него, как на щенка.
- Не лезь, не твое дело, лежишь на полке и лежи!
- Вот гад, вот гадина, ну и гадина! – Гришка заметался по купе, поднял шапку, к чему-то надел ее на голову, и решительно зашагал по узкому коридору вагона, что вел мимо служебного помещения проводников. Серафима смотрела ему вслед, надеясь, что пассажир и, правда, возьмет сейчас ведро и швабру и пойдет мыть туалет. Но Гришка подошел к расписанию движения поездов, висевшему на стенке коридора, сначала посмотрел на свои часы, потом, медленно ведя пальцем, проследил где теперь находится поезд, вернулся в купе и, протягивая руку к Серафиме, выдавил из себя:
- Срочно давай наши билеты!
- Не дам, вымой туалет, тогда и отваливай!
- Срочно давай билеты, у нас остановка на сто двенадцатом километре, иначе я сейчас пойду к бригадиру поезда!
- У-у-у – протяжно взвыла проводница и побежала в служебное отделение.
- Быстро собирайся, через десять минут остановка! – скомандовал он Пашке.
Пашка по неопытности растерялся, не знал за что хвататься, ему казалось, что Гришка погорячился, что надо как-то утрясти этот неприятный инцидент мирным путем, и что, очертя голову, сходить где-то на неизвестном сто двенадцатом километре глупо и неразумно.
На сборы ушло совсем немного времени. Серафима принесла билеты и кинула их прямо в лицо Гришке.
- Возьми, москаль неумытый, привык у себя ходить до ветра под плетень и тут поступил так же.
- Дура, мать-перемать, в печенки, в селезенки, это же пьяный Степан натворил, а я только довел его до туалета.
- А почему сразу не сказал?
- Да ты мне рта не дала раскрыть, паскуда рыжая!
- А что тогда бежишь с поезда?
- Пошла ты… - и Гришка еще раз прошелся по печенкам и селезенкам. – Пешком до Акмолинска пойду, но с такой чокнутой в одном поезде не поеду. – Он схватил свой мешок, кинул его на плечо и, сильно хромая, заспешил в тамбур вагона. Пашка последовал за ним.


Глава 5

Громыхая буферами, поезд остановился. Крутогорцы выскочили из вагона, перрона не было, почти не было запасных путей, не видно и людей. В стороне от железной дороги стоял одинокий домик, по самые окна занесенный снегом, во дворе этого домика отчаянно лаяла собака. Ветер, густо заправленный крепким морозом, рванул одежду и сыпанул в лицо колючим крупнозернистым снегом. Пашка, отворачиваясь от ветра, зло сказал:
- Дурак ты, Гришка, чего горячился, можно было мирным путем, а ты как с цепи сорвался.
- Кто это, я с цепи? – выворачивая белки глаз, раздраженно проговорил он. - Это она, курва сутулая, с цепи сорвалась, не дала слова сказать.
- То, что она сутулая, это ты прав, только сутулая сидит сейчас в теплом вагоне, а мы, несутулые, стройные, как кипарисы, высадились на лютый холод, куда-то к черту на кулички, ни жилья, ни людей, и когда теперь уедем отсюда, один Бог знает.
- Пашка, ты меня не трогай, не заводи, я еще от той гадины не отошел. Я с ней не только в одном вагоне ехать, на одном поле до ветра не сяду, - зло сказал Гришка и зашагал вдоль полотна железной дороги в сторону темневшего вдали вокзала.
Вокзал больше походил на общественный туалет в захудалом городишке. Двери кособокие, в щели свистел ветер, у порога белела полоса навьюженного снега. Посреди помещения железная бочка, служившая печью, два пустых дивана. Пассажиров не было. У печки, свернувшись калачиком, спала собака, на вошедших она не обратила внимания. Касса закрыта. Табличка, висевшая над окошком, была отломана, не хватало первой буквы «К»
- АССА – прочитал Гришка и крутанул хромой ногой, изображая танец горцев.
Пашка криво улыбнулся, у него было плохое настроение, ему не нравилась спящая собака. Он вспомнил, когда уезжали со своего полустанка, их сопровождала чья-то собака, тут тоже собака.
- К добру ли это? – подумал он. - Одни собаки. Серафима набросилась на Гришку тоже, как собака, где же люди? – не нравился ему и Гришка. Своим неуравновешенным характером он может принести много неприятностей.
- Так, так, сейчас будем разбираться что тут к чему и почем, - весело сказал Гришка, он видно уже забыл про Серафиму. Да и надо как-то выходить из создавшегося положения, хотя бы перед Пашкой не терять присутствия духа, не показывать, что он свалял дурака.
 Гришка потопал ногами, стряхивая с валенок снег, шумно высморкался, вытер варежкой нос и пошарил глазами по стенам, отыскивая расписание движения поездов, нашел. Рядом с кассой висел листок, вырванный из тетради, на нем фиолетовым карандашом было написано расписание поездов, останавливающихся на этой станции. Гришка долго, шепча одними губами, изучал расписание, а потом, повернувшись к Пашке, радостно сообщил:
- Есть такой поезд!
- Какой? – спросил Пашка, не надеясь на хороший ответ.
- А вот смотри, через шесть часов прибывает к нам пассажирский на Караганду, вот им мы и поедем. А теперь закуривай, поднимай воротник, садись и жди.
Долго курить не пришлось, спавшая собака вдруг вскочила, радостно залаяла, завиляла хвостом и кинулась к двери. Дверь заскрипела и, протискиваясь в нее боком, вошел засыпанный снегом мужчина с деревянной лопатой в руках. За поясом у него торчал чехол с двумя флажками красного и оранжевого цвета.
- Здорово, мужики, - сбивая с валенок снег, сказал вошедший - Далеко путь-дорогу держите?
- Нам бы кассира, - не отвечая на приветствие, ответил Железной.
- Сейчас будет вам и кассир, - добродушно сказал мужчина, он оказался казахом, у него было широкое лицо, косоватые глаза и тонкие, по-казахски, скобкой усы.
Казах вытащил из кармана связку ключей, погремел ими, нашел нужный, открыл железную дверь кассы, со стуком захлопнул ее за собой, несколько минут в кассе что-то стучало, передвигалось, потом дверца окошка открылась. Гришка заглянул в нее и увидел: казах снял с головы меховую шапку, потянулся к подоконнику, взял лежавшую там форменную фуражку железнодорожника, надел ее на себя и тоном официального служащего, обратился:
- Слушаю вас, уважаемые пассажиры!
- Мы с Барнаульского, остановочку решили устроить, так что, пожалуйста, зарегистрируйте билеты, - просовывая свой свернутый набок нос в окошко кассы, попросил Гришка.
- Поедете когда? Положена остановка не более десяти суток.
- Какие там десять суток, сегодня Карагандинским и уедем.
- Почему так скоро? – меняя тон с официального, с чисто человеческим интересом, спросил кассир.
- К дружку на часок завернем и в путь, не моргнув глазом, к чему-то соврал Гришка.
- Дружка-то как фамилия? Я всех тут знаю, - проявляя интерес, снова спросил казах.
- Тулебердиев, - снова соврал Гришка, а зовут Иван.
- Иван Тулебердиев? – задумчиво повторил кассир.
 Казах снял фуражку, снова натянул меховой треух, вышел из кассы, закрыл на замок дверь, повернулся к Гришке и сказал:
- Брешешь, мужик, у нас Тулебердиевых Иванами не зовут, гляди, воровать приехал, в милицию позвоню. А на Караганду за час до прихода поезда билеты отмечу, - он взял деревянную лопату и в сопровождении собаки вышел из вокзала.
Пашка нервно заходил по вокзалу, ему не нравилось поведение его родственника.
- Зачем ты ему наврал? – остановившись против сидящего на диване Гришки, спросил он.
- Кому, вот этому чурке, да он всеравно ничего не понял, - хохотнул Железной.
- Дурак! Это ты чурка неотесанный, он старый человек, и все понимает гораздо лучше тебя. Я жалею, что поехал с тобой!
Пашка надел варежки и вышел на улицу. Ветер срывал поземку, одинокое дерево, стоявшее у вокзала, гнулось и скрипело под напором ветра, словно стонало и жаловалось на свое одиночество. Казах гремел лопатой, счищая снег с узкой полоски перрона. Пашка подошел к нему, легонько прикоснулся к его плечу, миролюбиво заговорил:
- Вы, дядя, извините моего друга, он просто пошутил.
- Нехороший человек твой друг, - обиженно или, вернее осуждающе, заговорил на чистейшем, без малейшего акцента, русском языке, казах. Нельзя смеяться над покойником. Тулебердиев герой Казахстана, он повторил подвиг Александра Матросова, ему поставлен памятник на берегу Дона, на Черноземье, в Крутогорском районе.
Пашка знал о герое Советского Союза казахе Тулебердиеве. Он действительно в январе сорок третьего года на излучине Дона прикрыл своим телом огневую точку фашистов и тем обеспечил захват нашими войсками нужного плацдарма, за что был награжден посмертно «Золотой Звездой Героя», об этом Пашка знал по школе и по местному музею. Знал о нем и Гришка, вот и, не подумав, ляпнул первопопавшую, пришедшую на ум, казахскую фамилию, не думая о том, что может этим обидеть кого-то.
- Я знаю вашего героя, я живу в Крутогорье.
- В Крутогорье? – переспросил казах, - а зачем приехали в Казахстан?
Пашка рассказал все этому казаху, он почувствовал какое-то родственное влечение к этому человеку.
- Говоришь, веники везете продавать? Это хорошо, наш поселок небольшой, к нам их не возят, а веники нам нужны. Звать-то тебя как?
- Пашка!
- А меня Садыков!
Пашка вернулся в вокзал. Гришка, подложив под голову мешок, лежал на диване. Лицо злое, брови нахмурены, челюсти сжаты.
- Что, ходил к чурке зализывать раны? – с издевкой спросил он Пашку.
- Перестань юродствовать, мы и так из-за тебя будем мерзнуть шесть часов вот в этой халупе.
Гришка резко повернулся на другой бок и засопел в спинку дивана. Мороз в вокзале чувствовал себя хозяином, на окнах лед, потолок покрылся снегом, пробирал он до самых костей продавцов веников, заброшенных в этот край великой напраслиной на Гришку. Униженный, оскорбленный, но не сломленный, лежал он теперь на холодном диване, чувствуя, как мороз медленно, точно тисками, сжимает под полушубком тело, пробирается в его стоптанные валенки до кончиков пальцев ног.
За час до прихода Карагандинского поезда Садыков оформил им билеты снова в общий вагон, и через пять часов пути они сошли на перрон Акмолинского вокзала.




Глава 6

Пашка много слышал об этом городе. В пятидесятые годы он считался столицей целинного края. В  Крутогорье был организован отряд молодых трактористов-целинников во главе с лучшим бригадиром тракторного отряда в районе. Проводы целинников были в Доме культуры, много речей, пожеланий, гремела музыка, красивые девушки в национальных костюмах дарили цветы молодым первооткрывателям целины. Пашка сидел в первом ряду и чуть не плакал от зависти. Рвалась душа в романтику, и он тогда впервые пожалел о том, что не владеет специальностью тракториста.
И вот теперь он в столице целинного края, Акмолинске. Еще в вагоне, подъезжая к этому легендарному по тем далеким меркам, городу, он ожидал увидеть красивые многоэтажные здания, ровные, как стрела, шумные улицы и проспекты, звенящие трамваи, троллейбусы, парки и скверы с временно уснувшими на зиму фонтанами. И вдруг… Сначала Пашка не поверил своим глазам. Как только они с Гришкой вышли на привокзальную площадь, перед их взором предстал пустырь с бесформенными снежными барханами, из которых торчали железные дымящиеся трубы. Между барханами бегали стаи собак, тут же парами и поодиночке стояли лошади, привязанные к низким раскорякам-саням.
- Гришка, куда ты меня привез? – настороженно спросил Пашка.
- В Акмолинск! – бодро ответил Гришка. – А ты думал в Москву, тут, брат, живут по старинке, в землянках.
- Так им нашими вениками подметать-то нечего, - мудро заявил Пашка.
- Это, правда, может ты и прав, - согласился Железной и, увидев казаха, проезжавшего мимо них на лошади, закричал:
- Эй, дядя, где тут у вас базар?
Казах натянул вожжи, сначала посмотрел на стоптанные валенки, скользнул взглядом по лицам приезжих, пощелкал языком и предложил:
- Садитесь, музыки, подвезу до базара. Только нет сейчас базара, вечер.
- Вези мужик, вези дорогой, ознакомимся, и на том спасибо, - усаживаясь на сани, проговорил Гришка, и полез в карман за кисетом.
Дальше пошло, как в красивой сказке, только с плохим концом. Базарное начальство встретило их радушно, будто долго ждали, только забыли вывесить флаг и выставить у ворот духовой оркестр. Директор, пожилой казах, с длинной реденькой бородкой, предложил помещение для хранения веников за мизерную плату, предложил и квартиру, при рынке был заезжий двор.
- Веники, это хорошо! – похвалил длиннобородый и добавил, как стукнул по темечку. Только навезли-то их со всей страны очень много.
- Как много? – у Гришки открылись щербинки.
- Шибко много, Тамбовские, Липецкие…, чего напугались? – увидев растерянное лицо Гришки, попытался успокоить его директор.- До весны все продадите.
Гришка круто развернулся и пошел к воротам рынка. Пашка побежал вслед за ним.
- Ты слышал, что сказало это бородатое чучело, до весны, говорит, все продадим. Вот отмочил! Интересно, постучать его по голове, будет звон или нет. Тьфу, твою мать…, как началось с поезда, так и продолжается невезение
Гришка с расстройства шагал так быстро, что Пашка еле поспевал за ним. Неожиданно он остановился, толи в шутку, толи в серьез, спросил Пашку:
- Сколько ты подштаников взял?
- Трое, как ты советовал.
- Молодец, в точку попал, менять будешь один раз в месяц, как раз до весны хватит, - Гришка хлопнул Пашку по плечу, криво улыбнулся. – Ладно, не дрейфь. Поживем, увидим. А теперь пойдем обустраиваться на ночь.
Заезжий двор – это большая крестьянская изба, зарытая в землю по самые окна, построенная из самана, с низким потолком и плохо отштукатуренными стенами. Четыре подслеповатые окна, из них можно видеть только ноги идущих по улице пешеходов. Посреди помещения стояла железная бочка, раскаленная до красна. Рядом с ней ящик с углем. На бочке металлическая коробка, наполовину засыпанная песком. В песке, как узнал Пашка потом, постояльцы пекли картошку. Вдоль стен и посреди этого строения стояло четырнадцать односпальных кроватей, рядом с бочкой – большой стол и два некрашеных табурета. Жили в заезжем дворе преимущественно узбеки, а может не узбеки, может киргизы, таджики или туркмены, их сам черт не разберет. Все усатые, мордатые, в полосатых и неполосатых стеганых халатах, все косоглазые, приехали в Акмолинск продавать яблоки. Вечером они накурились какой-то гадости, анаши или еще чего-то, Пашка не знал, вели себя шумно, разноголосо бормотали на своем языке, косо поглядывали осоловелыми глазами на крутогорцев. Пашка нацменов видел впервые, робко, но с интересом, поглядывал на эту говорливую толпу. Присмирел и Гришка, и было от чего, узбеков много, а их двое и кто знал, накурившимся чего-то непонятного, что им взбредет на ум. Один пожилой, видимо из бывших фронтовиков, а может басмач, кто их поймет, накурился до чертиков, схватил швабру и давай ей махать, как саблей. «Аллах Акбар»! Кричит не своим голосом. Гришка на всякий случай надел шапку, велел это сделать и Пашке. А через пять минут заставил одеться и они вышли на улицу.
- К чему шапки-то мы надели? – спросил Пашка после того, как «басмача» скрутили его собратья и уложили в постель.
- Даешь, к чему? Ты что, не видел, осатанел совсем, стукнет шваброй по кумполу, так дураком на всю жизнь и останешься. Потом люди будут говорить «с чего это Гришка Железной таким стал? Так это же его в Акмолинске узбек по голове шваброй стукнул, вот с тех пор и чокнулся». С этим народом надо держать ухо востро. У них ума-то с гулькин нос, - и Гришка показал кончик мизинца.
- Ох, и националист ты, Гришка, - хохотал над ним Пашка.
- При чем тут националист? Умный человек всякую гадость курить не будет.
- Про этих я не говорю, - не соглашался с ним Пашка. Ты и Садыкова обидел.
- С Садыковым я, правда, перегнул! Хотел пошутить, а не получилось.



Глава 7

Веники пришли багажом малой скорости на третий день их пребывания в Акмолинске. На рынке, действительно, этого товара было видимо-невидимо. Как воронье на падаль съехались сюда все области Черноземья.
Казахи, да и не только они, весь базарный люд проходили мимо этого товара, не поворачивая на них головы. А мороз совсем сошел с ума, бросался на крутогорцев, как дикий зверь, кусал за уши, за нос. Вязаные матерью варежки из шерсти совсем не грели, и Пашке пришлось купить овчинные рукавицы шерстью внутрь. Подшитые валенки грели ноги не более двух часов, потом начинало щипать от холода пальцы, и тогда начиналась великая пляска всего базара. Плясали все, казахи и русские, узбеки и киргизы, татары и ингуши. Последние в годы войны были репрессированы в Казахстан, в Акмолинске их было очень много, и, по рассказам местных жителей, ингуши в ночное время были хозяевами улиц Акмолинска.
В первый день крутогорцы продали два десятка веников, вечером в заезжем дворе под тусклой сорокаваттной лампочкой, Гришка, вооружившись карандашом, занялся подсчетом.
 - Пашка, иди сюда, считать будем, - предложил он. – Ты же знаешь, в арифметике я слабоват, только по пальцам могу, слушай сюда. Если мы будем по два десятка веников продавать в день, а у нас их по восемьсот штук, то выходит…
Пашка не дал ему договорить, он и без Гришки подсчитал, если такими темпами пойдет торговля, они вряд ли впишутся в два месяца.
- Вот я о том и говорю, надо что-то придумать!
- Куда-то ехать надо, - предложил Пашка, - он постепенно входил в роль торговца, и в отдельных случаях начал подсказывать опытному в этом деле Гришке.
- Это куда же? – Гришка не любил, чтобы у него перехватывали инициативу.
- В Джеламбет!
- Куда-а-а?
- Золотые прииски в ста километрах от Акмолинска, мне рассказывал местный житель.
- Нет, давай подождем выходной день, - посоветовал Гришка.
В выходной день, в воскресенье, выручка была значительно лучше, но это всеравно не устраивало крутогорцев.
- Давай в Джеламбет! – настаивал Пашка.
- Туда чем, поездом или машиной?
- На самолете!
- Самолетом? Не понял я тебя, Пашка. Этих чертей и на самолете? Что-то ты тут путаешь!
Гришка за эту поездку возненавидел веники, слишком много они принесли ему неприятностей, и он перестал относиться с уважением к своему товару. Называл их как угодно: чертями, гадостью, хреновиной и всяко-разно, но только не веники, они у него вызывали раздражение, он их пинал ногами и однажды пообещал Пашке сжечь прямо посреди базара. И потом, в понятии Гришки эту заразу можно возить разве только на волах, лошадях, на машинах, конечно и на поезде, но в самолете, тут что-то Пашка напутал.
- Ничего я не напутал, каждый день двукрылый самолет летает в Джеламбет и дальше, до поселка Комсомольского и в тот же день возвращается обратно, - объяснил Пашка.
- А не шлепнемся? Не дай Бог, это тебе не в вагоне.
- Чего ты имеешь в виду? Ты же не Степан!
- Знаю, что я не Степан, но, честно говоря, высоты боюсь с самого детства, - чистосердечно признался Гришка.
- Ничего с тобой не случится, подготовишься хорошенько, - в шутку превратил Пашка опасения земляка. – В туалет сходишь, подштаники про запас возьмешь, и все будет нормально.
Высоты и, правда, Гришка боялся. Еще до войны, с ним, мальчишкой, произошел такой случай. Жил он тогда, как и Пашка, в хуторе Овраги, и вот как-то с хуторскими мальчишками пошел в лес разорять сорочиные гнезда. Сначала по одному лазили на деревья мальчишки, а Гришка складывал трофеи к себе в фуражку. Подошла очередь лезть на дерево и ему.
- Давай сюда фуражку, полезай теперь и ты, Буркуль, - предложил один из мальчишек.
Буркулем звали Гришку в младшем возрасте за круглую, как арбуз, голову и крутой выпуклый лоб, и прозвище это он получил от своего родного деда Силантия. Дед сразу после рождения заглянул в пеленки на внука, крутанул головой, усмехнулся, проговорил:
- Лоб-то крутой, как у буркуля, умный будет, вырастет, Сталина заменит!
Здесь автор должен сделать некоторое отступление в своем повествовании, и все то, что было связано в детстве Гришки с этой кличкой, счел нужным описать отдельной главой.




Глава 8

До замены Сталина было еще далеко, но Гришка, как только подрос, встал, как говорится, на ноги, применял свой необычный лоб в других целях. Драться им стал, да так крепко, что его лба побаивались даже более взрослые мальчишки. Если что не так, Гришка в драке кулаками махать не любил, а разгонялся и бил головой обидчика в живот. Потому и закрепилась за ним эта кличка Буркуль. Что означало это слово, точно никто не знал. Одни говорили - «баран», другие - «козел», одним словом, что-то рогатое, лобастое, бодливое. Были иногда случаи, что отдельные ухари-мальчишки в драке с Гришкой защищались от его неуемного тарана очень простым способом. Будто убегая от него, становились неподалеку от какой-нибудь стены. Разъяренный Гришка, ничего не замечая, набычившись, разгонялся, противник отскакивал в сторону, и Буркуль под общий хохот мальчишек бился головой в стену. Один раз такой промах чуть не стоил ему жизни, попал головой на вмазанную в глину металлическую скобу, упал без сознания, пришлось родителям везти его в больницу, где он пролежал с сотрясением мозга целых десять суток. После этого Гришка стал применять свой таран более осмотрительно, бил точно, рассчитано и обязательно по мягкому.
Вот этот же Гришкин расчет чуть не подвел деда Силантия под трибунал. Силантий работал в колхозе бригадиром. Коллектив был небольшим, но требовал постоянно хозяйского глаза, потому-то почти весь день Гришкин дед топтался на колхозном дворе или находился в поле, присматривал за скотом, за косовицей хлебов, за обмолотом зерна, да мало ли дел было в колхозе, а потом конец тридцатых годов прошлого столетия был тяжелым. Сталинские политические репрессии напугали народ до такой степени, что боялись делать резких движений, не дай Бог кому-то что-то не понравится, не успеешь глазом моргнуть, как окажешься осужденным по пятьдесят восьмой статье, как изменник Родины. Особенно это относилось к руководящему составу, боялся этого и Гришкин дед.
Силантий любил своего единственного внука, если и порол ремнем, то только в воспитательных целях, и каждую свободную от работы минуту, а их у крестьянина не так уж и много, уделял ему, занимался им дома, брал и на работу.
И вот как-то однажды в хутор Овраги приехал на легковой машине первый секретарь райкома партии посмотреть, как идут дела в колхозе. Председатель колхоза был в отъезде, руководил работой на току, где колхозники обмолачивали цепами зерно, бригадир Силантий. Вслед за дедом, как привязанный, ходил Гришка.
- Ты к начальству близко не подходи, а то мигом в милицию заберут, иди к веялкам, там меня и подожди.
Знал бы Силантий, лучше бы не говорил внуку о милиции, недаром говорят в народе, не говори о плохом, о хорошем думай. Не подумал тогда бригадир, сказал просто так, чтобы припугнуть Гришку, а он расценил это по-своему.
Секретарь боком, еле протискиваясь в дверь, вылез из машины. Был он небольшого роста, широкий в плечах, с лысой, под Ленина, головой и совсем уж не по-ленински, с большим животом.
Силантий услужливо подскочил к райкомовскому начальнику, хотя и был беспартийным и недолюбливал коммунистов, но тут уж ничего не поделаешь, при исполнении был, значит, и вести себя надо достойно.
Походили по току, секретарь задал бригадиру несколько вопросов, касающихся колхозных дел, подошли и к столпившимся у веялки колхозникам, там же стоял припугнутый дедом Гришка. «А то могут в милицию забрать» колотились в лобастой голове Гришки слова деда. В какую милицию, и что это за милиция, он путем не знал. Что означали слова деда, может их и пугаться не стоит, а, наоборот, в милиции лучше, чем дома, во всяком случае, пороть ремнем не будут, как это делает почти каждый день дед Силантий.
Гришка боком протиснулся через толпу и встал рядом с дедом, интересно было посмотреть на хорошо одетого начальника, на белую, с накладными карманами, гимнастерку, на хромовые, начищенные до блеска, сапоги и на отвисший живот. Таких пузатых в хуторе не было, сначала Гришка думал, что у него там заложена подушка, потом присмотрелся, нет, настоящее пузо, подпоясанное широким ремнем.
Начальник, наверное, любил детей, потому сразу и уделил мальчишке внимание.
- А это чей головастый карапуз? – с улыбкой спросил он и легонько подергал Гришку за ухо.
Гришка насупился. Он не любил, чтобы его дергали за уши, к дедову ремню привык, а вот за уши его никто никогда не дергал, не надо бы трогать и секретарю. Гришка отошел на несколько метров, разогнался и с подскоком, что было сил, ударил головой обидчика в пузо.
У секретаря райкома нехорошо екнула селезенка, от неожиданности он согнулся, будто поклонился Гришке за хороший удар, потом выпрямился. У него сначала покраснели уши, а потом запылало гневом лицо.
- Это чей хулиган? – грозно спросил он.
Случай был неординарным, ежовые рукавицы министра внутренних дел страны продолжали цепко держать в страхе и повиновении всех граждан Великого Советского Союза.
Наступила необычная, казалось бы, в такой смешной ситуации, тишина. Колхозники испуганно поглядывали друг на друга, боялись, не дай Бог, кто-нибудь не выдержит и засмеется, и тогда неизвестно, чем это все может кончиться для деда Силантия, для хуторян. Только хуторской бобыль, придурковатый Минька, правильно расценив обстановку, громко захохотал.
У Силантия оборвалось в груди, душа и сердце провалились куда-то, наверное, в пятки. Не вздохнуть, не выдохнуть от страха.
- Стервец, подвел, сукин сын, деда под трибунал, - лихорадочно думал Силантий.
Он вспомнил, сегодня утром бабка ни с того, ни с чего, вдруг, предложила ему поменять подштаники, обычно он менял их только перед годовыми праздниками, а то вдруг…
- Чего ты надумала? – насторожился Силантий.
- А Бог его знает, - ответила жена, - в голову что-то взбрело, вот и предложила.
Силантий безропотно согласился, раньше по этому поводу у него со старухой были разногласия, не любил Силантий менять часто белье, а то согласился.
- Выходит так, значит не к добру, - совсем уже отрешенно подумал бригадир.- Мало порол черта крутолобого, почаще бы надо поганца!
 - Я спрашиваю, чей это хулиган? – поймав Гришку за воротник, снова повторил свой вопрос секретарь.
- Мой это внучек, шельма этакая, - дрожащим голосом заговорил Силантий. – Безотцовщиной растет, отец-то, упокой его Господи, преставился от чахотки в аккурат на первом году в колхозе, - и в подтверждение сказанного, Силантий, чтобы разжалобить начальника, мелко перекрестился и тем подлил масла в пылающую гневом душу секретаря.
- Богу молишься, набожный, значит, потому и внука воспитал враждебно к власти? – выворачивая глаза на старика, проговорил районный начальник, и, не выпуская Гришкиного воротника, повел его к машине.
- В милицию повезем, - сказал он шоферу и добавил, - забери и вон того смешливого.
Минька, не обращая внимания на сложившуюся обстановку, продолжал громко хохотать.
Шофер, крупный мужчина, одетый в кожанку, взял Миньку тоже за воротник, втолкнул в машину, хлопнула дверь, рыкнул двигатель, и машина покатилась, увозя с собой перепуганного Гришку и весело улыбающегося бобыля Миньку.
Силантий как стоял, так и присел прямо на голую землю, ноги подкосились, сердце вернулось на свое место и теперь колотилось часто и тревожно. На него зашумели колхозники, то молчали, а то заговорили все разом. Районного начальника даже за глаза ругать боялись, все насыпались на Силантия и Гришку. Укоряли их во всех грехах, особенно досталось Гришке-Буркулю.
- Он своим дурацким крутым лбом доведет до того, что весь хутор загонят на Соловки, - высказалась одна из женщин, неделей раньше поссорившаяся на работе с матерью Гришки.
И вдруг все замолкли, увидев на опушке леса, бегущего к току Гришку. Оказалось, в километре от хутора его выпустили из машины, пригрозили, что если он еще раз поступит так же, тогда и его и деда посадят в тюрьму.
Вечером пешком пришел из Крутогорья и бобыль Минька. Знакомый милиционер рассказал председателю колхоза, что Минька хохотал и в милиции.
- Буркуль как разгонится, - сквозь смех рассказывал он милиционерам, - да как даст головой начальнику в пузо, у того аж селезенка, как у жеребца, в животе екнула, - и снова громко хохотал.
Его продержали до вечера, поняли дурак - чего с него возьмешь, и выпустили.
А Силантий на второй день подал заявление и ушел из бригадиров. На вопрос председателя, чего спешишь, уклончиво ответил:
- От греха подальше, внука буду воспитывать.
- Дешево отделался, - придя домой после того, как председатель принял от него заявление, сказал Силантий своей жене. – Могли пришить и статью врага народа за неправильное воспитание. Надо же было додуматься чертенку, такого большого начальника на глазах у людей в пузо головой. Срамота-то какая, теперь буду пороть каждый день.
Вот такую опасную роль годом раньше сыграл Гришка в судьбе своего деда.








