Беглецы

БЕГЛЕЦЫ
ПОВЕСТЬ


Глава 1

«Цыганы шумною толпою по Бессарабии кочуют», - писал классик в своей бессмертной поэме, может и правда, в пушкинские времена цыганы шумными толпами кочевали по Бесарабии и России, в наше время все изменилось.  В пятидесятые годы теперь уже прошлого столетия, когда по указанию правительства кочевая жизнь цыган была запрещена,  и силушка цыганская поубавилась, крупные таборы раскололись на мелкие, не так заметно, да и прокормиться легче. Деревня на Руси вымирала, на гадании не проживешь - верить перестали, лошадей нет – воровать некого. Особенно резко изменилась жизнь цыган во время перестройки. Войти в рынок сразу, как мечтало правительство того времени, оказалось не так просто. Бросить кочевье, забить лошадей на колбасу не поднималась цыганская рука, перебивались кто как мог. Вот тогда-то небольшой группой в семь кибиток раскинул свой табор старый Богдан под белой меловой горой на берегу небольшой речки у хутора Мостки.
Место было обжитое, за лето они останавливались здесь несколько раз, а пять лет назад в Мостках Богданов табор останавливался на зиму. Хуторяне знали цыган, цыгане знали хуторян.
Вечером, а было это в Троицын день, Роман, сын Богдана, двадцатилетний парень, пошел в хуторской клуб, а к утру в табор не вернулся.
Какая-то необъяснимая тревога разбудила Андрея Ильича. В комнате было светло, луна, как начищенный серебряный шар, заглядывала в окно. Кинул глазами на дверь спальни – открыта, значит Варвара еще не пришла, подумал он, потянулся к тумбочке, взял будильник, присмотрелся, часы показывали три ночи. Разбудившая его тревога увеличилась, беспокойно застучало сердце. Он встал с постели, заглянул в спальню, кровать дочери была пустой, такого еще не случалось. Варя приходила из клуба не позже часа ночи, таков был закон в их семье.
- Татьяна, проснись, - толкнул он в бок похрапывающую жену.
- А, что, проспали? – всполошилась еще не совсем проснувшаяся жена.
- Вари дома нет!
- Да ты что, а время?
- Три часа!
- Господи, где же она? – Татьяна встала с кровати, надела юбку, накинул кофточку, сон соскользнул с нее, как капроновый чулок с ноги.
- Надо сходить к Маньке Юровой, - предложила Татьяна.
- Сходи, только осторожней, сейчас у них кобель отвязан, - предупредил жену Андрей Ильич.
- Тогда пошли вместе!
Андрей Ильич оделся, выбрал за домом в куче дров увесистую дубину, и отправились к Юровым. По улице шли молча, чтобы меньше люди видели, узнают, разговоров не оберешься.
Хутор спал, ни одного светящегося окна. Изредка перебрехивались между собой собаки, да в конце хутора неожиданно прогорланил первый петух, а потом, наверное, уснул, забыл про свои петушиные обязанности, больше голоса не подавал.
От кобеля у дома Юровых отбились сразу. Андрей Ильич удачно угостил псину дубинкой по загривку, тот взвыл, нырнул под ворота, забился куда-то в угол двора и ни звука. Ворота открыл отец Маньки Иван, в хуторе его звали «Коряга», он и правда, был похож на корягу, стоял у открытой калитки в нательном белье, весь белый, кривоногий, широкоплечий, голос хриплый, не спросил, а просипел:
- Чего не спится, полуночники?
Ему объяснили. Иван пропустил их в дом. Разбудили Маньку, родную подругу Вари. Манька сначала пыталась притвориться, что не может проснуться, чмокала губами, неопределенно что-то мычала, но когда Андрей Ильич хорошенько тряхнул ее за плечо и прямо в лоб задал вопрос: «Где Варвара? Говори! Иначе…» - пригрозил он и посмотрел на закрытую дверь зала, где разбуженные ночным переполохом, шептались ее родители, Манька, зная крутой характер отца, сразу проснулась:
- С цыганом Ромкой она танцевала весь вечер. А куда делась, я за ней не бегала, не знаю, - сказала и отвернулась к стене, давая понять, что разговор окончен.
Не пришла домой Варя и утром, а днем прополз, как ядовитая змея, слух: Духанина Варька сбежала с цыганом Ромкой из дома, и где они теперь находятся, никто не знает. Нашлись любопытные, как бы по делам, посетили цыганский табор, там тоже было неспокойно, цыгане собрались в кружок, о чем-то громко говорили на своем языке, о чем не спросишь, цыган не русский, о себе много не скажет.
А поговорить цыганам было о чем. Кочевье всегда было богато житейскими передрягами, их часто заслуженно и незаслуженно обвиняли в воровстве, и тогда приходилось бить себя в грудь, клясться всеми богами, креститься и материться, топтать ногами шапку, доказывая свою правоту, а люди всеравно не верили им, старались не допускать женщин в свой дом, закрывали ворота, спускали собак. Но все это было полбеды, за тысячелетие кочевья они привыкли ко всему, повидали и не такое.
Беда пришла в табор с той стороны, откуда Богдан ее настороженно ждал несколько лет. Ждал, но не верил, что придет. Убежал из табора сын Роман и, самое постыдное, с русской девкой.
- Надо было послушать брата Петра, - простонал Богдан, - надо! Ну, подожди, найду сукина сына, запорю!
С сыном у Богдана были разногласия. Еще мальчишкой, лет четырнадцати, Роман однажды заявил отцу:
- Вырасту, женюсь на русской девушке, уйду из табора, кочевать не буду!
- Что ты сказал, мерзавец, да я тебя?! – взревел отец. Он снял висевший на подпорке шатра кнут, взял сына за ухо, вывел на улицу, размахнулся и трижды стеганул Романа кнутом по голой спине.
Роман побелел, до крови прикусил губу, но не заплакал.
- Еще раз услышу, запорю насмерть! – пригрозил отец.
Об этом Богдан рассказал своему брату Петру. Тот долго ковырялся спичкой в зубах, видимо затрудняясь, что сказать, а потом проговорил:
- Твой сын такой же упрямый, как и ты, сказал – поздно или рано так и поступит. Значит, ему нравится какая-то русская девчонка. Надо уезжать в Украину, там есть свои люди, поддержат.
Поговорили, прикинули, в таборе не все было гладко, решили отложить на год, а весной следующего года лошадь Богдана сломала ногу, пришлось сдать на колбасу, покупать другую не было денег. Через два года заявление сына утратило остроту, но не было забыто отцом. Богдан не доверял сыну. А сын рос, рос, как говорится в сказке, не по дням, а по часам. В семнадцать лет вымахал с отца, строен, горбонос и красив, научился лихо отплясывать барыню, выбивал вальс-чечетку, чем покорял сердца молодых цыганок и русских девчат. Особенно после одного случая авторитет Романа подскочил на такую высоту, что и «взглянуть не можно, шапка спадет».


Глава 2

А было это так. Как-то летом, исколесив вдоль и поперек свой район, табор остановился у хутора Мостки. Надо было перековать лошадей у знакомого кузнеца, перетянуть рассохшиеся колеса, были и у женщин кое-какие проблемы. Вечером Роман пошел в хуторской клуб. Среди местной молодежи он считался своим парнем. Дружил с ребятами, танцевал с девчатами, играл с мужчинами в карты и домино. Поздно вечером, уже перед закрытием, к клубу подъехала бортовая машина, полная мужчин.
- Но, сейчас начнется кураж, - сказал Иван Коряга, игравший на пару с Романом, в домино.
- Какой кураж? – не понял Роман.
- А вот увидишь!
- Кто такие?
- Монтажники-высотники, в пяти километрах отсюда тянут высоковольтную.
В клуб ввалилось человек пятнадцать полупьяных мужчин и молодых парней. И началось… Приехавшие вели себя нагло и безобразно, на предупреждения завклубом не обращали внимания, курили, бросали окурки на пол, плевались, громко пели матерные частушки, глумились над девчатами, местные парни, не привыкшие к дракам, терпеливо молчали.
Роман, игравший в домино, искоса поглядывал на хулиганов, руки у него нервно подрагивали, на скулах появились белые пятна, и когда один из приезжих подошел к игравшим, посмотрел на Романа, осклабился и издевательски сказал: «Ну что, цыган, может, отдохнем?» – и одним движением руки смахнул домино со стола, то реакция у Романа сработала мгновенно.
Он коротко, но сильно, ребром ладони рубанул обидчика по шее, тот дернулся от боли и, зажимая ушибленное место, как-то неестественно скособочился, не поднимая ног, потащился к выходу из клуба.
- Это кто тебя? – грозно спросил высокого роста, широкоплечий мужчина.
- Да вон тот, сука кудрявая, цыган! – указал на Романа потерпевший.
- Цыган? – да я из этой чумазой падлы сейчас отбивную сварганю! – верзила шагнул в сторону Романа.
Роман ударом ноги сбил на пол длинную скамейку, сухо хрустнула в наступившей тишине, отломанная ножка. Удар, и верзила, ойкнув, схватился за ушибленную руку, а дальше случилось самое невероятное. Посеревший от злости Роман, как разъяренный барс, метался по клубу и молотил по чем попало приехавших на машине молодчиков. Силы явно были не равны, тех было много, а Роман один, но на его стороне главное: ловкость, смелость и напористость. Прошло не более двух минут, клуб освободился от подгулявших монтажников, Они, толкая друг друга, гогоча и матерясь, повскакивали в кузов машины и загремели по крыше кабины.
- Эй, водила, заводи, так твою мать, ты что ослеп? – закричал кто-то визгливым голосом. – Ребята, где водила, он живой или нет?
 Последним из клуба вышел шофер, он сильно улегал на правую ногу, а над левой бровью кровоточила приличная ссадина. Роман подошел к нему, пригрозил у машины:
- Еще раз привезешь этот сброд, побью фары и лобовое стекло.
Монтажники уехали и больше в клубе не появлялись. Этот случай не оставил без внимания ни одного присутствующего в клубе человека.


Глава 3

Роман и Варя сдружились еще тогда, когда табор остановился на зиму в хуторе Мостки. Они вместе катались на лыжах, вместе ходили в школу, а школа была в соседнем селе, в трех километрах от хутора. За дорогу, о чем только не поговоришь, о чем не помечтаешь. Варе нравилось в Ромке то, что он стыдился своего цыганского происхождения, и если кто-то из мальчишек называл его цыган, Ромка бросался на обидчика с кулаками.
- Ты чего с кулаками-то, ты же и правда цыган, - будто в шутку говорила ему Варя.
- Не люблю, - сверкая черными глазами, отвечал Ромка. – Вырасту, уйду из табора!
- Посмотрим. Цыган, цыган! – хохоча, дразнила его Варя, и, высоко подкидывая ноги, убегала.
Ромка срывался, легко догонял ее, они барахтались в снегу, оба хохотали, и почему-то дразнение Вари Ромку не обижало, а, наоборот, было приятным. Ему нравилась эта задиристая девчонка, и как-то, будто невзначай, он попытался обнять ее, у Вари сузились глаза, и она залепила «жениху» такую затрещину, что у Ромки долго огнем полыхало ухо.
Это было тогда, когда им было по четырнадцать. Ранней весной Богдан, не дав Ромке закончить седьмой класс, рассудил по-своему, по-цыгански:
- Инженеров нам не надо. Деньги научился считать, на том и ладно, остальному сами научим, - навьючили возы, привязали под телеги собак, снялись и уехали из хутора.
А Варя затосковала. Первое время, думала, пройдет, но тоска не проходила, а увеличивалась, она редко стала ходить в клуб. Завклубом приглашал в художественную самодеятельность, отказывалась, ссылаясь на то, что слишком много задают уроков. На самом деле учиться стала хуже, часто не спала по ночам, лежала, думала о Ромке, прикидывала да гадала, когда цыганский табор вернется в хутор.
Заметили неладное и родители, сначала не подавали вида, молчали, будто ничего не происходит, а потом заговорили. Как-то ночью, ворочаясь с боку на бок, Андрей Ильич почувствовал, что не спит и жена.
- Татьяна, ты спишь? – шепотом, прямо в ухо, спросил он ее.
- Нет, не сплю, лежу, глаза хоть выколи!
- С Варварой что-то неладно, замечаешь?
- Замечаю!
Андрей Ильич несколько минут лежал молча, потом спросил:
- Кто он?
- Поговаривают в хуторе, будто цыган Ромка.
- Цыган? – Андрей Ильич даже привстал с постели. – Ты часом того, не свихнулась от старости? Люди, сама понимаешь, наврут с три короба.
- Может, наврут, а может и правда, - вздохнув, прошептала Татьяна. И, отвернувшись, посоветовала, - ты спи, спи, утро вечера мудренее. Разберемся.
До самого утра Андрей Ильич не сомкнул глаз. А утром, за завтраком, без всяких подходов, а прямо, как быка за рога, предупредил дочь:
- Ты там, говорят, с цыганом воловодишься? Гляди, ноги повыдергиваю, вековухой оставлю на всю жизнь, но до цыгана не допущу!
Сказал и забыл. Цыгане то приезжали, то надолго уезжали, дочь в клуб по-прежнему ходила редко, больше читала книги, да занималась с матерью по хозяйству, а потом, думал Андрей Ильич, молодо-зелено, пройдет время и выветрится дурь из головы, сам по молодости, грешным делом, вспомнил он, поступал так, как не нравилось родителям.
А годы шли. Из нескладной длинноногой девчонки, Варя превратилась в высокую, стройную, кареглазую девушку со светлыми, как льняное волокно, волосами, с густыми бровями на белом лице. Не один хуторской парень заглядывался на эту дивную красоту, но Варя была недоступна и строга, и та дурь, на которую надеялся отец, с годами не выветривалась, а окрепла, она заполонила всю ее душу и каждую клеточку ее тела. Варя полюбила Романа крепко и навсегда. Особенно вспыхнувшая любовь горела неугасимым пламенем с того вечера, когда Роман разогнал в одиночку монтажников.
- Ромка, только Ромка и никто другой, пусть цыган, молдаван, пусть черт с копытами, но он мой, мой и никому его не отдам! – кусая подушку и обливаясь слезами, металась в постели она по ночам.
Тогда-то и созрел у нее план побега. Рассказала об этом подруге, Маньке Юровой, та ахнула, всплеснула руками:
С ума сошла девка, да тебя цыгане со света сживут, Романа кнутами запорят, а тебя травами отравят. Это же цыгане!
- Романа не запорят, он за себя сумеет постоять. А я готова на все!
- Вот дура, будут тебя таскать по деревням, гадать научат! – и Манька, подражая цыганкам, заговорила:
- Позолоти ручку, дорогая, всю правду расскажу, предстоит тебе дорога дальняя да нужда великая…- Манька схватилась за живот, и захохотала.
- Хватит юродствовать, - оборвала ее Варя, а потом посмотрела прямо в глаза подруге и строго спросила,  - ты бы на моем месте как поступила?
Манька вытерла выжатые смехом слезы, тяжело вздохнув, ответила:
- На Ромку можно положиться, а поступила бы  точно, как ты!






