Сапёры

                Посвящается моим сверстникам,
                навеки оставшимся пятнадцатилетними.


Верховой съехал с большака на проселочную дорогу и повернул в сторону хутора Ольховка. Лошадь под ним, увязая под самые бабки по весенней распутице, тяжело переступала ногами, часто трясла головой и от усталости громко фыркала. Максим стоял на крыше своего блиндажа и наблюдал за ним.
- Эй, пацан! – подъехав к нему, окликнул его верховой. – Где тут живут Огневы?
- Мы Огневы, а что?
- Мне бы Максима, он дома?
- Я Максим.
- Ты Максим?! – верховой с недоверием оглядел щуплую фигуру Максима, крякнул, вздохнул, и, подавая ему маленькую бумажку, проговорил:
- Повестка тебе с военкомата, держи. А теперь, Максим, покажи, где тут живут Климовы и Семины?
- Да вон, рядом их блиндажи, - кивая на торчащие из земли железные трубы, сказал Максим.
В повестке указывалось: «Огневу Максиму Михайловичу, 1928 года рождения, явиться такого-то числа, апреля месяца 1943 года в райвоенкомат». В графе  «иметь при себе» значился прочерк.
На второй день Коля Климов, Лешка Семин и Максим сидели в тесном подвале военкомата, набитого до отказа такими же мальчишками и слушали, что говорил им военком капитан Панин. Невысокого роста, туго перетянутый ремнями, с изуродованной осколочным ранением нижней челюстью, Панин, чеканя шаг, ходил по подвалу и, сильно картавя, говорил, будто забивал ржавые гвозди в сердце каждому сидящему в подвале слушателю.
- На территории нашего района,- говорил он,- отступая, фашисты оставили много боеприпасов, мало того, все наши поля и населенные пункты они заминировали тысячами мин. На этих минах гибнут наши мирные жители, гибнут дети, гибнет скот. Партия и правительство поставили перед нами тяжелую и опасную задачу: обезвредить свой родной край от этой смертоносной заразы.
Панин долго говорил о заботе Коммунистической партии и лично товарища Сталина об их безопасности, и, что их будут учить, а потом помогать в работе высококвалифицированные специалисты в саперном деле.
- Так мы же несовершеннолетние, меня мама не пустит мины разряжать! – раздался детский голос одного из мальчишек, сидящих где-то в конце подвала.
Панин резко остановился, словно стукнулся обо что-то лбом, приподнялся на носках и, вытянув шею, пытался разглядеть в темном углу говорящего.
- Это кого там мама не пустит? – вкрадчиво спросил он, и, неожиданно резко, скомандовал:
- Встать!!!
В подвале наступила необычная для такой аудитории тишина, было слышно, как у кого-то из мальчишек утробно проурчало в животе, кто-то одиноко хихикнул.
- Десяти, двенадцатилетние мальчишки,- нервно заговорил капитан,- в лесах Украины и Белоруссии с оружием в руках вместе с родителями защищают свою Родину, а тут «мама не пустит»! – Панин сделал небольшую паузу и уже спокойно сказал:
- Ладно, продолжим.
       У Максима болел живот, у него не так громко, но тоже урчало в животе. У них в семье был голод. Утром мать сварила суп из сушеных картофельных очисток, позавтракали, и Максима с братом Петькой вырвало.
- Горе наше горькое, - причитала мать, глядя на позеленевшие лица сыновей. Скорее бы липа распустилась, насушили бы листьев, напекли бы пышек, пусть не хлеб, а жить можно.
На второй день, провожая Максима на курсы, мать посоветовала:
- Ты там спроси, кормить-то будут?
Спрашивать не пришлось, капитан сам объявил:
- Кормить будем, мясо не обещаю, но овсянку будете есть досыта.
Учил их саперному делу две недели раненый в ногу сержант Гуськов, объяснял поверхностно устройство немецких противопехотных мин, по окончании занятий предупредил:
- Будут не только немецкие, всякой тут дряни натыкано, вобщем разбираться будем на месте.

 По окончании курсов группу саперов в количестве пятнадцати человек отправили в отдаленный колхоз, раскинувший свои поля и угодья по правому берегу Дона. В эту группу вошли и трое ребят из Ольховки.
Колхоз соорудил для саперов в стороне от села из обгорелых досок и кусков фанеры подобие будки, сколотили двухъярусные нары для спанья. Рядом с будкой забили четыре кола с перекладинами, прибили гвоздями неструганые доски для стола. На нем ели овсяную кашу, на нем при хорошей погоде и спали.