Глава 9

- Эй, Буркуль, ты что, оглох? Полезай теперь на дерево ты, - снова предложил ему мальчишка.
Гришка фуражку с яйцами отдал, но лезть на дерево отказался, сославшись на то, что у него заболел живот. Мальчишка прыснул от смеха и закричал:
- Ребята, у Буркуля от страха заболел живот!
Тем только бы позубоскалить да посмеяться над кем-нибудь, сразу подхватили, засвистели, заулюлюкали, и Гришка стряхнул с себя страх и полез.
- Ты только вниз не смотри, - посоветовали ему и издевательски добавили, - сам понимаешь, живот-то у тебя болит, а мы под деревом.
Мальчишки дружно захохотали. Гришка, стиснув зубы от обиды, добрался до гнезда, запустил в него руку, яиц не было и, вдруг, порывом ветра нагнуло дерево, зашелестели листья, Гришка посмотрел вниз, у него закружилась голова, он вцепился руками за сучья, а оторваться не мог.
- Эй, Гришка, яйца есть? – кричали ему мальчишки.
Гришка молчал.
- Ты что там, спишь что ли?
Гришка цепко держался за дерево, но не мог вымолвить и слова.
Мальчишки забеспокоились, один, было, полез на дерево выручать Гришку, но тот неожиданно закричал:
- Не подлезай близко, а то упаду!
Мальчишки, потоптавшись под деревом, приняли решение: двое побежали за Гришкиной матерью, остальные остались караулить его.
Вскоре на выручку в лес прибежали мать и дед. Дед был строгим, часто драл внука ремнем, давал подзатыльники. Особенно строго к воспитанию внука относился после того случая с секретарем райкома. Несмотря на укор в религиозности секретарем, продолжал быть набожным, не брил бороды и крестился до и после еды.
- Эй, садова голова, а ну-ка быстро слезай! – строго приказал Гришке дед.
Гришка молчал.
- Ты чего там, примерз?
Снова молчание.
- Вот язви его в корень. Надо самому лезть!
Дед снял с головы фуражку, чтобы не цепляться за сучья, отдал ее снохе, подтянул штаны, поплевал на ладони, перекрестился и полез на дерево. Несмотря на преклонный возраст, он был еще крепким, на дерево лез легко и сноровисто, будто всю жизнь только и делал, что лазил по деревьям. Добравшись до Гришки, дед не узнал своего внука, тот был бледным, крепко держался побелевшими от напряжения пальцами за сучья, у него были закрыты глаза и сильно сопел носом.
- Ты чего так напугался, внучек? Давай цепляйся за меня, - заговорил дед.
Он прижал к себе Гришку и медленно стал отцеплять его руки от сучьев. Гришка отцепился от дерева и вцепился за деда – одной рукой за волосы, другой за бороду. Дед охнул от боли и, вдруг, закричал на весь лес:
- Бороду отпусти, свинячий потрох, бороду-у-у!
Гришка от страха будто лишился разума, ему казалось, отпусти он сейчас дедову бороду, и все пропало, дед не сможет удержать его, и они рухнут с дерева.
- Бороду отпусти, мать-перемать, в печенки, селезенки, - деда прорвало и понесло, он матерился вдоль и поперек, трехэтажно и по диагонали, но бороду внук не отпускал.
- О, Господи, спаси меня и помилуй! Мария, чего стоишь, как мокрая курица? – закричал свекор на сноху, - пошли кого-нибудь из пацанов, хай пощекочут ему пятки, может отпустит, мочушки нет, выдернет, сукин сын, всю бороду.
Один из мальчишек быстро вскочил на дерево, пощекотал Гришкины пятки, тот, и правда, подергал ногами и отпустил бороду.
После этого Гришка никогда не лазил по деревьям, высота у него вызывала панический страх, и вот теперь складывалась такая необходимость, ему придется лететь на самолете.


Глава 10

Веников решили брать две упаковки по сто штук в каждой. Казах, ездовой рабочий рынка, подвез их до аэродрома, билеты взяли без проблем. Вылета ждать пришлось недолго. Крутогорцы не успели отогреть замерзшие на морозе руки у раскаленной до матовой синевы бочки, такой же, как в заезжем дворе, как в аэровокзал зашел мужчина в форме летчика гражданской авиации и громко объявил:
- Кому на Джеламбет, Горный и Комсомольский, выходи к самолету!
Летчиков было двое. Молодые, здоровые, как богатыри, русские ребята, они и помогли крутогорцам погрузить веники в самолет. С треском захлопнув в самолете дверь, летчики уселись на свои места, надели наушники, самолет какое-то время мягко шелестел винтом на холостых оборотах, потом вдруг рявкнул, коротко разбежался и взлетел. Пашка выглянул в круглое окно самолета, и сердце затрепетало от радости. Самолет набрал высоту, и, казалось, не летел, а висел в воздухе, кругом белая безмолвная снежная равнина.
- Гришка, посмотри! – закричал Пашка, - не понять где земля, где небо. Вот чудеса!!!
Гришка сидел рядом, прямой, неподвижный, будто, как говорится, аршин проглотил, на Пашкино предложение посмотреть на землю, он не повернул в сторону даже глаз
Пашка посмотрел на пассажиров, те, наверное, привыкшие к полетам, мирно беседовали, не обращая внимания ни на высоту, ни на легкое покачивание самолета. Пашка наклонился к самому уху Гришки и спросил:
- Ты запасные подштаники с собой прихватил?
Гришка и на это не среагировал, только зашевелил губами. Пашка догадался, матерится.
Над Джеламбетом самолет, заходя на посадку, круто накренился, Пашка успел заметить открытый карьер золотопромышленников, ползающие самосвалы, экскаваторы и рабочий жилой поселок, беспорядочно разбросанный, без улиц и переулков, по заснеженной равнине.
Самолет приземлился, точнее, приснежился, он был на лыжах, высадил крутогорцев, обдал их снежной пылью, поднялся и улетел. Через несколько минут к ним подскочил газик-вездеход, из кабины выскочил водитель, роста невысокого, широкоплечий, подвижный, на плечах безрукавка, на ногах унты, обежал вокруг машины, монтировкой опробовал плотность шин.
- Братва, чего привезли? – спросил он стоявших у своих тюков крутогорцев.
- Веники, - успел первым сказать Пашка.
- Веники - это хорошо, такой товар у нас пойдет! Так чего стоите? Давай грузить и айда на базар.
- Так мы же того, и сами, да откуда нам знать, - невпопад забормотал Гришка и забегал вокруг тюков, не зная с какой стороны их удачно схватить, у него после полета еще кружилась голова, и что-то произошло с мозгами, будто, и правда, тот узбек в заезжем дворе стукнул его шваброй по голове. Шофер оттолкнул плечом беспомощного Гришку, помог Пашке погрузить в машину веники. Кинув глазом на стоптанные валенки Гришки, велел ему залезать в кабину.
- А ты, молодой, полезай в кузов, - приказал он Пашке.
По поселку ехали, виляли то вправо, то влево, через какие-то дворы и между бараками, потом выскочили на небольшую площадь, машина остановилась, и шофер объявил:
- Вылезай, приехали, вот и базар.
Пашка присмотрелся и понял, они действительно приехали на базар. У карниза одного из бараков тянулся во всю его длину прилавок шириной в одну доску и больше ничего.
За доставку груза шофер отказался брать деньги, попросил продать ему веник. Гришка выдернул из своего тюка свой товар, умело встряхнул им, веник распушился, от него дохнуло на Пашку далеким родным Крутогорьем, кукурузной ботвой и парным молоком.
- Дарю! – с легким поклоном Гришка протянул шоферу веник, подавая его, как букет цветов любимой девушке.
- Нет, браток, подачек не принимаю! – шофер полез в карман, достал небольшую пачку денег, поплевал на пальцы, отсчитал пять трояков и подал их Гришке.
- Ни хрена себе?! Пятнадцать рублей, - проводив взглядом уехавшую машину, - удивился Гришка.
Это и послужило у крутогорцев пусковой ценой на веники.


Глава 11

А дальше снова сказка, только теперь уже с хорошим концом. И если бы Пашке кто-то рассказал эту сказку, он никогда бы не поверил рассказчику, только с недоверием сказал бы ему:
- Ты ври, ври, да не завирайся, такое бывает в детских книжках или в плохих кинофильмах.
А случилось вот что. Проводив машину, «купцы» начали раскладывать свой товар, потянулся и покупатель. Не торгуясь, давали по пятнадцать рублей, другие совали и по две десятки и не брали сдачи, такого в практике крутогорцев еще не было.
Гришка ожил, отошел после самолета, расцвел лицом, щеки на морозе полыхали румянцем, он весело выкрикивал какие-то шутки-прибаутки. Пашка недоумевал, что, и правда от высоты у него мозги поползли набекрень, а может от радости, что веники пошли по высокой цене, но, по мнению Пашки, Железной вел себя не совсем хорошо.
- Налетай, налетай! – весело кричал он, - подешевело, веники русские, прусские, датские и солдатские, пленные и военные, - одним словом нес несусветную чепуху.
Пашка не выдержал, толкнул его в бок, хотел остановить не в меру разболтавшегося «купца», и тут, вдруг, к ним подошла женщина-милиционер, широколицая казашка. На голове мужская милицейская шапка, в бушлате, из-под бушлата горбились колесом кривые, как у потомственного кавалериста, ноги, несмотря на крепкий мороз, обутые в хромовые сапоги.
- Ваши документы? – строго потребовала она.
«Купцы» засуетились, покупатели притихли, что ни говори, блюститель порядка что-то заподозрила неладное, связанное с этим товаром. Все ждали, наблюдая, чем это кончится.
Гришка, наконец, достал из кармана справку, где значилось, что они являются колхозниками такого-то колхоза и что проживают в такой-то области и в таком-то районе, и что веники…
- Это не то, у вас есть документы на право въезда в наш район? – спотыкаясь на букве «р», спросила милиционерша.
Такого разрешения у них не было.
- Сворачивайте свои веники, пойдемте со мной в отделение милиции.
Покупатели до этого, молча наблюдавшие, ожили, зашевелились, кто-то из толпы выкрикнул:
- Эй, Хусейнова, чего к людям прицепилась, пусть продают. Это же не оружие, а веники!
Хусейнова на выкрик из толпы не обратила внимания, а наоборот почувствовала власть над этой толпой покупателей и, особенно, над этими двумя мужчинами, которые, согласно справкам, были колхозниками.
- Вы что, не поняли, о чем я вам говорю? – уже явно раздраженно сказала милиционерша.
- Так мы-то что, мы-то не против, - почувствовав, что дело принимает серьезный оборот, проговорил Гришка. – Только как это сделать? Мы не донесем, машину надо.
- Хорошо, тогда поступим так, - приняла Хусейнова, как казалось ей, с ее бабьей колокольни, самое мудрое решение, - один останется здесь, второй пойдет со мной в милицию.
Гришка был старше Пашки по годам, опытный в торговле, побывавший, по его словам, и не в таких переделках, а может, никогда в них не был, но зато болтлив, языкат, за словом в карман не лазил, ему и карты в руки. Он и пошел в милицию.
Пашка не знал, что ему делать, как вести себя дальше, продавать веники или не продавать. Судя по поведению милиционерши, их явно в этом поселке блюстители порядка своими не признали.
- Эй, парень, чего стоишь, мух ловишь? – обратился один из стоявших в толпе покупателей. – Давай продавай свой товар, я помогу! – он шагнул за прилавок к Пашке, выдернул из тюка один веник, подал его женщине, дружески толкнув в бок Пашку, шепнул – собирай деньги.
- Давай, парень, давай! – торопили его покупатели.
И Пашка давал. Нет, вернее давал незнакомый ему мужчина, а Пашка только собирал деньги, рассовывая их по всем карманам.
Минут через сорок, а может через час или больше, такое время засечь невозможно, уж больно у Пашки дело пошло хорошо, прибежал запыхавшийся Гришка, глаза круглые, как пятаки, лицо испуганное.
- Куда веники подевал? – первым делом спросил он.
- Как куда, продал!
- Твою мать, вот это ты молодец. Ладно, целовать тебя буду потом, а сейчас бежим!
Мужчина, помогавший Пашке продавать веники, понял, что его функции закончены, взял отложенный для себя веник, сунул Пашке три пятерки и ушел.
- Куда бежим? Почему бежим? От кого? – хотел, было, Пашка спросить у своего друга, но внешний вид Гришки показывал, что вопросы сейчас задавать некогда и незачем.
- Потом расскажу! – выдохнул из себя Гришка.
Пашке два раза повторять не надо, сорвался и побежал.
- Куда, а мешки чего бросил? – крикнул ему вслед Гришка.
Пашка только махнул рукой, дескать, ему ничего не надо, у него не семеро по лавкам. Гришка позажимистей, у него семья, двое малолеток, их во что-то обувать и одевать надо, сгреб два куска мешковины, сунул под мышку и, сильно хромая, побежал за Пашкой.
- Стой, стой, твою мать, ты куда закосил? – закричал Железной на Пашку, видя, что тот, не зная куда бежать, загибал в сторону милиции.
- Право держи, право, к аэродрому!
Пашка круто повернул вправо и обогнул какую-то хибару, обитую кусками фанеры, побежал, как показалось ему, в сторону аэродрома. Пробежав метров сто по плохо утоптанной снежной тропинке, он перемахнул через низенький забор и оказался на какой-то захудалой, кривой, но похоже было, проезжей улице. У низкой землянки, придавленной снегом, глядевшей на улицу, будто из окопа, двумя прищуренными окнами, стояла, опершись на деревянную лопату, старуха и испуганно смотрела на бежавшего прямо на нее Пашку.
- Бабуля, на аэродром мне надо? – тяжело дыша, спросил он у старухи.
- Поворачивай, парень, назад, пробежишь длинный барак, а там налево и прямо.
- Ты откуда будешь-то, сынок?
Пашка назвал свою область.
- Господи, я тоже с той области, Верхнедонского района, репатриированная из Немецкой колонии.
Пашка знал Верхнедонск и Немецкую колонию, она от Крутогорья в двенадцати километрах, неоднократно бывал там, теперь ее переименовали в Рыбинск, видел добротные дома, построенные еще до войны предприимчивыми немцами, прямые, как шнуром отбитые улицы, сохранились и крашеные заборы. Теперь в этих домах жили русские, заборы местами выломаны, наверное, на дрова, по улицам стаями бегали бездомные собаки, у отдельных домов жильцы выбрасывали навоз прямо на улицу, кругом царил развал, беспорядок, грязь и нищета.
Несколько лет назад Пашка со своими дружками ездили в Рыбинск на танцы в их сельский клуб, построенный еще до войны немцами-колонистами, знаком был с местными девчатами, поэтому бывшую Немецкую колонию знал очень хорошо. Ему бы остановиться, поговорить со старухой, но, вспомнив испуганное лицо Железного и команду «бежим», он понял, что с этой командой связано что-то очень серьезное и страшное для них.
- Извините меня, бабуля, к самолету мне надо, - с сожалением сказал Пашка и побежал по указанной старухой дороге.

Глава 12

Выскочив из поселка, Пашка увидел заходящий на посадку самолет, ему бы прибавить скорость, но мешали тяжелые, подшитые и неудобные для бега валенки, длиннополая шуба не давала хода, а тут еще неторная дорога, сыпучий снег под ногами. Буксовали по нему валенки, пробуксовывала и сила, щипало от пота глаза. Пашка сдернул с головы шапку, подобрал полы шубы и, выжимая из себя все силы, перешел на самую высокую для него скорость.
- Только бы добежать, только бы успеть к самолету и задержать его до прихода Гришки, - выбиваясь из последних сил, думал на бегу Пашка.
Самолет мягко коснулся лыжами аэродрома, с минуту катился по заснеженному летному полю, потом круто повернулся боком к бежавшему Пашке и остановился. Открылась дверь, из нее выглянули летчики.
- Эй, парень, а ну еще поддай газу! – закричал Пашке один из них.
Пашка и рад бы поддать, да газу у него больше не было, бешено колотилось сердце, оно стучало везде – в горле, в голове, оно готово было пробить шубу и выскочить наружу. Наконец, добежав до самолета, он ударился грудью о порог двери, повис на нем, беспомощно царапая ногтями резиновое покрытие пола самолета.
- Гоп! – и Пашка, подхваченный летчиками подмышки, влетел в самолет.
- А где твой хромой?
- Он. Там. Бежит. Подождите его, пожалуйста! – задыхаясь, выговаривая раздельно каждое слово, попросил Пашка. Он поднялся на ноги, посмотрел в дверь и увидел выскочившего из поселка Гришку.
- Чих, чих, чих, - работал на холостых оборотах винт самолета, летчики продолжали стоять у двери, поджидая Гришку. Они не торопили его, они видели, его торопить нельзя, он и так с трудом держался на своих, не совсем здоровых, ногах.
- Чих, чих, чих, - чихал самолет, и Гришка понял, что его ждут, ждет не лошадь, не трактор, не громовило-паровоз, его ждет самолет, как американского президента или Советского Генсека, только с небольшой разницей. Те важно шли по ковровой дорожке, а Гришка бежал, выбиваясь из последних сил. Он сделал еще рывок, мешковина одним концом вывалилась из подмышки, он наступил на нее больной ногой, споткнулся, упал, прополз метра два на четвереньках, вскочил на ноги, и, не оглядываясь на брошенную тряпку, сильно хромая, побежал к самолету.
- Гоп! – и Гришка растянулся на полу, хлопнула дверь, рявкнул мотор, самолет разбежался, подскочил и полетел, взяв курс на Акмолинск.
Гришка, подперев валенками дрожавшую дверь, лежал без движения на полу самолета. Прошло минут десять, Пашка начал беспокоиться, Гришка не подавал признаков жизни. Пожилой казах (а может и не казах, их сам черт не разберет, в пятидесятые годы в Акмолинске проживало много национальностей, в войну туда согнали почти весь Кавказ) с бородой, носатый, долго смотрел, казалось, на бездыханного Гришку, потом трижды провел, словно вытираясь, ладонями по лицу (позже Пашка узнал, так молятся мусульмане) и на безбожно ломаном русском языке спросил:
- Однако, она, должно, умерла?
- Вы чего, откуда взяли? – испугался Пашка.
У него и без того на душе кошки скребли, все люди как люди, сидят спокойно в самолете, беседуют да ухмыляются, поглядывая на Гришку, а он лежит недвижимый, подпер валенками дверь и, правда, толи живой, толи его уже нет. Пашка наклонился, заглянул ему в лицо, Гришка был живой, он тяжело дышал, наверное, никак не мог отойти от усталости, это Пашка определил по его раздувающимся ноздрям.
- Гриша, тебе плохо? – спросил он его.
Гришка только сильней сжал челюсти и подтянул пол себя ноги от дребезжащей двери.
- Живая, живая, слава аллаху!!! – обрадовался бородатый старик, и снова трижды провел по лицу ладонями.
Вскоре Гришка встал с пола, сел на железное сидение. Пашка, было, полез к нему с вопросами, но Гришка отрицательно покачал головой.
- Потом, в Акмолинске, поговорим.


Глава 13

В Акмолинске на аэродроме Железной повел себя крайне настороженно, и у Пашки снова неприятное беспокойство кольнуло в сердце. Он вспомнил, как Гришка вел себя в Джеламбете, когда они вышли из самолета, но тогда, слава Богу, обошлось, а теперь…
Теперь, выйдя из самолета, он не пошел, как все пассажиры, к вокзалу, а повернул в другую сторону, к темневшим в конце аэродрома каким-то деревянным строениям.
- Гришка, ты куда? - насторожился Пашка.
- Потом расскажу! – снова повторил он, и, оглядываясь на вокзал, трусцой побежал к строениям.
Пашка, совсем расстроенный, не спеша, пошел вслед за Железным, но тот неожиданно обернулся и грубо прикрикнул:
- Бежим, дурак, милиция нас ищет!
- Какая милиция, ты что, того? – Пашка крутанул пальцем у виска, но на всякий случай, чем черт не шутит, прибавил шагу и спрятался вместе с Гришкой за сарай.
Около получаса они из-за угла следили за вокзалом, внимательно присматриваясь к людям, которые появлялись на летном поле, потом, наконец, Гришка, облегченно вздохнув, проговорил:
- Ну, слава Богу, кажется, пронесло, теперь поехали в заезжий двор.
В автобусе он рассказал:
- Так вот, как только взяла меня эта кривоногая каракатица, - слово «кривоногая» Гришка произнес с особым нажимом, видимо, совсем забыл, что его стоптанные валенки значительно уступают в стройности хромовым сапожкам милиционерши, - посадила она меня, значит, в коридоре, велела ждать. Сижу, жду, а у самого душа на базаре, думаю как ты там, залетели-то, сам понимаешь, к черту на кулички, парень ты молодой, неопытный, за себя постоять не можешь, могут без меня и обидеть. Ну, просидел я, наверное, часа полтора, вышла, наконец, ко мне эта, на своих рогачах, морда косоглазая. Ее бы, суку, не в милицию, а на огород вместо пугала поставить, тогда не только воробьи, лошади бы пугались. Я бы ее, мать-перемать, в печенку, селезенку, в гробу бы хотел видеть, в белых тапочках. Я бы…!!! - Гришку понесло, накопившаяся злоба перла из него отборной матерщиной. – Так вот, значит, вышла и говорит:
- Вы, молодой человек не имеете юридического права на пребывание в нашем поселке закрытого типа, поэтому начальник милиции принял решение временно, до выяснения, отобрать у вас привезенный товар и вас, тоже временно, задержать.
Она посмотрела на свои часы и предупредила:
- Из милиции ни на шаг, через полчаса подойдет машина.
Сказала и пошла, не пошла, а поехала на двухлапчатом культиваторе. Как только за ней закрылась дверь, я к тебе на базар. А ты, Пашка, молодец, не растерялся и без меня. С тобой можно иметь дело, – и Гришка, счастливо улыбаясь, похлопал Пашку по плечу.
Пашка знал, Гришка мог хвастануть, преувеличить свои заслуги, но здесь он был прав, дело в том, что когда самолет поднялся в воздух, заходя на курс, накренился вправо, Пашка глянул в иллюминатор, снова увидел карьер, поселок, а из поселка выскочил зеленый «козлик» с синей полосой на кузове. Он еще подумал тогда, чего это милиция гуляет по взлетной полосе. Теперь стало ясно, за ними гнались, но не догнали.
- Я боялся, сообщат по телефону в Акмолинск, - уже спокойно сказал Гришка, - думал, выйдем из самолета, а нас под белые руки и в каталажку, потому-то и прятались за сарай.

Две недели кочевой жизни с вениками Пашку научили кое-чему. Побывав в разных ситуациях, присмотревшись к людям, он понял, что недаром в Крутогорье занимается этим промыслом далеко не каждый. Торговать таким товаром может не всякий. Во-первых, огромные габариты, чтобы перевезти веники с одного места на другое требуется транспорт, его надо где-то найти, потом найти помещение для их хранения, и все это делать в незнакомых населенных пунктах, с незнакомыми людьми, иногда даже неизвестной национальности, и Бог знает, что у него на душе, у этого нацмена. Поэтому иногда создавались сложные ситуации, связанные с риском.
Случай в вагоне наложил на впечатлительную, тонкую, чувствительную натуру Пашки тяжелый отпечаток. Надо же было так случиться, что в их вагоне оказался патологический алкоголик Степан, который сыграл, не ведая того сам, главную скрипку в скандале между Гришкой и упорной проводницей Серафимой. И теперь милиционерша Хусейнова, ей бы пройти и не заметить колхозников, одетых в разнополые шубы. Она отлично понимала, что веники не самое грозное оружие, которым можно принести какой-то ущерб открытому карьеру золотопромышленников или задрипанному поселку, где живут, однажды уже перенесшие насилие, репатриированные немцы-колонисты.
- Слава Богу, пронесло! – сказал в автобусе Гришка.
А могло не пронести, какой-нибудь самодур- начальник, поднял бы трубку, позвонил в Акмолинск «задержать!», а ментов хлебом не корми, с удовольствием задержат, а там разбирайся, выкручивайся, как можешь, а кругом чужие люди. Вот и пришлось двум физически здоровым мужчинам, не считая хромоты, трусливо, как зайцам, бегать по аэродрому, прятаться за каким-то сараем. И еще могло случиться так, что какой-нибудь бдительный служака аэродрома заметил двух прячущихся мужчин от кого-то, сообщил куда-то и снова неприятности, и тогда доказывай, тряся своими справками, что ты колхозник колхоза «Куйбышева» и к воровскому делу никакого отношения не имеешь.