Глава 4

Встретились Варя с Романом тайно от людей, не дай Бог дойдет слух до родителей, беды не оберешься. Особенно Роман боялся отца, крутой характером, он не остановится ни перед чем, может увести табор в чужие края, или насильно обвенчает с первой попавшейся цыганкой, а по цыганским законам брачный венок разрывать нельзя, во всяком случае, в их таборе. Богдан лба не крестит, но законы церкви соблюдает.
К побегу готовились долго и тщательно. Задумали еще по весне. Варя на чердаке своего дома нашла пропахшее мышами старое ватное одеяло, засаленную подушку, все это увязала в узел и отнесла к Маньке на сеновал.
Бежать решили на Троицу, к этому празднику Богдан всегда приводил свой табор в Мостки. Праздник веселый, праздновали все: русские и цыгане, верующие и неверующие, а почему не отдохнуть, говорили те, что не верили в Бога. Отсеялись, закончили полевые работы, просо вымахало с ложку, значит, говорят старики, будет и в ложке. Лето, тепло, зеленые ветки в доме, травой посыпан пол, гуляли, веселились, в клубе гармонист рвал меха, подвыпившие мужики били каблуками до воды, отплясывая трепака.
А беглецам не до того. Еще с вечера Варя заготовила две буханки хлеба, слазила в погреб, вытащила из кадушки большой кусок сала, приготовила полотенце, мыло. Манька дала старое, но еще добротное ведро. На том и остановились, на неделю хватит, а там что Бог даст.
Вышли из дома после двенадцати ночи, хутор засыпал, редко у кого светились окна, спали и собаки, только на речке продолжалось праздничное веселье, лягушачий концерт был в самом разгаре.
За хутором, в лесополосе, неожиданно душераздирающе закричал ребенок. Варя испуганно вскрикнула, прижалась к Роману.
- Ромка, ребенок, откуда он? Я боюсь! – прошептала она.
Роман поставил ведро на дорогу, заложил два пальца в рот, пронзительно свистнул. В лесополосе зашуршала листва, и все стихло.
- Заяц это, лиса поймала, - привыкший к этим звукам, уверенно объяснил Роман.
- Ох, не к добру это, Ром, на первых наших минутах такой крик.
Роман молчаливо шагал с узлом на плече и ведром в руке, ему тоже не нравился этот крик, но сделан первый шаг к их совместной жизни, и обратной дороги, считал он, для них нет!
Прятаться решили беглецы на старом заброшенном полевом стане. Построили его колхозники в стороне от проселочной дороги сразу после войны, тогда не было тракторов и машин, землю пахали волами, на них далеко не уедешь. Пользовались станом несколько лет, потом появилась техника, сократились расстояния, стан забросили и забыли.
В покосившуюся хатенку Роман зашел один, зажег спичку, осмотрелся: провисший потолок, маленькое оконце, покрытое пылью и многолетней паутиной, земляной пол и больше ничего. Спичка догорела, обожгла пальцы, Роман вышел из хатенки. Варя, зажав ладонями щеки, сидела на узле и задумчиво смотрела на звезды.
- Ромка, что мы наделали?! – не поворачивая головы, сказала она.
Роман рывком поднял ее с узла, крепко прижал к себе, успокоил.
- Все будет хорошо, подожди меня минуту, я сейчас!
Он надергал еще не выметнувшей колос пшеницы, росшей тут же у хатенки, разослал ее вместо перины на полу, кинул подушку и одеяло. Варя, сжавшись в комок, стояла в проеме двери и, несмотря на теплую погоду, дрожала всем телом.
- Ты что дрожишь, замерзла? – спросил Роман.
- Нет, не замерзла, а дрожу сама не знаю почему.
… Проснулись рано, спустились в овраг, умылись ключевой водой, потом долго, прижавшись друг к другу, молча сидели на обрывистом краю оврага. Неподалеку, в кустах, будто специально для них, пел соловей, трещал, свистел, цокал и заливался трелью. Солнце только что выползло из-за леса, не успев накалиться до бела, багрово полыхало над горизонтом. Где-то далеко куковала кукушка. Варя хотела загадать, сколько лет она накукует их совместной жизни с Ромкой, а потом передумала, вдруг замолкнет на первой секунде, у нее и без того на душе кошки скребут.
- Ром, слышишь меня? – грустно заговорила она, - отец грозился вырвать мне ноги за тебя. Безногую будешь любить?
Ромку почему-то это рассмешило, он еще крепче прижал ее к себе и уже серьезно сказал:
- Запомни, Варек, на всю жизнь, пока ты со мной, к тебе никто не прикоснется пальцем.
Вечером к ним на велосипеде приехала Манька, привезла две бутылки молока и кусок пирога, рассказала новости.
Цыганский табор после обеда уехал из хутора. Говорят, отец Романа приходил к Андрею Ильичу, о чем говорили, никто не знает. По хутору только и разговор о вас.
- Ну и пусть чешут языки, благо они без костей, - успокоила их Манька, - а вы поживите десяток дней, и с повинной домой. Брешут старые хрычи, простят и примут!


Глава 5

Правду сказала Манька, Богдан приходил к Андрею Ильичу не с упреками, и ссориться не хотел старый цыган, хотя душа рвалась на части, не было в его жизни такого, да и от людей не слышал, чтобы русские девки убегали из дома, вернее уводили из табора цыган. Нет, совсем не хотел  ссориться цыган, правду хотел сказать, но, не зная, как поведет себя Андрей Ильич, вдруг полезет с кулаками, на всякий случай прихватил с собой кнут.
Зашел во двор, стал у ворот, незваным гостем в дом не пошел. Андрей Ильич увидел в окно цыгана, вышел из сеней, с крыльца не сошел, так и стояли, не ступив друг другу и шагу навстречу. Оба высокие, широкоплечие, бородатые, закаленные жизнью и войной.
- Твоя дочь увела от меня сына! – сдерживая волнение, выдавил из себя Богдан.
- Нет, цыган, это твой сын украл у меня дочь, украл так же нечестно, как крали ваши предки в старые времена лошадей, и я найду его. Пусть он опозорил мою дочь, но я не останусь в долгу, сделаю то же самое с твоим сыном.
- Не понял, что ты хочешь  сделать с ним? – насторожился Богдан.
- Тогда увидишь! Я спущу с него штаны, распластаю посреди хутора и выпорю батогом.
- Не спеши, Андрей Ильич, с угрозами. Сына своего я накажу сам, а нам надо думать вместе, это наши дети, и нам решать их судьбы, а распластать его посреди хутора я не дам тебе, русский, - слово «русский» Богдан сказал с особым нажимом. – Я не допущу, чтобы кто-то унизил моего сына.
Андрей Ильич понял, что погорячился, перегнул палку, но слово не воробей, перед цыганом унижаться не стал, повернулся, ушел в дом, и уже в доме подумал, надо бы сойти с крыльца, надо бы поговорить, прав цыган, дети-то наши, но теперь уже поздно, возвращаться не стал.
Татьяна, наблюдая за цыганом в окно, видела, как он понуро, будто чувствуя себя виноватым, стоял у ворот, не смея шагнуть во двор, видела и то, как после ухода мужа, он еще некоторое время постоял, а потом, опустив голову, вышел на улицу.
- О чем договорились? – спросила она мужа.
- К цыгану в сваты идти не собираюсь! – у Андрея Ильича от злости дрожали руки, дрожала борода.
Татьяна знала, в эти минуты от мужа надо быть как можно подальше, не дай Бог сорвется, тогда беды не оберешься. Подумать-то подумала, а с языка сорвалось:
- Надо бы, Андрей, поговорить с цыганом, дети-то наши.
Андрей Ильич пронзил, как штыком, взглядом жену, открыл, было, рот, хотел сказать что-то самое обидное, самое оскорбительное, но тут дура-кошка, совсем не знавшая своего хозяина, задрав хвост, решила приласкаться, прижаться боком к ноге и тем подписала себе приговор на незаслуженное наказание. Андрей Ильич сильным толчком швырнул кошку под лавку, та испуганно вскрикнула, молнией пронеслась по кухне и одним махом взлетела на печку.
- С ума сошел, старый пенек, кошка-то причем? – только и успела сказать мужу Татьяна, и тем выдернула пробку из сосуда, откуда выскочил бесноватый джин.
-Дура, дура, мать…- Андрей Ильич хотел круто выматериться, но, глянув в святой угол, где висела икона Николая Чудотворца с поднятым предупреждающим пальцем, на полуслове осекся
- В одну дуду запела с цыганом, «дети наши»…, а они нас пощадили?  Осрамили на всю округу, только и разговору, с цыганом спуталась.
Андрей Ильич высказал все: как воспитывал, в какой строгости держал, и все пропало, все насмарку.
- Ты виновата, ты испоганила, - указывая на жену пальцем, будто целясь в нее из пистолета, - все сюсюкалась, во всем потворствовала. А теперь получай. Принесет в подоле цыганенка, сажей вымазанного, я к нему не подойду, и пальцем не притронусь
Андрей Ильич  бегал и бегал по обширной кухне, все целился и целился пальцем в виновницу жену, а выстрелить никак не мог. Татьяна не кошка, она знала характер мужа, набегается вволю, выплеснет из сердца накопленное зло, сядет за стол, помолчит несколько минут, тяжело вздохнет и уже на примирение что-нибудь скажет. Главное, нужно набраться терпения не перечить мужу. Так случилось и на этот раз.
Андрей Ильич навоевавшись, присел за стол, подперев рукой бороду, долго смотрел в окно, мысли в голове, как льдины в половодье, накатывались друг на друга, кружились, ломались, срывались и падали в водопаде и тяжелым грузом ложились на сердце старика.
- Малые детки – малые бедки, а выросли, и беда пришла - отворяй ворота, - уже спокойно проговорил он и неожиданно предложил, - ты бы, мать, сходила еще раз к Маньке, по-бабьи поговорила бы с ней, ведь брешет, черт конопатая, знает, где они прячутся.
К Юровым Татьяна сразу не пошла, вместе с мужем передумали, решили подождать денечка три, уж коль случилась беда, теперь ничего не попишешь.
- Я так думаю, отец, - мудро рассудила Татьяна. – Ну хорошо, пусть Манька расскажет где они, ну и что, пойдешь, приведешь за косу Варвару, шваркнешь ее на кровать, выпорешь ремнем, а дальше что, а цыгана куда девать, а ей он теперь муж.
 На том и порешили, подождать, может само прояснится, и, правда, прояснилось, но не с той стороны, откуда ждали супруги.