Выделил саперам колхоз и повариху тетю Шуру, ворчливую, вечно всем недовольную. Старуха ругала ребят за все: за разбросанные окурки, за немытые перед едой руки, стыдила за нечаянно сказанную при ней матерщину, да мало ли ребята по молодости да по глупости делали непотребных ошибок, вот она и помогала Гуськову воспитывать мальчишек.
- Ты, товарищ сержант, здорово по головке этих оболтусов-то не гладь, - советовала она Гуськову, - строже будут к своей работе относиться.
Гуськову такое официальное обращение со стороны пожилой женщины нравилось. Его и без того суровый взгляд делался в эти минуты свирепым и, казалось, допусти кто сейчас малейшее непослушание, сержант, не дрогнув, залепит увесистую оплеуху.
На воркотню тети Шуры ребята не обижались; знали, душой она добрая, недаром каждое утро, провожая на опасную работу, осеняла их крестным знамением.
Первые несколько дней работать по разминированию и, правда, было очень тяжело и опасно. Страх за ошибку порой так сковывал движения, что, казалось, останавливается сердце и перехватывает дыхание. А тут еще Гуськов нагнетал обстановку, перед работой читал целую лекцию по безопасности и всегда заканчивал одним и тем же предупреждением:
- Помните, хлопцы, сапер ошибается один раз.

Первым из их группы ошибся Коля Климов. Он шел метрах в десяти от Максима. Максим внимательно прислушивался к миноискателю и, напрягая зрение до рези в глазах, присматривался к густой пожухлой прошлогодней траве. Сначала краем глаза увидел черный куст с рваной верхушкой взрыва, а потом его сбило воздушной волной с ног, будто ватой заткнуло уши и жестко стегануло по лицу землей. Максим вскочил на ноги и, забыв про опасность налететь на мину, побежал к месту взрыва. Ребята, идущие холстом по заминированному полю, побросав миноискатели, тоже бежали к взрыву, со стороны будки, сильно улегая на раненую ногу, бежал сержант Гуськов.
- Колю убило-о-о!!! – подбежав первым, не слыша своего голоса, закричал Максим. – Коли нет!!!
Колю убило сразу. У него бала оторвана нога, рваная рана на груди и сильно посеченное лицо. Он лежал на спине, раскинув руки, и широко открытыми глазами смотрел в бездонное синее небо.
Подбежавшие мальчишки, пораженные ужасом случившегося, застыли с испуганными лицами. Смерть вырвала из их рядов товарища, который пять минут назад был среди них, разговаривал и смеялся, а теперь лежал изуродованный, бездыханный и чужой.
У Гуськова было бледным лицо и он, как загнанная лошадь, широко раздувал ноздри.
- Осторожней, ребята, осторожней, - запыхавшись, начал командовать он. – Семин и ты, Максим, срочно проверьте, нет ли поблизости растяжек. А то не дай Бог… Ах ты, язви его в корень, - снимая с себя пилотку и, глядя на распластанное тело убитого, с горечью проговорил он, - жалко парня-то, ему бы жить да жить, а он… - у Гуськова, как от зубной боли, скривилось лицо, и он костяшкой согнутого большого пальца смахнул набежавшую слезу.
А у будки тетя Шура ошалело металась из стороны в сторону, не зная, куда себя деть. Она то поднимала руки к небу, то хваталась за сердце и что-то кричала: толи молила о чем-то Бога, толи посылала проклятия Гитлеру.
Максим вспомнил: вчера вечером у Коли было хорошее настроение, он много шутил и смеялся, а когда легли спать, он разоткровенничался и признался Максиму, что ему нравится соседская девочка Маша, но она об этом не знает, и как ей сказать об этом он тоже не знает.
- Ребята говорят, - почти в ухо шептал он Максиму, - надо проводить ее до дома, попытаться взять под руку, если не отмахнется, то у дома при расставании обязательно надо ее поцеловать. Проводить-то я  провожу, - вздохнул Коля, - а вот поцеловать боюсь.
- Чего так? – спросил Максим.
- Да как тебе сказать, Маша девушка умная и строгая, можно и по морде схлопотать.
- С чего ты взял? – насторожился Максим.
Дело в том, что две недели назад он по этому же сценарию провожал эту же Машу. Под руку взять смелости не хватило, а сдуру полез целоваться. Маша ему залепила такую затрещину, что он со стыда чуть не лишился разума. Спасибо из деревенских никто не видел, засмеяли бы до смерти.

Только к вечеру из родной Ольховки приехали за Колей на паре волов два мужика. У одного из них вместо ноги торчала из-под непомерно длинной фуфайки деревянная колодка, лицо заросло щетиной, несмотря на теплую погоду на голове  шапка с оборванными завязками. Сержант Гуськов, любивший порядок, заметил небрежность во внешности мужика, грубовато проворчал:
- Пошто зарос-то как бусурман?