Глава 14

Поторговав еще три дня в Акмолинске, крутогорцы поняли, дальше им в этом городе делать нечего. Веники не хлеб, каждый день покупать не будешь, на базаре на них никто не обращал внимания.
- Надо куда-то переезжать! – предложил Гришка.
По его мнению, а это мнение ему кто-то подсказал на рынке, дело можно поправить в лучшую сторону в районном городе Атбосар.
- Куда, в Атбосар? Я не поеду, – категорически отказался Пашка.
Он слышал, что в Атбосаре намечается, или уже строится, он точно не знал, какое-то крупное предприятие, связанное с наукой и почти был уверен, что их погонят оттуда так же, как из Джеламбета.
Забегая вперед, так и случилось. Гришка уехал в Атбосар один, и у него там были большие неприятности. Об этом он рассказал спустя две недели, когда встретились после своей поездки в Крутогорье.


Глава 15

- Приехал я в Атбосар, - рассказывал Гришка, - городишка так себе, средней паршивости, дома в основном деревянные, крытые не поймешь чем, толи какой-то щепой, толи досками, все серо, мрачно, снегу кругом под карнизы домов, машин не видно, казахи в основном на лошадях цокают. Ну, думаю, кажется, влип. Стройки, о которой ты говорил, не видно, не видно и людей. Словом сидят, наверное, по своим конурам, кумыс пьют и о моих вениках не думают.
Сдал я свой груз в камеру хранения, а сам пошел по городу снег валенками месить. Дело клонилось к вечеру, добрался, значит, до базара, а там, сам понимаешь, ни души. Постоял минуты две, вижу, из какого-то сарая чья-то душа выползла. Душой оказался мужчина лет сорока, одетый в брезентовый плащ с капюшоном поверх фуфайки, на ногах валенки, лицо небритое, щетина рыжая в мой палец, скулы широкие, нос красный, ну, думаю, свой мужик, из рабочих.
Пашка заметил, за время их длительной поездки, связанной со страшным непонятным словом для советского человека, особенно для колхозника «бизнесмен», которое было созвучно с какой-то «бездной», так вот походив целый месяц над этой бездной, Гришка научился связно рассказывать о себе, и не только о себе, но и других. Его речь была насыщена образами и сравнениями, и что самое главное, он совсем перестал вплетать в нее привычную для слуха Пашки, матерщину. Он как-то умело обходил ее стороной и к сквернословию больше не прибегал.
Гришка похлопал себя по карманам, достал кисет, свернул самокрутку и продолжил свой рассказ.
- Так вот, заговорил я с этим рыжим, а вокруг него трутся собаки, их на базаре тьма-тьмущая, как у нас тараканов.
Гришка на секунду умолк, мотнулся к печи, где рогачи стоят, пошарил там рукой и вытащил крупного прусака.
- Вот, гад, легкий на помине, - без зла сказал, видимо привычный к этому, Гришка. – Вижу, сидит сука, прислушался о чем я рассказываю, - Гришка открыл форточку, выбросил в нее таракана, пусть, дескать, погреется на морозе, вытер руку о штаны и продолжил:
- Познакомился я, значит с ним, оказалось он работает дворником на базаре, что он татарин, что у него русская жена и зовут ее Евдокия, и живет он совсем недалеко от базара, и за определенную плату пустит меня на квартиру. Слава Богу, мысленно перекрестился я, кажется, дело пошло на лад. Зовут-то тебя как, скромно спросил я.
 - Ахмет!-
- А меня Гришка, а по фамилии Железной.
- Ахмет, а веников на базаре много? – настороженно спросил я.
- Веников? – Ахмет почесал небритую бороду, задумчиво ответил, - что-то я последнее время их не видел.
От радости я с трудом удержался, чтобы не расцеловать татарина. Он прекрасно говорил на чистом русском языке, наверное, жена научила, а спустя час Ахмет познакомил меня и с женой Евдокией, женщиной лет тридцати пяти, ужасно худой, прямо, в чем только душа держится. Ты знаешь, Пашка, когда Ахмет привел меня к себе на квартиру, я удивился, вернее, ужаснулся их бедности. В квартире царили убогость, нищета и грязь, на кровати вместо матраца какие-то тряпки, стол с обломанной ножкой, табуретки скрипели, шатались, страшно сидеть, не дай Бог, развалятся. Я хотел, было, снять с себя валенки, запретила Евдокия.
- У нас не разуваются, пол холодный!
То, что пол холодный, может быть и так, но он еще был и грязный, как у нас в свинарнике. Две ночи я переночевал у них на полу, дали мне подушку, одевался шубой, конечно, не то, что в заезжем дворе, но жить можно, а на базаре, Ахмет был прав, веников не было, товар мой пошел, правда, без очереди, но довольно ходко. За два дня продал полсотни штук, и все, может быть, окончилось бы хорошо, не вздумай я, дурак, свой успех хорошенько обмыть.
Гришка прервал свой рассказ, снова завернул самокрутку, потряс пустым спичечным коробком, недовольно кинул его к стоявшему у порога венику, попросил жену, возившуюся с чугуном у печки:
- Подай-ка спички!
Та взяла с припечка коробок, тоже потрясла, пустой, сердито проговорила:
- Нет спичек, наготовишься на эту прорву, по сто штук в день смолит, а потом по утрам кашляет да харкает, как верблюд!
 Гришка молча встал из-за стола, оттолкнул жену от загнеты, выкатил из топившейся печки горящий уголек, прикурил и уже за столом огрызнулся:
- Не твое бабье дело, сколько хочу, столько и курю.
Пашка знал, жена была права, Гришка во время их поездки много курил, а по утрам его бил тяжелый изнурительный кашель.
- Ты, Гришка и, правда, слишком много куришь, - принял он сторону Гришкиной жены.
- Здорово, приехали, и ты туда же? – возмутился, было, Гришка, а потом понял, назревала неприятность, у него за это курево неоднократно вспыхивали ссоры с женой. Теперь она, почувствовав поддержку со стороны Пашки, может перейти к крайним мерам воспитания, он быстро перестроился и превратил все в шутку.
- Молодой ты, Пашка, и в мужских делах ни черта не разбираешься. Кашель для настоящего мужчины так же необходим, как для малого ребенка соска или материнское молоко.
Жена навострила уши, прекратила греметь посудой, ждала какую брехню придумает сейчас ее суженый.
- Интересно, как же это так, расскажи? – Пашка откинулся на спинку стула, приготовился слушать.
- А вот так! – Гришка глубоко затянулся, выпустил из себя дым, скосил глаза на жену, улыбнулся, подмигнул Пашке, что означало, сейчас я ее заведу и начал:
- Самая главная польза в кашле это то, что он расширяет грудь мужчины. Она вот говорит, - Гришка кивнул в сторону жены, - что я по утрам сильно кашляю. Правильно, кашляю, и чем не сильней, тем для меня полезней. Давай, к примеру, возьмем человека, который не курит, конечно, он и не кашляет, а толку что, морду нахлепал, кирпича просит, да пузо, как у жеребой кобылы, а у меня грудь колесом, я как накашляюсь утром…
Гришка сорвался с тормозов, его понесло, и неизвестно, как бы он дальше развивал свою теорию о пользе курева и кашля, но его перебила жена:
- Точно, грудь колесом, и горб как у столетнего деда, покашляешь годок, другой и головой в святой угол от чахотки, дурачок криворылый. Ты, Пашка, его не слушай, брешет он, как кобышев кобель, пусть лучше расскажет, как он от татарина босиком по снегу улепетывал.
Сравнение с соседским кобелем Гришке не понравилось, этот глуповатый пес лаял где надо и не надо. Прокричит ночью петух, он лает, теленок у соседки промычит, поднимет такой лай, думаешь, стая волков на него нападает.
Ему бы обидеться да сцепиться с женой, а он не мог, любил он ее и прощал все.
- От какого татарина? - смеясь, спросил Пашка.
- От какого, спрашиваешь, от Ахмета, конечно. Было, малый, дело, да такое, как я жив остался, ума не приложу.
Гришка снова затянулся, пепел от самокрутки посыпался ему на рубашку, на колени, пепельницы на столе не было, на такие мелочи, как пепел, он не обращал внимания.
- Ага, значит, - он вдруг запнулся, пытливо посмотрел на Пашку, спросил, - слышь, забыл, на чем я кончил?
- До того забрехался, не помнит, о чем говорит, - беззлобно сказала жена и загремела рогачами.
- Решил ты свой успех хорошенько обмыть, - подсказал ему Пашка.
- Точно, обмыть. Значит, взял я бутылку водки, взял и вина для Евдокии, как-никак женщина, водкой поить не будешь, круг колбасы, буханку хлеба. Прихожу на квартиру, вижу мои хозяева навеселе. Ахмет покачивается, Евдокия, как увидела мои покупки, заулыбалась, засуетилась, стаканы побежала мыть под умывальник. Ну, в общем, пошло все как по маслу. Я с мороза хлопнул двухсотграммовый, Ахмет за мной, Евдокия, думал, поскромничает, да куда там, остальное из бутылки вылила себе в стакан и, как за воротник, опрокинула. Ну, думаю, вот так баба, а то моя половина, стакан только понюхает, морду сквасит, глядеть на нее противно. Выпили и вино. Расходился я и понесло меня. Даю Дуньке двадцатку, беги, говорю, тащи еще, ту, как ветром сдуло, принесла бутылку, потом Ахмет достал бутылку, объяснил из загашника, от жены прятал. Евдокия пьяная, а сразу усекла, с кулаками на него, еле растащил их, ну развезло, захмелел и я, - сам, Пашка, знаешь, какой я пьяный.
- Смотрю, Ахмет откуда-то гармонь двухрядку достал, оказывается, он гармонист. Ахмет, давай «Семеновну», потребовал я. Татарин на гармони, а я частушки, Евдокия только за живот хватается. Закончили «Семеновну», теперь, говорю, давай «барыню», только с перебором. Татарин рванул меха, я пошел выкручивать кренделя, сначала плясал в валенках, Евдокия упала на кровать, лежит, ногами от смеха дрыгает. Давай, думаю, баба, дрыгай, я тебя, чертова алкашка, сейчас до икоты доведу. Снял валенки, снял и чулки, и пошел босиком в присядку. Не знаю, сколько я проплясал, вижу, гармонист носом клюет, притихла и хозяйка, слышим, в стену застучали соседи. Отбой, значит. Смотрю, Ахмет взял подушку и, как был обутый, в сапогах, начал укладываться на полу, на то место, где спал я
- Чего это он мое место занимает? – спросил я у Евдокии.
Она, хотя и пьяная, как говорит моя половина «лыка не вяжет», разумно ответила:
- Мочевой пузырь у него слабый, а у пьяного совсем не держит.
- Понятно, а мне где ложиться?
- Валяй на кровать.
Я, как был, в стеганых брюках и босиком, свалился на кровать, ткнулся носом в стену и уснул. Сколько я проспал, не знаю, в окнах еще было темно, но у соседей кочет горланил на весь Казахстан. Лежу, припоминаю как прошел вечер и, вдруг, чувствую, со мной кто-то лежит рядом и храпит, как лошадь, повел рукой по лицу, нос, как топор, усов нет, мать честная, так это же Евдокия. Вот это да! Вот это номер! Не дай Бог Ахмет проснется, подумал я, и лучше бы я об этом не думал, не даром мне мать в детстве говорила: «не думай о беде, услышит, придет». Вот на этот раз так и случилось. Слышу, завозился татарин, встал с пола, покашливая, застучал сапогами и пошел к выключателю. Я только ногу закинул перелезть через Евдокию, и тут брызнул свет. А дальше кошмар.
Ахмет видит, что я почти верхом на храпящей Евдокии, глаза сузил, зубами заскрипел, слова русские от злости совсем забыл.
- Ах ты, шайтан, ах ты хромой шакал, да я тебя сейчас, как барана, резать буду! – и затопал на кухню, наверное, за ножом.
Я сгреб валявшиеся на полу валенки, рванул с вешалки шубу, шапку и выскочил на улицу. Мороз был небольшой, градусов пятнадцать, но голые пятки обжег, как огнем.
- Так ты что, так и бежал босиком? – хохоча до слез, спросил Пашка.
- Вот даешь, а ты как бы поступил? Ахметка и, правда, выскочил с ножом, и за мной. Я поднажал, ногам холодно, но зато бежать легко, в валенках догнал бы татарин, тогда поминай, как звали, Гришку Железного. Так вот ушел я все же от татарина, вижу, приотстал он от меня, завернул я в какой-то двор, за гаражом оделся и на вокзал. Вот это, думаю, обмыл я свою удачу на свою голову. Теперь мне стало ясно, почему у них в квартире такая бедность. Алкаши они.
Сижу я, значит, жду утра и думаю, ну, Гришка, попал ты в переплет, всякое бывало, но такого, чтобы босиком по снегу от татарского ножа убегать, не приходилось. Ты, понимаешь, Пашка, его, и Ахмета, не осудишь. А если бы к моей жене кто-нибудь подвалился в постель, я бы топор схватил и голову отрубил и ему и жене. Откуда он знал, что я и она с пьяну завалились спать, совсем не видя друг друга. Так что Ахмет был прав, потому я и обороняться не стал, а я правду люблю, за правду и пострадал. Жизнь, она штука сложная. Знай на кого надо гавкнуть, а кого лизнуть. Я три года на нарах отвалялся. За что? Да ни за что. Сплясал не в тот день. Если бы, например, в день рождения вождя я бы пошел гулять по улице, орать патриотические песни, да плясать в присядку, да на мое счастье корреспондент статью бы про меня в газету, тогда могли и орден дать. Вот так, Пашка, живи и учись. Я правду люблю, за то мне в зоне и нос своротили. Слабого  защитил. За то и получил.
Назарыч у нас жил в Крутогорье, теперь его уже нет, умер в тюрьме. Так вот он сторожем работал при Михайловском магазине, а тут появились воры, да какие там воры, воришки, мелкота вшивая, залетные приехали из Донбасса к кому-то из родственников. Ну и решили вечером, как бы с добрым намерением выпить, а закусить, дескать, нечего. Выпивка есть, выпивку, сам понимаешь, никто мимо рта не пронесет, слабоват в этом деле был и Назарыч. Показали ему бутылку, он и побежал домой за закуской. Подпоили эти гаденыши старика, да так, что где сидел, там и заснул, а утром проснулся, а на магазине замок сломан, а воров след простыл, в эту же ночь уехали в Донбасс. Назарыча милиция за шкирку, прижали, он все рассказал. Через неделю воров поймали где-то на шахтах, осудили по полной программе. Ворам по восемь лет, а Назарычу, как соучастнику, пятерку.
Дело это было еще до смерти Сталина, я тогда на воле жил, потому и подробности знал.
Отбывал я срок в Боре, тюрьма неподалеку от Воронежа. И вот, как-то после отбоя, лежу я на нарах и слышу, привели к нам в камеру новенького, прислушался, голос у него знакомый. Приподнял голову, смотрю, и кто бы ты думал, Назарыч. Два года я не видел его, на внешность изменился: поседел, сгорбился, а голос остался прежним. Оно, известное дело, тюрьма не курорт. Обрадовался я, соскочил с нар, обнялись, у старика слезы на глазах, как ни говори, встретить в тюрьме земляка радостное событие. Сдружились мы с ним, как родные, работать старались вместе и спали рядом. А месяца через два поступила к нам группа зэков, среди них и те двое, так сказать, «подельники» Назарыча. Вот тут и началось. Они быстро сдружились с такими же воришками, сгруппировались и начали наседать на Назарыча. Особенно свирепствовал один из них: черный как жук, парень лет двадцати пяти, у него и кличка была «Черный». Ну и гад был, пайку хлеба из рук вырывал у старика, «парашу» заставлял таскать вне очереди и все за то, что считал Назарыч заложил их за ту кражу. Я долго терпел, и как-то сорвался, забыл, что их много, а я один. Эта черномазая сука заставил Назарыча перед сном вымыть ему ноги и подстричь ногти.
Ты же знаешь, Пашка, драться я не мастак, плясать -  пожалуйста, а вот ударить человека не могу. А знаешь почему?
Пашка поднял на рассказчика глаза.
- Да потому, что зла у меня на человека нет, а тут закипело во мне, забурлило, как весенние ручьи по оврагам, бросился я на Черного, вцепился в горло, вижу он захрипел, глаза на лоб полезли, чувствую, еще немного и концы ему, а бросить не могу, и тут они на меня налетели, дружки его по воровскому делу, драка была не на живот, а на смерть, откуда сила во мне взялась. Бил и головой, и ногами, кусался, одному палец зубами пожевал, второго не знаю, за что схватил, орал он как резаный. Кончилось тем, что выбили мне зубы и своротили нос, выплюнул я с кровью эти зубы и пригрозил:
- Если кто-то хоть пальцем прикоснется к Назарычу, задушу ночью, как подлую тварь.
Не знаю, что повлияло, только после той драки Назарыча они не трогали, не трогали и меня, а через неделю старик заболел, его положили в больницу, а меня перевели в другой барак.
- Вот ты грозился задушить, а задушил  бы? – спросил Пашка.
- Знаешь, Пашка, мне не приходилось людей убивать, но я думаю так, опять же я уже говорил, зло надо накопить, а так человека, точнее гадину поганую, мне кажется, убить легче, чем курице голову отрубить. Мне, бывало, мать, покойница, скажет вечером, чтобы я зарубил поутру курицу, я тогда ночь  плохо сплю, зла то у меня на курицу нет, а жизни  ее лишу. А тут, наверное, убил бы, перекрестился и сказал: слава Богу, на одного подлеца на земле стало меньше. Это мое мнение, а как другие думают, не знаю.
Это я тебе, Пашка, все к слову рассказал, жить еще почти не жил, а всякого нахватался, как собака блох.
Слушай, что было дальше. Дождался я, значит, рассвета, взял из камеры хранения два десятка веников, пошел на базар, не успел разложиться, как Ахмет тут как тут, с лопатой. Увидел меня, снова зубы оскалил, сгреб я веники и ходу, совсем, гад, татарва, озверел думаю, догонит, стукнет со всей дури лопатой по голове, мозги заклинит, домой дорогу не найдешь, что делать дальше, ума не приложу. Ахмет мне в Атбосаре покоя не даст. Пошел в магазин, договорился, оптом сдал, цена не высокая, да и веников у меня оставалось меньше сотни, взял билет и домой. Насчет стройки ты, Пашка, был прав. У них тоже закрытый город. Было, придрался ко мне на рынке один милиционер, но Ахмет поговорил с ним на своем языке, он и отстал.
Приехал домой, рассказал ей все свои похождения, так, думаешь, пожалела, наоборот
- Да и дурак ты, Гришка, чего я за тебя замуж пошла, ума не приложу, лезешь со своей пляской куда не надо, то в тюрьму на три года наплясал, то чуть на нож татарина не налетел.
Гришка явно снова хотел втянуть в разговор жену, ему нравилось, как она при людях совсем беззлобно ругает его, но на этот раз не получилось. Она, не обращая внимания на мужа, молча возилась у печи.
Пашка от души нахохотавшись, стал собираться домой и тут Гришка его остановил и спросил:
- Ну а как у тебя дела сложились? Расскажи.
И Пашка рассказал.


Глава 16

У Пашки тоже дела пошли не очень хорошо, но слава Богу, босым по снегу не бегал и с ножом за ним никто не гонялся, хотя как сказать!...
С вениками он поехал в город Петропавловск, областной центр Казахстана. Еще по дороге, в вагоне,  познакомился с мужчиной из Петропавловска, на вид ему было, лет пятьдесят пять, невысокого роста, с седыми волосами и добрыми серыми глазами. Звали его Егор Ильич, работал где-то толи дежурным электриком на городской электростанции, толи кого-то подменял, ну в общем числился работником этого ведомства. Пашку как-то потянуло к этому человеку, он рассказал ему, зачем едет в Петропавловск, рассказал и откуда родом, назвал область и свой Крутогорский  район.
- А Верхнедонск от вас далеко? – спросил Егор Ильич.
- Нет, не далеко, километрах в двадцати. Крутогорье на правом берегу Дона, а Верхнедонск выше по течению и тоже на берегу Дона, только на левом. А почему Вы спрашиваете о Верхнедонске? – в свою очередь спросил Пашка.
- Да так, по войне места знакомые, - явно уклоняясь от ответа, сказал Егор Ильич.
Выйдя из вагона, он неожиданно предложил Пашке стать к нему на квартиру.
- Надолго не могу, своя семья четыре человека, а на недельку можно и потесниться.
Пашка обрадовался, согласился.
Жил Егор Ильич недалеко от вокзала, в своем доме, построенном еще до революции его отцом. Рубленый, из крупных круглых бревен, он был не крашен, не мазан глиной, как строили у Пашки на родине, дом потемнел от старости, но далеко не старчески смотрел на улицу четырьмя большими светлыми окнами, украшенными резными наличниками. Тесовые ворота, во дворе сарай тоже рубленый, из кругляка, только потоньше, чем на доме. К стене сарая прикреплен электрощит, к нему идут два толстых изолированных, гудящих от напряжения, провода, а на щите рубильник.
- А это что? – войдя во двор, указывая на рубильник, спросил Пашка.
- Уличное освещение, дежурный я, вечером включаю свет, утром выключаю.
- Понятно! – проговорил Пашка, хотя понятного для него ничего тут не было. У них в хуторе совсем нет электрического света. Он думал, что такое великое творение человечества, как электричество, дело очень серьезное и работают с ним высококвалифицированные специалисты, а не какие-то старики и, тем более щит прибит большими гвоздями под карниз сарая, доступен каждому, и что это, оказывается, все так понятно каждому городскому жителю, но только не ему.
В тот же вечер Пашка познакомился со всей семьей Егора Ильича.
- Марковна, встречай друга, приехавшего с моих фронтовых дорог, - как только вошли в дом, весело объявил хозяин.
Женщина сидела в старом глубоком кресле и вязала пуховый платок. Как позже узнал Пашка, это была жена Егора Ильича. Она посмотрела на гостя поверх очков, улыбнулась, отложила вязание, встала с кресла, шагнула навстречу вошедшему «другу» мужа, кивком головы поклонилась и сказала:
- Милости просим, проходи, раздевайся, будем пить чай, только не пойму, Егор, уж больно твой друг по годам тебе не подходит, такой молодой да пригожий.
У Пашки покраснели уши. Казалось бы, его затянувшаяся «командировка» по незнакомым городам, встречи с разными людьми, должны были закалить тонкую натуру молодого парня. Так нет, не закалили, он по-прежнему был скромен, стыдился иногда своих поступков, краснел от лестных и нелестных комплиментов, и ничего поделать с этим было невозможно, такой у него был характер.
- По тем местам воевать приходилось, потому и друг, да и еще кое-что!.. – вновь, как и в вагоне, уклонился от прямого ответа Егор Ильич.
Пашка разделся, но чай пить отказался по двум причинам: во-первых, считал неприличным сразу лезть к незнакомым людям за стол, во-вторых, к чаю он был непривычен, в хуторе чай не пили, пили молоко.
 Вскорости в дом вошел мужчина лет тридцати.
- Илья, а к нам постояльца отец привел, -    сказала Марковна, указывая на Пашку, сидевшего на низком сундучке у входной двери.
Илья будто не слышал матери, он молча снял с себя шарф, шапку, повесил на вешалку бушлат военного образца, стащил с ног валенки и только тогда подошел к Пашке, крепко пожал ему руку, с хрипотцой спросил:
- Зовут-то как?
- Пашка, то есть Павел.
- Хорошее имя, а меня Илья. Надолго к нам?
- Думаю, денечков на пять, а может меньше.
- Живи хоть месяц, место не перележишь.
От Ильи повеяло на Пашку человеческой простотой и доверчивостью. Он был невысокого роста, широкоплечий и, как показалось на первый взгляд, что у него была слишком короткая шея, слишком высокая грудь и крутая спина.
Позже, дня через два, вечером, они с Ильей вышли во двор дома выкурить по сигарете на свежем воздухе, и он рассказал Пашке о своей фронтовой судьбе, и не только о ней. Стояла тихая, с легким морозцем, погода, за воротами, по улице, гремя кузовами, проходили грузовые машины, а в конце улицы, на железнодорожной станции, коротко и тревожно, будто прося о помощи, вскрикивал паровоз. Светила полная луна. Пашка посмотрел на нее и вспомнил мать. Он глянул на часы, они показывали семь вечера. Теперь она, подумал он, только что подоила корову, закрыла ее на ночь, вышла с подойником во двор и тоже посмотрела на луну, взгляды их там, наверное, встретились, обрадовались, обнялись и долго не хотели покидать друг друга. Пашка загрустил, он соскучился по дому, по матери, ему надоела эта поездка, он пожалел, что согласился ехать с Гришкой, с этими, будь они трижды прокляты, вениками, вот, наверное, потому и потянуло его на  такую фантастическую лирику.
- Ты чего, засмотрелся на луну?
- Да так, просто вспомнил дом, маму.
- Я тоже много лет вспоминал о доме, о маме, на мою долю выпало много горя и страданий. В конце сорок второго года меня призвали на фронт, - в накинутой на плечи шубе, опершись на перила крыльца, начал рассказывать о себе Илья. – Мне только что стукнуло восемнадцать. Зеленый был мальчишка, все воспринимал в ярких тонах. Везли нас на фронт на открытых платформах, песни орали всю дорогу, думали, приедем, шапками забросаем фашистов, а он уже был на Дону, бои под Сталинградом, там я и получил первое боевое крещение, там меня и ранило. Отлежался два месяца в госпитале и снова фронт. Был я  на фронтах Воронежском и  первом Белорусском,  а потом на Курско-Орловской дуге.
- Эх Пашка, Пашка, ты молодой, тебе не пришлось похлебать той горячей фронтовой похлебки, ты не видел тех ужасов, когда рядом с тобой умирают товарищи, они просят о помощи, даже подумать страшно, они просят помочь им умереть, просят пристрелить, а ты не можешь сделать ни того, ни другого.
Илья на минуту прервал свой рассказ, сделал несколько глубоких затяжек, он не знал, что его собеседник тоже пережил все это, о чем говорил он. Пашка не стал перебивать рассказчика, он не имел на это никакого права.
- Под Курском меня и ранило в позвоночник, закончилась моя фронтовая жизнь. Закончилась и ходячая. Приковал меня позвоночник на много лет к постели, пошли госпиталя, операции сложные и не очень, лежал в Москве и в Новосибирске, и так продолжалось до сорок восьмого года, а потом эскулапы заковали меня в корсет, вручили документ на вторую группу инвалидности и отправили домой. А дома ждал сюрприз…