Глава 6

… Цыган Богдан, униженный Андреем Ильичем, как оплеванный, вышел из ворот, шел по хутору глаз не поднимал, знал, что из окон на него пялятся хуторяне, умные жалеючи, сочувственно вздыхают, а кто поглупее, ехидно хихикают, злорадствуют на его цыганское горе.
В таборе встретили его молча, хотя и считалось среди русских, цыгане народ наглый и бесцеремонный, может быть это и так, иначе сейчас не проживешь, но к чужому горю, особенно к своему собрату цыгану, относились уважительно, с сочувствием.
До прихода хозяина табора у них много было разговоров, много спорили. Одни предлагали сесть на лошадей, объехать всю округу, найти Романа, на аркане привести в табор и выпороть кнутами, а с непутевой девкой, посягнувшей на цыгана, поступить так: завязать юбку на голове и провести по хутору, пусть посмотрят русские на срамницу. Другие же, которые поумней, предлагали совсем обратное.
- О чем вы говорите, люди добрые, или совсем уже не добрые, - вмешалась в спор молодая цыганка, в двадцать шесть лет успевшая нарожать пятерых детей.- А если это любовь, если же, правда, полюбили они друг друга, а какая разница, цыганка она или не цыганка? Я считаю так, пусть поживут одни, привыкнут, а потом придут, и принять их как подобает среди хороших людей.
Цыгане зашумели, снова вспыхнул спор, но, увидев подходившего Богдана, все притихли.
Богдан тяжелым взглядом окинул молчаливо стоявших цыган, и коротко, без разъяснений, приказал:
- Запрягайте лошадей, будем переезжать! – и сам снял висевшую на грядке телеги, украшенную медными бляхами узду, устало, шаркая ногами, пошел за своей лошадью.
 Куда, в каком направлении он поведет табор, никто не спросил. Знали, если атаман принял решение, значит  оно правильное.
…Десять дней, как советовала Манька беглецам, на полевом стане жить не пришлось. Отец Маньки, Иван Коряга, не дал. Заметил, что дочь часто стала ездить на велосипеде на речку купаться, раньше пешком ходила, а то вдруг на велосипеде, да еще с сумкой на руле.
- Мать, что-то Манька наша зачастила на речку? – спросил он жену.
- Господи, да ее с детства из воды не вытащишь! – пряча глаза, ответила жена.
Иван понял, жена кривит душой, уклонилась от прямого ответа, значит они заодно.
- Что-то тут не так, надо разобраться, - решил он.
Манька на речку, а он за хутор в кусты, полчаса ждал и дождался. Видит, пылит его доченька по дороге в сторону большака, на руле висит сумка, бутылки позванивают, проехала с полкилометра и свернула на поросшую травой тропинку, ведущую на полевой стан. Все ясно, решил он. Сначала хотел идти прямо к Андрею Ильичу и все рассказать, а потом передумал, решил посоветоваться с женой. Знал, умного слова от нее не дождешься, знал и то, что с Манькой они заодно, но вида не подал, вмешиваться в этот щекотливый вопрос совсем не мужское дело.
- Надо как-то перепоручить это дело своей половине, - принял решение Коряга, он совсем не ожидал, что встретит отпор, знал бы, ни за что не стал связываться с этой норовистой бабой.
- Манька-то наша, кажись, ездит на полевой стан? Чего бы это, не знаешь? – издалека начал он подход.
- А тебе откуда это ведомо? – смерив с головы до ног злым взглядом мужа, строго спросила она.
- Так теленок сорвался вчера и в лесополосу, я за ним, гляжу, а она на велосипеде…
- Брешешь, теленок не срывался, - не дала она договорить мужу. – Не стыдно сидеть в кустах и подглядывать, как Мархутка лупоглазая за своим Филькой.
Коряга понял, что влип в историю, не надо было заводить разговор, начал выкручиваться, что в кустах он не сидел, что увидел случайно, понимал, что врет не очень удачно, жена ему явно не верила. Потом, чтобы защитить себя, перешел в наступление:
- Ты меня с Мархуткой не сравнивай, поняла? Я хочу помочь людям, а ты с цыганом под одну дудку пляшешь, все вы бабы одним миром мазаны, у нас у самих дочь, а ты, дура набитая, тоже туда же. «Мархутка лупоглазая», я тебе такую Мархутку закачу, век будешь чесать то место и не отчешешься.
Мархутка, по прозвищу «лупоглазая» за большие на выкате, как у козы, глаза, считалась в хуторе сплетницей, бреховкой, скандалисткой. Она вечно ревновала ко всем своего мужа Филиппа, постоянно следила за ним, подглядывала, устраивала скандалы где надо и не надо. Конечно, сравнение с такой бабой Ивану было обидно и унизительно.
- В общем так, - решительно заявил хозяин, он понял, с женой пива не сваришь, потому что у нее у самой в этом деле рыльце в пушку. – Ты как хочешь, так и поступай, можешь скрывать, как угодно, а я считаю, надо сказать Духаниным правду, иначе по-соседски у нас с тобой будет совесть не чиста.
Иван вышел со двора и направился к дому Андрея Ильича.
- Подожди, вместе пойдем, - уже за воротами догнала Ивана жена. – Знаю тебя, шалопутного, наговоришь два воза навоза, потом разбирайся.
 По дороге решили так: начнет Иван, а жена подхватит, надо так обговорить это дело, чтобы не подвести свою дочь, не сделать ее участницей заговора.
Андрей Ильич сидел у дома на лавочке, и тупо уставившись в землю, думал свою горькую думу. Сосед за забором пилил дрова бензопилой, пила, набирая обороты, то оглушительно трещала, то, вдруг, будто поперхнувшись, резко умолкала.
- Здорово, сосед, - пожал руку Андрею Ильичу Коряга, откашлялся и сразу полез в карман за кисетом. – У нас тут  дело для тебя такое, - еще раз кашлянув, начал он.
- Какое? – поднял глаза Андрей Ильич.
- Мы полагаем, что Варька ваша с цыганом прячутся на полевом стане, - перехватила инициативу у Коряги жена.
- Откуда вам это известно? – насторожился Андрей Ильич.
Корягина жена замялась, глаза растерянно забегали, врать она не умела, сказать правду боялась, не хотела дочь выдавать. Коряге не понравилось вранье и он, неожиданно для самого себя, ляпнул:
- Я высмотрел, гляжу, что-то наша Манька зачастила на велосипеде на речку ездить…
И он все рассказал до мельчайших подробностей.
- Чего языком-то мелешь? – закричала на Корягу жена. – При чем тут Манька. Манька, Манька наша…
- Перестаньте шуметь! – вставая с лавочки, успокоил Юровых Андрей Ильич, - никто вашу дочь ни в чем не винит. За сведения спасибо. Идите домой, я сам во всем разберусь.

Андрей Ильич в долгий ящик дела откладывать не любил. В тот же вечер, не сказав жене, та обязательно начнет причитать да уговаривать о снисхождении, взял палку и отправился на полевой стан. Дорога не близкая, о чем только не думал, прикидывая и так и эдак, как поступить с беглецами, не знал.
- Черт его знает, - думал он, - времена настали такие, послушаешь людей, выходят замуж и за границу, негры увозят наших девок в Африку, а это - цыган, да какой цыган, лучше другого русского.
Андрей Ильич вспомнил тот случай, когда Ромка разогнал монтажников, улыбнулся, в душе потеплело. Такой мужик, подумал он, жену в обиду не даст, поэтому решил поглядеть, как они поведут себя.


Глава 7

… Остроглазая Варя заметила отца за полкило-метра, светила полная луна, стрекотали цикады. Они с Ромкой стояли у хатенки, только что над ними, свистя крыльями, пролетела небольшая стая диких уток, Ромка, задрав голову, смотрел вслед пролетавшим птицам, и тут Варя прошептала:
- Ромка, отец, что же делать?
Роман вздрогнул, взял Варю за руку, крепко сжал ее, хрипло произнес:
- Пошли ему навстречу.
Они сделали несколько шагов и, как по команде, опустились на колени.
Андрей Ильич, не доходя до них, остановился, с минуту глядел на коленопреклоненных, а потом глухо сказал:
- Чего прячетесь по полевым станам? Пойдемте домой, только пожитки свои заберите, не дай Бог, люди найдут, стыда не оберешься.
Всю дорогу шли молча. Андрей Ильич с палкой шел впереди, Роман с узлом на плечах шагал за ним, Варя замыкала шествие. Шли молча, каждый думал о своем.
Андрей Ильич снова и снова, вот уже в который раз, перелопачивал свой поступок, правильно ли он поступил, ведет цыгана в свой дом? Не осудят ли люди, как бы то ни было, по самый сегодняшний день он считался в хуторе мужиком с головой, и теперь вот, оказался в таком унизительном положении. За косы бы надо тряхнуть хорошенько дочь, да так, чтобы на всю жизнь запомнила, а потом вспомнил и сразу устыдился своего порыва.
- А что буду делать, когда пройдет нужное время и Варвара преподнесет ему внука-цыганенка. Нет уж, пусть будет лучше так, как оно есть.
Роман почему-то был спокоен. Он знал, неприятности с отцом у него впереди, и как дальше будут развиваться  события, он не хотел думать. Ему казалось самое страшное позади. Если Андрей Ильич пришел сам за ними, значит, он пришел, решив принять его в дом, а это уже что-то значит для их дальнейшей совместной жизни с Варей.
У Вари в голове сумбур, за мать она была спокойна, мать знала, где прячется дочь, Манька ее известила в первый же день, а вот как встретят хуторяне, она не знала. Как завтра выйти на работу, как посмотреть людям в глаза? Многие знали, что она в дружбе с цыганом, но того, что они сделали, наверное, никто не ожидал.
- Цыганка. Отныне и до веку так и будут меня звать теперь, а детей цыганятами, - с горечью думала Варя. – Забудут фамилию, не будут помнить ни имени, ни подворья, только одна кличка накрепко прилипнет к ее дому – цыганка, у цыган, цыганята.
Вошли в хутор. Хутор, как вымер, ни огонька, ни звука, только у дома Коряги навстречу им с лаем выскочил кобель, но, увидев Андрея Ильича, круто развернулся и, мигнув хвостом, скрылся в подворотне.
- Однако, память у него, как у Троцкого, неделя прошла, не забыл, - с усмешкой подумал о кобеле Андрей Ильич.
В доме Духаниных светились окна. Татьяна не спала. Позже рассказала, жена Коряги приходила, шепнула ей, куда отправился ее благоверный. Сидела, ждала, ходила из угла в угол, не находила себе места, прикидывала умом и не знала, как поступит с беглецами Андрей Ильич. На всякий случай подмела пол, протерла пыль и надела на себя чистый платок.
- Господи, вразуми его, твердолобого, скориться перед ними, - зная упрямый характер мужа, просила она Бога. У людей бывает и похуже, ну и ладно, пусть цыган, зато красавец-то какой, разве мимо такого пройдешь! – чисто по-женски рассуждала она.
Скрипнули ворота, Татьяна метнулась к окну, во двор вошли трое
- Слава Богу, с детями, - перекрестилась она и, придав лицу строгий вид, присела у стола.
В дом вошли первым Андрей Ильич, за ним Варя, Роман ступил последним, стал у порога, не знал, как поступать ему дальше.
- Мать, подавай икону, будем благословлять детей, - скомандовал Андрей Ильич.
 - Божечка ты мой, как же я раньше не подумала, - засуетилась Татьяна.
Она схватила табуретку, подержала ее, поставила, взяла другую, наконец, достала, висевшую в святом углу, маленькую икону Николая Чудотворца, подала мужу.
- Проходи, Роман, становись рядом с Варькой, чего подпер притолоку, девок уводить горазд, а тут оробел, - бодрым, почти веселым голосом, командовал новоявленный тесть Романа.
Что говорили родители, благословляя их на супружество, ни Роман, ни Варя, спустя час, не помнили. Радость переполняла их души и сердца, главное, их простили, признали, благословили, и теперь они не беглецы, а законные муж и жена.
- Ужинать подавать? – спросила Татьяна.
- Подавать, обязательно подавать, а как же без ужина, - совсем уже весело говорил Андрей Ильич. Он достал из шкафа бутылку водки и поставил ее на стол.
- Слава тебе Господи, пронесло беду мимо нашего дома, - гремя рогачами, думала Татьяна.
Не знала она тогда и не ведала, что придет в их дом беда и немалая.


Глава 8

Еще до ужина сидели, говорили, о многом договорились, остались и не решенные вопросы. За ужином Андрей Ильич выпил почти два стакана водки, захмелел, начал было читать нравоучение беглецам, но Татьяна, нащупав под столом его ногу, подала знак – угомонись, наговоришь по пьянке лишнего. Такой уговор у них был еще с молодости.
Андрей Ильич знал себя, за рюмкой язык распускался, любил совсем не к делу прихвастнуть, а утром, проснувшись, стыдился своей болтливости, переживал, ругая жену, чего не остановила, вот и разработали они такой план. Как только муж открывал рот с непотребным, жена наступала ему на ногу.
Роман к спиртному не притронулся, сидел за столом, как говорят в народе, словно аршин проглотил, боялся каплю из ложки уронить на стол, лишнего слова сказать. Чувствовал, что в этой семье главным виновником побега считают его, это он украл у них дочь и взял ее в жены, и теперь вот сидит за столом цыган, у которого ни кола, ни двора, и рано или поздно ему придется ответить за свой поступок. Побаивался он и Андрея Ильича, в хуторе о нем говорили, как о человеке с крутым характером, и Бог его знает, что он может наговорить по пьяному делу.
За вечер Андрей Ильич с Романом дважды выходили во двор покурить, о чем они там говорили, неизвестно. Татьяна переживала, не дай Бог без ее контроля придерется к парню, но мужики входили в дом спокойными, даже, казалось, веселыми и она тоже отходила душой и радость заполняла ее сердце.
Спать легли поздно. Молодые ушли в спальню, старики остались в зале. Андрей Ильич протрезвел, и Татьяна видела, что он не сразу уснул. Прижавшись к волосатому уху мужа, щекотно зашептала:
- Вот тебе и цыган, скромный-то какой, глаз не поднял, слова лишнего не сказал. Я вот лежу и думаю, Андрей, - Татьяна хотела рассказать какие-то свои планы, но муж слушать не стал.
- Хватит об этом, - дохнув водкой на жену, прошептал он. – Цыган есть цыган, и сколько волка не корми, все равно в лес убежит. Спи! – и, скрипнув кроватью, отвернулся от жены.

… За завтраком Роман спросил у тестя:
- Мужики-то в колхозе сейчас чем занимаются?
- Коровник строим новый, старый-то, плетневый, покосился, так мы решили поставить меловой.
-  На работу пойду, инструмент какой брать?
- А никакого не надо, руки бери с собой, а остальное найдется.

Роман постепенно вживался в семью Духаниных. Многие атрибуты, которые прочно вошли в устои оседлой жизни, не совсем нравились кочевнику-цыгану. Например, Роман не любил и не умел умываться под умывальником, у них в таборе это  делалось просто: зачерпываешь в реке или в колодце ведро воды, ставишь на землю и плескайся себе на здоровье, не думая о том, что вокруг ведра пенится и шипит мыльная вода. Под умывальником это делать надо аккуратно, не капни на пол, иначе тут же теща с тряпкой, мелочи, а в душу укол. В таких мелочах Роман ломал себя, старался привыкнуть к деревенской культуре и «цивилизации».
На работе бригадир сначала относился к нему с недоверием, дескать, цыган, кроме как плясать да драться кнутом, ничего не умеет, а потом присмотрелся и понял, Роман умел не только хорошо плясать, умел и хорошо работать.
Варя любила его крепко и преданно. По ночам, прижимаясь к нему своим горячим телом, шептала:
- Ромка, как хорошо нам с тобой, вот так бы и прожить всю жизнь.
- У нас и будет так всю жизнь, - глухо отвечал ей Роман.
- Нет, Рома, не будет. Болит у меня душа. Боюсь я чего-то, и мама говорит также.
- А отец?
- Папа молчит, он тебя любит, но цыганам не верит. Говорит, пусть живет, время покажет.