- Чего-о-о? – скосил глаза на сержанта мужик. – Ты бы лучше вот за кем глядел, - указывая на прикрытое соломой тело убитого, огрызнулся одноногий.
- Надоело могилы копать, вчера в Ольховке четверых похоронили, а этот пятый. Тоже мне, «басурман»!
Тело Коли, ничем не прикрыв, уложили на телегу, инвалид закурил, уселся на передок и, погоняя длинной палкой ленивых волов, съехал с поля. Максим смотрел вслед увозившим Колю в последний его пятнадцатикилометровый земной путь. Он вспомнил, как рассказывал ему Климов, что, когда он пришел из военкомата и сказал матери, что будет сапером, та сменилась в лице, всплеснула руками и, как подкошенная плюхнулась на лавку.
- Господи, детей на мины! Там что, с ума посходили? Не пущу! – почти закричала она. – Хватит, двоих отдала войне, а этого не отдам!
Максим знал, что отец Коли в сорок первом погиб под Москвой, а на старшего брата Игната пришла похоронка – сложил голову, защищая Сталинград.
Чуяло материнское сердце, боялось посылать на такую опасную работу своего последнего мужчину в доме, последнюю надежду и опору, рвалось на куски от горя, а что-то сделать, предотвратить беду, не могло.
Всю неделю саперы полный световой день работали по разминированию полей. Собирали разбросанные артиллерийские снаряды, стаскивали их в кучи и взрывали. Взрывали неразорвавшиеся авиационные бомбы, минометные снаряды, гранаты и все то, что представляло опасность для населения.
В воскресный выходной день неожиданно к саперам приехал верховой из военкомата. Он как-то неуклюже сполз с неоседланной лошади, долго растирал и разминал затекшие за долгую дорогу ноги, потом привязал лошадь за вбитый рядом с фанерной будкой кол, огляделся. Многие ребята, жившие неподалеку, разошлись по домам. Несколько человек, в том числе Максим и Лешка Семин, сидели в будке и играли в самодельные карты в подкидного. Гуськов, раздевшись по пояс, сидел на авиационной бомбе, лежавшей метрах в пяти от будки, грел на солнце спину и писал что-то в потрепанный блокнот.
- Кто тут главный начальник? – не отходя от лошади, громко спросил приезжий.
- Я, с чем пожаловал? – не отрываясь от блокнота, ответил сержант.
- Да у меня тут отношение к вам письменное, - косо поглядывая на бомбу, трясущимися руками мужик пытался расстегнуть пуговицу на гимнастерке.
Гуськов понял волнение мужика, улыбнулся и миролюбиво сказал:
- Ты эту штуку не бойсь, она обезврежена, - сержант сунул палец в зиявшее отверстие в носовой части бомбы.
- Вы голову-то ей открутили? – достав, наконец, бумажку, указывая на бомбу, спросил мужик.
- Нет, нам по инструкции не положено, это сделали еще до нашего приезда деревенские мальчишки.
Мужик почмокал губами и покачал головой.
Прочитав бумажку, Гуськов громко позвал:
- Максим и Семин, подь сюда!
В бумажке было распоряжение военкома откомандировать ребят в свой родной колхоз на разминирование полей.
…Мать встретила Максима вся в слезах.
- Господи, - обнимая сына и шмыгая носом, говорила она. – Люди рассказывают, там у вас взрывы и взрывы. Колю похоронили, мать сразу слегла, то ли придет в себя, то ли нет. А я молюсь за тебя денно и нощно, жду, жду, а тебя все нет и нет.
За две недели отсутствия Максим внешне изменился, заветрел лицом, еще больше похудел, оброс волосами, отчего, казалось, уже стал в плечах. Глаза задумчивые, грустные, как у старика. Мало говорил, больше молчал. Спать Максим лег, как всегда, вместе с Петькой, на печке. Они долго шептались с братом, и Максима насторожило поведение Петьки, раньше он со своими мальчишескими делами сторонился старшего брата, а то почему-то болтал без умолку, пока на них не прикрикнула мать.
- Чего разговорились? А ну спать!
Утром, когда Максим собирался на работу, к нему подошел Петька и, потупя глаза, несмело спросил:
- Максим, возьмешь меня с собой?
- Чего? – не понял брат.
- Мины разминировать. Мы с ребятами тоже умеем это делать.
- Мам! – громко позвал Максим мать.
- Чего тебе? – выглянув в дверь, спросила она.
- Я пошел на работу, а Петьку из дома не выпускай! Поняла? Никуда!
Да разве его оголтелого удержишь? – пожаловалась мать.- Он с цепи сорвется и убежит!