Глава 17

С женой Ильи Кирой Пашка познакомился в тот же вечер, когда Егор Ильич привел его в свой дом. Она вошла сразу, как только Илья  сходил на кухню, погремел там умывальником, вымыл руки, вышел в прихожую, взял со стола газету и ушел в другую комнату.
Пашка так и сидел на сундучке, и несмотря на хороший прием Ильи, у него было плохое настроение, он чувствовал себя скованным и одиноким, он видел, что никому здесь не нужен, а попал в этот дом только по доброте Егора Ильича, который посадил его на этот пресловутый сундук, а сам  ушел из дома и неизвестно, когда придет.
Кира, тогда он не знал, что ее зовут Кирой, вошла в дом с объемистым портфелем,  в короткой шубке из натурального меха, с капюшоном. Она удивленно кинула взгляд на Пашку, кивнула головой, что означало «здравствуйте, кто ты такой и откуда тебя к нам принесло», сняла с себя шубку, тряхнула головой, на ее плечи упала целая копна черных волнистых волос, таких черных и красивых, каких Пашке не приходилось никогда видеть. Кира прошла в другую комнату к мужу. То, что Илья был ее мужем, Пашка тогда еще не знал, а если бы знал, то с трудом поверил, уж слишком Кира выглядела юной и красивой, и совсем не подходила в жены не очень стройному, не очень красивому и не очень молодому Илье.
Пашка провинциал, нет это слишком мягко было бы о нем сказано. По меркам москвичей, провинцией считаются даже города областного масштаба, он хуже, он деревенский пень, родившийся в такой глубинке, где и на небо смотрят либо из леса, либо из крутого оврага. Разницу в возрасте Пашка считал недопустимой не только в браке, а даже в дружбе между юной девушкой и великовозрастным парнем, она не может быть чистой и искренней. Так думал он, хотя несколько позже свое мнение ему пришлось изменить.
Когда было ему семнадцать лет, он влюбился в девушку сверстницу, они когда-то вместе ходили в школу, позже встречались на танцах в местном клубе, несколько раз он провожал ее домой, но объясниться в любви не хватало смелости, мешала скромность, робел даже от одного ее взгляда или слова. И вдруг из Донбасса приехал в отпуск шахтер, бывший моряк-фронтовик, недавно демобилизованный из армии.  На голове бескозырка, клеш в полметра, тельняшка на груди и гюйс с тремя полосами, пригласил на танец Пашкину девушку, та так и прильнула к гюйсу, в буквальном смысле повисла к нему на шею, в тот же вечер моряк, заметая клешем хуторскую пыль, повел провожать несбывшуюся Пашкину мечту.
  А Пашка сидел в стороне, кусая от ревности губы. А что он мог сделать, семнадцатилетний мальчишка с взрослым мужчиной, который придавит соперника одним только пальцем.
«Дружили» они около месяца, ровно столько, сколько положен был отпуск шахтеру, а потом он уехал, бросил юную подружку и не прислал ни одного письма. Вышло так, что прибил он ее к позорному столбу и бросил, про нее поползли по хутору грязные сплетни, перестал о ней думать и Пашка, и не любовь она вызывала у него, а брезгливость. Отвернулись от нее и сверстники-мальчишки, почувствовала и она свою ущербность, стала сторониться их. И кто его знает, как бы у нее сложилась жизнь. Про нее постепенно начали забывать, простили и ошибку молодости, но неожиданно подвернулся случай, и ее жизнь встала на свое место.
В соседнем хуторе демобилизовался из армии парень послевоенного призыва, сирота, жил у двоюродной тетки при большой  бедности, понравилась ему эта девушка, познакомились, неделю дружили, а потом она пригласила вечером его к себе  в гости. Опытные родители среагировали правильно, напоили парня до пьяна и «не заметили», как он оказался в постели их дочери, да так и остался жить в этом доме.
Так уж случилось в жизни Пашки, полученный удар по самому высокому чувству человека, деформировал сознание молодого, только начинающего жить, парня. Может быть он был и неправ, но это было его сугубо субъективное мнение, он жил со своим убеждением. Он знал, что человек не животное, разумное создание и должен поступать разумно и не компрометировать себя перед людьми.
- Вот и у Ильи с Кирой, - подумал Пашка, тоже не все чисто, тоже что-то не так!
… Но то было когда-то, то все прошло, осталось лишь еле ощутимая боль в сердце Пашки. А теперь?

Теперь Кира вышла из комнаты, свободно, как и положено быть хозяйке, обратилась к Пашке.
- Вас зовут Павел?
- Да, Пашка, то есть Павел, - вскочил он с сундука и поспешно пригладил рукой волосы, он знал, что они у него так же, как и у Киры черные, волнистые и непослушные, иногда отдельные пряди торчат из головы рыбьим хвостом.
Кира его спросила:
- Ты что такой торопливый и не смелый? - переходя сразу на «ты», - улыбнулась она. У нее были белые зубы и красивый, с чуть припухшими яркими губами, рот.
Пашка совсем растерялся, он не знал, как себя вести перед этой необыкновенно красивой женщиной. На нем были стеганые ватные брюки, в других целый день на морозе с вениками не простоишь, на ногах белые, вязаные матерью, носки, вельветовая, от лыжного костюма, куртка, он знал, что в такой одежде он выглядит слишком по деревенски, и с позиции городской женщины, уродливо и смешно. Пашка стоял перед Кирой, не зная куда деть руки, куда смотреть, на нее, или куда-то мимо, он так и поступил, краснел и бросал глазами то на потолок, то себе под ноги, на свои белые, со штопаными пятками, носки.
- Вот какие мы скромные?! – снова, как маленькому ребенку, улыбнулась Кира и предложила, - проходи, садись со мной за стол. Я буду проверять тетради, а тебе,  вот на, посмотри.
Кира достала из портфеля кипу ученических тетрадей и три книги. Тетради подвинула к себе, а книги подала Пашке.
- Ты любишь читать книги? – спросила она.
- Да, люблю, очень люблю!
Пашка сказал правду, он действительно очень любил книги, в детстве читал много сказок, потом фантастику, любил военную литературу, а последнее время увлекся историей. Библиотека в хуторской избе-читальне была скудной. Несколько сот затертых, заплеванных и прокуренных книг не представляли большого интереса для Пашки, и он через райком комсомола записался в районную библиотеку. Совсем безграмотная мать иногда поругивала его за это, мать брезгливо брала библиотечную, пахнувшую табаком, книгу и убирала ее с глаз подальше, запрещала класть на стол эту «гадость», она дескать побывала в разных руках, а на стол кладем хлеб и ложки и хлебаем ими щи. Сверстники тоже не очень ценили его увлечение. Молодежи после войны в хуторе было много, а книголюб он был один, среди девушек Пашка не находил себе достойной собеседницы.
Поданные Кирой книги были разные по тематике: первый том Злобина «Степан Разин», фантастическая повесть Станислава Лемма и небольшой томик Тургенева.
- У Вас такой широкий круг интереса к разной литературе, или это обязательная школьная программа? – листая повесть Лемма, спросил Пашка у Киры.
 Кира оторвалась от проверки тетрадей, с интересом посмотрела на собеседника. Она поняла, что этот симпатичный парень в стеганых брюках и штопаных домашних носках, не такой уж деревенский увалень, каким показался ей в первые минуты их знакомства. Он явно не относится к той категории людей, о которых говорит у них в школе один остряк-учитель «в голове всего одна извилина и она, как копеечная монета в пустом ведре звенит, болтается, шума много, а купить на нее ничего не купишь».
- Кажется, я поспешила его «тыкнуть» вначале знакомства, - подумала Кира и слегка покраснела.
 Вы правы, Павел, у меня действительно большой интерес к разной литературе. А в данном случае фантастика не входит в школьную программу, но обязательно должен быть с ней знаком преподаватель русского языка и литературы.
- Я Вам не мешаю? - скромно спросил Павел.
- Нет, нет, что Вы, говорите, пожалуйста!
 - Вы знаете, Кира?.. – Пашка запнулся, он хотел назвать ее по отчеству, но, к сожалению, не знал, как звали ее отца.
 У них в деревне всегда, во всяких случаях, при  его памяти, учителей, независимо от их возраста, всех называли по имени и отчеству. Кира уловила его заминку и быстро поправила.
- Кира, просто Кира, а отчество для учеников.
- Хорошо, спасибо Кира. Вы знаете, перед отъездом я закончил читать эпопею Виктора Гюго «Отверженные». Конечно, Вы читали «Отверженные».
Кира, не отрываясь  от тетрадей, утвердительно кивнула.
- Так вот… - Пашка оседлал своего любимого конька, пришпорил его и понесся, забыв совсем, что Кира работает, что Егор Ильич на кухне, при открытой двери, подшивает валенки, вяжет шаль и Марковна, а он несет про Жана Вальжана, про Козетту, про парижские клоаки. Посетовал на  великого писателя, что этим клоакам он слишком много уделил времени,  и что… и вдруг  услышав принудительный  кашель Егора Ильича, Пашка сразу остановился, Кира, смешно скосив глаза, посмотрела  в сторону свекра, а потом, зажав ладонью рот, улыбнулась Пашке глазами. Он понял, Кире он не надоел, Кира с ним заодно, ей тоже не нравятся парижские клоаки. Пашка, для приличия, выдержал время, потом встал из-за стола и, сославшись на курево, вышел на улицу.
На второй вечер он к Кире не подходил, он видел, что она принесла из школы много тетрадей, потом еще занималась какой-то писаниной, в общем, он чувствовал, что вчера со своими разговорами перегнул, недаром Егор Ильич так подозрительно кашлянул. А может, и не было этого принудительного кашля, а Пашке так показалось. Во всяком случае, он решил в этот вечер к ней не подходить.
После ужина они с Егором Ильичем вышли во двор, покурили, потом ушли на кухню и проговорили там почти весь вечер. Егор Ильич, как и вчера, ремонтировал обувь, а Пашка сидел у теплой печки и слушал старика.
- Сапожником я в молодости был, - рассказывал он,- модельную обувь шил, а теперь вот постарел, глаза стали не те, отстал от моды и перешел на ремонт. Подрабатываю, как говорится, на кусок хлеба. Марковна вяжет платки. Илья, известное дело, инвалид, по ночам дома нет, в охране на местном мясокомбинате, Кира, слава Богу, работает. Вот так и живем.
Пашка до поездки всегда думал, что городские люди бездельники, особенно те, которые живут в коммунальных квартирах, у них нет скота, нет огорода как в деревне, им дескать делать нечего, сидят по вечерам газеты читают, да ходят по театрам. Но далеко оказалось не так. Семья Сергеевых, Пашке Егор Ильич свою фамилию назвал еще в вагоне, жила в своем доме, у них не было скота, не было и приусадебного участка, но они трудились с утра до  вечера, не уступая деревенским жителям.
- Иначе не проживешь, - говорил Егор Ильич, - времена тяжелые, в России всегда жилось тяжело. Сначала революции, потом послереволюционный период, потом война, а теперь к власти пришел Хрущев, разрушил сельское хозяйство, страшней войны оказался, в магазинах пусто, на душе грустно.
Спать Пашке отвели место в прихожей, на старом продавленном диване, послали штопаную простыню, дали подушку и серое солдатское одеяло. С первой же ночи спал он беспокойно, может потому, что на новом месте, а может быть, и мешала Кира. Она снилась ему почти всю ночь, он и во сне продолжал с ней разговаривать о литературе, об истории, он, наверное, и во сне надоел ей своей болтовней, потому она то появлялась, то пропадала и так всю ночь до самого утра.
По вечерам он продолжал беседовать с Кирой. Эти беседы с каждым днем становились для него все более, по нарастающему, приятными.
У нее было высшее образование, а у него семь классов и она знала в два, в пять, а может и в тысячу раз больше его. Как-то в одной из бесед с ней, Пашка высказал свое мнение о Петре Первом. Он прочитал книгу Алексея Толстого, эта книга произвела на него глубочайшее впечатление и утвердила его в том, что Петр Великий являлся единственным представителем династии Романовых, который спас Россию от бескультурья и нищеты. Кира разрушила его мнение.
- Да, Паша, ты прав, Петр был велик ростом, велик в своих деяниях, он был и великим самодуром. Я не буду перечислять все его козни, которые он творил ради своих утех, их слишком много и настолько страшны и бесчеловечны, что о них не стоит сейчас говорить. Писатель Толстой поскромничал, описывая о нем только лестное в своем романе, да ему бы и не разрешили писать правду, но, поверь мне, Паша, придет время, и нам расскажут о России все то, что сейчас скрывается от нашего читателя.
Пашка слушал Киру, как говорят, с раскрытым ртом, хотя, конечно, рот-то он держал закрытым, но зато пожирал ее глазами, ловил каждое услышанное слово, ею сказанное, впитывал в себя, а потом долго переваривал, перетирал мозгами во сне и наяву.
Прошло несколько дней, торговля вениками шла не очень успешно, и не по самой высокой цене, но Пашку устраивала такая обстановка. Неплохая квартира, а может быть, что и больше, очень хорошая добрая хозяйка и Кира.
Торгуя вениками на лютом морозе, Пашка вспоминал о ней, и ему становилось теплей. Приятная теплота прокатывалась по груди, занимая все тело, становилось жарко рукам, и он снимал рукавицы. Милиция тоже не беспокоила. По его подсчетам поживет еще недельку, что распродаст, а оставшееся сдаст оптом в магазин и уедет домой. Это он так предполагал, а Всевышний распорядился по своему, но это произошло через несколько дней, а пока…
А пока Пашка днем торговал на базаре, с нетерпением ожидая вечера, чтобы снова встретиться с Кирой. О ней он знал все, или почти все, рассказала ему о Кире  ее свекровь Марковна.
Как-то Пашка пришел с рынка рано, на улице поднялась метель, рынок опустел, его веники то и дело заносило снегом. Пашка постоял около часа, понял, с торговлей дела не будет, стряхнул с веников снег, сложил их в мешок и отправился на квартиру. Дома была одна Марковна, как всегда, сидевшая в кресле, занятая вязаньем шали.
- Замерз? – спросила она, - легкий на помине, я только что думала о тебе!
- Чего так? – потирая замерзшие руки, удивился Пашка.
- Молодые вы, на вашу долю столько пришлось переживаний: то война, то голод, ты вот сорвался из дома, приехал Бог его знает, чем торговать, все это не от хорошей жизни. Кира вон тоже…
 - А что Кира?  – присев на табуретку, с интересом спросил Пашка Марковну.
- Ей пришлось пережить много горя, она не рассказывала тебе о себе?
- Нет, мы говорили только о книгах!
И Марковна рассказала. Оказывается, Кира живет у них с сорок седьмого года.
- Из немцев-колонистов она,  родилась где-то там, в ваших краях. Она не любит говорить об этом, начинает вспоминать и плачет, вот мы и много не расспрашиваем. Когда немец подходил, наши правители выгнали их в чем мать родила, отца в Удмуртию на лесозаготовки, а ее с матерью к нам, в Петропавловск. Мать умерла от тифа еще в войну, а Киру отправили в детдом, там жила, училась, кончила десять классов и параллельно курсы машинисток. В сорок седьмом ей в аккурат только исполнилось семнадцать, поступила в пединститут на вечернее отделение и машинисткой в машбюро этого же института.
- А к вам как попала? – спросил Пашка.
- Так я же работала уборщицей в этом институте, смотрю, новенькая в машбюро появилась. Черненькая, худенькая, одетая бедно, хотя в то время никто богато не одевался, но она всеравно выделялась своей нуждой. Расспросила   ее,  оказалось, ей и жить негде, детдомовская она, пока училась там жила, на работу поступила, будь добра на свои хлеба уходи, а куда уйдешь... Поговорила я с Егором, жили мы тогда еще вдвоем, решили, давай возьмем, я и привела ее в дом.
Марковна на минуту прервала свой рассказ, шевеля губами, посчитала петли в своем вязании, потом тяжело вздохнула и продолжила:
- В сорок восьмом из Новосибирского госпиталя  вернулся Илья. Приехал в корсете, как черепаха в панцире. Провожали на фронт орла, а встретили инвалида. Кира засуетилась, хотела уходить от нас, а куда, сама не знает. Поговорили с ней, семейно предложили, если хочешь, оставайся, дом у нас хоть и небольшой, но на четырех хватит. А потом привыкли мы к ней, как к дочери родной, характер у нее покладистый, добрая она, умная, в институте училась на пятерки, грубого слова никогда от нее не слышали, ну, в общем, она согласилась остаться. Первое время вроде дичилась Ильи, а спустя какое-то время, смотрим, в кино вместе пошли, так и ходили почти два года. А потом, слава Богу, а может и не слава, кто его знает, поженились.
- А почему не слава? – уловив в рассказе Марковны не высказанную тоску, спросил Пашка.
- Не нравится мне их жизнь, чужие они, давно бы внуков нам подкинули, а они почему-то детей не заводят. Кира красивая, грамотная, молодая, ей и мужа надо подстать, а Илья инвалид, больной, а потом он с фронта пришел какой-то не такой, нервный, злой, все ему не так, достается и Кире от него. Мы же привыкли к ней, как к своей.
- Мне показалось, что у них хорошие  отношения, я даже порадовался за них! – попытался развеять мрачные мысли  Марковны Павел.
- Нет, Паша, это только на первый взгляд, не все у них ладно.
- А может у Киры?.. – Пашка не договорил, насторожился, у него почему-то застучало сердце, ему не надо было задавать этого вопроса, но слово не воробей, вылетело – не поймаешь, он ждал, он боялся ответа, напрягся, как перед прыжком в пропасть, и услышал:
- Господи, о чем ты подумал? Кира не способна на это.
У Пашки отлегло от сердца, несколько дней он боролся со своим чувством, не верил в него, он знал, что на эту любовь он не имеет никакого права. У нее есть муж, что Пашка временный человек в этом доме, так, случайный прохожий, она явно его даже не замечает, а он.. И что самое удивительное, он совершенно не ревновал ее к Илье, а вот к кому-то… Слава Богу, Марковна за грешные мысли щелкнула его по носу, и спасибо ей за это.
Пашка сидел, слушал, молчал, думал, он считал, что в этой семье царят мир и согласие, оказывается, нет, тут тоже были свои проблемы, и уж совсем не думал, что в этих проблемах он тоже сыграет определенную роль.
Глава 18

Так случилось, что в этот вечер Егор Ильич задержался на работе, Марковна вчера еще уехала к родственнице, которая жила на другом конце города, Илья, как всегда, ушел на ночную вахту. Кира пришла с работы, увидела сидевшего на своем сундуке Пашку, и удивленно, будто испуганно, спросила:
- Ты один? А где мама?
- Илья сказал, что она у родственницы, наверное, останется там ночевать.
- Ясненько, ясненько! – раздеваясь, непонятно к чему, повторила Кира, у нее почему-то дрожал голос, она явно была расстроена, и эти дважды сказанные «ясненько», обычно говорят, когда ничего нет ясного.
Она заметалась по комнате, вначале загремела посудой, хотела, было ужинать, потом передумала, раскрыла портфель, вытряхнула из него тетради, дважды переложила их с места на место, у нее горело лицо, дрожали руки.
 - Кира, у Вас какие-то неприятности? – заметив ее волнение, спросил Пашка.
- Да, Паша, у меня проблемы, у меня давно эти проблемы.
Пашка шагнул к столу, хотел было как-то успокоить ее, прикоснуться к ее плечу, сделать то, что делают обычно люди со знакомым и незнакомым человеком. Но Кира, вдруг вскочила на ноги и свистяще зашептала:
- Паша, не подходи ко мне! Пожалуйста, не подходи!
Пашка, пятясь задом, перешел всю комнату и плюхнулся на диван, он понял все: почему голос Киры дрожал, дрожали руки и огнем полыхало лицо.
- Кира, мне надо уйти от вас, да?
- Да, и чем  раньше, тем лучше!
- Я сделаю это сегодня, сейчас, - Пашка встал с дивана и шагнул к вешалке с одеждой, а может, не шагнул, это ему показалось, что он по мужски, решительно шагнул, скорее он прополз, как улитка, эти страшные, тяжелые для него, три шага до вешалки. Он знал, что ему придется когда-то это сделать, но откладывал со дня на день и вот теперь, как снег на голову, сейчас подойдет, снимет шубу и шапку и уйдет навсегда из этого дома, уйдет и больше никогда не увидит Киру, без которой он теперь, наверное, не сможет жить.
- Вернись, сядь! – услышал он голос Киры.
Пашка вернулся и присел на диван, Кира сидела за столом и, подперев щеки руками, смотрела на Пашку.
- Откуда ты родом? – спросила она.
Пашка назвал.
- А я Верхнедонского района из немецкой колонии. Знаешь такую?
- Знаю, это в двенадцати километрах от Крутогорья. Я несколько  раз ездил с ребятами на танцы в ваш клуб.
- В этом клубе в сороковом году под духовой оркестр мне вязали пионерский галстук, - тихо проговорила Кира и, вдруг, упав животом на стол, простонала, - боже мой, какая жестокая насмешка судьбы, если бы не война, мы могли бы знать друг друга.
Вскоре  пришел Егор Ильич. Уход из дома по известным соображениям откладывался, и Пашка, сославшись на головную боль, рано лег спать. Спать-то он лег, а уснуть не смог, ворочался с боку  на бок, удивлялся тому, почему так сложилось, что они с Кирой провели столько вечеров и никогда не заговорили о своей родине. Ну и что, пусть бы заговорили бы, пусть узнали бы с первых дней знакомства, что они земляки, что из этого, и почему Егор Ильич при разговоре тоже как-то уклонялся, молчал, не говорил, что его сноха Кира землячка Пашки. Интересно, чего скрывал, чего боялся, наверное, чувствовало сердце старика, вводя в дом молодого парня не надеялся, что, имея больного сына и красивую сноху, такое знакомство  кончится добром.
Пашка до конца не мог осознать случившегося, поведение Киры в этот вечер взбудоражило его,  он не находил себе места, не находили места и его мысли. Они то становились  на дыбы, то вдруг сгущались, делались липкими, вязкими, как растопленный гудрон, они расплывались по всей голове и по всему телу.
И вдруг…, у него, как у пойманной птицы, часто забилось сердце, оно застучало, затрепыхалось, готовое выскочить наружу.
-  Как, этого  не может быть! – Пашка даже привстал на диване.  С кем-нибудь  другим может, а с ним нет. Он слишком хорошо себя знал.
Он помнит себя с самого раннего детства. Застенчивость, скромность превратились в патоло-гическую болезнь. Бывало, еще дошколенком, Пашка после неудачно сказанного слова при посторонних людях, кидался матери в подол юбки, обнимал ее ноги, вызывая этим смех окружающих. Провожая Пашку в школу в первый класс, мать поучала его:
  - Ты смотри, сынок, не вздумай кинуться в подол к учительнице, стыдобушки тогда не оберешься.
Пашка, тупо уставившись в пол, ковырял пальцем в носу и молчал, он был честным человеком и даже в детстве не обещал того, чего выполнить не мог. Таких девушки не любят, это он испытал на собственной шкуре, и не даром тот фронтовой моряк не пощадил юную семнадцатилетнюю девчонку, увел от Пашки его первую любовь. И вдруг Кира, неужели полюбила его, нет, не может быть, того моряка могла, а его нет.
Пашка утвердил свое мнение, он не способен нравиться девушкам, хотя на внешность был не урод, но, наверное, думал он, внешность это не самое главное качество для молодого человека. А Кира, у него что-то произошло непонятное, Пашка так и не разобрался что к чему, с тем и уснул.
… А утром случилось нечто невероятное. Он  долго не вставал с дивана, вчерашнее поведение Киры продолжало будоражить его. Пашка не знал, как вести себя дальше, если подняться сейчас, собрать свои вещи, расплатиться за квартиру и уйти, значит посеять какие-то сомнения у хозяев. Во всяком случае, Илья и Егор Ильич знали, что Пашка и Кира долго вечером были вдвоем, и кто его знает, что  могут подумать о внезапном бегстве своего квартиранта, он не хотел подводить Киру, он лежал и ждал, сам не зная чего.
Пашка слышал, как Илья пришел с работы, пожаловался отцу на плохое самочувствие. Он часто жаловался на свое нездоровье, врачи запрещали ему работать даже в охране, но он игнорировал запрет врачей, ссылаясь на то, что в стенах дома ему значительно тяжелей, чем на работе. Кроме изуродованного позвоночника, у  Ильи часто побаливало сердце, он пил какие-то таблетки, вот и в это утро Пашка слышал, как он наливал воду в стакан запить лекарство, от завтрака отказался, ушел в спальню и лег спать. Егор Ильич попил чаю на кухне и отправился на работу. Марковна не вернулась к ночи от родственницы. Кира встала поздно, наверное, ей ко второму уроку, подумал Пашка. Он сначала хотел, было не вставать до ее ухода, а потом передумал, встал, умылся. Кира молчала, молчал и он. Она старалась не смотреть в его сторону, Пашка косил глазами, наблюдал за ней, сопел, натягивал тесноватые голенища валенок на стеганые ватные брюки, надел шубу, шапку и пошел в сарай, где хранились его веники.
Укладывая веники в мешок, Пашка окончательно принял решение Кирину просьбу об уходе его от них выполнить, но не сразу, сначала надо подыскать квартиру, обмозговать что да как, у него была одна задумка, но только зрела на самый крайний случай где-то далеко, на самом дне его сознания, а потом, думал он, может быть обойдется, честно говоря, уж больно Пашке не хотелось расставаться с Кирой. Он знал, что это преступное желание и, наверняка, никогда не осуществится, но он жил этим желанием и не хотел расставаться с ним. А вдруг Кира вчера погорячилась. Может случиться, что она сейчас зайдет в сарай, извинится перед ним за вчерашнее, и  посмотрит ему в глаза так, как она умела смотреть на него, когда они беседовали за столом.
Пашка услышал скрип двери, оглянулся. Кира и, правда, зашла в сарай. Шуба нараспашку, простоволосая, капюшон клином бугрился на спине, лицо, словно с мороза, красное, она тяжело дышала, раздувая тонки красивые ноздри.
- Паша, Паша, прости меня. Прости, пожалуйста! – зашептала, задышала она с надрывом. – Я больше так не могу! Господи, откуда ты свалился на мою, и без того, несчастную голову?
Кира неожиданно бросилась к нему, обняла и начала торопливо, будто боясь, что кто-то сейчас вырвет его из объятий, целовать Пашку. Она целовала в щеки, в бороду, в нос, и, наконец, прильнула к его губам. У Пашки закружилась голова, зазвенело в ушах, поплыли оранжевые круги в глазах, он мычал, он задыхался от счастья, он обхватил Киру руками  и так крепко прижал к себе, ему показалось, что у нее хрустнули кости.
- Кира, я люблю тебя, я, я, буду всю жизнь любить тебя, - шептал Пашка, у него не хватало дыхания от счастья, и он все крепче и крепче  прижимал к себе Киру. Он знал, он помнил даже в эти минуты, что если сейчас выпустит ее из своих объятий, то уже больше этого не повторится никогда.
Кира, наконец, освободилась от Пашкиных объятий, тихо сказала:
- Спасибо Паша, я тоже люблю тебя и никогда не забуду. А теперь прощай! – лицо ее неожиданно посуровело, губы сжались, и она почти грубо приказала: - Духу чтоб не было твоего в нашем доме. Ты меня понял?
Кира, Кира! – Пашка хотел на прощание сказать что-то очень важное, но не находил слов
- Я все знаю, уходи! Слышишь, Паша, уходи,  - она дошла до двери, обернулась и сказала, - я никогда никого не любила, ты первый, и помни, с кем бы ты ни жил, и где бы ты ни был, мой ангел всегда будет охранять тебя. Прощай!
Пашка присел на мешок с вениками. В голове кипела каша, варилась, булькала, плескалась через край, обжигала сердце.  Оно тоже разбушевалось, не находило себе места в груди, подпиралось под самое горло,  мешало дышать и он тогда, широко раскрывал рот, хватал воздух, будто только что вынырнул из воды, то спускалось до самых ног, и они тогда деревенели, переставали слушаться хозяина
Он видел в открытую дверь, как Кира вошла в дом и через несколько минут вышла с портфелем, на сарай она  даже не повернула головы. Он так и сидел на мешке может час, а может два, а может целую вечность, он видел, как во двор вошла Марковна, с подозрением посмотрела на открытую дверь сарая, но почему-то не прикрыла ее и ушла домой. Посидев еще какое-то время, Пашка встал и вошел в дом, Марковна сидела за столом, пила чай.
- Чего так рано с базара, неужто замерз? – удивилась она.
- Нет, Марковна, я ухожу от вас, - глухо проговорил Пашка.
- Уходишь? Вот те новости!
- Земляка встретил, приглашает меня в Петухово, - соврал Пашка.
- Ну,.коль земляка встретил, дай Бог тебе удачи! – тоже, как показалось Пашке, упавшим голосом сказала Марковна.