Глава 9

Цыганский табор приехал в хутор через месяц после побега из него Романа. Иван Коряга проходил мимо цыган, отметил, что табор увеличился почти вдвое, появились незнакомые кибитки и шатры. Встретил он и Богдана, тот посмотрел на него исподлобья, на приветствие буркнул непонятное, толи ответил, а может, матюгнулся.
- Попадет по шее твоему зятьку, - сделал вывод Коряга.
- Роман в обиду себя не даст, - неуверенно возразил ему Андрей Ильич.
Роман к приезду своих соплеменников внешне отнесся спокойно, только стал более молчалив, он и до этого не отличался болтливостью, а то совсем замолчал.
- Ты бы сходил, навестил отца, а то нехорошо получается, - вечером за ужином посоветовала ему теща.
- Не пущу, - вскочила Варя и схватила мужа за руку.
Роман грустно улыбнулся, возражать жене не стал.
А на второй день после этого разговора, утром, во двор Духаниных пришли трое: двоюродный брат Романа, сын Петра, Кирилл и двое незнакомых цыган. Роман собирался на работу, точил за домом топор, вышел из-за угла, увидел стоявших у ворот, остановился, слегка побледнел.
- Здорово, Роман, - поздоровался Кирилл.
- Ты что здороваешься с предателем? – перебил его крупный, широкоплечий, с наглым лицом, незнакомый Роману цыган. Он стоял, широко расставив ноги, и поигрывал кнутом.
- Брось топор! – резко приказал он Роману.
Роман взмахнул топором и вогнал его в нижний сруб крыльца.
- Молодец! А теперь марш в табор!
- В табор я с вами не пойду, - твердо заявил Роман.
- Не пойдешь? Заставим! – цыган широко размахнулся, свистнул кнут, Роман резко качнулся в сторону, на лету поймал его, вырвал из рук цыгана, переломил кнутовище и выбросил за забор.
- Ах, ты так, мерзавец, - задыхаясь от злости, прохрипел цыган. Он сжал кулаки и, приседая, медленно пошел на обидчика.
В это время на крыльцо выскочили Андрей Ильич с дочерью. Варя увидела начавшуюся драку, рванулась, было, с крыльца, чтобы защитить мужа, но отец удержал ее, из опыта зная, как жены «помогают» в таких случаях мужьям, виснут у них на руках, путаются под ногами и, как правило, мужей тогда дубасят противники почем зря. Роман выждал момент, поймал цыгана за руку, крутанул, тот охнул от боли, потерял равновесие, качнулся, подсечка ногой и цыган, екнув животом, рухнул на землю.
-А теперь марш со двора! – скомандовал Роман и, выдернув топор, спокойно добавил, - а к отцу я после работы пойду сам.

Слух о том, что цыгане с кнутом приходили к Духаниным, вихрем промчался по хутору, заглянул в каждый дом, побывал на реке, где бабы полоскали белье, и уже отяжелевший от наговоров, наконец, притопал на колхозный двор, где строили меловой коровник, и куда Роман с топором пришел на работу. Кто-то видел в открытую форточку ворот, как Роман подсек цыгана, как у того, как у жеребца, екнула селезенка. Иван Коряга, успевший за месяц совместной работы привыкнуть и полюбить Романа, беззлобно подшучивал над ним:
- Говорят, ты цыгана зашиб, будто выносили его со двора, как барана, на телеге в табор повезли.
- Неправда, сам пошел, - поправил Корягу, тесавший топором меловую глыбу, пожилой мужчина, - правда, поддерживал рукой живот, но на своих ногах.
Вокруг дружно засмеялись.
- Ох, Роман, несдобровать тебе, тот толстопузый подберет под тебя ключи, отомстит.
Роман улыбался, молчал, настроение у него было не самое лучшее, ему сегодня предстояло идти в табор, и как там сложатся обстоятельства, он не знал. Отец явно настроен не в пользу сына, недовольны и близкие родственники, скажут свое цыганское  слово и постоянные спутники по кочевью.
Тот цыган, которого он подсек во дворе Духаниных не в счет, он его не знал, и вмешиваться в свою жизнь пришельцу не позволит. Не знал Роман и того, что толстобрюхий цыган, доводившийся  кому-то в таборе далеким родственником, как только вернулся, посрамленный Ромкой, в табор, молча запряг лошадь, посадил в кибитку детей и уехал в неизвестном направлении.
О том, что случилось во дворе Духаниных, Богдану рассказал Кирилл. Старый цыган в душе был рад за сына, но вида не подал, идти с кнутом не было инициативой Богдана, такое предложил толстопузый.
- Я приведу его, как бычка на веревочке, - пообещал он, - надо поступить так, как делали наши деды и прадеды в старые  времена.
Богдан отговаривать не стал. Толстый ненавидел русских, по слухам ему где-то от них здорово попало, вот он и настоял увести Романа, а значит унизить Андрея Ильича, оставить его дочь посрамленной покрыткой. Богдан помнил, что среди цыган бытовал такой закон, будто и, правда, так поступали в старину, теперь его мало кто соблюдал, но Богдан обижался на сына, потому и толстяку перечить не стал.
- Так, говоришь, Роман стеганул его? – указывая на отъезжавшего толстяка, переспросил Богдан Кирилла.
- Ох, и здорово, у него даже в животе что-то булькнуло.
-  Молодец, не будет лезть не в свое дело. А потом, что дальше было, расскажи поясней?
- Дальше Ромка выдернул топор из крыльца и сказал: к отцу после работы я приду сам.
Слово Роман сдержал. С работы пришел раньше обычного, насупленный, неразговорчивый, надел чистую рубашку, новые брюки, нажитые уже с Варей, и отправился в табор. Варя проводила его до ворот, вернулась в дом вся в слезах.
- Запорят они его кнутами, смоляные рожи, - навзрыд причитала она.
- Перестань выть! – прикрикнул на нее отец. – Романа не запорят, видела у ворот, такого только тронь, костей не соберешь! – и уже не обращаясь ни к кому, проговорил: - Интересно, где он так научился драться?
Варя высморкалась, рассказала, что два года назад Ромкин табор зимовал в селе Малиновка, а там в это время демобилизовался парень из армии, спецназовец. Роман сдружился с ним, он-то и научил его этому искусству. Она вытерла слезы и уже со смехом, чуть гордясь, добавила:
- Доучил его до того, что однажды на тренировке Ромка кинул учителя через себя, тот шмякнулся на землю и вывихнул руку. Все, сказал тогда тот парень, занятия для тебя окончены, иначе ты мне все кости переломаешь.
 Недаром жаловалась Варя по ночам Роману, что болит у нее душа, недолгая у них будет любовь. Чуяло сердце молодой женщины, накрепко приклеившееся к мужу-цыгану, болело еще с тех пор, как они с Романом вошли в дом, и их с иконой благословили родители.
Отныне и до-веку, - сказал тогда отец, - живите в мире и согласии, и мы, родители, благословляем вас и поздравляем с законным браком.
Слово «браком» острым ножом резануло по сердцу Варю, не любила она это слово, и непонятно почему в русском языке оно имело двойное, совсем противоположное, значение.
Как-то, несколько лет назад, отец в магазине купил железные вилы, набил на них ручку, решил опробовать на прочность, воткнул в стог сена, один зубец хрустнул и отломился.
- Брак, - коротко, со злом, сказал отец и кинул поломанные вилы под крыльцо.
- Вот и при благословлении то же самое. С законным или незаконным, всеравно «браком», - сидя у окна, поджидая возвращения Романа, думала Варвара.
Ночевать Роман не вернулся, так и сидела она, ждала, когда скрипнут ворота. Не скрипнули. С камнем на сердце легла спать. Всю ночь поливала подушку слезами. Ждала его и дождалась.
Роман пришел утром и не один, а в сопровождении отца и дяди Петра.
Богдан с братом одеты по-праздничному, вошли в дом, как в храм, робко перешагнули порог, Петро кинул глазами по углам, разглядел маленькую иконку, с поклоном перекрестился. Богдан молиться не стал. Роман сразу прошел к Варе в спальню и закрыл за собой дверь. Гости были незваные, и как вести себя Духанины не знали. Андрей Ильич собирался на работу, только что натянул на себя спецовку, испачканную мелом, увидел по-цыгански, без стука, вошедших, присел на табуретку. Татьяна, возившаяся у печки, прижалась спиной к загнете, растерянно смотрела то на мужа, то на цыган.
- С чем пожаловали, гости дорогие? – наконец нарушив тишину, спросил Андрей Ильич.
Богдан не знал с чего начинать, в такой ситуации он оказался впервые. Он рано овдовел, жена умерла во время родов второго ребенка, умер и ребенок. Он крепко любил десятилетнего Романа и, чтобы не причинить ему боль,  вторично жениться не стал и воспитывал сына в цыганском духе. Зарабатывал на житье сам, пахал на своей лошади огороды, перевозил с луга людям сено, занимался жестяным ремеслом, мечтал, придет время, вырастит сына, женит его на достойной ему девушке-цыганке и заживет он в таборе не хуже людей, будет у него красивая цыганка-сноха и полная кибитка внучат-цыганят. Мечты с побегом Романа с русской девушкой, лопнули, как надутый шар от зажженной папиросы. Сидел он теперь в русском доме, перед русским мужиком со строгим неприветливым лицом и с покатыми, от напряженной работы, плечами. Не знал старый цыган с чего начинать? Не знал, и все-таки начал.
- Сын мой, Роман, прижился в вашем доме, а по нашим законам этого делать неможно.
- А по нашим можно! – не дослушав Богдана, отрезал Андрей Ильич. – У нас, у русских, все можно. У нас только кнутом пороть семеро одного нельзя. Любят они друг друга, цыган, а раз любят, значит жить ему в нашем доме можно. 
- Андрей Ильич, - кашлянув, снова заговорил Богдан, - я растил сына для себя, он у меня один, как перст, - цыган поднял указательный палец, исполосованный черными линиями от смоляной дратвы. – А ты отобрал его у меня. Отдай мне сына! Ты говоришь, они любят друг друга, значит, жить друг без друга не могут, отдай и свою дочь!
- В табор?! – у Андрея Ильича перекосило рот.
- В таборе тоже живут люди, - вмешался Петр, - будет жить и она. Она не будет ходить по дворам, она будет украшать наш шатер.
- Господи, откуда на нас такое наказание? – поднимая глаза на икону, воскликнула стоявшая у печки Татьяна.
- Я клянусь своим именем, Петр сказал правду, - поклялся Богдан.
 Андрей Ильич, наконец, пришел в себя, глубоко вздохнул, шагнул к выходной двери, широко распахнул ее и срывающимся голосом закричал:
- Вон, вон из моего дома! – и, забыв про Николу Чудотворца, про его предупредительный жест не сквернословить, завернул такую крутую матерщину, что Татьяна, никогда не слышавшая от него такого, будто после сильного удара грома, мелко закрестилась и бегло зашептала: свят, свят, свят, успокой его, Господи.
И тут совершилось совсем неожиданное для цыган и, тем более, для Духаниных. Из спальни вышли Роман и Варя, у Вари было бледное лицо, растерянный взгляд. Глядя на дочь, Андрей Ильич осекся на полуслове.
- Мама и папа, я согласна, - твердо сказала она.
- Чего-о-о?! – не понял отец.
 - Я согласна жить с Романом в таборе!
Мать, как от удара, вскрикнула, схватилась рукой за сердце, неуверенной походкой перешла комнату и, как подкошенная, рухнула на диван. Андрей Ильич метнулся к судной лавке, зачерпнул из ведра кружку воды и плеснул в лицо Татьяне. Жена бледная, как полотно, открыла глаза, бессмысленным взглядом обвела комнату и снова смежила веки. Разлитая на пол вода головастым червячком медленно поползла к ногам молчаливо сидевших цыган.
- Вон! – снова закричал Андрей Ильич. – Все вон из моего дома, и ты тоже, цыганская шлюха, - он подошел к дочери, крутанул ее за плечи и вытолкнул в открытую дверь сеней. Роман быстро выскочил вслед за Варей.
Цыгане поднялись с табуреток, будто издеваясь, низко поклонились задыхающемуся от бешенства Андрею Ильичу и степенно, как победители, вышли из дома.


Глава 10

В тот же день цыганский табор покинул хутор Мостки. Варя вместе с Романом приходили домой, забрали то, что принадлежало им из одежды. Отец, как только увидел входивших во двор молодоженов, ушел в сад и не выходил оттуда до самого их ухода. Мать, провожая дочь, повисла у нее на шее, горько плакала, поливала Варину грудь горючими слезами.
- Ах, Варя, Варя, горюшко ты наше неутешное, - причитала она. - Что ты наделала, не ведает головушка твоя пустозвонная. - Наплакавшись, она вытерла до суха слезы, твердо сказала, - будешь ходить по дворам побирушничать.
- Не буду. Не пойду, - стараясь успокоить мать, уверенно сказала Варя.
- Пойдешь! Куда ты денешься? – со вздохом проговорила мать и, не оглядываясь, ушла в дом.