Глава 19

В этот день Пашка не пошел на базар, веники его хранились в камере хранения, а их было еще около полторы сотни штук, груз не малый, на плечи не возьмешь, не понесешь, он не знал, что ему делать дальше, но знал крепко, в Петропавловске ему больше быть нельзя. Он сидел на вокзале и думал, его почему-то совсем не беспокоило то, что он сейчас вдали от дома, попал в очень сложную ситуацию, что ему некуда ехать, негде ночевать, что с ним нет рядом Гришки, и что он сейчас совсем один. Об этом он не думал, он думал о Кире. Киру он чувствовал, она с ним рядом, она поможет ему, недаром при расставании она сказала, что ее ангел будет охранять его. Сейчас Кирин ангел скучает  от безделья, Пашку ему защищать не от кого, на него никто не нападает, ему, наверное, очень приятно, что Пашка сидит и вспоминает его хозяйку, вспоминает о тех вечерах, которые провел рядом с Ки рой.
В двенадцать часов дня он сходил в столовую мясокомбината, где работал Илья, пообедал. В столовой кормили хорошо, в основном мясные блюда и дешево. Вернулся на вокзал, проходя мимо кассы, услышал голос женщины:
- Мне, пожалуйста, один билет до Иссык-Кургана.
Сначала Пашка не придал значения, что сказала женщина, а потом, вдруг, что-то знакомое промелькнуло в его сознании.
- Иссык-Курган, стоп, - подумал он, так это же его задумка, которую он откладывал на всякий случай. Она отлеживалась где-то на самом дне его памяти, только почему-то значилась там не Иссык-Курганом, а сто двенадцатым километром. Пашка развернулся, встал за женщиной в очередь, и как только  она отошла от кассы, попросил:
- Мне тоже, пожалуйста, один билет до Иссык-Кургана
- Веники, это хорошо, только к нам их не возят, - сказал тогда Пашке железнодорожник-дворник-кассир Садыков.
Пашка взял билет до Иссык-Кургана, уплатил за багаж, подождал два часа, сел в вагон и поехал навстречу неизвестности. Как его встретит Иссык-Курган, никто не знал,  судя по пассажирам, входившим в вагон на полустанках с красными от мороза лицами, сто двенадцатый километр на встречу с Пашкой отменит духовой оркестр и девушек с цветами в национальных костюмах тоже не будет.
В Иссык-Курган поезд пришел на закате солнца. Пашка выскочил из вагона, мороз пробкой заткнул горло, сковал движения. Прикрывая рукавицей рот, он подбежал к багажному вагону, там открылась дверь, почтарь вышиб ногой тюки Пашкиных веников, дверь, отвратительно визжа от мороза, закрылась, поезд, вздохнув тормозами, укатил, а Пашка, постояв минуту у веников, побежал к вокзалу.
Как и три недели назад, в вокзале ни души, даже не было свернувшейся у печки собаки, было холодно, неуютно, пахло углем, морозом, сыростью. Пашка заглянул в окно кассы, там был  Садыков, наверное, в связи с лютым холодом он нарушил инструкцию железнодорожника, сидел не в форменной фуражке, а в шапке и что-то писал.
- Здравствуйте, товарищ Садыков! – просунув голову в окно кассы, поздоровался Пашка.
Садыков снял очки, какое-то время растерянно рассматривал, а потом узнал, дохнул на него густым паром и, как старому знакомому, улыбнулся и ответил:
- А, Пашка, здорово, здорово, с вениками приехал?
- Ага, с вениками, - Пашка тоже улыбнулся, ему приятна была эта встреча, хоть одна знакомая душа в этом далеком, заброшенном людьми, занесенным снегом и скованным морозом, крае.
- Друга своего брехливого тоже привез?
- Нет, он уехал в Атбосар.
- В Атбосар. это хорошо! – Садыков, не отрываясь, что-то поспешно писал, наконец, закончив писанину, проговорил: - в Атбосаре живут в основном татары, они ему язык-то там укоротят!
Пашка тогда не знал, что Садыков попал в точку. Это только потом, по приезде домой, Гришка рассказал ему, что за ним гнался татарин Ахмет с ножом и что ему, спасаясь, пришлось бежать по морозу босиком.
- Молодец, веники нам нужны, - похвалил Садыков. – А где они?
- Да вон валяются в конце перрона!
- Ночевать-то где будешь? – уже выйдя из кассы, спросил он.
Пашка пожал плечами. Ночевать ему было негде, над этим он еще думал в вагоне, придумать ничего не мог. А потом, сославшись на авось, не в чистом поле, первую ночь перебьюсь в вокзале, а там, на месте толкач муку покажет, успокоился, и стал думать о Кире.
 Садыков приоткрыл дверь вокзала, глянул на валявшиеся тюки веников, молча прошел мимо Пашки в кассу, снял трубку висевшего на стене телефона, куда-то позвонил и предупредил Пашку:
- Сейчас приедут за твоими вениками, жди!
Пашка переспрашивать не стал кто приедет, на чем – на лошади, на машине или еще на каком-то сказочном транспорте, ибо же по такому лютому холоду, он знал, машину не заведешь, лошадь не запряжешь, гужи полопаются, разве только можно приехать на сибирской мохнатой «Лайке».
Через полчаса в вокзал вошло нечто неопределенное, одетое в меховую шубу, на ногах меховые унты, на голове капюшон, рот завязан красным шарфом, из-под капюшона на Пашку смотрели черные, антрацитовые, чуть раскосые глаза.
- Джамиль, бельевую веревку взяла? – спросил Садыков.
- Взяла, папа, - приятным голосом объявило нечто.
- Молодец, сейчас выйду!
У вокзала стояли санки, широкие, тяжелые, на таких, в детстве Пашка возил дрова из леса. Садыков подкатил их к веникам. Пашка засуетился, стал хвататься за тюк, но толстые варежки, не рассчитанные для работы, скользили по мешковине. Джамиль плечом оттолкнула хозяина, ловко подхватила тюки и помогла отцу уложить их на санки. Пашка топтался на месте, не знал, что ему делать дальше. Садыков привязал бельевую веревку к санкам, перекинул ее через веники. Пашка хотел было перехватить веревку с другой стороны и снова опоздал, Джамиль ловко поймала ее на лету, быстро завязала, чем окончательно расстроила парня.
- Черт бы побрал эту  торопыгу, - мысленно начал ругаться он, - хватает все налету, не дает руки поднять.
Он подцепил веревку санок, хотел тащить их и снова прострел. Джамиль сверкнула на него антрацитами и глуховато, через шарф, спросила:
- Ехать-то знаешь куда? Давай сюда, а ты подпирай сзади.
Пашка отпустил веревку, такому унижению он еще никогда не подвергался, эта косоглазая девчонка вконец добила его мужской авторитет. Санки покатились, а он взрослый молодой мужчина еле поспевая, как собачка, бежал за ними следом. За всю дорогу они с Джамилей не обмолвились ни одним словом, да и разговаривать было холодно, и не с кем. У нее закрыто лицо, почти не видно глаз, Пашка тоже не открывал рта, мороз сразу перехватывал дыхание.
Дом Садыковых стоял на отшибе от поселка, построенный, как и у Егора Ильича, тоже до войны. Это Пашка определил по темному цвету теса. Тесом обиты стены, тесом крыта крыша, тесовые ворота, а на них тяжелая щеколда, откованная мастером-кузнецом, и расписана фигурным орнаментом, тоже была старинной работы. Пашка заметил, проезжая по Казахстану, он  не видел новых строящихся  домов, люди жили русские и казахи в полуземлянках, построенных из самана, или в старых, покрытых зеленым мхом, домах, построенных задолго до революции. У него на родине, в Крутогорье, да и в хуторах старые дома разрушила и пожгла война, а вернувшиеся из эвакуации люди сначала строили плетневые времянки, а потом, прожив в них несколько лет, собравшись с силой, начинали строить добротные шлаковые, рубленые в пазы, а кто покрепче, по зажиточней, и кирпичные дома.
За воротами, во дворе, звеня рыскалом, на Пашку бросился взъерошенный толи от зла, а может от мороза, огромный пес. Джамиль крикнула на него:
- Казбек, на место!
И пес, будто устыдившись своего поступка, дескать, с дуру, не разобравшись с делом, бросился на своих, поджав хвост, громыхнув цепью, залез в будку.
Веники свалили на крыльце. Пашка понял, в этом доме воров не боятся, может, их не было в поселке, в чем он разочаруется в ближайшие дни, а может потому, что во двор не пустит Казбек.
В доме Пашку ожидал сюрприз. Думал встретить у казаха Садыкова жену казашку, а оказалась русская, русая, крупная, полная женщина, с доброй улыбкой на приятном, не потерявшем былой красоты, лице.
- Заходи, Пашка, заходи, гостем будешь в нашем доме, - певуче, будто со старым знакомым, заговорила она. Я и чай подогрела, садитесь с Жанной, грейтесь, мороз-то как с ума сошел, воробьев из сеней не выгонишь, жмутся к человеку.
Пашка разделся, огляделся. Просторная кухня, большая русская печь, стол накрыт клеенкой, фотографии в рамках развешаны по стенам, прямо как в сказке «Тут русский дух, тут Русью пахнет!» Деревянный телефон на стене, такой телефон он видел в киножурнале, показывали дом-музей Ленина, даже две батарейки к телефону стояли на окне точно такие, как в музее. Пашка догадался, откуда жена Садыкова знала его имя, муж по телефону сообщил.
Разделась Джамиль-Жанна, Пашка покуда не разобрался, как ее правильное имя. Отец называл Джамиль по казахски, мать по русски Жанна, потом, спустя два дня,  Пашка вообще запутался в именах в этой семье. У Садыкова  оказалось имя Садык, отца его тоже величали Садыком, выходило по паспорту он значился Садыков Садык Садыкович, что означало по мусульманскому гороскопу это имя, наверное, знал  только аллах, а жена звала его Сашкой, русское имя жены было Мария, а Садык называл ее по казахски Марьяна, вот и разберись в этих именах, думал Пашка, а каково ангелам-хранителям, у тех совсем проблемы, если верить библейскому сказанию, ангел узнает своего хозяина только по имени, нареченному при крещении, вот и попробуй тут узнай, кого защищать.
Но это было потом, а теперь, сняв с себя шубу, Жанна, как и десять дней назад, Кира,  тряхнула головой, наверное такая привычка была у всех женщин, подумал Пашка, и по ее плечам прокатилась волна русых, почти белых, волос.
Пашка не был ловеласом, он не смотрел на женщин, как цыган на лошадей, у него был свой критерий, и он строго придерживался его. Он теперь точно знал, что никогда никого не любил. Увлекался, но настоящей любви не было, это чувство у него разбудила Кира, и он постоянно думал о ней, и, наверное, вечно будет мысленно знакомых и незнакомых девушек ставить рядом с ней, и то, что лучше ее не найдет, об этом он знал точно.
Вот и теперь он увидел, что Жанна была необычайно красивой девушкой, высокой, длинноногой блондинкой, у нее белое, с легким румянцем, лицо, черные тонкие брови и чуть прищуренные черные глаза.
- Вы будете со мной пить чай? – спросила она Пашку.
Да, да, конечно, мне бы только вымыть руки, - поспешно согласился он, приглашение Жанны пить с ним чай снова сковало его, как десять дней назад его приглашала пить чай Марковна. Он считал странным и не очень-то приличным, это, конечно, с его колокольни, как это так, только что вошел в чужой дом, к совершенно незнакомым людям и сразу садись за стол и пей чай. Посидеть бы надо с часок, обвыкнуться, присмотреться друг к другу, а потом, если хорошо пригласят, конечно, не с первого приглашения,  в крайнем случае с третьего, можно тогда и залезть за стол, а то здрасте, припожаловал неизвестно откуда и прямо за стол.
Выросший в глухой деревне, среди оврагов, у Пашки и взгляды были деревенскими, за все годы, которые он прожил в своем хуторе, чай его никто никогда пить не приглашал, самогон по праздникам пил, а чай нет.
Жанна крутнулась по кухне, ловко зачерпнула ковш воды, вылила в умывальник, потом метнулась к комоду, выдвинула ящик, выхватила из него чистое полотенце и повесила на крючок рядом с умывальником. Все это она делала умело, сноровисто и быстро.
Пили чай молча. Пашка старался не стучать ложкой, не хлюпать и не чмокать, иногда совсем прерывал дыхание, и тогда слышал, как у него стучит сердце. Жанна косила на него свои черные глаза, наоборот, пыхтела, надувалась, явно сдерживала себя, чтобы не расхохотаться.
- Вот чертова девка, - уже во второй раз за этот день, мысленно ругался Пашка, он тоже изредка поглядывал на нее.
Правду говорил Гришка «казашки-то, они поперечные», в этом убедился Пашка еще по дороге, когда везли веники, руки не дала поднять. Такая своей расторопностью при людях под срам подведет и глазом не моргнет. Ругать-то Пашка ругал, а самому приятно было сидеть в обществе красивой девушки за одним столом и пить чай. Конечно, до Киры ей далеко, слишком молода, да не в меру остроглазая, так и шьет своими антрацитами. Кира, та спокойная, уравновешенная, движения плавные, неторопливые, но уверенные, взгляд…, о взгляде Пашка даже мысленно не мог подобрать точного определения, ну совсем не такой, как у Жанны.
Вечером Садык пришел с работы, разделся, умылся и, потирая с холода руки, шутливо спросил:
- Ну, как, Пашка, Джамиль тебя не обижает?-
- Да нет, не обижает, чаем меня напоила, - не приняв шутку хозяина, ответил Пашка и добавил – стеснил я вас! Неудобно!
- Кого стеснил? – живи, места хватит, - вон какой дом, а нас трое, как раз всем по комнате.
Позже Пашка узнал, в доме Садыковых было четыре комнаты вместе с кухней, с досчатыми полами, что на родине у него было большой редкостью, и в центральном зале лепные потолки, тоже старинной работы, а посреди зала круглый стол с обрезанными ножками.
- Папа казах, - объяснила ему Жанна. – В мусульманские праздники за этим столом он принимает гостей.
Но то было на второй день, а сегодня, у Садыка хорошее настроение, казалось, присутствие неожиданного гостя радовало его, он шутил с женой, подначивал Жанну и Пашку.
- Слышишь, Джамиль, Пашку, может быть, домой не пустим, оставим у себя, я его на работу устрою стрелочником.
Пашка понял, в этой семье, несмотря на разность национальностей, царили мир и согласие. На остроты мужа жена отвечала тем же, Жанна тоже не оставалась в долгу.
- Что ты, папа, разве ты уступишь кому-то свою станцию, - подмигивая Пашке, говорила Жанна. – Ты же там швец, жнец и на дуде игрец, тем более стрелочником, самая почетная и важная работа, недаром он за все в ответе.
- Это, правда, дочка, - соглашается отец. – Стре-лочник всегда во всем виноват.
 Постепенно и Пашка втерся в их разговор. Он рассказал, какой с ним произошел случай в Джеламбете, как они с Гришкой бежали к самолету. Жанна до слез смеялась над тем казахом, который думал, что Гришка умер.
Спал Пашка в зале на деревянном диване, он долго не мог уснуть, так же, как у Сергеевых несколько дней назад, ворочался, под ним скрипел диван, шуршал матрац, набитый свежей соломой, думал о доме, о матери и Кире, и о Садыковых. Вспомнил, как, прощаясь, Кира пообещала, что его всегда будет оберегать ее ангел-хранитель, наверное, и правда, оберегает, во всяком случае, на хороших людей ему пока везет.
Засыпая, не думал Пашка, что в этом поселке с непонятным для русского человека названием Иссык-Курган, с ним случится беда, от которой его не мог защитить даже ангел Киры.
Утром он, натолкав в мешок два десятка веников, отправился на базар. В тот день ему пришлось бегать к Садыковым еще два раза, веники шли хорошо и по высокой цене.
- Если так пойдут дела и дальше, - прикидывал Пашка, - то дня за три он размотает свой товар и отправится домой.


Глава 20

На третий день на базаре к Пашке подошел молодой мужчина, одетый, несмотря на крепкий мороз, в короткую фуфайку, на ногах кирзовые сапоги, на голове шапка военного образца, он шмыгал носом толи от мороза, толи от болезни, часто моргал белесыми глазами. Мужчина с деловым видом несколько минут возился возле кучи веников, пробовал их на прочность, на гибкость, брал в руки то один, то другой, то сразу два, встряхивал, снова клал в кучу. Пашка долго молча наблюдал за ним.
- Хорошие венички, хорошие. Почем продаешь?  – наконец, видимо, выбрав подходящий, спросил он.
Пашка назвал цену, мужчина достал деньги, отсчитал, подержал  их в руках, снова сунул в карман, крякнул с досады, наверное, денег оказалось мало, и неожиданно предложил:
- Слушай, земляк, сапоги надо?
- Какие сапоги?
- Яловые вытяжки, сорок второго размера.
- Покажи?!
Мужчина  зыркнул глазами по сторонам, это так показалось Пашке, а может он и не зыркнул, просто посмотрел, мало ли что человеку нужно, достал из мешка сапоги и подал Пашке. Сапоги были добротные, яловой вытяжки, с подковками на каблуках и на носках, в таких сапогах приходили демобилизованные солдаты, служившие в Германии.
- Почем такой товар? – спросил Пашка.
Мужчина назвал цену, почти наполовину дешевле их стоимости, во всяком случае, на базаре в Крутогорье.
Пашка не вдаваясь в подробности, чего он так дешево отдает, отсчитал деньги, еще раз обсмотрел сапоги, вдруг окажутся дерматиновыми, и поставил их рядом с разложенными на полке вениками. Мужчина, засовывая деньги в карман, посоветовал:
- Ты бы сапоги-то убрал с полки, у нас тут не чисто, могут схватить и убежать.
Пашка послушал, засунул сапоги в мешок.
А через какое-то время к нему подошел милиционер и потребовал документы. Пашка достал справку с места жительства.
- Этого недостаточно, должен быть документ от вашей милиции на право торговли вашим товаром. Такой справки у Пашки не было.
- А это что? – милиционер вытащил из мешка сапоги, - продаешь?
Пашка растерялся, с милицией ему не приходилось иметь дело. Если возникали какие-то вопросы, то на них, во время поездки, отвечал Гришка, и невпопад ответил:
- Ага, тоже продаю.
- Хорошо, уважаемый торговец вениками, забирай свой товар, пойдем разбираться в отделение милиции.
Такого оборота Пашка не ожидал. Он был уверен, случилось недоразумение. Конечно, их забирали в Джеламбете, но там другое дело, там были золотые прииски, куда без нужных документов въезд был запрещен. Тут же  задрипанный полустанок, небольшой поселок и четыре длинных сарая, в которых местные жители разводят толи кур, толи гусей, Пашка толком не знал.
Нет, что-то тут не так, - шагая вслед за милиционером с вениками на плечах и сапогами подмышкой, - думал Павел
В милиции произошло самое непредвиденное. Милиционер в звании лейтенанта, привел Пашку в небольшой кабинет, уселся за стол, велел и задержанному присесть на табуретку. Выложил из мешка веники, пересчитал их, поставил на стол и сапоги, достал лист бумаги, начал было  на нем писать, а потом, вдруг, что-то вспомнил, вышел из-за стола, открыл дверь кабинета и громко позвал:
Джафаров, айда сюда!
Вскоре в кабинет вошел сержант, узкоплечий казах, с лысиной на круглой, как арбуз, голове и тонкой скобкой усов.
- Посмотри, это не те? – указывая кивком на сапоги, спросил лейтенант.
Джафаров отвернул голенище одного сапога и вслух прочитал:
- Абдулин. – Да, это они.
Милиционер отодвинул от себя бумагу, на которой только что хотел писать видимо протокол допроса, в упор посмотрев на Пашку, спросил:
- Где ты взял эти сапоги?
- Купил.
- Врешь, ты только что говорил мне, что продаешь их, где же правда?
- Я говорю правду, а на базаре я растерялся и сказал неправду. За двадцать минут до вас я купил эти сапоги у какого-то, незнакомого мне, мужчины.
- Хорошо, ответь, какого числа и на каком поезде ты приехал в Иссык-Курган?
Пашка ответил. В подтверждение того у него сохранился билет, он вытащил его из кармана и подал лейтенанту. Тот внимательно прочитал его, посмотрел на свет пробитый оттиск даты отправки поезда из Петропавловска, положил рядом с сапогами, как вещественное доказательство, довольно улыбнулся и проговорил:
- Все сходится, Джафаров, его нужно задержать.
Пашка прикусил нижнюю губу, ему стало ясно, что с этими сапогами он влип в грязную историю. Лейтенант встал из-за стола и нервно заходил по кабинету, потом остановился напротив Пашки, и глядя ему прямо в глаза, раздельно, будто ставя точку после каждого им сказанного слова, заговорил:
- Эти сапоги были похищены у демобилизованного воина Советской армии 25 января сего года, в пассажирском поезде № 672 и по проверенным нами данным, из показаний проводников, вор сошел на нашей станции в тот же день, когда сошел и ты. Улавливаешь суть?
Пашка, деревенский парень, не участвовавший в детстве даже в мальчишеских потасовках, как уже  было сказано выше, считался скромным и застенчивым, но в нужный момент умел постоять за себя. Он тоже встал со стула, и тоже, как и милиционер, в упор посмотрел ему в глаза, и раздельно проговорил:
- Да, я приехал на этом поезде, но я не воровал сапоги, можете спросить моего хозяина Садыкова Садыка Садыковича и его дочь Джамилю. Это они на санках привезли мои веники с вокзала, они и могут подтвердить, что кроме тюков, у меня еще был тощий мешок, в котором лежали одна рубашка и пара грязных кальсон. А теперь сажайте меня и разбирайтесь!
- У, какие мы гордые! – присвистнул лейтенант, - Джафаров, отведи его.
 В камере предварительного заключения Пашка, привыкая к полумраку, осмотрелся. Двухъярусные нары, маленькое, затянутое паутиной, оконце, перекрытое толстыми металлическими прутьями, стол, прибитый скобами к полу, и больше ничего, не было и заключенных.
Пашка присел на нары. Положение у него не позавидуешь, как назло он не успел купить пирожков, теперь хотелось есть, а кормят в КПЗ заключенных или нет, он не знал, не знал он и когда милиция опросит Садыковых, это единственные его свидетели, и только они могут вырвать Пашку из этой камеры, и сколько его будут держать под этим, будь оно трижды неладным, следствием, он тоже не знал, он ничего не знал. Ему никогда не приходилось не только сидеть в таких помещениях, он вообще никогда не бывал даже в коридорах милиции.
Гришка, отсидевший три года в заключении, кое-что рассказывал ему, кое-чему учил, но Пашка считал, что такая наука ему никогда не пригодится, и слушал его просто так, для приличия, чтобы не обидеть рассказчика. Теперь понял, зря, истинно говорит пословица «От сумы, да от тюрьмы не отрекайся».
В голове путались разные мысли, ему стало ясно, сапоги действительно были ворованные, и не даром тот ханыга воровски оглядывался, прежде чем достать их из мешка. Пашке не трудно было догадаться по одежде, по внешности, по поведению, что это вор. Ну кто из порядочных людей ходит по такому морозу в фуфайке и кирзовых сапогах. Эта поездка многому его научит, и недаром в Крутогорье не каждый ездит по дальним городам, боятся чужих людей и, особенно, милиции. Им бы, этим блюстителям порядка ловить бы настоящих воров, думал сидя на нарах, предварительно заключенный Пашка, а не колхозников-тружеников, которые своим трудом и потом зарабатывают трудодни, и как-то старавшихся выбиться в люди такими опасными поездками, в которую соблазнил его Гришка.
Вспомнил он Киру, грустно улыбнулся, как она там со своей не реализованной любовью? Заныло в груди щемящей болью, загрустило, затосковало, не  мог он вырвать ее из своего сердца, так и жила она в нем постоянно, ехала с ним в вагоне, бежала вслед за санками, на которых Жанна везла его веники, только в милиции Пашка не хотел, чтобы она была  рядом. С милицией он разберется сам, даже  ангел-хранитель пусть отдыхает, он ему здесь не нужен.
- Разберутся, сапоги я не крал, черт меня дернул, погнался за дешевизной, - ругал он себя. -  Стыдно перед Садыковыми, могут о нем подумать всякое. Приехал, мол, откуда-то ворюга несчастный, прикрывается вениками, а сам сапоги на базаре у кого-то стащил. Хотя два вечера, проведенные в этой доброй и порядочной семье, развеивали такие мрачные мысли.
Садык трудяга, он и, правда, на маленькой станции совмещал несколько профессий, дома тоже не сидел, сложа руки, в хозяйстве держали корову, овец, птицу, не было только свиней. Мария, жена Садыка, работала в совхозе на птицефабрике, в годы коллективизации ее родителей раскулачили и сослали в Казахстан.
- Так и поныне не знаю, за что нас раскулачили, - жаловалась она Пашке. – Жили мы в Белоруссии на Гомельщине, держали в хозяйстве двух лошадей и двух коров, у многих так было, людей не тронули, а нас сослали. Наверное, отец кому-то из нового начальства стал поперек пути. В Казахстане я и познакомилась с Садыком. Он мусульманин, я православная, христианка, Жанна совсем не крещеная, а вот живем неплохо и дружно. Молимся мы разным богам, он своему Аллаху, я Христу, у нас и столы разные, его в центральном зале на коротких ножках, наш с Жанной в другой комнате, с длинными ножками.
Жанна учится в десятом классе, мечтает поступить в Пединститут, закончить его, вернуться в свой поселок и работать учительницей.
- В городе жить не хочу, бездельники там все, - будто прочитав Пашкины мысли, заявила она. – Им бы  книжки читать да по театрам ходить. И замуж за городского не пойду!
Они с Жанной сидели на диване, ждали, когда Мария поставит ужин на стол. Жанна кинула быстрый взгляд на мать и неожиданно спросила Пашку:
- У тебя девушка есть?
Пашка замялся, он не знал, как ей ответить. Признаться, что нет, стыдно, сказать, что есть, значит, сказать неправду, а врать он не умел.
- Ясно, есть, такие, как ты без девушек не бывают, - выручила она его. – Завтра со мной в кино пойдешь?
Пашка пожал  плечами и посмотрел на Марию, Жанна перехватила его взгляд.
- Мама мне разрешила, а папа вообще влюблен в тебя, сказал, что ты парень надежный и тебе можно доверять.
Вот тогда-то Пашка и подумал, зря он относился к юным девушкам с недоверием, которые были моложе его на пять-шесть лет. Жанна выглядела в свои семнадцать совсем взрослой, развитой умственно и физически. Конечно, она во многом уступала Кире, но только не в красоте, красивые они были обе, но каждая по-своему. Смешанная кровь азиата и славянки породила чудо: черные брови на белом лице, антрацитовый блеск глаз, высокий рост, стройная походка делали Жанну непревзойденной красавицей, но Кира для Пашки была идеалом нравственной чистоты, она обладала, по его мнению, глубокими познаниями в литературе и искусстве, а это было саамам главным критерием для него.
Жанна не любила читать книги, читала только то, что было положено по школьной программе. Прочитав, сразу все забывала, путала Купера с Куприным и, наверное,  уже юродствуя над Пашкой, кося на него глазами, призналась в том, что считает книги «Тихий дон» и «Донкихот», наверное, одно и тоже. Пашка хохотал до слез. Жанна была врожденным юмористом.
- Как ты собираешься в Пединститут? Ты же не знаешь литературы, - спросил он ее сквозь смех.
- А я на физмат, по математике у меня одни пятерки, - она ткнула Пашку пальцем в нос и показала язык.
И заминая, наверное, неприятный для нее разговор о литературе, Жанна рассказала смешную историю, какая будто бы случилась у них в поселке.
- Казах  у нас живет, работает ездовым на птицефабрике, подвозит на лошади корм и всякую там ерунду, детей у него отродясь не было, живут вдвоем с женой, и вот как-то у него заболел нос, появился на нем какой-то рубец. Сначала казах не чувствовал боли, а на четвертый день по краям появилась краснота, появилась и боль. В больницу с такой мелочью мужик постеснялся идти, а попросил жену:
- Ну-ка, матушка, надень очки, да посмотри, что там у меня на носу вскочило?
Та надела очки, присмотрелась, поковыряла ногтем и отодрала от носа прилипшую лапшу.
- А что казахи не умываются? – смеясь, спросил Пашка.
- Да, также как и русские, годами в бане не моются, этот умывался только по праздникам.
 Пашка понял, Жанне палец в рот не клади, откусит. Откуда она знает, что у них на хуторе нет бани, и если честно признаться, Пашка за свою жизнь только один раз мылся в бане, и то это было совершенно случайно. Как-то остался ночевать у родственников в Крутогорье, они-то и затащили его в городскую баню. А у Садыковых в конце огорода была своя, рубленая из бревен, баня и Садык обещал, если он поживет у него недельку, то обязательно сводит Пашку в баню и хорошенько отстегает березовым веником.
В обществе Жанны было весело, свободно, но никакого удовлетворения он не получал. Истинно сказал Хемингуэй в одной из своих книг «На свете много женщин, с которыми можно поиграть в любовь, и так мало, с кем можно поговорить».
Все Пашка перелопатил в своей памяти, все это было вчера, они с Жанной просидели почти весь вечер, шутили, смеялись, рассказывая друг другу смешные истории, вчера они договорились пойти в кино, посмотреть кинофильм «Дело было в Пеньково», и вот все оборвалось одним махом. Вместо кинотеатра, он сидит на нарах во временной тюрьме, ему хочется есть, он одинок и беззащитен, некому ему помочь, не с кем посоветоваться, некому рассказать о своих горестях и печалях, одна надежда на Всевышнего, хотя Пашка не был атеистом, не был он и религиозным человеком, но видимо, так устроен человек, когда он оказывается в беде, начинает надеяться и ждать помощи  от  Бога.