Не кривила душой тогда дочь Духаниных, она просто не знала цыганской жизни и не ведала, сколько ей придется пережить за один только летний сезон кочевой цыганской жизни.
Правду говорит пословица «Там, где мягко стелют, жестко приходится спать». Она слышала, как во время «сватовства» дядя Романа обещал, а Богдан поклялся, что она будет украшать их шатер. Варя плохо пред-ставляла, как это она будет украшать, а потом мрачные предположения матери развеяли и цыгане этого табора. Утром, когда они с Романом и «сватами» входили в табор, цыгане собрались у костра и, как по команде, склонили головы к подходившей новобрачной паре.
- Люди моего табора, - обратился к цыганам Богдан, - в нашу большую семью мы привели еще одного человека, жену моего сына Романа Варвару. Отныне и навсегда прошу любить и жаловать ее, и Боже упаси, если кто-то посягнет на ее русскую незащищенность и свободу в нашей нелегкой цыганской жизни. Я сказал все!
Богдан взял за руку Варю и ввел в свой шатер. Позже Варя поняла, нетвердые у цыган слова, в пустоту обращался тогда Богдан, никто его не слушал, да и слушать не хотел. Тысячелетнее кочевье по Руси научило их воровать, обманывать, заверяя в чем-то – бить себя в грудь, но никогда не выполнять. Так поступили они и с ней.
Первое время, как и обещал Богдан, она действительно украшала их шатер. Ей купили новую цыганскую одежду: красную длинную юбку с широкой зеленой оборкой, яркую оранжевую кофту, на голову велено было накинуть цветастый платок с длинной бахромой.
Старики и молодые мужчины почтительно здоровались с ней, нагло, в упор, будто на породистую лошадь, смотрели ей вслед, цокали языками, пощелкивали пальцами, бесцеремонно пожирали гла-зами ее красоту и грациозную походку.
Женщины-цыганки Варю не приняли, старались меньше всего общаться с ней или просто не обращали на нее внимания. Особенно усердствовала в этом Анастасия, жена Петра. Небольшого роста женщина, черная, носатая, с быстрыми, как сверла, глазами. На положении близкой родственницы она вмешивалась в семейную жизнь Богдана, и всеми правдами и неправдами старалась обвинить во всех грехах Варю. Материально семья Богдана жила плохо. Роман из кожи вон старался как-то выйти из нужды, работал по деревням, на лошади перевозил разные грузы, отец стучал молотком, бедность с каждым днем все больше и больше вживалась в их шатер.
Другие семьи жили лучше. Женщины ходили из двора во двор, промышляли кто как мог, одни гадали, врали напропалую, предсказывали в грядущем прекрасную жизнь, другие плакали, размазывая по лицу слезы, вызывая у хозяев жалость, третьи собирали полдюжины своих и не своих детей, одевали их в рванье и всем кагалом ходили по домам, у кого не дрогнет сердце, кто пройдет мимо такой бедноты, давали продукты, давали одежду, брали все, а в шатре сортировали, хорошее оставляли, клочья выбрасывали.
Напрасно Варя при прощании с матерью обещала по миру не ходить. Напрасно. Пошла. Пошла русская девушка, воспитанная в хорошей крестьянской семье. Родители мечтали сделать из нее человека. Отец договорился с председателем колхоза, чтобы тот похлопотал перед высшим начальством направить его дочь по окончании средней школы в пединститут, вернулась бы учителем в свой хутор. Гордились бы родители, гордились бы и хуторяне. Есть у них в хуторе своя, недавно построенная кирпичная школа, была бы и учительница, своя хуторянка.
Не сбылась мечта, погубила русскую девушку любовь и не к кому-нибудь, а к цыгану-кочевнику.
Пошла Варя по миру, пошла, только не цыганской торной дорожкой, а своей, русской.


Глава 11

Остановился их табор в центре большого села, на поляне, у церкви с ржавой, растрепанной, давно не ремонтированной крышей с двумя большими синими куполами. Сначала Варя сняла с себя цыганскую одежду. Перекладывая свои небогатые пожитки, долго думала, что надеть, остановилась на белом платье в крупный зеленый горошек. В этом платье на выпускном вечере в школе она танцевала, последний может быть в своей жизни,  «Школьный вальс», вспомнила, сжалось сердце в тугой комок, подперло к самому горлу, не вздохнуть, не выдохнуть. И залилась слезами вчерашняя выпускница, а ныне цыганская жена, в своем горьком горе. Выплакалась, успокоилась, сняла с себя белое платье, надела цыганскую одежду, накинула на голову цветастый платок, взяла сетку «авоську», завернула ее в газету, чтобы люди не догадались куда идет, и пошла. Село большое, а зайти не к кому, дома добротные, со ставнями на окнах, заборы высокие с досчатыми воротами. К богатым постучаться  боязно, собаки за воротами звенят рыскалом, да и люди, чем не богаче, тем зажимистей. Решила зайти к тем, кто победней.
Нашла такую избушку, маленькую, в два окошка, подпертую с одной стороны двумя столбами, без забора, без ворот, без собак, заходи любой, не прогонят. Во дворе три курицы и петух. Петух сначала глянул на Варю настороженно, потом понял – без палки, бояться нечего, распустил одно крыло и боком закружил вокруг курицы. В хате старушка встретила вошедшую без боязни, с интересом глядела на необычную цыганскую девичью красоту, от удивления даже открыла беззубый рот, и сразу захлопотала по избе, не знала, куда посадить вошедшую необычную гостью.
- С цыганского табора я, бабуля, - снимая с себя цветастый платок и присев на длинную, во всю стену, лавку, объявила Варя.
- Вижу, что с табора, не слепая. Обличьем ты только на цыганку не похожа, увидев упавшие на плечи Вари волнистые льняные волосы, недоверчиво проговорила старуха. Глаза ее беспокойно забегали по незваной гостье, будто ощупывая каждый изгиб ее тела, каждую складочку ее одежды.
- Цыганка я, бабушка, цыганка, только русская.
- Господи, совсем ты запутала меня, девонька, да кто же ты, цыганка или русская?
- Русская, замужем за цыганом!
- Слава Богу, теперь распознала, в газете-то что, сумка наверно? Чего молчишь, так бы и сказала.
Старуха оказалась на редкость догадлива и умна.
- Посиди маленько, я сейчас, - приказала она, взяла палку, стоявшую у припечка и, сильно хромая на правую ногу, вышла из избы.
Варя осмотрела хатенку, кособокая на одну сторону, чем-то похожая на свою хозяйку, была чисто побелена, в святом углу три иконы, накрытые расшитым полотенцем, на стене фотографии в рамке, стол с деревянной крышкой, выскобленный, наверное, кирпичом до бела, над печкой чистая занавеска. Рогачи и всякая домашняя утварь, все на своем месте, как и положено быть у хорошей хозяйки.
Вскорости хозяйка вернулась, вошла в избу и поставила на пол неполное ведро картошки, там же лежало несколько свежих огурцов.
- Картошка молодая, только что подкопала, - уведомила старуха.- Ты, милая, подожди часок, я тут мотнусь к кое-кому, - и, прихрамывая, вышла из избы.
Ждать пришлось и, правда, не менее часа. Старуха вернулась не одна, привела с собой шестерых таких же, как она, преклонного возраста, женщин и одного старика. Старик, как и хозяйка, был хром на одну ногу, громко стучал палкой по полу, прошел по избе и бесцеремонно сел рядом с Варей. Он оказался словоохотливым и любознательным человеком.
- Звать-то тебя как, девонька? – наклоняясь поближе ухом к Варе, начал толи знакомство, толи допрос, туговатый на ухо, старик. Варя тихо назвала себя.
- Как? – не понял старик.
- Варвара, - уже громче крикнула она.
- Хорошо, Варвара. Родом-то откудова?
- Из Мостков я.
- Из Москвы? – снова не расслышал старик.
- Из хутора Мостки! – уже совсем громко, начиная сердиться, прокричала Варя.
В хате захихикали. Нагловатый старик не отставал от нее, она чувствовала себя в этом окружении престарелых людей не совсем уютно. Старухи плутовато переглядывались, следя за опросом этого, заросшего седой щетиной, глуховатого деда, он все ближе пододвигался к Варе, почти к носу подставил свое волосатое ухо, от него пахло потом, давно не стираным бельем и свежими, видимо только что съеденными, огурцами.
- Из Мостков, значит, - старик прикрыл глаза, будто решил во время разговора маленько вздремнуть, потом снова открыл их, спросил:
- Ивана Юрова знаешь, Корягу?
- Варя кивнула.
Одна из старух поднялась с лавки, подошла к старику и прямо в ухо закричала ему:
- Чего к девке пристал, как банный лист? У нее своих забот и без тебя полон рот, а ты лезешь с вопросами. Иди, гуляй, не мужицкое это дело, мы сами разберемся.
Старик на бабкину реплику не обратил внимания, будто не слышал, и продолжал беседу с Варей.
- Вместе с ним были на лесозаготовках, там мне и ногу бревном перешибло.
- Язык бы тебе надо пришибить, черт хромой, - проворчала старуха, сидевшая рядом с Варей. Она сердито поджала губы и зло сверкнула на старика совсем еще не старческими глазами.
- Домой-то скоро поедешь? – не отставал старик.
Варя неопределенно пожала плечами.
- Будешь дома, поклон ему передай, от Семеныча скажешь. Поняла? Вот и хорошо!
Старик взял палку, дошел до двери, обернулся и сказал, точнее, будто приказал:
- Домой, милая, поезжай! Ясно? Не гоже русским девкам мотать нужду в цыганских таборах, - и, толкнув палкой дверь, ступил за порог.
- Как он сюда попал? – спросила хозяйку старуха, которая желала, чтобы деду пришибло язык.
- Я виновата, - призналась хозяйка, - картошку на огороде подкапывала, а он на выгоне теленка на привязь прибивал. Я сдуру рассказала, вот он и приковылял. Ну, Бог с ним, ушел и слава тебе Господи, - сказала хозяйка
Женщины принесли с собой, кто что мог, в результате оказалось: чуть неполный мешок картошки, ведро свежих огурцов, помидоры, три бутылки растительного масла и еще по мелочи разной снеди. Варя растерянно смотрела на все это, она понимала, на себе столько не унесешь, стала подумывать о том, чтобы пойти в табор, запрячь лошадь и увезти на телеге, но ее растерянность заметила хозяйка хаты и успокоила.
- Не волнуйся, голубушка, доставим все в полной сохранности. Посиди с нами, поговори, расскажи свое житье-бытье цыганское, оно, похоже, у тебя несладкое. Цыгане-то, наверно, обижают?
- Да нет, не обижают пока, сама я себя обидела, и родителей обесчестила, - Варя рассказала, что можно было рассказать этим добрым старушкам.
- Господи, любовь эта, будь она неладна! – заговорила сидящая рядом с Варей старуха, она присела к ней после ухода старика.
- Разная по молодости бывает любовь-то, одного возвышает, другого унижает. У меня, к примеру. Было мне тогда от роду шестнадцать годков, и полюбила я парня, они вот помнят… - Старуха хотела поведать о своей давнишней и, наверное, несбывшейся любви, но ее перебила хозяйка.
- Перестань, Прасковья, не о нас теперь сказ, мы, слава Богу, прожили, из дома не убегали, детей вырастили. Вот ей надо совет дать, да такой, чтобы он разумный был.
- Ох-хо-хо, - заохали, запричитали, зашептались между собой старухи, проживешь жизнь и повидаешь хорошего и плохого.
Каждый по-своему думал о Варваре. Кто осуждал ее поступок, кто рта боялся открыть, сама в молодости на виду у всей деревни наломала дров, и на ее месте поступила бы так же, если не хуже. И, вдруг, заговорила одна из бабок, она все время сидела молча, испытующе изучала «цыганку», голос у нее был по-мужски грубым, твердым и уверенным:
- Послушай меня, девонька, краса ненаглядная, - слова «краса ненаглядная» старуха явно подчеркнула тремя жирными линиями, - забирай своего цыгана, уж коль он тебе так люб, и поезжай домой к родным матушке да батюшке, упади перед ними на колени, много ты принесла им горюшка великого, не будет тебе, и не жди, счастья в цыганском таборе. Помни мои слова, они правдивые, - старуха встала с лавки, прямая, высокая, твердая, прошла по хате и, отперев запоры, тихо прикрыла за собой дверь.
- Правду сказала Дарья Мартыновна, - как только закрылась за ней дверь, проговорила хозяйка. – Умная она у нас в деревне женщина, в Афганистане двоих сыновей оставила да мужа похоронила, а вот не сломилась ни перед горем, ни перед годами немалыми.
- Варя и без советов этих старых людей, проживших жизнь, часто думала над тем, что как-то надо вернуться домой. Знала, убитая горем мать, прячась от отца, поливает по ночам слезами подушку. Крутой, а иногда и жестокий по характеру, отец запретил ей даже напоминать о дочери.
- Предала родителей, посрамила и себя, - сидя на лавке в обществе незнакомых ей людей, бичевала себя Варя. – Как же так получилось, что я, единственная дочь у родителей, не зная ни голода, ни нужды, прожившая жизнь в достатке, оказалась в положении нищенки. Не она ли в детстве пряталась куда-нибудь в дальний угол, когда в их дом заходила цыганка и бесстыдно просила у матери все, что попадало ей на глаза. Не ее ли еще в более раннем детстве, укладывая в постель, мать пугала тем, что не будешь спать, придет цыганка и заберет в мешок. И мешки цыганские, Варя помнила, всегда были грязные и в заплатах, а от цыганок несло не легким запахом степного разнотравья, как любят писать о них поэты, а тяжелой вонью прокисших продуктов, долго немытых тел и не стираного белья. Только теперь, хлебнув горечь кочевой цыганской жизни, Варя поняла, за любовь к цыгану над ней жестоко посмеялась судьба.
«Домой, милая, поезжай, не гоже русским девкам мыкать нужду в цыганских таборах», тяжелой кувалдой били по мозгам слова старика. Удивительно было то, что старик произнес это, выходя из хаты, у самой двери, словно вспомнил о них в последние минуты и сказал так, для приличия, надо же что-то сказать на прощание, а они вот теперь били и били по ее совести. Она раскаивалась в содеянном, искала выхода из теперешней жизни, не знала, как вернуться домой. Не знала, как уговорить Романа вернуться вместе с ней в их дом, а без него ей не жить, это она знала точно.





Глава 12

Через некоторое время во двор въехали на велосипедах двое мальчишек, оба чумазые, нестриженые, не понять, толи загорелые, толи неумытые, а может и то, и другое. На улице жара, а речки поблизости от села не было.
Мешок с картошкой затолкали в раму велосипеда, остальное прицепили, привязали, повесили на руль. Все это делали мальчишки умело, сноровисто, бабку, хозяйку двора, рвавшуюся им помогать, не допустили. Провожая у ворот, старуха похвалилась:
- Внучата мои, Сашка да Витька, погодки, одному двенадцать, другому одиннадцать. До самого табора и назад, не забудьте мешки забрать! – крикнула вслед старуха и долго смотрела на идущую за ними Варю.
До самого табора шла и не знала, радоваться своему успеху в попрошайничестве или плакать. Чужое и непривычное для нее все это, не раз пыталась она пойти по улицам деревень, но зайти в дом с протянутой рукой не хватало совести, с пустой сумой и возвращалась в табор.
- Не только работать, попросить не умеешь! – ворчала на нее Анастасия. – С воронами жить, надо уметь по-вороньи каркать, у нас жены кормят мужей, а не наоборот.
Тогда-то и решила Варя обратиться к людям, только не цыганским путем, а своим, русским. Богдан даже рот раскрыл от удивления, увидев какое богатство привалило в его шатер.
- Молодец, сношенька, молодец! – похвалил он Варю.
Забыл Богдан свою клятву родителям Вари, что их дочь никогда не пойдет  по миру, что будет украшать шатер, забыл старый цыган, напрочь забыл. Многовековые традиции вышибли из памяти данные обещания, обрадовался дармовому куску, да так обрадовался, что не сдержался, рот раскрыл.
«А молва полетела птицей быстрокрылой от села до села, от хутора до хутора о том, что живет в цыганском таборе, в клетке затворенная, девица русская, красоты неписаной, и встречали ее всюду с хлебом и солью, и приносили дары драгоценные и так будет для нее отныне и довеку». Так бы написал, наверное, летописец несколько веков назад, так оно и было. Никто не знал, ни цыгане, ни сама Варя, что побуждало людей откликаться на разбухшие от наговоров слухи о русской девушке, якобы необыкновенной красоты, неизвестно как попавшей в цыганский табор. Одни говорили, что ее еще в детстве похитили цыгане где-то на Украине, другие «точно» знали - совсем это не так, никто ее не похищал, она сама сбежала от русского мужа к красавцу цыгану, и что цыгане теперь, приучая к своей кочевой попрошайничьей жизни, по утрам стегают ее кнутами. Учат гадать, врать и просить подаяние. Никто ничего не знал. Люди приносили разные о ней слухи, но почему-то шли и несли подарки, одни из сострадания, другие взглянуть на необычную красоту девушки с необычной женской судьбой.
Радовался и диву давался Богдан. И при покойной жене, матери Романа, такого не было, хотя она и изворотлива была в своем цыганском деле. Обладая незаурядной памятью, она знала в лицо почти всех людей из многих деревень, помнила из рассказов доверчивых хуторян, односельчан много об их прошлом. Гадая, безошибочно рассказывала клиентам об их прожитом и, следовательно, предсказывала правду о будущем. Люди верили необыкновенному пророчеству, хорошо платили жене Богдана, удивлялись таланту цыганки и не ведали того, что шарлатанка знала о людях все, только не знала о себе, не ведала того, что пройдет совсем немного времени, и она умрет во время родов, так и не повидав своего новорожденного умершего ребенка.
Доволен был женой и Роман, меньше стал работать на лошади, часто, сняв рубашку и раскинув за кибиткой дерюгу, целыми днями загорал на солнце и иногда прикладывался к рюмке. Варя хотела, было, восстать против этого, но свекор так посмотрел на нее своими черными глазами, что она поняла, в мужские вопросы женщинам в цыганских таборах вмешиваться не положено.
 Время шло, август перевалил за половину, и, несмотря на то, что приближался сентябрь, солнце продолжало нещадно палить и без того прогретую землю.
Цыганский табор, постояв несколько дней на окраине одной деревни, переезжал к другой. Цыганки, навесив на себя сумки и прихватив самых малых детей, чтобы вызвать у людей жалость, переходили из двора во двор, просили, а иногда и отнимали у доверчивых, подаяние
А Варе люди несли сами, она выходила из шатра, стыдливо опускала глаза, скромно, только так, ради приличия, отказывалась от принесенных продуктов, а потом из «уважения» к людям принимала.






Глава 13

Анастасия, возвращаясь из похода по деревням, увешанная сумками, бесцеремонно заглядывала в кибитку, кидая завистливый взгляд на принесенные Варе продукты, зло плевала себе под ноги и как-то громко, чтобы услышал весь табор, объявила:
- В нашем таборе завелась колдунья! – Анастасия размашисто перекрестила себя, перекрестила весь табор и, делая вид, что сильно напугана, оглядываясь, трусцой побежала к своей кибитке.
С того и началось. Против Вари она настроила, а может, убедила, кто их знает, этих вечных странников, что Варя и в самом деле колдунья. Иначе как могло быть, что им, цыганам, за куском хлеба приходится обойти десяток дворов, а этой приносят люди сами. Колдовство и ничто другое. Варя пожаловалась свекру, тот подумал, почесал бороду, озабоченно заговорил:
- Оно, конечно, неприятно, такого у нас в таборе не было, но нам мужикам, в бабьи дела вмешиваться несподручно. Ты попробуй поговорить с ней сама, она баба, конечно, злая, но отходчива, не послушается, тогда поступи так…
 - Как? – насторожилась Варя.
- Очень просто, по нашему, по-цыгански. Набери полон рот слюны и харкни ей в морду, а потом повернись к ней спиной, задери юбку и покажи то место, по которому малых детей шлепают. Посмотришь, сразу угомонится
- Спасибо, батюшка, за совет, только я не верблюд, плевать в лицо мне, как вы говорите, несподручно, пусть плюются те, у кого мозги набекрень поставлены, а юбку задирать и вовсе стыдно не только мне, да и вам за меня, кажется.
- Да, это правда, но поговорить-то можно?
- Могу. Пойду, поговорю!
 
Анастасия у своей кибитки в черном от копоти котле мыла нечищеную картошку. Увидев подходившую к ней Варю, она сняла котел с низкой табуретки, поставила его на землю и, склонившись, быстро повернулась к Варе спиной, давая понять каким местом она встречает родственницу.
- Тетя Анастасия, зачем вы так, я пришла к вам с миром и добром. Давайте поговорим! – несмело заговорила Варя. Она видела, она понимала – разговор не состоится, но все же на всякий случай, чтобы совесть была чиста, еще раз попросила. – Ну, пожалуйста, тетя Настя!
Анастасия будто не слышала, продолжала мыть картошку, потом вдруг резко поднялась, повернулась лицом к Варе, перекрестилась и, вытянув руки ладонями вверх, зашептала:
- Сгинь сатана, сгинь нечистая сила, - и снова мелко, мелко закрестилась.
.Варя постояла, посмотрела на тетушку, и откуда только слова у нее такие появились, не думала, они сами вырвались:
- Побирушка ты несчастная, недаром говорят, за брехню на тебя люди собак спускают! – Потом плюнула, только не в лицо, как учил свекор, а себе под ноги.
С этого дня все изменилось в жизни Вари в худшую сторону. Анастасия обходила кибитку Богдана стороной, и черт бы с ней, но восстал против нее весь табор. Мужчины перестали здороваться с молодой женщиной, а если кто и заговорит, то говорили какие-то гадости, пошлости. Словами раздевали до нага, сами же над своими пошлостями хохотали, унижали и, вообще, довели ее до такой степени, что Варя поняла, ей или уходить к родителям домой, или не жить совсем.
Пожаловалась Роману. Она и до того не раз говорила ему о своих неприятностях, но он, растолстевший от безделья, на жалобы жены не обращал внимания. Но когда она поставила вопрос жить или не жить, всполошился.
- Чего, чего? – притворяясь, будто не понял. – Ехать с тобой на житье в Мостки? Ты что, баба, с жиру бесишься? Да такого богатства из продуктов, да и тряпки новые приносят, никто никогда в таборе не видел. А то, что Анастасия говорит, да плевать на нее с третьей полки, стыд не дым, глаза не ест. До глубокой осени будем жить в шатре, а потом посмотрим, может, и поедем в Мостки.
- Ромка, тяжело мне у вас, не могу я больше, - у Вари навернулись слезы, голос задрожал. – Мальчишки меня унижают, при встрече языки показывают, штаны спускают и показывают все то, что у них и спереди и сзади.
- Тю, дура, на кого обращаешь внимание, да я сам в детстве был таким же, а вырос, слава Богу, и… - Роман жалобу жены превратил в шутку.
Варя поняла, цыгане это совсем другие люди, у них свои обычаи, свои порядки, и жить среди них русским женщинам тяжело, или совсем невозможно. Для нее стало ясно, никто ее не понимает, никто ей не поможет.
После разговора Роман взял дерюгу и ушел на поляну загорать, а Варя упала на постель и забилась в истерическом смехе, до слез, до икоты, до посинения губ ломал, корежил молодую женщину этот сатанинский хохот, некому было успокоить ее, никто не подал ей стакан воды.
- Господи, сама виновата, - шептала в подушку она. – Видела, не понаслышке знала цыган, форточку в доме открывали после их прихода. Наглые, жестокие, мстительные, они способны были на все. Варя вспомнила, в Мостках одна зажиточная семья не пускала их во двор, не выносила и за ворота подаяния, так они ночью пришли к их дому, всем табором нагадили у ворот, хозяин утром счищал совковой лопатой «подарок» от цыган, рассказывали соседи. Матерился на чем свет стоит, а до того, говорят, набожным считался.
О чем говорить, то - в Мостках. Говорят, они в Москве, столице нашей Родины, на Новодевичьем кладбище, где святая святых, там и говорить громко не положено, с могилой Хрущева за то, что он запретил им кочевую жизнь, хотел людей из них сделать, работать научить, поступили так же, загадили до такой степени, что цветы засохли. Правительство вынуждено было круглосуточный пост милиции у могилы поставить.
 - Господи, какая же я дура была, любовь ослепила, не видела того, что и тупому было ясно, родителей не послушала. «Домой надо ехать, домой», - терзали душу, рвали на части слова хромого старика. А как это сделать, Варя не знала. Убежать из табора не могла, она все же крепко любила Романа и жизнь без него считала невозможной, и, если не изменят к ней свое отношение цыгане, то дальнейшее проживание в таборе Варя не могла представить даже в самых смутных чертах. Вспоминала день «сватовства», лживые обещания свекра и дяди Петра. Роман тоже строил сказочные города вольной жизни, Варя клюнула на эти обещания, предала родителей, за любовью погналась, да кто думал тогда, что красные слова обещаний превратятся в адские муки.
- Летний сезон один поездим, подышим свежим воздухом, - говорил Роман, и вернемся в Мостки.
Одно лето кочевья выдержать можно, унижения и дня нельзя. Выход один.
Варя посмотрела на небо, оно было пасмурным, низкие тяжелые облака почти цеплялись за верхушки деревьев, ползли над землей, духота в шатре давила на грудь, нечем было дышать. В эти минуты Варе казалось, это хорошо, что нечем дышать, сейчас легкое дыхание ей и не нужно, незачем ей такая жизнь, скорей бы пришел какой-то конец, не обязательно хороший, пусть плохой, но конец