.     Глава 21
 
Вечером его навестил Джафаров, принес полбуханки хлеба и литровую банку воды.
- Ешь, я подожду, - сказал он и присел на нары.
Пока Пашка ел, Джафаров рассказал ему, что милиция запросила его родину, чтобы они выслали на Пашку паспортные данные, и что завтра они вызовут на допрос Садыковых, и что до полного выяснения его личности, ему придется погостить в милиции не менее трех суток.
- Какие паспортные данные? – возмутился Пашка. – Я колхозник, и потом у нас не паспортизированный район, а сапоги я не воровал, купил их на базаре у какого-то хмыря, он гад, прельстил меня низкой ценой. Если бы он, сука, попался мне на глаза, я бы его удушил вот этими руками.
- Ты, парень, не горячись, - успокоил его Джафаров. – Никого душить не надо, разберемся и выпустим
Джафаров взял банку, вышел из камеры, погремел замком, шаркая валенками, ушел по коридору.
Ночевал в камере Пашка один. Неужели этот Иссык-Курган отличался особым спокойствием, размышлял заключенный. Похоже было, в этом поселке не пили водку, не воровали кур и баранов, не было драк с поножовщиной, все жили тихо, спокойно, как семья Садыковых, поэтому-то, наверное, из-за дефицита преступников, милиция засадила в КПЗ ни в чем неповинного Пашку. Он снял с себя валенки, подложил их вместо подушки под голову, улегся на голые доски нар и укрылся шубой. В камере было сыро, прохладно, воняло куревом, помещение никогда не проветривалось, поэтому табачным дымом пропитано все: нары, стены, этим неприятным запахом разило от «параши», в ней тоже плавали окурки от самокруток. По стенам бегали тараканы, а в углу, под нарами, не боясь милицейской строгости, то и дело затевали драку мыши.
Пашка,  в поисках выключателя, пошарил по стенам глазами, не увидел, потом вспомнил, Гришка рассказывал, в таких учреждениях свет на ночь не выключается.
- Ну и черт с ним, со светом, - выругался он. Укрывшись шубой с головой, отвернулся  к стене,   и начал думать о самом приятном, - о Кире.
- Наверное, она сейчас сидит за столом, проверяет тетради, и думает о нем. Она совсем не представляет, в каком положении он оказался.
Мысли начали путаться, Киру заслонила Жанна, она весело хохотала, бегом тащила санки с его вениками, и Пашка не мог ее догнать, а потом все куда-то исчезло. Загремели ключами  на дверях камеры, Пашка уставился, ожидал, что сейчас зайдет Джафаров, но зашла Кира, она бросилась к Пашке, он соскочил с нар, кинулся в ее объятия.
- Паша, как же так, - со слезами говорила она, - зачем ты воровал эти сапоги, лучше бы ты ходил босым. Он хочет объяснить ей, что сапог он не крал, но не может, почему-то, сказать ни слова.
- Ладно, Паша, я выведу тебя из этого леса.
Она взяла его за руку и они побежали по взлетному полю, а  вдали стоял самолет и мягко шелестел вращающимся винтом. И вдруг из строения, за которым они с Гришкой прятались в Акмолинске от милиции, выскочил Илья с ружьем в руках.
- Паша, он убьет нас, бежим, - прошептала она.
У Пашки задеревенели ноги, он не может оторвать их от земли, он понимает, что  им не убежать от выстрела. Пашка заслоняет своим телом Киру. Он видит, как Илья приседает на колено, долго целится в Пашку, раздается выстрел», и он просыпается.
Разноголосо по всему поселку лаяли собаки. Пашка прислушался, где-то за птицефабрикой выли волки, вой то утихал, то нарастал и переходил на такие высокие ноты, что у Пашки, казалось, начинала стыть кровь, и мурашки ползли по телу. Этот вой Пашке был знаком с самого раннего детства, он слушал его и вспоминал…
Снова хлестко прозвучал выстрел, собаки, почувствовав поддержку, залаяли с удвоенной силой, послышались крики людей, кто-то отчаянно свистел, кто-то улюлюкал. Взбудораженная выстрелами, криками и волчьим воем ночь повисла, как грозовая туча над проснувшимся поселком. Сон прошел, Пашка долго ворочался с боку на бок, пытался считать, досчитал до тысячи, не сбился, и, наконец, понял, ему не уснуть. Волки выли еще около часа, собаки устали от этого воя, стали лаять неохотно и беззлобно.
Вспомнилась война, приход немцев в их хутор Овраги. Хутор селился в километре от Дона и все тяготы отступления наших войск, переправа  через Дон, круглосуточная бомбежка Крутогорья, все это Пашка помнил до последних мелочей. И зря тогда Илья, муж Киры, беседуя с ним, сказал, что, дескать, ты молодой, не видел страданий умирающих от ран людей. Пашка не стал ему тогда возражать, перемолчал из уважения к его возрасту, к его ранам, к его изуродованному позвоночнику и больному сердцу. Пашка тоже видел очень многое, конечно, может быть не столько, сколько Илья, но предостаточно, чтобы оставить глубокую царапину в его тогда еще детской душе; эвакуация с родных мест, зимовка в тяжелых                нечеловеческих условиях, в тесной низенькой хатенке ютились три семьи в одиннадцать человек, вспомнил, как он пас коров. На чужбине у него тогда не было имени, не было фамилии, была кличка, великая нужда и еще были волки, с которыми ему пришлось сходиться один на один, с глазу на глаз, а было ему тогда от роду одиннадцать лет.


Глава 22 

- Ты, Овраг, нынче будешь ходить впереди стада, а я позади! – отдал распоряжение старший пастух младшему, - вспоминал он тот далекий и опасный  в его пастушьей жизни день, вырванный из его детства.
- Овраг кивнул.
- Молодец, - похвалил Алеха. – Как только зайдем в бурьян, за овцами следи зорче, сам понимаешь, волки, наверняка, нас там поджидают. Ты близко к ним не подходи, дуди в рожок и громче щелкай кнутом. Волк-то зверь трусливый, человека боится, - и, улыбнувшись, добавил, - особенно таких, как ты.
«Овраг» - это кличка у подпаска Пашки. Он не местный, эвакуированный, ему одиннадцать лет, одет в старую рваную отцовскую фуфайку, на голове картуз без козырька, из-под фуфайки торчали грязные босые ноги, в руках короткая дубинка и длинный кнут с волосяным нахвостником, чтоб щелкал громче. Пашка простужен, у него насморк, он часто шмыгает носом.
- Ты не шмыгай, а чаще выбивай нос-то! – советует ему Алеха.
Пашка послушно выбивает нос и вытирает его рукавом фуфайки. Нос у него красный, слегка припухший.
Алеха – старший пастух, ему пятнадцать лет, ростом выше Пашки на целую голову; он местный, одет, как и подпасок, в рванье, только ноги не босые, а в лаптях, сплетенных из тонких веревок, по местному их называют «тюни». Алеха часто кашляет сухим кашлем. Пашка слышал, как соседка шептала его матери -  у Алехи нехорошая болезнь и на этом свете он не жилец.   
Сообщение соседки Пашку не напугало, в свои одиннадцать лет он повидал столько смертей, что другому не приходилось видеть и за семьдесят. Не боялся он и волков, хотя пугали его ими с самого раннего детства. В основном пугала мать, особенно если он беспричинно плакал или слишком настойчиво требовал хлеба.
- Перестань, оглоед, - говорила она Пашке. – Позову сейчас бирюка, он мигом тебя в сумку заберет.
Пашка знал, бирюк – это волк, он представлял его серым, зубастым, с сумкой, в которую забирал непослушных детей, сначала он побаивался бирюка, а потом привык и на материны угрозы не обращал внимания. Но не думал тогда Пашка в своем раннем детстве, что пройдет совсем немного лет и ему придется часто вступать в борьбу с этим коварным зверем.
Пашка повесил на плечо кнут и, не оглядываясь, пошел в обход стада
- Эй, Овраг! – окликнул его Алеха.
- Чего? – обернулся Пашка.
- Ты там гляди, подопрут волки близко, так ты их соплей, - продолжал шутить Алеха. Он не слышал и не знал, что говорила соседка о его здоровье Пашкиной матери. У него было  хорошее настроение.
- Ладно, попробую, может и правда пришибу, -добродушно принял шутку Пашка и улыбнулся, показывая крупную щербину на переднем зубе.
- А если на тебя налетит волк, ты его лаптем, - посоветовал он Алехе. Бить не надо, только покажи ему, он со страха и подохнет.
Пашка не любил лапти, у него на родине их не носили. От нужды мать предложила заказать местному мастеру-лапотнику сплести для него такую обувку, Пашка категорически отказался.
- Замерзну, но не обую!
- Правильно, сынок, - поддержал его отец, - летом ходи босиком, а к осени что-нибудь придумаем.

Родился Пашка в первый год коллективизации, неподалеку от Дона, в хуторе Овраги. Когда и кем их хутор был так наречен, Пашка не знал, но то, что  хутор действительно селился по оврагам, это он знал точно.
У Пашки хорошая память, лежа на нарах, он продолжал вспоминать, что было в их семье до войны. И хорошо запомнил он первый день войны. Погожим воскресным  днем они всей семьей ходили по огороду. Из-за поворота на большак неожиданно на взмыленной лошади выскочил верховой и остановился у ворот их дома. Отец вышел к нему, всадник что-то сказал отцу, развернулся и, пригибаясь к луку седла, помчался снова на большак.
- Война! – срывающимся голосом проговорил, вернувшийся на огород, отец.
Мать Пашки охнула, побледнела, у нее сразу на глазах выступили слезы.
- С кем? – спросила она.
- Снова с германцем, будь он проклят – уже окрепшим голосом сказал отец.
Запомнил Пашка, как в хутор пришли немцы, именно пришли, въехать в него невозможно, косогор на косогоре, да еще после дождя, машины забуксуют, свалятся в овраг. Вошли грязные, каски рогатые, сапоги кованые, голенища раструбом.
До прихода немцев их самолеты бомбили переправу через Дон. День и ночь кружились над ней немецкие и наши самолеты. Шли ожесточенные воздушные бои, страшные бои и Пашка запомнил их на всю жизнь. А потом все стихло, наши войска ушли за Дон, а немцы еще не пришли. Пашка с другом, тот был старше на три года, ездили верхами на лошадях к переправе, вот там-то он и увидел смерть, много смертей; изуродованные, исковерканные обгорелые машины, вздувшиеся трупы лошадей и других животных, и люди, сотни, а может и более трупов людей; были и живые, ходили как сонные, кого-то искали, может близких, а может, Бог их знает, не ведали что делают. Стоял стон, дым, смрад, вопли раненых, просящих о помощи, были и такие, которые просили придать их смерти.
У Пашкиного друга побелели скулы, Пашка не чувствовал на голове кепку, волосы от ужаса поднялись дыбом, под ними храпели лошади, ступали осторожно, боялись наступать на людей.
С немцами в хуторе прожили мало, всего одну неделю. Наши из-за Дона начали постреливать из дальнобойных. Фашисты забегали, заколготились, забормотали, отец прислушался – язык немецкий он понимал – предупредил хуторян:
- Готовьтесь, скоро нас погонят!
И погнали, все лето сорок второго года гоняли хуторян и не только их, а всех, кто жил на правом берегу Дона, из села в село, не давая покоя. Осенью, наконец, наверное, поняли, что эти люди не представляют особой опасности для их войск, бросили гонять и эвакуированные поползли по разным деревням на зимовку.
Семья Пашки остановилась в большом селе, отец подремонтировал брошенную хату, в ней остались на зиму. Пашка в первую же неделю познакомился с местными мальчишками. Они, как на подбор, все в домотканых суконных кацавейках и в лаптях.
- Откуда приехали? – спросил Пашку остроглазый пацан в овчинной шапке.
- Да вон оттуда! – неопределенно махнул рукой Пашка, показывая на дорогу, по которой они въехали в село.
- Да это мы и без тебя видели! – прицепился тот же пацан. – Жил где, спрашиваем?
- А жил я на Дону, в хуторе Овраги.
Так и прилипла к Пашке кличка «Овраг». Дело в том,  что на этой улице жил еще один эвакуированный их Харькова и тоже Пашка. Чтобы не путаться в именах, звали одного «Харьков», а другого «Овраг». Пашке сначала не нравилась его кличка, а потом подумал и смирился, пусть зовут, жить они в этом селе будут недолго, освободят родные места, вернутся в свой хутор. А дома как был он Пашка, так им и будет.
Это он так предполагал, отец распорядился посвоему. В январе сорок третьего года хутор Овраги наши освободили от немцев, но отец возвращаться домой не спешил. Виноват в этом Пашка. Отступая, немцы побросали на побережье Дона много оружия и боеприпасов. Мальчишки, сверстники Пашки, охотники до приключений, набросились на эти «игрушки» с жадностью голодных псов на брошенное мясо и гибли от них целыми группами и в одиночку. Родители Пашки приняли решение переждать годок, а там что Бог пошлет. Взрослые в семье пошли работать в колхоз, а Пашку, чтобы жизнь малиной не казалась, отдали в подпаски пасти коров и овец.
- Работать должны все, сказал отец. Таков суровый закон войны.

…Он обошел вокруг стада, осмотрел его, остался доволен. Овцы, будто понимая опасность, паслись в середине коров.
- Что ни говори, - подумал подпасок, - корова животное крупное и в одиночку волк на нее не пойдет.
В последние дни волки особенно досаждали своей наглостью. Алеха рассказывал Пашке, а он слышал от стариков, что до войны волки были редкими гостями в их селе; лес на отшибе километрах в пяти, скота у колхозников было мало, собаки в каждом дворе, вот они и обходили село стороной.
- Говорят мужики, - рассказывал Алеха, - появились какие-то синие волки.
- Синие? – удивился Пашка. Это что, как моя рубаха?
Он задрал фуфайку и показал грязно-фиолетовую полу своей рубахи.
- Не знаю, я их не видел. Может и как твоя рубаха, - согласился Алеха.
Стадо у Алехи с Пашкой было смешанное, сорок пять коров и шестьдесят овец. С коровами проще, а вот овцы являлись главной приманкой для волков. Волков действительно последнее время было много, прошел слух, и он, наверное, был правдив, зверя из Брянских лесов вытеснила война. Постоянные бои с партизанами спугнули их с родных мест, и они ушли туда, где меньше стреляют. Злые, голодные, они обнаглели до такой степени, что нападали на мелкий скот даже белым днем. Пашка потерял страх, он совсем перестал их бояться, им с Алехой приходилось почти каждый день отгонять зверя, кидая в них комья земли, они специально для этого носили в сумках битый кирпич и короткие палки.
- Эх, ружья нет, я бы им задал! – мечтал Алеха.
Пашка с ним не соглашался, ему нужен был пулемет или, на худой конец, автомат. Он ложился на живот, прикладывал свою пастушью дубинку к плечу и длинной очередью полосовал по бурьяну.
- Да и дурак ты, Овраг! Кто же по волкам стреляет лежа на животе, это же тебе не атака немцев, за ними надо побегать!
…Волка Пашка увидел метров за сто от стада. Он сидел под широким кустом репейника и смотрел на Пашку. Может так показалось, а может и на самом деле, но волк был синий, вернее с легким синеватым оттенком. Пашка остановился, снял кнут с плеча, выбил нос, протер его рукавом фуфайки, вторым рукавом протер глаза, присмотрелся, нет, волк был синий. Пашка размахнулся и со всей силы щелкнул кнутом, волк слегка вздрогнул, но не побежал, а, наоборот, сел под кустом и продолжал пожирать глазами подпаска. Пашка шагнул ближе к зверю, щелкнул еще раз, потом еще, продудел в рожок, волк не уходил из-под куста, он оскалил зубы и зарычал.
- Да, такого соплей не зашибешь! – вспомнил Пашка шутку Алехи.
Ближе подходить Пашка боялся, боялся он и повернуться к зверю спиной, волк явно был не обычный, уж если он не отступил, значит способен броситься на подпаска, повернись он к нему спиной.
- Надо звать Алеху, Алеха взрослый, он смелый, он знает что делать, - лихорадочно думал Пашка.
Он оглянулся и понял, Алеха видит, в каком положении оказался Пашка, пригибаясь, кружным путем огибая заросший бурьяном участок, он ходко бежал, намереваясь зайти волку с тыла. Пашка задудел, засвистел, защелкал еще громче кнутом, пытаясь отвлечь зверя. Волк скалил зубы, рычал, шерсть на загривке поднялась дыбом. Пашка видит, как за спиной серого или синего, он так и не разобрал, какого волк был цвета, шевелился бурьян, наконец, показалась голова Алехи. Свистнул кнут, волка будто подбросило, он резко повернулся к Алехе, снова свист, зверь успел схватить пастью нахвостник кнута и, упираясь, начал вырывать его из рук Алехи. Алеха замахнулся дубинкой, пытался ударить волка, но не смог, не доставал, и кнут слишком длинен и дубинка коротка.
Что  случилось дальше, Пашка почти не помнил. Это ему позже Алеха рассказал. Оказывается, Пашка сорвался с места, забежал сбоку и на расстоянии около пяти метров (Алеха показал это место) запустил дубинкой в волка.  Дубинка ударила зверя по всей плоскости тела от головы до хвоста, он дико взвизгнул, Алеха воспользовался этим моментом, стеганул его кнутом, он взвыл и, стелясь по земле, большими скачками скрылся в бурьяне. Алеха заложил два пальца в рот и пронзительно свистнул вслед убегающему зверю. Овцы, отделившиеся от коров, будто напугались этого свиста, шарахнулись, беспорядочно рассыпавшись, побежали в стадо коров.
- Бежим, волки! – тараща глаза, прохрипел Алеха, и стремглав помчался к стаду. Пашка, еле поспевая, побежал за ним, подскакивая, чтобы не напороть босые ноги о сломанные корни бурьяна. Два волка тащили зарезанную ими молодую ярку. Увидев бежавших к ним пастухов, один из волков, крупный, серый, с темным загривком, ловко бросил ярку к себе на спину, другой, помогая ему, поддерживал добычу зубами, быстро скрылись в зарослях бурьяна.
Все было ясно. «Синий» зверь был с ними в одной стае, он специально отвлекал пастухов от стада, такая тактика у волков была не нова, но мальчишки-пастухи этого не знали.