Глава 14

Диск солнца, остывший до красна от полуденного накала, только что скрылся за горизонтом. Вечерело, цыганский табор Богдана, утомленный долгим переходом, раскинул свои шатры и кибитки на берегу реки, в конце огородов, у большого русского села. Горели костры, булькало в котлах варево, приятно щекотал в носу, вызывая аппетит, запах шипящего на сковородке сала. Фыркали неподалеку от табора пасшиеся стреноженные лошади, грызлись между собой собаки, отвязанные от телег на ночь, кто-то тихо бренчал на гитаре.
Богдан, покуривая трубку, задумчиво сидел на оглобле своей кибитки. Мрачные мысли будоражили его седоватую, словно подернутую первой изморозью, голову. Сноха Варвара вот уже третьи сутки не вставала с постели. Во время переезда всю дорогу не вылезала из кибитки. Раскинули шатер, не выходит из шатра, ссылаясь на болезнь. Отказалась от ужина.
Что-то здесь не так, думал Богдан, на больную она не похожа, стона не слышал, и лицо цветущее, как было, румяное, кровь с молоком, так и осталось, только глаза тоской подернуты, надо бы с ней поговорить, а как, Бог ее знает. Романа бы уведомить об этом, да он последнее время охладел к жене, некогда ему, целыми днями с мужиками в карты играет.
Богдан вспомнил, несколько дней назад, когда это было, он точно не знал, она жаловалась ему, что на нее будто бы нападает Анастасия. Слезы тогда были на глазах у Вари, но он этой жалобе не придал особого значения, мало ли какие перебранки бывают между женщинами, и если обращать внимание на такие мелочи, то только и будешь растаскивать по сторонам часто дравшихся за кусок хлеба между собой цыганок. Не мужское это дело, сами разберутся. Так он тогда посоветовал Варе. Что было дальше, Богдан не знал, не интересовался, а надо бы. Анастасия баба с душком, ковырнешь, развоняется на весь табор, с ней и Петру, несмотря на то, что он мужик крутой, бывает нелегко.
- Роман! – позвал Богдан лежавшего у костра на животе и игравшего с Кириллом в карты, сына. Тот поднял голову, отец махнул ему рукой. – Подь сюда!
- Чего? – недовольно спросил Роман.
- Давай отойдем в сторону, разговор у меня есть к тебе.
Отошли, присели на траву, закурили.
- Ты вот что, Роман, - раскурив трубку, начал отец, - за Варей присматривай, не нравится она мне, третий день не встает с постели.
- Так она же больная.
- Брешет, не больная она, по обличью видать, притворяется, что-то она замыслила! Присматривай!
- Что ты имеешь в виду? – насторожился Роман
- Ничего я не имею, русские люди обидчивые на оскорбления, а ей, как я понял, у нас несладко.
Роман вспомнил, он дважды заходил в шатер к Варе, спрашивал о ее самочувствии, но она, отвернувшись, глухо отвечала:
- Не мешай мне, пожалуйста, иди, играй в карты, а я спокойно полежу.
Роман выходил из шатра, тут же забывал про жену, играл с мужчинами в карты, и, вдруг, предупреждение отца.
Вернулись в табор, Богдан сел снова на оглоблю, Роман приоткрыл полог шатра, заглянул в него. В темноте неясно просматривалась лежавшая в постели Варя, мешать не стал, тихо отошел, подумал:
- Чего всполошился старый, отлежится еще денек и все станет на свое место! – и пошел к Кириллу, поджидавшему его у костра.
Напрасно так считал Роман, отец был прав, не болела Варя телом, она болела душой. Цыганская жизнь вконец измотала ее, не привыкшая к грубостям и унижениям, она твердо решила уйти из цыганского табора, уйти из жизни. Считала, возврат к родителям без мужа невозможен, ярлык «цыганская брошенка» к ней будет пришит на всю жизнь. Лежала, вспоминала каждый прожитый день с родителями, с цыганами, вспоминала и тот день, когда она растоптала любовь и доверие родителей, бежала на Троицын день с цыганом из дома. Вспомнила и то, как, проходя мимо лесополосы, они услышали страшный душераздирающий крик ребенка.
- Не к добру, - тогда сказала Варя. – Вот и сбылось, пришло это недоброе, спустя каких-то два месяца.
В шатре темно. Опустилась ночь и на табор. Луна пряталась за высокой горой, покрытой дубовым лесом. Звезды, пользуясь темнотой, выступили на небо, радостно светились, перемаргивались друг с другом, иные срывались и, описав яркий след, скрывались за горизонтом.
Варя осторожно встала с постели, сняла с себя цыганскую одежду, надела синее платье в горошек, его купила мать в райцентре на рынке, у выездного магазина, говорили, приехавшего из самой Москвы. Варе нравилось это платье, надевала только по праздникам, в нем она и убежала с Романом из дома. Накинула на голову темный платок, чтобы не так было видно ее в темноте, нащупала под подушкой конец от брезентовых вожжей, сунула его под платок и выглянула из шатра. Свекор сидел у кибитки, курил, Роман с Кириллом у догорающего костра резались в карты.
Бесшумно, на цыпочках, она обошла вокруг табора и направилась в сторону, к темневшему неподалеку лесу.
Богдан увидел уходящую сноху, коротко свистнул Роману и показал на подходившую к лесу Варю. Роман бросил карты, вскочил, и, пригибаясь, побежал вслед за женой.
Варя прошла несколько метров по лесу, нашла подходящее для своего замысла дерево, привязала за сук конец вожжей, сделала петлю, сбросила с себя платок и сунула в петлю голову.
Сильный удар сбил Варю с ног, она вскочила с земли, перед ней стоял Роман.
- Дура безмозглая, и не лечится, - процедил он сквозь зубы, размахнулся и залепил ей пощечину.
- Дура говоришь? – Варя схватила Романа за куртку на груди, подтянулась на цыпочках и, оскалив ровные, белеющие даже в темноте, зубы, задышала ему прямо в лицо:
- Не лечусь, говоришь. Лечусь, дорогой, лечусь, от вас, от цыган одно только лечение – это петля. Это ты, дорогой, довел меня до этого. Это ты обещал мне, помнишь тогда, в спальне, будешь моей опорой, защитником. Забыл, все забыл, обрадовался дармовому куску хлеба, пузо нажрал, не видишь, совсем ослеп от безделья, что об меня, об жену твою, ноги весь табор вытирает, в колдунью превратили, зады показывают. – Варя перекрестилась, подняла лицо в звездное небо и громко прокричала на весь лес:
- Будь вы прокляты, все ваше цыганское отродье. – Она упала на колени, зажала лицо руками и застонала, затряслась всем телом в неудержимых рыданиях.
Роман бледный, ни кровинки в лице, стоял, слушал, скрипел зубами, тяжело дышал носом. Он понимал, что действительно виноват был во всем, он любил ее, но суровый закон кочевников не позволял стать на защиту жены, потому в ответ на ее жалобы он делал вид, что не придает им особого значения.
Роман наклонился, легко поднял с земли Варю и понес ее на руках, обмякшую и вздрагивающую от рыданий, в свой табор.






Глава 15

Не знала Варя, совсем не знала, что побудило ее мужа согласиться тогда, во время сватовства, на предложение отца уйти из дома Духаниных в табор. Не таков был Роман, закалка была не та, чтобы своими проблемами делиться с женой, как казалось ему, не по-мужски это было, не по-цыгански.
Да, Варя была права. Во время сватовства Роман действительно обещал ей, что они проживут в таборе не более двух месяцев и вернутся в Мостки. Тогда и Роман был уверен, что все так и будет, и те неприятности, случившиеся с ним несколькими днями раньше на работе, сотрет кочевая жизнь, это он так, как говорится, предполагал, а Бог распорядился по-своему.
Во-первых, многовековая цыганская традиция кочевой жизни, впитанная им с материнским молоком, оставила в нем глубокий след. И когда-то давно брошенные отцу слова, что он взрослым уйдет из кочевья, были пустым звоном. В жизни все оказалось сложнее.
Работа в колхозе на постройке мелового коровника в первые дни захватила Романа. Он почувствовал себя полноценным мужчиной, способным держать топор, тесать меловые глыбы, укладывать их в стены, короче, делать то, что делают все, следовательно, зарабатывать деньги и содержать семью так же, как содержат все колхозники, а не сидеть в шатре и ждать жену, бегающую из двора во двор, собирающую куски хлеба. Работал он не хуже других, это радовало его, доволен им был и тесть Андрей Ильич, но неожиданно дикий и непостижимо жестокий случай выбил его из накатанной колеи.
Случилось вот что. Как-то в строительную бригаду наведался председатель колхоза. Он осмотрел работу строителей, похвалил за усердие, отметил и высокое качество, и кто его знает, может, он говорил от души, а может для того, чтобы задобрить мужчин, только неожиданно предложил:
- Хорошо работаете, ребята, но тут дело такое, подходит время косовицы луга, потому я попрошу вас работу уплотнить, ускорить, а чтобы не было обидно для вас, давайте заключим договор, - и назвал сумму денег.
Строители прикинули, подсчитали деньги, подсчитали и свои возможности, сначала было поартачились.
- Василий Иванович, да мы и так из кожи вон, стараемся, - пожаловался бригадир.
- Я вас отлично понимаю, - настаивал председатель, - но поймите и вы меня, не от хорошей жизни я обращаюсь к вам с такой просьбой. Вы, ребята, мозгами пошевелите, это выгодно и вам и колхозу.
Пошевелили мозгами мужички, пошептались между собой и согласились.
В эту бригаду входил и Роман. Андрей Ильич в связи с преклонным возрастом, отказался
- Помогать буду, - сказал он, - в договор вписывать меня не надо, годы не те, это удел молодых.
Работали весь световой день. Роман уходил из дома, как говорят, с петухами, поздно и возвращался. Варя души не чаяла в муже, радостно встречала его с работы уставшего, довольного. Зная привычку цыган, доставала из колодца ведро холодной воды, ставила посреди двора и поливала из ковша на разгоряченную натруженную мускулистую спину мужа.
Казалось, все было у Романа хорошо и на работе и дома. В короткий срок строительство коровника было закончено. Как и обещал председатель, вечером последнего дня к рабочим приехал колхозный кассир, привез зарплату. Вот тут-то и случилось самое унизительное для Романа.
Во-первых, Роман в платежной ведомости значился последним, хотя согласно алфавиту, его фамилия должна быть в числе первых, но на это Роман не обратил внимания, это уже потом, спустя какое-то время, он подумал об этом, а так мало ли что, человек в колхозе он новый, потому, наверное, и записали последним. Не в этом была обида, а в том, что заработанная сумма денег у него была  меньше, чем у всех.
Роман расписался в ведомости, не пересчитывая, положил деньги в карман, отошел в сторону и присел на обтесанную глуду мела. В первые минуты он даже не расстроился, новеньким считал себя в этом коллективе, не знал, как поступить – поднять шум или перемолчать.
- Черт его знает, - думал он, - может быть порядок у них такой - новеньких прижимать деньгами. У цыган-то на этот счет законы строгие, все по братски, все поровну.
Так, наверное, и прошло бы мирно и гладко, но в это дело вмешался Иван Коряга. Роман видел, как склонился он над ведомостью, не обращая внимания на то, что за ним стоят еще четыре человека в ожидании своей очереди. Коряга бесцеремонно поводил пальцем по ведомости, пошевелил губами, читая фамилии строителей и, вдруг, выпрямился и громко позвал бригадира.
- Эй, тезка, а ну иди сюда!
Бригадира тоже звали Иваном, он был местный, хоть и не с хутора Мостки, а из соседней деревни. Учился в сельскохозяйственном техникуме на заочном отделении, вернее заканчивал его, теперь был на преддипломной практике, вот председатель и направил его временно исполнять обязанности бригадира строительной бригады.
- Ты почему начислил Роману  меньше, чем всем? – спросил он подскочившего к нему бригадира.
- Так у меня там, - почувствовав грозные нотки в голосе Коряги, слегка заикаясь, начал оправдываться бригадир, - с подсчетом не вязалось, кому-то надо было уменьшить зарплату, вот я и решил цыгану.
У Ивана Коряги сжались челюсти и он неожиданно для всех, залепил громкую пощечину своему тезке
- Это тебе за цыгана, инженер недоделанный, а вот это! ... – Иван размахнулся, хотел, было, еще примочить бригадиру по физиономии, но тот понял, что запахло паленым, быстро отскочил в сторону.
- Ты руки-то не распускай, их недолго и укоротить! – запоздало начал защищаться бригадир, он шагнул к Коряге и с угрозой проговорил, - а ну-ка попробуй еще ударь!
Ивану того и надо было, он не раздумывая, со словами:
- А это тебе, чтобы в людях разбирался, - примочил вторую оплеуху.
Взрыв хохота мужчин, наблюдавших за разыгравшейся сценой, спугнул с соломенной крыши старого коровника стаю голубей.
- Понимаешь, ты, дубина неотесанная, человек бросил кочевье, пришел к нам на работу, а ты «цыган». – Коряга сердито плюнул себе под ноги и добавил: - ты этого цыгана ногтя не стоишь, а туда же, инженер вшивый.
Роман встал, подошел к Коряге, попытался успокоить его. Дело в том, что мужчины, а их было двадцать два человека, будто воды в рот  набрали, сидели молча, и кроме взрыва хохота, никто не поддержал Корягу.
- Я цыган, и пусть у меня хоть семь пядей во лбу, - подумал о себе Роман, - всегда среди русских людей останусь изгоем, цыган не любят и никто никогда не смирится с тем, что вчерашний конокрад, ныне лихо выбивающий чечетку, должен наравне с русским трудягой-мужиком получать, пусть даже честно заработанные им, деньги. Так подумал о себе Роман, его деформированное от унижения сознание говорило о том, что ему здесь не место, он должен всеми правдами и неправдами уговорить Варю уйти в табор.
О случившемся на работе Роман не рассказал Варе, не пожаловался и Андрею Ильичу. Он первым ушел с работы и не знал того, что после его ухода разразился скандал, Корягу поддержали все строители, ругали, на чем свет стоит, бригадира, вспомнили, как Роман разогнал пьяных высоковольтников. При Романе молчали, а то вдруг заговорили все разом, что пусть он и цыган, или, к примеру, чукча, а всеравно человек и, самое главное, работает хорошо, и пообещали на нерадивого бригадира пожаловаться председателю колхоза. Потом кто-то предложил собрать нужную сумму и уплатить Ромке недоплаченную зарплату, но снова вмешался Иван Коряга:
- Бросьте ребята. Роман не такой человек, подачек не примет, а еще больше обидится.
Порешили так. Завтра убедят Романа, чтобы не помнил зла, с бригадиром они разберутся сами. Но случилось так, что назавтра Роман не пришел на работу, не пришел и на второй день, а на третий и пришел, так не подступиться, злой, как цепной пес. Это было в тот день, когда приехал в Мостки цыганский табор и на двор Духаниных пришли три цыгана, с которыми Ромке пришлось поговорить на кулаках. А потом и вовсе не до того стало, хутор насторожился, ждали, чем все кончится, как поступит с беглецами Ромкин отец Богдан.
 Спустя несколько дней Коряга рассказал Андрею Ильичу о случае с Романом на работе, но тот, даже не дослушав, сердито перебил Ивана:
- Так ему и надо, переморгает, на то он и цыганский сын, им хоть плюй в глаза, всеравно божья роса.
Коряга понял, дальше разговор о Романе вести не следует, не дай Бог расстроишь старика, беды не оберешься, да и не к чему. Роман несколько дней назад ушел от Духаниных в табор и увел с собой Варю.


Глава 16

Осенью Иван Коряга с женой поехали в город Белореченск купить на осень, да и на зиму кое-какую одежонку. Белореченск - небольшой городок, славился в округе своими прямыми улицами да большими базарами. Горбачевская перестройка в восьмидесятых годах, а позже гайдаровские реформы, крепко тряхнули государство, да так крепко, что остановились заводы, начали помаленьку разваливаться колхозы, магазины по деревням закрыли, торговать нечем, выручал базар. Рыночная экономика начинала только раскачиваться, торговали в основном заграничными товарами. Наша промышленность, как пьяная баба, не думая о завтрашнем дне, безмятежно спала на обочине экономических дорог, в обнимку с таким же, как и она, пьяным президентом.
Коряга с женой неспеша ходили по рядам базара, останавливались у полосатых палаток, с интересом рассматривали разные заграничные безделушки, все завернуто, все упаковано в красочную бумагу и блестящий целлофан, не пощупать, не понюхать. Присмотрели Юровы женскую шерстяную кофту, а может и не шерстяную, ее сам черт не разберет, на этикетке нерусские слова, но на вид красивая, клетчатая, на спине круг, а в кругу загогулина, похожая на кукиш.
- Что там нарисовано? – указывая на загогулину, спросил Иван хозяина палатки.
Продавец лет пятидесяти, интеллигентный, в очках, видать из бывших ученых, вежливо ответил:
- Кофта китайская, написан иероглиф, а что он означает, не знаю.
- Знать надо, а вдруг там написано «Я дурак!» - пошутил Коряга.
Продавец улыбнулся, ничего не ответив.
Кофта понравилась. Иван поплевал на пальцы, отсчитал сорок пять тысяч, приказал жене:
- Одевай! Хороша обновка, сразу помолодела на десять лет, - обсмотрев жену, похвалил он покупку. И жена слегка покраснела, приятно улыбнулась.
Нашли Ивану туфли осенние, коричневые, с выворотом наружу, подошва резиновая, но надежная, почти в палец толщиной.
- Ты гляди, чтобы дратвой была прошита, - подсказала Ивану жена.
Иван похлопал себя по карманам, нашел очки, надел, присмотрелся, строчка, кажется, есть, дратвы не видно, и тут его кто-то толкнул в бок, старчески прохрипел:
- Здорово, Юров!
Коряга повернулся на голос, перед ним стояли двое: сухонький маленький старичок и мужчина средних лет. Иван снял очки и сразу узнал старичка.
- Савелий Семеныч! Здорово, сколько лет, сколько зим, - Коряга развел руки обняться с Савелием, они похлопали друг друга по спине. – Сколько лет не виделись, и не посчитать, с самой лесозаготовки, - радушно проговорил Иван.
Савелий почти не изменился, такой же старенький, как и был, только лицо стало коричневым, будто заржавел, сломанная нога колесом гнулась  из-под брезентового плаща, да взгляд стал колючим, посмотрел на Ивана, словно пикой проткнул.
- Чего девки ваши по цыганским таборам шляются? – ни с того ни с  сего приступил он к Коряге.
- Какие девки? – совсем забыв про Варю, удивился,  было, Иван, а потом вспомнил.
- Ты со мной погромче, я малость недослышу, - пожаловался старик.
- Так ты про Варю Духанину? – уже громко закричал Иван. – А ты откуда знаешь ее?
- Я все знаю! Родители-то у нее есть?
- А как же, есть, и мать и отец.
- Так вот передай им, - тыча кривым пальцем в грудь Ивана и поймав его взгляд своими колючими глазами, тоном приказа заговорил он, - домой ее забирать надо, иначе беда будет великая.
Сказал, повернулся и пошел, будто с Иваном не виделись не тридцать лет, а час назад ехали в одном автобусе. Коряга посмотрел ему вслед, только пожал плечами. Мужчина, стоявший рядом с Савелием, приостановился и шепнул ему:
- Экстрасенс наш деревенский. Судьбы предсказывает и людей лечит.
- Да ты что, как Чумак? Руками машет? – удивленно спросил Иван.
- Не машет, а людям помогает, - сказал мужчина и пошел вслед за Савелием.
Коряга вспомнил, он и на лесозаготовке был с причудами. Лесорубы, бывало, в выходной день водку пить, а он травы лечебные собирать. А по молодости, говорили его земляки, был мужик хват.
Купленные туфли, как и кофту, Юровы решили надеть сразу, точнее, жена велела. Иван в таких вопросах голоса не имел, выполнял то, что ему говорили.
- Надевай, - распорядилась она. – Надевай и носки новые.
Старые туфли она завернула в газету, пообещав выбросить их в первый же мусорный ящик. Они и, правда, заслуживали этого. Иван косолапил на правую ногу, стаптывал обувь до уродства, не успев ее порядком износить.
Коряга посмотрел на небо, не пошел бы на новые туфли дождь, жена успокоила:
- Чего поглядываешь, им сноса не будет. Обувай!
Иван безропотно обулся, притопнул ногой одной, другой, куда косолапость делась. Ногам в туфлях удобно, лежали, как в лаптях, что значит заграница, работать умеют
- Вот, на человека стал похож! – похвалила туфли жена.
- А раньше на кого? – довольный покупкой, с улыбкой спросил Иван.
- На Корягу, - пошутила жена.


Глава 17

Домой, до своего райцентра, ехали в автобусе. Иван почему-то не мог отделаться от слов Савелия, сказанных им про Варю Духанину: «иначе будет беда великая». Они так крепко засели в голове, будто старик их гвоздями прибил к его мозгам.
Покупая пачку безопасных лезвий, Иван неожиданно для самого себя ляпнул: «иначе будет беда великая».
- Чего, чего? – не поняла продавец.
Иван растерялся, в сердцах плюнул и прямо на ноги стоявшей рядом жене.
- Ты что плюешься, как верблюд? – возмутилась та.
Коряга смутился еще больше и почти бегом побежал от палатки.
- Откуда черт снес этого Савелия на мою голову? – сидя в автобусе, всю дорогу нервничал Коряга.
В райцентре вышли из автобуса, с полчаса потоптались на площади, поджидая попутную машину до хутора. Не дождались, пошли пешком. Погода испортилась, небо нахмурилось, густые облака, цепляясь за телевизионные антенны, низко поползли над землей. Вскорости пошел дождь.

О том, что вчера Иван Коряга купил себе в Белореченске новые импортные туфли, знали в хуторе все от мала до велика. И то, что по пути домой они с женой попали под дождь, и что эти туфли, о которых говорила жена Ивана, что им не будет сноса, не выдержали и полпути, развалились у него на ногах, и что Коряга, матерился на чем свет стоит, вспоминая всех  святых и грешных, всех президентов пьяных и трезвых, топал босиком, несмотря на холодную погоду, тоже знали все, знал и Андрей Ильич Духанин.
Утром, позванивая ведрами, шел он к колодцу, встретил Ивана, тот еще не отошел от вчерашнего удара, что ни говори, отвалил за туфли девяносто тысяч, сунул деньги кобелю под хвост. Был он слегка бледен, губы сжаты, квадратный подбородок кирпичом придавил воротник. Встреча с Духаниным его обрадовала, слова Савелия тяжелым грузом висели на душе Коряги.
- Знакомца я встретил вчера в Белореченске, вместе были на лесозаготовке, - не откладывая, начал Иван. Варю он встретил вашу в своей деревне.
- Как она там? – потупив  глаза, спросил Андрей Ильич.
- Плохо сказал он мне про нее. Передай, говорит, родителям, забирать ее надо от цыган, иначе беда будет великая. Что он имел в виду, знать не знаю, и он не сказал. Чудаковатый он какой-то, а таким людям верить надо.
Рассказал Иван, камень стопудовый с души свалился, даже туфли показались не таким большим ущербом.
- Черт с ними, пришьет дратвой деревенский чеботарь, и правда тогда им сноса не будет.
С себя-то Коряга камень свалил, а Андрею Ильичу повесил. Им с Татьяной и без того было нелегко, теперь горе прибавилось. Разные слухи доходили до Духаниных об их дочери, были хорошие, были и не очень. Знали они то, что первое время Варя красовалась в цыганской одежде, вызывая восхищение у мужчин и зависть у женщин. Табор за лето в хутор не приезжал, видимо опасался Богдан, что сноха не сможет расстаться с родными краями, покинет их, а это, как любил говорить цыган, делать не можно.
Рассказал Андрей Ильич новости Татьяне, та ахнула, перекрестилась, час от часа не легче. Прикидывали по разному, и так и эдак. Может, не так страшен черт, как его малюют, какому-то старику верить, самим бы убедиться.
Так и решили, завтра просить у председателя лошадь, ехать надо искать дочь, на месте и разберемся, что делать.


Глава 18

На следующий день после случившегося в лесу, в табор приехали родители Вари. Время перевалило за полдень, цыганки, навьюченные мешками, одна за другой возвращались с промыслов, их радостно, с визгом, встречали привязанные за кибитки собаки, радовались цыганята, сладостно потягиваясь в ожидании дармового куска хлеба, повылазили из шатров и мужчины. Табор оживал, задымили костры, загремела посуда и вот в этот, радостный для цыган час, Богдан увидел  подъезжавших на лошади сватов. Он вышел им навстречу, поздоровались с Андреем Ильичем за руку, обнялись как старые друзья, Богдан сам отпустил у лошади чересседельник, подкинул ей свежескошенной травы и широким жестом пригласил гостей к своему шатру.
Варя, услышав голос родителей, выскочила из шатра и повисла на шее у матери.
Роман, по-мужски, крепко пожал тестю руку, стыдясь, не дай Бог, дойдет вчерашний случай до родителей, сконфуженно поцеловал тещу в щеку.
В шатер  Андрей Ильич заходить отказался.
- Я привык входить в дом во весь рост, без поклона, а тут на карачках вползать, годы не позволяют!
Богдану не понравились его слова, но он перемолчал.
- Тогда пошли к лесу, подальше от чужого уха, - после непродолжительной паузы предложил он.
На опушке леса, под большим кустом орешника, мужчины присели, закурили, подобрав под себя ноги и прикрыв их юбкой, села и Татьяна.
- Дочь нашу обижают в твоем таборе, - как всегда, без  всякого подхода, заявил Андрей Ильич. - Забирать ее приехали!
- Откуда известно? – угрюмо спросил Богдан.
- Земля слухом полнится.
- Это правда, - согласился цыган.
Он какое-то время молчаливо раскуривал трубку, в трубке что-то хрипело, потрескивало, наконец, раскурив, он по-цыгански бесцеремонно смачно сплюнул под куст, глухо заговорил:
- Я виноват, проглядел. Исправить  это теперь не можно. Забирайте дочь, забирайте и сына моего. Я согласен!
Богдан  первым поднялся с земли, давая понять, что совет окончен. Подождал, пока встанут и сваты и, не говоря ни слова, повел их в табор.
- Скачи в магазин, - приказал он сыну.
Роман уловил настроение отца, мигом вскочил на лошадь. Подавая сыну деньги, Богдан добавил, - закуски прихвати, денег не жалей!
Духанины всей семьей ночевали в шатре, Богдан с сыном в кибитке. Всю ночь не давали спать комары, они, будто почуяв чужих, набросились на гостей, как разъяренные собаки. Андрей Ильич ночью вышел из шатра, закурил. Светила луна, помаргивали звезды, одиноко и тоскливо кричал где-то за рекой на болоте водяной бык, позванивали железными путами пасшиеся неподалеку цыганские лошади, из шатров и кибиток доносился разноголосый храп спящих цыган, привыкшие к комарам, они на них не обращали внимания.
 

Глава 19

Домой Духанины возвращались вчетвером. Роман попросил у Андрея Ильича править лошадью, тот охотно согласился. Рядом с колхозной лошадью Андрея Ильича, за дугу была привязана подаренная отцом лошадь Романа, она от безделья весело резвилась, грызла оглоблю, на ходу пыталась шаловливо укусить впряженную в телегу свою соседку, та сердито прижимала уши и скалила желтые зубы. Варя, прижавшись, сидела рядом с Романом. Родители, будто поссорившись, отвернувшись друг от друга, тряслись на телеге.
У Романа было прекрасное настроение, он окончательно принял решение покинуть табор еще позавчера, в лесу, когда Варя упала на колени и завыла, закричала не своим голосом, но  с приездом родителей сложилось так, что он не успел об этом заявить  отцу. Теперь все было позади, и мечта, которую вынашивал он с того времени, когда встретил и полюбил Варю, наконец, сбылась.
В хутор приехали к концу дня. Роман погнал лошадь на колхозный двор, Андрей Ильич затопил баню. После бани ужинали семейно на крыльце.
- С лошадью-то, что думаешь делать? – спросил Андрей Ильич.
- На зиму, наверное, сдадим в колхоз, пусть зарабатывает себе на корм. А весной подумаем, будет видно.
Андрею Ильичу понравился ответ Романа, думал по-семейному.

Осенью, на зиму, приехал Богдан, в доме вместе с Духаниными жить отказался, поместили его во времянке. Питался когда как. Иногда готовил себе сам, больше столовался у сватов.
- Весной-то снова в табор? – спросил его как-то Андрей Ильич.
- Не знаю, еще окончательно не решил. Трудно там одному!
- Вот, вот, потому я и говорю. Женить тебя надо и невеста есть! – непонятно для Богдана в шутку или всерьез, предложил Андрей Ильич.
- Это кто же такая?
- Ивана Коряги сестра. Дом хороший, корова, другая живность имеется. И сама баба при теле, чем не жена?
- Цыган я, не примет она меня, - с какой-то грустью посажелел Богдан.
- Не скажи, - возразил ему Андрей Ильич. – Цыгане тоже люди,  другой и русского за пояс заткнет.
- Да, это правда!

Весной, в самую распутицу, в дом Духаниных привалило счастье, да не одно, а сразу два. Первое – Богдан перешел на «постоянное жительство» к сестре Коряги, Нюре. Второе – Варя родила сына, похожего как две капли воды на деда Андрея, и думать не стали, как назвать, в честь деда и назвали Андреем.


12.11.2003 г.