Глава 23

Вспомнив этот случай, Пашка вдруг весело расхохотался. Дело в том, что спустя много лет, это имело продолжение.
Весной прошлого года в Крутогорье, после длительного, как говорят, долгостроя, была запущена к первомайским праздникам мельница для помола высокосортной муки. И как всегда бывает в таких случаях, истосковавшиеся по белой муке «вальцовке», колхозники окрестных деревень,  и не только они, а и жители Крутогорья, повалили толпами на мельницу. В результате образовалась очередь, людям пришлось сутками жить на мельнице, ожидая обмена зерна на вальцовую муку.
Знакомый шофер подбросил и Пашку туда с четырьмя мешками пшеницы, скинул их у ворот и укатил по своим делам. Пашка сначала не разобрался с делом, не придал особого значения толпившимся во дворе мельницы, а потом до него дошло, понял, что влип в историю, ему здесь придется куковать не один день и, не зная, что ему делать дальше, расстроенный, присел на свои мешки.
- Здорово, Пашка! – услышал он за спиной голос, обернулся и увидел подходившего к нему Гришку.
- Ты что, тоже тут? – обрадовался встрече Пашка.
- А как же, вторые сутки загораю.
- И меня вот подвезли, бросили у ворот, - пожаловался Пашка, - дурак, мать послушал, прикатил, надо бы после праздника, может промутилась бы очередь, а теперь сижу на мешках и не знаю, что делать дальше.
Гришка был слегка навеселе. Он кинул взглядом на толпившихся во дворе людей, наклонился к Пашке, и задышал ему в лицо свежевыпитым самогоном:
- У меня тут дружок есть по этому делу, - он щелкнул себя пальцем по горлу, вальцовщиком работает, так что ссыпать зерно поможет, а получить придется ждать.
- И на том спасибо, - обрадовался Пашка, что ему не придется сидеть на мешках весь день.
Гришка метнулся куда-то за мельницу и вскоре к Пашкиным мешкам подкатил двухколесную тележку. Погрузили на нее мешки, объехали вокруг забора и подъехали к мельнице с тыльной стороны. У ворот их поджидал Гришкин дружок, от него тоже попахивало спиртным.  «Дружок» плутовато обшарил глазами Пашку, не пучится ли у него под полой бутылка с самогоном, но Гришка, перехватив этот взгляд, осадил его.
- Потом, потом, родимый, сначала дело и после расчет.
Дружок где-то долго пропадал, может хлопотал за Пашкины мешки, а может нашел добавку выпить, но часа через два всеми правдами и неправдами, зерно было ссыпано в бетонную яму.
Во второй половине дня Гришка, наконец, получил свою муку, но транспорта у него не было, пришлось ловить попутку, а их, как назло, не попадалось.
Гришка бегал почти за каждой машиной. В конец расстроенный, сел на свои мешки, закурил, долго сидел молча, о чем-то думал и придумал.
- Эй, земляк, на минутку можно? – обратился он к сидящему тоже на мешках мужчине, у того тоже, наверное, не было транспорта.
- На минутку можно, охотно вскочил с мешков мужчина. – А почему нельзя, можно и на две.
Гришка за пуговицу подтянул к себе мужика, и что-то тихо пошептал ему. Тот согласно кивнул головой. Они попросили у Пашки пустой мешок, насыпали в него килограмм двадцать муки и отправились на ближайшую к мельнице улицу Крутогорья. Через час вернулись без муки, но принесли с собой три бутылки водки, круг ливерной колбасы, буханку хлеба и две банки кильки в томатном соусе.
У Гришкиного друга было круглое, как сковородка, лицо, толстые губы и курносый красный нос. Водка у него вызвала положительные эмоции, открывая кильку, он не в меру суетился, беспричинно смеялся. Тут же, на мешках, сидел его сын, мальчишка лет двенадцати. Сыну не нравилось, что отец сорганизовался с Гришкой пить водку, у него было недовольное лицо и, выбрав момент, он обратился к отцу:
- Пап, ты опять будешь пить водку?
- Чего? – отец задержал взгляд на сыне.
- Ничего, а дома пьяный будешь бить мамку!
Мужчина на минуту оторвался от кильки, пошлепал толстыми мокрыми губами, пригрозил сыну:
- Еще слово скажешь, уши оборву. Мамку бить! Да их, этих баб, если не трогать, они на голову сядут.
Гришка настоял на своем, заставил выпить полстакана и Пашку. Пока закусывали, разговорились, познакомились, мужика звали Кузьмой, а сына Егоркой. Кузьма живет в деревне, в пятнадцати километрах от Крутогорья, работает в колхозе чабаном.
Рассказал Кузьма, что несколько дней назад на их отару овец ночью напали волки, несколько штук зарезали, а двух унесли и самое главное, жаловался он:
- Собаки, подлые, как заколдованные, молчали.
- Ты тоже в эту ночь там ночевал? – спросил Гришка.
- А как же, ночевал, - не чувствуя подвоха, охотно ответил Кузьма.
- А водку перед сном пили?
- Ни росинки, ни граммулички, каши поели и спать!
- Брешешь, Кузьма, нажрались допьяна, вот и овец проспали, - не поверил Кузьме Гришка. – Потому и собак не слышали.
- Ты, Гришка, не прав, волки бывают разные, - вмешался в разговор Пашка, - могли собак увести в сторону. У меня, например, был случай такой: и Пашка рассказал давнюю историю про синего волка, и, видя, что его слушатели порядком захмелели, умышленно подлил масла в огонь.
- Я размахнулся, бросил дубинку в волка и сбил его с ног.
Кузьма кинул в сторону пустую консервную банку, повернулся к Пашке и спросил:
- Сколько тебе тогда было лет?
- Одиннадцать.
- Это, значит, вот такой, как мой Егорка. Не поверю! – проговорил Кузьма. – Такого не может быть, тут ты, парень,  маленько того, прибрехнул.
- Почему прибрехнул? Ты, мужик, говори, да не заговаривайся, - загорячился Гришка. – У нас в роду отродясь брехунов не было.
Пашка сидел, слушал и от души смеялся. Гришка кривил душой, может и правда в их роду вруны не водились, но только не Гришка. Он-то как раз и любил для красного словца отмочить такую загогулину, что она ни в какие ворота не влезала.
- Не знаю, не знаю, - не сдавался Кузьма, - вранье все это, вот возьмем, к примеру, моего Егорку, он не сшибет.
Сшибет! – уперся на своем Гришка. Выпитая водка будоражила его сознание, он чувствовал, что не совсем прав, действительно одиннадцатилетний мальчишка не может сбить палкой с пяти метров матерого зверя, но уступить мордатому Кузьме он не мог, потом не нравилось ему отношение Кузьмы к сыну. Гришка любил своих детей, а этот, видать, кроме водки, никого и ничего не любил
Выпили еще по стакану, предложили Пашке, он отказался. Кузьма совсем опьянел, он и трезвый не блистал красотой, а теперь и вовсе стал неприятным. Красное, будто от натуги, лицо покрылось потом, он часто шмыгал носом и шлепал мокрыми губами.
Егорка ел ливерную колбасу и исподлобья поглядывал на пьяного отца. Когда Кузьма потянулся за очередным стаканом, мальчик не выдержал, визгливо прокричал:
- Перестань пить водку, мамка будет плакать!
- Цыц, сопля вонючая, батьку будешь учить?! – прикрикнул Кузьма на сына. – Дура она, твоя мамка, потому  и плачет.
Егорка бросил есть, отложил в сторону хлеб и колбасу, и насупленный, сел на свои мешки.
Гришка плутовато, с хитрецой, посмотрел на Кузьму, подмигнул Пашке и продолжил начатый, а потом угасший спор.
- Ты вот, Кузьма, говоришь, что мальчишка не сшибет палкой волка с ног?
- Нет, не сшибет!
- А я утверждаю, сшибет!
- А я говорю, не сшибет!
- Давай попробуем, - предложил Гришка.
Пашка почувствовал, что Гришка что-то задумал. Кузьме понравилось предложение Гришки, он прекратил жевать, поджал губы.
- Волка-то,  где взять? – спросил он.
- Найдем волка, не найдем, на собаке испытаем, - Гришка взял кусок хлеба и отправился во двор  мельницы. Через некоторое время он привел большую черную собаку. Эту собаку Пашка видел с самого утра, она ходила среди людей, обнюхивала их, заглядывала в глаза, просила есть, собака явно была бездомной.
- Егор, - позвал Гришка, поди сюда.
Егорка, увидев собаку, охотно подбежал к нему.
- Ты эту собаку палкой с пяти метров сшибешь с ног? – спросил его Гришка.
Повеселевший, было, Егорка, снова надулся и недовольно пробурчал:
- Собаку палкой бить не буду!
- А человека?
- Какого человека? – Егорка поднял глаза на Гришку.
- Например, меня сшибешь? – пьяно растягивая слова, вмешался Кузьма.
- Тебя сшибу!
- Я те сшибу, сукин сын, - начал было ругать сына Кузьма, но вмешался Гришка:
- Ты, Кузьма, сына-то не ругай, парень он у тебя здоровый, а то, что сшибет тебя с ног, ясно даже вот этому черному кобелю.
- Кого, меня вот эта сопля сшибет? – начал куражиться Кузьма, - молоко на губах пусть обсохнет!
- Чего спорить, давай попробуем, снова, подмигнув Пашке, предложил Гришка.
 - Давай, - согласился Кузьма, - похоже было, он мало соображал о чем идет речь.
Споря с Гришкой, Кузьма безотрывно смотрел на  недопитую бутылку, видимо окружающий мир не существовал для него, главная задача в эти минуты – это допить содержимое бутылки, а там что будет, пусть хоть сам потоп или света конец.
Гришка снова метнулся во двор мельницы и вскоре принес палку сантиметров восемьдесят в длину и чуть толще большого пальца.
Пока он бегал, нашлись любопытные, и через какое-то время спорщиков окружила толпа людей. Разноголосые зрители вели себя по-разному. Одни, которые поумней, да по трезвей, пытались отговорить Кузьму от этой затеи, другие, наоборот, подзадоривали его.
- Давай мужик, давай, малец-то хилый, как пить дать не сшибет! Ха-Ха-Ха!
Кузьму от хмеля развезло, он походил на недоваренный кисель, слабо держался на ногах, перестал шмыгать носом и совсем не следил за собой. Егорка, насупившись, смотрел в землю, ему стыдно было за отца, он явно хотел испытать свои силы, потому и терпеливо стоял в центре круга и ждал, когда ему дадут палку в руки.
Гришка вошел в раж, он затеял эту, не совсем умную, и в данном случае жестокую для отца и сына расправу, одурманенный хмелем не ведал, что творил, не замечал строгих осуждающих взглядов стоявших вокруг людей, продолжал подготовку к намеченному, точно разыгранному им же мероприятию. Расширил круг зрителей, в одной стороне поставил Егорку, в другой пьяного, ничего не соображавшего Кузьму, начал было шагами отмерять расстояние, но неожиданно запротестовал один из зрителей.
- Подожди, дядя, нога-то у тебя коротковата. Дай я.
- Отмеряй, - согласился Гришка.
Отмерили расстояние и снова протест. Вопрос стал, как поставить Кузьму, на корточки, или как?
- На карачки, давай ставь на карачки, - горланили зрители, - волк-то на двух ногах не стоит.
Толпа была в курсе дела, о чем идет спор. Потому нашлись советчики, нашлись и помощники. Поставили Кузьму на карачки, и снова из толпы недовольство.
- Фуфайку надо снять, иначе его из пушки не сшибешь!
Гришка мотался по кругу, выслушивал советы зрителей, в глазах у него бесенята, рот в улыбке до ушей, забыл про недопитую водку, уж больно ему не нравился пьяный Кузьма. Слава богу, себя-то со стороны не замечал, не нравилось ему его грубое отношение к сыну, да еще, если верить Егорке, он по пьяной лавочке поколачивал жену, чего Гришка отродясь не делал. Потому и старался изо всех сил наказать этого грубияна и драчуна руками родного сына, при честном народе прибить его к позорному столбу за все злодеяния.
Сняли с Кузьмы фуфайку, оставили в одной рубашке, приготовился и Егорка, ждал команды.
И тут случилось непредвиденное, такого не ожидал никто, ни Гришка, ни зрители, тем более Кузьма. Он совсем ничего не ждал и не ведал. Из задних рядов зрителей раздался грубый женский голос:
- Эй, мужик, а ну-ка погодь маленько! – голос явно был адресован Гришке.
Из толпы вышла крупная, мордатая, чем-то похожая на Кузьму, женщина, одетая в фуфайку, подпоясана белым платком, на ногах резиновые сапоги, на голове клетчатый платок. Широко шагая, она вошла в круг, взяла у Егорки палку и смело пошла к Гришке.
- Ах ты, гад хромой, чума колченогая. Устроил над пьяным человеком спектаклю, - во весь голос закричала она и, размахнувшись, хлестко стеганула палкой Гришку по спине.
Гришка, не ожидавший такого напора, отскочил в сторону, хотел, было,  ринуться на нее с кулаками, но не тут-то было, баба ловко увернулась от Гришкиного кулака, размахнулась и врезала противника по шее.
- Ты что, дура, мать перемать, - хватаясь за ушибленное место, заматерился Гришка, - шуток не понимаешь? 
- Я тебе пошучу, козел вонючий, я тебе так пошучу, мальчишку натравил на родного отца, - баба снова размахнулась, Гришка хотел поднырнуть под палку, промахнулся и подставил под удар спину.
Толпа бесновалась, ревела, хохотала, свистела.
- Давай его баба хорошень, хорошень его сукина сына, - сейчас я тебе помогу, - из толпы выскочила еще одна женщина с кнутом в руках.
Гришка понял, ситуация складывалась не в его пользу, не долго думая, он ринулся к воротам, выскочил на улицу, но женщина, что вышла на подмогу, догнала его и дважды стеганула по плечам кнутом.
Пашка чувствовал себя виноватым, это он, не думая о последствиях, приврал в своем рассказе о синем волке, что и послужило причиной спора.
Гришка вернулся во двор мельницы спустя полчаса, страсти улеглись, люди разошлись по своим местам, Кузьма, допив водку, свернувшись калачиком, спал на своих мешках. Егорка, накормив собаку хлебом, сидел на корточках и гладил ее по загривку.
Гришка молча присел рядом с Пашкой, лицо грустное, обиженное, недовольное. Пашка посмотрел на него, и еле сдерживая смех, проговорил:
- Однако ты, кажись, протрезвел?
- Протрезвеешь, небось, - заговорил Гришка. – Откуда ее, суку, вынесло, как с цепи сорвалась, два раза, мордатая тварь, по шее палкой протянула.
- По шее ничего, по шее можно перетерпеть, - смеялся Пашка. – Не дай Бог по ушам, говорят больно.
- Тебе бы только посмеяться, - обиделся Гришка и повернулся спиной к Пашке.

Прошло несколько лет, и вот уже незадолго до поездки Пашки с вениками, он встретил в Крутогорье мужчину, разговорился, оказалось, что он из того села, где Пашка в эвакуации пас коров.
- Как там поживает Алеха? – спросил он мужчину.
Мужчина, грустно вздохнув, ответил:
- Нет Алехи, умер несколько лет назад от туберкулеза. Благо успел  жениться, а сына не дождался, родился без него.


Глава 26

Утром снова пришел Джафаров, сообщил приятную новость, приходила Мария Садыкова, принесла ему горячих пирожков с капустой и молока. У Пашки поднялось настроение, он понял, в этом далеком заброшенном полустанке на сто двенадцатом километре от какого-то крупного населенного пункта есть у него друзья, значит он не один, значит, ему помогут. Пашка от природы был оптимистом, верил во все доброе, верил, что над человеком стоят какие-то силы, которые за доброе дело человеку платят добром, за зло отвечают злом, и вот эти силы могут быть в лице семьи Садыковых, они-то и станут на его защиту и вызволят его из этого создавшегося положения.
Днем выводили его на допрос, допрашивал все тот же лейтенант (Пашка не знал его фамилии), который забирал его на базаре. Он сообщил, что беседовал с Садыковым, тот подтвердил, что у Пашки не было сапог в тот день, когда он сошел с поезда.
- Сам виноват, почему сразу не сказал, что сапоги купил на базаре, - записывая в протокол показания Пашки, беззлобно ворчал лейтенант.
- Откуда я знал, что они ворованные, - оправдывался Пашка.
- По цене мог бы определить. Ну ладно, еще кое в чем разберемся, и завтра, пожалуй, с тобой расстанемся. Джафаров, уведи его! – крикнул он снова  в открытую дверь и завязал тесемки на тоненькой папке Пашкиного дела.
В тот же день случилось совсем неожиданное, вот уж истинно говорит пословица «Гора с горой не сходится, а человеку всегда мир тесен». Когда Пашку допрашивал лейтенант, Джафаров прибежал не сразу на его окрик, он с кем-то долго говорил в дежурке по телефону на казахском языке. Во время разговора дважды по-русски  выматерился и если Пашка знал в этом толк, Джафаров в матерщине был не превзойденным мастером. Пока Джафаров вел Пашку по вилючему коридору, пока возился с замком, открывая дверь, успел предупредить:
Дружка к тебе подсадил, кажется из блатных, так что готовься к знакомству.
Пашка промолчал, блатных он знал понаслышке, Гришка рассказывал о них разные разности.
- Не взлюбят, - говорил он, - могут порешить. Уважают силу, точнее, боятся силу, беспардонное хамство и наглость ценятся у них по высшему баллу.
Гришка, когда что-нибудь рассказывал о тюрьме,  сразу становился другим человеком, преображался, его речь насыщалась эпитетами и образными сравнениями.
- Главное бояться их не надо, - учил Гришка, - и если ты не трусливый заяц, покажешь себя в этом качестве в первые минуты своего с ним знакомства и ты у них на белом коне. У нас был случай такой, это когда я был на пересыльном пункте. В нашу камеру просочился слух, что приведут к нам какого-то особенного, толи пахана, толи вора в законе. Я тогда плохо разбирался в воровских титулах, для меня они были, да и теперь тоже, все одинаковые жулики и всем им место быть в тюрьме. Так вот наша-то по камере, вороватая братия, зашебуршились, решили встретить его достойно, вернее испытать, что он за птица. У порога дверей камеры разослали чистое полотенце, сидят, ждут, как он себя поведет. Открывается дверь, мент втолкнул в нее не человека, а человечка, сморчка какого-то, пигалицу пучеглазую: головенка с мой кулак, ушки торчком, как у моего кобеля, кепочка на нем с коротеньким козырьком, глаза злые, так и сверкнули по камере, но как он зашел, сукин сын…
Гришка сглотнул слюну, встал, подошел к двери, высморкался на глиняный пол, вытер нос тыльной стороной ладони, снова сел за стол, продолжил:
- Как он, сукин сын, зашел, Пашка. Шагнул, значит на полотенце, вытер об него подошвы своих кирзачей, потом этим же полотенцем почистил головки сапог и бросил его на крышку параши. Приветствую вас, господа, гаденьким голоском, как-то по особому, по блатному (я так и не научился по их говорить, пожаловался Гришка) проговорил он. Кто у вас старшой? С нар поднялся громила, весь в татуировках, он считался паханом в камере. Я, громила вышел навстречу сморчку. Сморчок неожиданно ширнул растопыренными пальцами в глаза громиле, тот взвыл от боли. Я тебе сейчас, падло, кости переломаю, вытирая слезы, прорычал громила и как гора пошел на сморчка. Мы все рты пораскрывали, я так и думал, сейчас татуированный эту соплю по стенке размажет. Но не тут-то было, эта самая гнида паршивая подпрыгнул и старшого в грудь ногами так двинул, что тот, как подкошенный, рухнул на пол. Господа, спокойно обратился к нам сморчок, самозванцев нам не надо, старшим по камере буду я. Пошел и лег на место, где только что лежал громила.
На пересылке я пробыл две недели, и все это время паханом в нашей камере считался этот плешивый недоносок. Так что, Пашка, в тюрьме свои законы, и их надо, не то что, на воле, выполнять неукоснительно.
… Джафаров открыл замок. Пашка, шагнув в камеру, блатного  заметил не сразу. Тот сидел на нарах, в темном углу,  и на вошедшего  не обратил внимания.
- Здорово, земляк, - стараясь быть бодрым, весело поздоровался Пашка.
- Здорово, коли не шутишь, - завозился на нарах блатной.
- Какие шутки, разве тебя посадили шутки шутить? Выходи на свет, знакомиться будем.
Из темного угла вышел молодой белобрысый мужчина, одет в короткую фуфайку, в кирзовых сапогах, правый глаз у него с синим подтеком, левый смотрел на Пашку настороженно и тоскливо, вспухшая губа отвисла, как у старой лошади. Что-то знакомое мелькнуло в чертах лица этого человека, где-то Пашка встречал эти кирзовые сапоги, фуфайку. Да разве мало теперь ходит бродяг в такой одежде, особенно после амнистии пятьдесят третьего года.
- Ого, ни фига себе! – удивился Пашка, - Это где же тебя, родимого, так разукрасили?
- Много будешь знать, скоро состаришься, - грубанул мужчина, как показалось Пашке, он тоже что-то заподозрил недоброе в этой встрече и хотел, было, уйти в свой угол, но Пашка остановил его.
- Подожди, страдалец, я получше разгляжу тебя, мне, кажется, мы с тобой уже где-то встречались, да и голосок тоже знакомый.
В голове у Пашки четко прозвучал голос человека, продавшего ему сапоги «ты бы их убрал подальше». Месяц мытарств с вениками, частые встречи с милицией, ночевки на вокзалах, голод и холод, неизвестность о завтрашнем дне, закалили Пашку, стряхнули с него, как мишуру, деревенскую скромность и робость перед городским вором, способным в крайних случаях применить бритву или нож, а потом наука Гришки тоже не прошла даром. Тот говорил, что воришки народ трусливый, потому и за нож хватаются.
Пашка рывком повернул к себе блатного и задышал ему прямо в лицо:
- Это ты, гад, продал мне ворованные сапоги и меня замели за них в милицию, я тебя, суку белобрысую, задушу сейчас, как паршивого щенка. Пашка, перехватываясь, пополз к горлу вора, тот, почувствовав силу противника, оскалил зубы, брызжа слюной, зашипел:
- Брось, падло,  попишу харю, он замахал рукой, изображая, как будет «пиской» резать Пашкино лицо, но тот продолжал крутить на нем фуфайку, щелкнула оторванная пуговица и покатилась по бетонному полу.
- Я тебя, гада, так попишу, так попишу, что тебя утром отсюда вынесут вперед ногами, - Пашка сильным толчком бросил блатного на нары, но тот, как кошка, вскочил на ноги и бросился на Пашку, и снова сработала наука Гришки. Пашка наотмашь ударил противника ребром ладони ниже носа, удар был не очень сильным, но он на какое-то время, казалось, парализовал вора, и он беспомощно плюхнулся на нары и забормотал что-то нечленораздельное.
- Ну что, может быть попробуешь еще поработать своей мнимой пиской? Вот, милок, сиди смирно, не рыпайся и слушай  меня внимательно.
 - Это ты слушай меня внимательно, - перебил Пашку блатной, - если ты меня заложишь, мои кореша найдут тебя под землей!
- Никто тебя закладывать не собирается, и в земле, в поисках меня, копаться тоже никто не будет. Зовут-то тебя как?
Белобрысый исподлобья посмотрел на Пашку здоровым глазом, неохотно ответил:
- Ну, Мишка, что дальше?
- Хорошее имя. А в наших краях этим именем нарекают телят. Так вот что, Нумишка, сейчас ты пойдешь к лейтенанту и признаешься, что это ты продал мне ворованные сапоги. Понял?
Мишка долго сидел молча, потом снова, посмотрев на Пашку, спросил:
- А если не пойду?
- Нет, Миша, пойдешь, ты парень умный, и  отлично знаешь, что за чистосердечное признание срок наказания снижается или вовсе отменяется. Морду-то тебе за что набили?
Мишка совсем сник, он понял, Пашка был прав, у него не было выбора,  безнадежно махнув рукой, рассказал:
- В карман к одному залез, а он, сука, оказался боксер, а тут как на грех мент налетел, вот меня и препроводили сюда.
- Вот видишь, не так уж твои дела и плохи, -  обнадежил его Пашка, - боксер с тобой рассчитался, он явно не будет на тебя писать заявление, а про сапоги не от меня лейтенант услышит, а сам признаешься, так что смотри, подержат недельку и выпустят. Иди, Миша, стучи в дверь, вызывай лейтенанта.
Мишка несколько минут молчал, колебался, не зная как ему поступить, потом зло плюнул себе под ноги, встал с нар и пошел к двери.
- Чего стучишь? – заглядывая в волчок, спросил дежурный милиционер.
- Слово и дело! – громко крикнул Пашка, у него поднялось настроение, этого жулика ему, наверное, послал сам Господь Бог.
Через час пришел дежурный и за Пашкой. В кабинете за столом сидел все тот же лейтенант, на  вошедшего Пашку он не обратил внимания. Милиционер что-то долго писал, у него, видимо, не ладилось с писаниной. Он в задумчивости, часто теребил волосы, тер подбородок, потом, наконец, закончил, посмотрел на Пашку усталыми глазами, усмехнувшись, спросил:
- Ну, как дела, похититель сапог? Садись!
Пашка пожал плечами.
Не надо врать, попробуй тут разберись, кто вор, кто не вор. Ну, в общем, все нормально. Это ты его прижал? – кивая в сторону коридора, спросил лейтенант               
- Нет, я его убедил, что повинную голову меч не сечет.
- За ним тут много делишек, - складывая документы в стол, сказал лейтенант, - короче так, валяй на квартиру, живи до прихода телеграммы с твоей родины. Я думаю, все будет хорошо. А за задержку извини, сам виноват.


Глава 27

Садыковы Пашку встретили, как близкого родственника, Жанна даже от радости подпрыгнула, Мария, вытирая руки фартуком, с улыбкой проговорила:
- Мы только что с Жанной говорили о тебе, мать-то и так, наверное, заждалась, а ты тут в тюрьму попал. Сапоги какие-то у тебя нашли!
- На базаре купил у одного гада, а они оказались ворованные. Сам виноват, за ценой погнался, а то, что он жулик, на лбу у него не написано, вот и попал в историю.
- Ну, а что теперь дальше?
- Все нормально, вора поймали, он сам признался, что продал их мне. Разобрались и выпустили. Пашка не стал рассказывать все подробности о жулике Мишке.
- Ну, слава Богу. Ты там, наверное, проголодался? Жанна, ставь на стол, обедать будем.
Жанна словно ждала этого распоряжения, метнулась на кухню, загремела посудой. Вечером пошли с Жанной в кино, смотрели «Свадьба с приданым». Жанна неотрывно смотрела на экран, Пашка смотрел то на экран, то на Жанну. У нее был удивительно красивый профиль, чуть с горбинкой нос, пухлые губы, высокий лоб, в ее глазах отражался экран, он то вспыхивал холодным блеском, то погасал, будто прятался под длинными пушистыми ресницами. Она весело хохотала над смешными эпизодами в фильме, и тогда отраженный экран искрился в ее ровных белых зубах. Жанна в забывчивости брала Пашкину руку своей горячей гибкой девичьей ладонью и долго не отпускала ее. Пашка смотрел на нее и видел, что эта девушка счастливая, что у нее все хорошо, что живет она дома, с родителями, не то, что он, и что она красивая и добрая, и в жизни, он  был уверен, у нее тоже будет все хорошо и счастливо. По дороге домой она снова задала тот же вопрос:
- У тебя девушка есть?
Пашка подумал и ответил:
- Девушки у меня нет, но я люблю одну женщину.
Он знал, пройдет несколько дней, Пашка из этого поселка уедет, и уже, наверняка, никогда не встретится с Жанной и, как обычно, поступают пассажиры, едущие в одном купе, временно познакомившись и зная, что никогда не встретятся, рассказывают друг другу самое, самое тайное, самое сокровенное, которое они никогда бы не рассказали даже близким людям.
Так поступил и Пашка, он рассказал о Кире все. Жанна не перебивая, слушала его. Когда он закончил свою исповедь, как бы в эпилоге, тяжело вздохнув, сказал:
- Другой такой девушки я никогда не встречу.
- Ха, ха, - нехорошо хохотнула Жанна, прямо как в песне «Парней так много холостых, а я люблю женатого!». Уедешь в  Крутогорье, встретишь девушку и забудешь свою немку.
-  Может, забуду, а может и нет, - тихо сказал Пашка.
У Садыковых ему пришлось прожить еще четыре дня. Жанна после того разговора о Кире, к нему охладела, вечером она подолгу готовила домашние задания, на Пашкины вопросы отвечала охотно, но коротко и официально. Пашка понимал, он нравился Жанне, он тоже был к ней неравнодушен, но нравиться и любить – это совсем разные чувства.
- Жанна молодец, - думал он, - придет время и она разберется в своих чувствах, на ее пути встретится еще человек, к которому потянется она душой и сердцем. А я случайный прохожий, встретившийся с ней на развилке железных дорог.
На пятый день пришла телеграмма из Крутогорья. В ней подтвердили, что Пашка действительно живет в хуторе Надежда, и вообще на все запросы Иссык-Курганской  милиции они получили удовлетворительные ответы. На базар Пашка больше продавать веники не пошел. За месяц его поездки ему пришлось много пережить с этим товаром, сдал их оптом в магазин, получил деньги и в тот же день решил уехать домой.
Заскочил к Садыковым за своими вещами, рассчитался за квартиру, дома была одна Мария. Она, как родного, расцеловала Пашку, даже смахнула концом платка набежавшую слезу, посетовала, что нет дома Жанны.
- Придет домой, узнает, что ты уехал, расстроится.
Пашка тоже почувствовал какую-то жалость к этой милой красивой девушке, в нее можно было бы влюбиться, но мешала Кира.
- Я тоже очень жалею, что ее нет дома, - глухо проговорил Пашка, у него запершило в горле и он понял, за короткое время своего пребывания в этой семье, он привязался к ним и, расставаясь, почувствовал волнение.
 С Садыковым распрощался в вокзале, тот сильно испортил ему настроение, объявив, что на ближайшие проходящие поезда нет билетов. Пашка расстроенно заходил по вокзалу, но Садык успокоил его.
- Да ты, Пашка, здорово не расстраивайся, что-нибудь придумаем.
Он долго звонил куда-то по телефону, кого-то просил, кому-то обещал магарыч и, наконец, положив трубку, порадовал Пашку.
- Слава Аллаху, дали место, давай деньги, - и выписал билет в общий вагон.

 
Глава 28

Через два часа Пашка, покачиваясь, лежал на третьей полке вагона и, упираясь глазами в близкий потолок, вспоминал дни, проведенные на чужбине. Было плохое, было и хорошее. Вспомнились Кира, Жанна, полет на самолете в Джеламбет, вспомнился Гришка. Как у него сложилась поездка, Пашка тогда не знал. Не знал историю с Ахметом, узнает, будет от души хохотать над Гришкой, насмеявшись, предупредит:
- Ты, Гришка, со своей пляской будь осторожен, не везет тебе с ней.
Гришка будет слушать Пашку улыбаясь, ему нравится, что это он, а никто другой, попадает в такие сложные ситуации, может быть за них приходится платить дорогой ценой, но это не вечно, главное о нем говорят, о нем знают все без исключения в Крутогорье и, в прилегающих к райцентру, хуторах.
- Тюрьма не беда, - скажет Гришка, - я слышал, один очень умный человек сказал так: « Кто не был в тюрьме, тот не знает, что такое жизнь».
Не знал Пашка и того, что пройдет два года, и он снова поедет по этому пути железной дороги,  и долго будет стоять с рюкзаком за плечами в тамбуре вагона, с нетерпением ждать остановки поезда на сто двенадцатом километре. Потом выскочит на перрон, ошалело залетит в вокзал, заглянет в окно кассы, надеясь увидеть Садыка, но вместо него будет сидеть женщина.
- А Садык Садыкович где? – спросит он.
- Дома Садык, на пенсии, - ответит она.
Пашка сорвется и бегом побежит к дому Садыковых, за воротами на него бросится пес и Пашка так же, как два года назад Жанна, крикнет:
Казбек, на место!!! – и пес узнает его, виновато завиляет хвостом и бросится к нему, положит на плечи лапы и шершавым языком лизнет лицо.
Садыковы будут сидеть за столом, и пить чай.
- Пашка, ты?!! – почти в один голос удивятся они. – Откуда,  опять с вениками?
- Нет, а Жанна где?
Садыковы обрадуются Пашке, Мария сразу полезет в шкаф и достанет для гостя чашку под чай. Садык встанет из-за стола, шагнет к стоявшему у двери Пашке, обнимет его, расцелует, и только потом, не без гордости, ответит:
-  Жанна в Петропавловске, в педагогическом институте, на втором курсе физмата.
- Молодец, я так и знал, что она поступит! – похвалит Жанну Пашка, а сам сядет за стол, расскажет Садыковым все: как жил, куда и зачем едет, расскажет все без утайки, как добрым людям или близким родственникам.
Но это будет потом, через два года.
А теперь он мчался домой со скоростью пассажирского поезда, где его с нетерпением ждала мать, ждал хутор Надежда, ждала работа, и пока еще несбыточная мечта о встрече с девушкой, которая будет похожа на Киру, хотя лучше ее, по его мнению, он не найдет. 


Глава 29

Гришка домой приехал пятью днями раньше Пашки. Он побывал у Пашкиной матери, повстречал хуторян, зашел к своему старому другу детства, который щекотал ему пятки, когда он, обезумев от страха, драл бороду своему, теперь уже покойному, деду.
Дружок угостил Гришку самогоном. Пили сначала за встречу, потом за удачную поездку с вениками, после третьего стакана Гришку развезло, и он рассказал дружку несколько историй, случившихся с ним во время поездки. Хотел рассказать о татарине Ахмете, потом передумал, не все сразу,  говорят, хорошего понемногу.
- Летали мы с Пашкой и на самолете, - рассказывал он, - поднялись выше облаков, а там как раз ветер разгулялся, бросает самолет с боку на бок, того и гляди перевернется вверх копытами, тюки наши с вениками места не найдут, гоняются друг за другом, мы с Пашкой хохочем, а одному казаху стало плохо, закачало его, значит, помочь бы надо человеку, а как не знаем, свернул я самокрутку, прикурил, на, говорю, потяни разок, сразу полегчает, да куда там, глаза закрыл, лежит на полу, головой крутит, дескать не надо, я его охаживаю, а Пашка веники держит, чтобы казаха не задавили. Потом я узнал, мусульмане табак не курят, им подавай анашу.
Пашку мать встретила вся в слезах. Дело в том, что они с Гришкой разъехались в Петропавловске, и что стало с Пашкой, Гришка не знал.
- Будь они прокляты эти веники, - вытирая слезы, говорила она. – Не пущу тебя больше никуда, живи дома.
Так и жил Пашка дома, ходил в колхоз на работу, по выходным дням ездил в Крутогорье в Дом культуры на танцы, много читал, знакомился с девушками, но настоящего увлечения не было, не одна из них не походила на Киру.
Первые месяцы почти постоянно думал о ней, а потом она постепенно стала выходить из памяти, черты ее лица растворялись, становились нечеткими. Он понимал, постоянно думать о несбыточном дело неумное и безнадежное.


Глава 30

Прошло два года и Пашку, неожиданно, вызвали в милицию. Мать сразу за сердце.
- Пашка, что ты натворил? – чуть не плача, спросила мать.
- Ничего я не творил, а зачем милиция вызывает, сам ума не приложу, чего им надо? – Пашка действительно даже растерялся.
С тех пор, как побывал в КПЗ в Иссык-Кургане, он понял, что с милицией надо быть осторожным и уж если они вызывают, ничего хорошего не жди.
На второй день он отправился в милицию, всю дорогу, пока шел пешком семь километров до Крутогорья, по грязной, после только что прошедшего дождя, дороге, ломал голову, зачем он потребовался этой самой опасной и самой неприятной организации. Забыл Пашка, совсем забыл, Иссык-Курган исказил, деформировал его понятие о милиции, только плохое помнил, а то, что «моя милиция меня бережет» и иногда помогает, это напрочь вышибло у него из памяти.
А случилось то, о чем он никогда не думал, вернее думать-то думал, но не ожидал.
Молодой лейтенант, знакомый Пашке по школе, учились с ним с пятого по седьмой в одном классе, встретив его в коридоре, ошарашил вопросом:
- Пашка, а ну  иди сюда! Ты что там натворил в Казахстане?
- У Пашки сразу подкосились ноги, присесть бы, да не на что, сразу полез в карман за сигаретами, потом вспомнил, где находится, отставил эту затею, растерянно смотрит на лейтенанта, а у того глаза светятся совсем не по милицейски, а по человечески, по дружески.
- Да ты не пугайся, заходи в дежурку.
Пашка зашел, присел на табурет, а лейтенант достает из стола конверт, подает его Пашке.
Ищет тут тебя какая-то краля из Петропавловска Казахстанского, слезно просит: «Уважаемая милиция, - врет, конечно, что она сильно нас уважает, подперло, вот и плачется, так вот, значит, пишет, - если в вашем районе проживает такой-то и такой Пашка, убедительно прошу вас, передайте, пожалуйста, ему мое письмо!» На, читай! У Пашки сильно застучало сердце, он сразу догадался, в Петропавловске его  знала только одна женщина, это Кира.
Он  вышел из милиции, дрожащими руками вскрыл  конверт, а в нем маленькое письмо, размером в пол тетрадного листа.
«Паша, здравствуй! Если ты по прежнему холост, напиши мне, и, я тогда отвечу тебе подробно письмом. Кира».
Пашка тут же зашел на почту и отбил короткую телеграмму-молнию:
«Жив здоров холост люблю целую жду письма Павел».
А через неделю он получил очень большое письмо от Киры, из которого узнал о том, что ее муж Илья умер год назад от сердечного приступа. Не стало и Егора Ильича, старые  фронтовые раны унесли его в могилу, «остались мы вдвоем, - писала Кира, - с мамой, то есть с Марковной, я долго колебалась, думала писать тебе или не стоит тревожить. Та неделя, которую ты прожил у нас, слишком мал срок для того, чтобы понять друг друга, но сердцу не прикажешь, а тут еще мама настойчиво требовала от меня, чтобы я тебя разыскала и написала письмо. Понравился ты ей, Паша, и мне стало легче от этого. Твоя телеграмма сказала о тебе все, и я теперь спокойна за тебя и за себя. Если у тебя, Паша, есть такая возможность и желание, рассчитывайся со своим колхозом и хутором, приезжай. Жду с нетерпением. Кира».
Через три недели Пашка рассчитался с колхозом, получил паспорт и уехал к Кире.


Глава 31

У Садыковых Пашка переночевал ночь, и еще погостил полдня в ожидании поезда, проходившего через их станцию на Петропавловск. На дорогу Мария напекла ему пирожков с капустой, и как Пашка не отпирался, убеждая ее в том, что у него есть свои продукты, и что ехать ему осталось совсем мало времени, не убедил.
- Перестань Павел! – и слышать не хотела Мария, - то домашние, материны, а это мои, свежие. Ты там смотри, время будет, загляни в институт к Жанне, вот будет рада, расскажи, как мы с отцом скучаем по ней, ждем, не дождемся каникул, скорей бы приехала домой. В письмах, сам понимаешь, не все опишешь, а тут с глазу на глаз вести от живого человека.
- Схожу, обязательно схожу, как только устрою свои дела и прямо к ней, я сам соскучился, - чистосердечно признался Пашка.
Он и, правда, часто вспоминал о ней, особенно в дороге. Пашка не знал, что Жанна поступила в институт, считал, что она живет дома, фантазировал, как они встретятся, как она сверкнет на него своими антрацитовыми глазами, бросится на шею, и долго не будет отпускать из своих объятий.
На вокзал Пашку провожал Садык, на перроне, в ожидании подходившего поезда, он, будто продолжая прерванный  разговор, спросил:
- Так, говоришь, невеста твоя из немцев?
- Ага, из колонистов, с наших мест, репрессированных в войну, - охотно заговорил Пашка.
- Много горя в войну принесли нам эти немцы!
- Так то же фашисты, - Пашка внутренне почувствовал, что Садык явно не одобряет, что он свою жизнь связывает с этой национальностью.
- Дядя Садык, она столько пережила мучений. У нее отец, сосланный в Мордовию, умер от непосильной работы на лесосплаве, и мать от переживаний тоже ушла из жизни в тридцать пять лет.
- Да ладно, чего там, перебил Пашку Садык. Был я в Германии, видел всяких фашистов и не фашистов, все они одним миром мазаны, а в империалистическую кто воевал с Россией, кто гноил в концлагерях русских солдат? У меня отец где-то сложил голову в этих лагерях, а ты говоришь фашисты.
Пашке крыть было нечем, он хорошо знал из прочитанных книг историю, мог бы доказать Садыку, кто есть кто, но вдали показался поезд, и на спор совсем не было времени.
- Ну, Пашка, давай, до встречи, - снимая с рук перчатки и пожимая руку, проговорил Садык. – Ты там смотри, Джамилю навести, передай от нас поклон…
Садык хотел что-то еще сказать, но вдруг запнулся, взял Пашку за плечи и легонько подтолкнул к остановившемуся вагону.
С почты Иссык-Кургана Пашка дал Кире телеграмму  каким поездом приедет в Петропавловск. Сначала он заколебался, сможет ли закомпостировать билет на проходящий поезд, вдруг не будет мест, но Садык заверил его, что у него на станции остались хорошие связи и на любой поезд место для него обеспечено.
Вслед за Пашкой в вагон вошел мужчина, сел в одно купе, в дороге познакомились, оказалось он живет в Иссык-Кургане, рядом с Садыковым, хорошо знает их семью.
- А вы откуда знакомы с Садыком? – спросил мужчина.
Пашка рассказал.
- Хорошая семья, - похвалил он Садыковых.
- Чего он так немцев не любит, даже женщин? – вспомнив разговор на перроне с Садыковым, спросил совсем невпопад Пашка.
Мужчина улыбнулся, проговорил:
- Это, правда, немцев он не любит, хотя фашистов все не любят, а он по-особому, и вы правы, даже женщин. Об этом знают все, кто живет неподалеку от Садыковых или работал вместе с ним.
Пашке небезразлична была эта семья, за короткое время знакомства как-то сжился с этими людьми и, поэтому, с интересом посмотрел на мужчину. Тот уловил немой вопрос собеседника и продолжил разговор:
- Дело в том, что в войну, не помню в каком году, кажется в сорок втором, Садыков попал в плен. Сначала гоняли его по лагерям на территории нашей страны, а потом увезли в Германию. Работал в рудниках, чуть не умер от голода и болезни, я уже не знаю, как ему удалось выжить, но только в конечном итоге его забрала богатенькая фрау, у которой была приличная ферма, несколько коров и свиней. Садыкова немка определила скотником, с ним был еще один пленный, украинец, вместе они ухаживали за скотом. На скотном дворе и жили в какой-то пристройке. Немка сначала относилась к пленным равно, а потом почему-то украинца стала нажеливать, часто забирала его в дом для уборки. Он все реже и реже работал на ферме, позже и вовсе перестал помогать Садыку, а бедного казаха возненавидела, взвалила на него всю работу на скотном дворе, требовала от него безукоризненной чистоты и порядка на ферме, бранила его заслуженно и просто так, только бы выплеснуть из себя где-то накопившееся зло. Называла его «русская свинья», хотя известно, Садык казах и к русской национальности, как говорится, никаким боком. Ну, дошло до того, что однажды заставила его разминать руками только что сваренную для свиней картошку. Садык сунул руки в эту картошку, взвыл от ожога, забыл про все, кто он и где находится, развернулся и врезал этой фрау по морде. Кончилось тем, что немка пожаловалась властям, пришел фельдфебель, не разобравшись с делом, выпорол плеткой Садыка и снова забрал его в лагерь. Потому он не любит немцев, а женщин даже ненавидит.
Мужчина закончил свой рассказ, какое-то время молча смотрел в окно на проплывавшие мимо пейзажи, потом, улыбнувшись, продолжил:
Несколько лет назад к нам в Иссык-Курган приехала откуда-то женщина и поселилась на квартиру к соседям Садыковых. Садык первое время с уважением относился к новой соседке, часто при встрече беседовал с ней, а как только узнал, что она немка из колонистов, перестал не только с ней беседовать, а даже здороваться.
Пашке стало ясно, почему вчера, когда они пили чай, и он все рассказал Садыковым о себе, назвал Киру, и кто она по национальности, Садык неожиданно резко оттолкнул от себя чашку с чаем, встал из-за стола и нервно заходил по комнате. Пашка недоуменно посмотрел на хозяина, на Марию, та улыбнулась, пододвинула к гостю банку с вареньем и предложила:
- Паша, ты варенье-то прямо в чай клади, чего на булку-то мажешь, на Садыка не смотри, у него зуб заболел от сладкого.
Пашка понял, тут что-то не то, что-то не понравилось Садыку в его рассказе, и Мария, чтобы как-то замять нервозность мужа, сослалась на зубную боль.

Поезд в Петропавловск пришел вечером, город светился и переливался тысячами огней, они то вспыхивали, то угасали где-то вдали разноцветными красками, а может и не светились и не переливались, может это казалось Пашке от волнения. Он стоял у окна и смотрел на светящееся море огней, по всему его телу гулял какой-то сумбур, то его бросало в жар, ему не хватало воздуха, и он начинал часто и глубоко дышать, то в озноб, и тогда ему становилось холодно, даже покалывало, будто на морозе, кончики пальцев.
Он не знал, будет ли его встречать Кира, и вообще он ничего не знал. Как у него сложится жизнь, у деревенского парня, в большом городе, не имевшего ни специальности, ни образования. И, вдруг, вот только сейчас, только теперь на него, как тяжелый груз, навалилось сомнение, правильно ли он поступил, оставил родной хутор, близких ему людей, бросил одинокую мать и, очертя голову, ринулся устраивать свою жизнь. Любовь, а может это не любовь, лихорадочно думал он. Пашка понимал все, назад возврата нет. Любит ли его Кира, может быть тот душевный порыв в сарае не что иное, как крик души, истосковавшейся по настоящей любви. Она прожила тяжелую жизнь, детский дом, без родителей, не удавшееся замужество, вот и потянуло ее к молодому симпатичному парню, а пройдет время, Кира разберется в своих чувствах и тогда?..
 - Нет поздно, надо бы думать раньше, чего теперь после драки кулаками махать, и Пашка как-то сразу успокоился.
Поезд медленно подходил к вокзалу. Пашка безотрывно смотрел в окно и, вдруг, у него заколотилось сердце, он увидел стоявшую под фонарем, у столба, Киру, а метрах в пяти от нее Марковну.
- Кира! – крикнул он и застучал в окно. Кира и без того увидела Пашку, она сорвалась с места и почти побежала рядом с вагоном.
На перроне Кира прижалась к Пашке, долго молчала, а потом прошептала:
- Господи, как я рада! Спасибо тебе, Паша,  думала не дождусь!
Пашка гладил Киру по спине вспотевшими от волнения руками и не чувствовал холодного от мороза меха ее шубы. Марковна тоже на какое-то время прижалась к его груди. Пашка чувствовал вздрагивающее тело, он понимал, не от счастья, что встретилась с ним, она плакала, а от горя. За два года эта женщина похоронила двух близких ей людей, и теперь вот встретила почти незнакомого ей человека, и как сложится ее жизнь с этим парнем, она не знала.
Марковна, оторвавшись от Пашки, вытерла концом шали слезы и по-матерински, но строго, сказала:
- Шарф-то хорошенько подтяни, у нас холодно, мигом горло прохватит!
Пашка послушал, поспешно поправил шарф.

Шли по городу почти молча, каждый думал о своем. Кира, стыдясь свекрови, не взяла Пашку под руку, а Пашка совсем растерялся, не знал, как ему себя вести. Под руку с девушками он не ходил, и вообще в этом деле его даже нельзя назвать дилетантом, к нему больше подходило  точное определение, вел себя как неопытный, попавший в город, деревенский мальчишка.
На небе светилась полная луна, светили фонари, мороз легонько пощипывал Пашку за уши, где-то далеко, одиноко, тоскливо и призывно звонил колокол.
- Будто меня встречает Петропавловск колокольным звоном, - подумал Пашка.
Марковна, словно перехватила его мысли, грустно сказала:
- Рождество сегодня, к вечерне нас, грешных, призывают, а мы со своими заботами, да горем про Бога забыли.
Пашка вспомнил, что сегодня седьмое января тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года, следовательно, прошло немногим менее двух лет, как он уехал из этого города.


ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Прошло восемнадцать лет, как Павел покинул свой хутор Надежда и приехал к Кире в Петропавловск. За это время много утекло воды, многое изменилось в его жизни.
Сразу по приезде он поступил на работу слесарем-сборщиком газовой аппаратуры на станкостроительный завод, а осенью того же года успешно сдал экзамены в машиностроительный техникум на вечернее отделение.
Кира еще до его приезда ушла с преподавательской работы, ее приняли в аспирантуру педагогического института, через три года защитила кандидатскую диссертацию. Она мечтала защитить и докторскую, но помешали дети. Через год после замужества у них родилась дочь. Марковна жила с ними, она-то и настояла новорожденную назвать в честь Пашкиной матери Мариной. Павел с Кирой каждый отпуск ездили к матери, заготавливали ей на зиму топлива. Павел привозил со станции уголь, колол дрова. Настоятельно приглашали ее с Кирой жить с ними, отказалась
- Прожила я в хуторе всю жизнь, здесь и умру, - заявляла она.- Вы обо мне не беспокойтесь, в чужие края я не поеду, а если занедужу, к сестре в Крутогорье уйду, она тоже меня зовет к себе, но я, пока силы есть, буду жить одна.
Марковну похоронили два года назад, помогла вырастить  Марину, ухаживала по мере возможности и за родившимся, спустя несколько лет после Марины, внуком Илюшкой. Сильно переживала, не хотела уходить из своего дома. Дело в том, что городское строительство многоэтажных домов вплотную подступило к частному сектору, их предупредили о сносе дома. Марковна внешне отнеслась к этому спокойно,  а внутренне переживала и как-то призналась Павлу:
- Болит у меня сердце, Паша, не хочу идти в этот муравейник, умереть бы мне в своем доме.
Павел переубеждать ее не стал, он уже  слышал это от своей матери. Наверное, так устроен человек, молодой легко расстается со своим домом, а люди преклонного возраста, даже в самых, казалось бы, неизбежных ситуациях, расстаются с трудом. Так и случилось, казалось, не ждали, на ногах была старушка, а как-то сердце прихватило, вызвали «скорую», не дождалась и «скорой», умерла за месяц до переселения в многоэтажку.
Жанна на третьем курсе вышла замуж за сокурсника, русского парня из Петропавловска. Не сдержала обещание, данное Павлу, за городского замуж не ходить. Так и живут в городе, она учительствует в одной из школ, преподает математику, муж в той же школе директором.
  Тогда в пятьдесят восьмом, Павел, уладив все свои дела с пропиской и работой, сдержал данное слово Садыковым, что обязательно найдет Джамилю, и нашел, сделать это было несложно, Кира училась в аспирантуре в этом же институте. Из рассказов Павла, она неуверенно, но, кажется, знала такую студентку с необычной внешностью:  с черными бровями и светлыми, как лен, волосами.
- Вот уж истинно мир тесен, - шагая под руку с Павлом, после встречи с Жанной, говорила Кира. – Кто бы мог подумать, разбросанный на тысячи верст треугольник людей, встретившихся однажды совершенно случайно на своем жизненном пути, через какое-то время встретятся снова, и Бог его знает, могут остаться рядом навсегда
При встрече Жанна бесцеремонно кинулась к Павлу на шею, расцеловала его в ухо, оторвалась, подошла к Кире, сказала:
- Я так и знала, что это вы, мне Паша много рассказывал о вас!
А потом, чтобы развеять всякие сомнения, наверное, больше  для Киры, чем для Павла, объявила:
- Я скоро замуж выхожу!
Павел помнил заверение Жанны, что никогда не пойдет за городского, спросил:
- За деревенского?
- Нет, за местного,  русского,  городского!
Свадьбу играли в студенческой столовой, приезжали родители. Садык сначала косо поглядывал на Киру,  а к концу свадьбы, захмелев, подошел к Павлу и, как бы извиняясь, проговорил:
- Не прав я тогда был. Не все немцы одинаковы, твоя жена видать хорошая женщина, Джамиля про нее не нахвалится.
С тех пор дружат они семьями. У Жанны тоже двое детей, сын Кирилл, сверстник Марины, учится в одиннадцатом классе, часто бывает у Марины, вместе ходят в кино, на каток, они друзья. Много говорят о кино и о книгах, они учатся в одной школе

- Павел Иванович, Павел Иванович! Вы слышите меня?  - Павел оглянулся, перед ним стояла секретарь начальника цеха.
- Чего? – не отрываясь от чертежей, спросил он девушку.- Вас жена просит к телефону!
- Сейчас! – недовольно буркнул он. Звонок был некстати. Он отрывал его от работы.
Дело в том, что поступила в цех деталь сложной конфигурации, поступили и чертежи на эту деталь, ему, как старшему мастеру по смене, следовало разобраться срочно с чертежами, его ждали станки, ждали рабочие, и вдруг этот, не во время, звонок жены.
- Слушаю, - прижимая трубку поплотней к уху, чтобы не так мешал шум цеха, - сказал Павел.
- Паша, привет, ты чего такой злой? – уловив в голосе недовольство, спросила его Кира.
- Будешь тут злым, сама знаешь, как всегда дел невпроворот! Ты чего звонишь?
- Паша, у меня тоже как у тебя, сегодня гости у нас из Москвы, ректор назначил ученый совет, так ты зайди, пожалуйста, забери из садика Илюшку.
Павел молчал, прикидывал в уме, как ему поступить, он тоже хотел прихватить после работы, надо было подтянуть с документами, а теперь все срывалось.
- Ты чего молчишь? – не унималась Кира.
- Думаю!
- Думай, думай, голова, куплю картуз, - пошутила Кира. – А еще подожди, не клади трубку. Пожалуйста, не разрешай Илюшке шлепать в сандалиях по лужам, намочит ноги, у него и без того всю неделю красное горлышко. Понял? Все
- Нет не все! Как дела у Марины, она звонила? – спросил Павел.
- Звонила, все нормально, первый  экзамен сдала на  пятерку, так что, папа, гони цветы дочери.
- Само собой, а ты по пути домой прихвати бутылку шампанского.
Кира промолчала. Павел знал, что она не терпела спиртного в доме, даже шампанское считала алкогольным  напитком, и предпочитала  отмечать радостные события цветами и хорошим тортом. На этой почве у Павла с женой были разногласия. Он не любил подзаборные пьянки, но в кругу семьи не против в праздничный день выпить две-три рюмки хорошего коньяка или водки. 
Марина поступала в мединститут. Дома по этому поводу были долгие споры. Кира настойчиво советовала дочери поступать в пединститут, по ее мнению давать знания другим – это высший и почетный труд.
- Безусловно, врачи лечат больных людей, часто спасая их жизнь, - говорила Кира дочери, - но прежде, чем стать врачом, особенно хорошим врачом, он должен изначально получить знания  в школе, и если ты будешь хорошим учителем, то твои ученики будут хорошими специалистами, где бы они ни работали. Это не мое мнение, это прописная истина.
- Мама, я не хочу в пединститут по двум причинам, - терпеливо выслушав мать, заговорила Марина. Первое – я не люблю преподавательскую работу, второе  - я не хочу, чтобы меня кто-то упрекнул в том, что я поступила в этот институт с твоей помощью. Ясно?
- Ты же с детства боишься крови! – не унималась мать.
- Да, боюсь своей, чужой нет!
- Бог с тобой, как хочешь, так и поступай, - Кира понимала, в какой-то мере Марина была права, в своей практике, работая в институте, она часто встречалась с такими случаями, где совсем незаслуженно упрекали студентов в том, что им родители помогли поступить в ВУЗ.
Павел в таких спорах обычно не участвовал. Конечно, ему тоже хотелось, чтобы дочь  пошла одним путем с матерью, но врач, если она поступит в медицинский, тоже  неплохая профессия.

Он ждал Илью, подрастет, начнет входить в ум,  вот тогда отец не упустит случая, постарается воспитать его так, как воспитывала Павла мать с самого раннего детства.
Илюшку Павел любил, любил он и Марину, но сын есть сын, прикипел он к нему своим отцовским сердцем накрепко, и все свободное время отдавал ему: ходил с ним на прогулку, играл в разные игры. По его инициативе сына назвали Ильей, в память о первом муже Киры. У него не было к Илье ни ревности, ни предвзятости, а была жалость, и потому, еще задолго до рождения, он предложил жене:
- Кира, если у нас будет сын, назовем его Ильей. Это будет очень приятно Марковне, а потом Илья прожил короткую и тяжелую жизнь, почти мальчишкой был призван на войну, тяжело был ранен, провалялся несколько лет по госпиталям, так и умер, не познав счастья ни в здоровье, ни в детях, ни в любви.
Кира тяжело вздохнула, влюбленно посмотрела на мужа, подошла, обняла его, поцеловала, как маленького ребенка, в голову, и сказала:
- Спасибо Паша, я рада, что ты у меня есть такой вот добрый, умный и любимый.
Павлу нравились такие поцелуи, так всегда давно целовала его мать, целуют родители искренне любимых своих детей, от них веяло самой близкой и непритворной любовью. У него приятно теплело в груди. И он был счастлив и горд за себя, за Киру и за своих детей.
 
 

Июнь-декабрь 2003 г.