Пока мать ругала Петьку, тот не долго думая, вихрем промчался мимо Максима и выскочил со двора.
…Работы на территории своего колхоза у Максима с Алешкой было много. Кроме мин, растяжек и разных других замысловатых «побрякушек», сложных для обезвреживания, поставленных в самых неожиданных местах, посреди деревни, в одном из меловых погребов, немцы оставили склад снарядов для дальнобойных орудий. Тяжелые, по пятьдесят килограммов, их приходилось вытаскивать по крутым ступенькам и укладывать на телегу, запряженную парой худых, как скелеты, волов.
- Вам, может быть, подослать подмогу? - предложила председатель колхоза, неповоротливая на вид, но деловая в хозяйстве женщина, Аграфена Яковлевна.
- По инструкции не положено! – ответил Лешка. Отправляя их работать в свой колхоз, Гуськов назначил старшим Лешку Семина. Лешка ревностно относился к этому назначению и требовал от Максима выполнения всех его указаний.
За неделю снаряды были вывезены за два километра от Ольховки, сложены пирамидой, а в средину заложена немецкая противотанковая мина с взрывателем. Взрывал, как старший сапер, Лешка Семин. Максим верхом на лошади обскакал деревню, предупредил людей, чтобы прятались в укрытия. Оповестив селян, выскочил на окраину и увидел, как Лешка, которому тоже дали лошадь, пригибаясь к холке коня, наметом скакал к деревне.
- Людей всех оповестил? – еще издали закричал он. Максим в ответ поднял руку, что означало «все готово».
- Сейчас рванет! – подскакав к Максиму, крикнул Лешка и развернул лошадь в сторону ожидаемого взрыва. Глаза у него озорно блестели, он часто дышал от волнения, будто не скакал на лошади, а бежал бегом.
По инструкции они тоже должны были уйти в укрытие, но выполнить инструкцию ребята не могли. Они должны увидеть результат своего труда воочию. Это они, пятнадцатилетние труженики войны, целую неделю, рискуя жизнью, таскали смертоносный груз, и теперь ждали с нетерпением этой минуты.
От взрыва дрогнула земля. Черное облако дыма закрыло почти полнеба, под Лешкой молодая кобыла, шаловливо кусавшая колено своей передней ноги, с испуга присела на задние ноги, прижала уши, взвилась на дыбы и пронзительно заржала. Лешка с трудом удержался на ней. Через какие-то секунды воздушная волна на мгновение перехватила дыхание, пузырем надула рубашки саперам и, шевеля солому на крышах землянок, покатилась по деревне.
- Давай к яме! – скомандовал Лешка и, не дожидаясь согласия Максима, забарабанил каблуками по бокам своей кобылы.
Это была не воронка, а действительно яма метров пятнадцати в диаметре и глубиной не менее восьми. Скалистые обрывистые берега гигантской воронки еще синевато дымились, издавая сладковатый запах гремучей взрывной смеси.
- Смотри, вода! – указывая на дно воронки, сказал Лешка.
Максим подъехал поближе к яме и заглянул вниз, там действительно слабо пульсировал водяной ключ, заливая дно воронки мутноватой водой.
- Вот это рвануло, до воды! – радостно воскликнул Лешка и, запрокинув голову, весело захохотал.
За несколько дней Лешка и Максим исходили вдоль и поперек окрестные поля. Собирали разбросанные снаряды, сносили их в небольшие кучи и взрывали.
Мать Максима, исхудавшая от недоедания и беспокойства за сына, подолгу перед сном стояла на коленях и молилась Богу. Засыпая, Максим слышал как она часто упоминала в молитве его имя.
Днем раньше Максим встретил одного из ребят, работавших в группе Гуськова, и тот рассказал ему, что несколько дней назад в этой группе погибли сразу четверо саперов.
- По глупости, - заявил тот парень. – Кто-то из ребят подобрал противотанковую гранату, поднес ее к отдыхавшим мальчишкам и решил «пошутить». Бросил гранату под ноги отдыхавшим, а она оказалась на взводе – убил себя, погибли и трое саперов.
 Лешка Семин погиб у себя в саду. На похоронах его мать Татьяна рвала на себе волосы и часто теряла сознание, виня себя в смерти сына. Оказывается, мать попросила Лешку выкорчевать пень спиленной еще до войны яблони.
- Ты его, сынок, обкопай кругом, подруби корни, а потом ломом поддашь, он и выскочит, - подводя его к пню, поучала опытная в этом деле мать.
Лешка решил сделать эту работу по-своему. Подкопал ямку под пнем, заложил в нее толовую шашку, взрыватель и бикфордов шнур, поджег и не успел шагу шагнуть, раздался взрыв. Лешку подбросило и ударило о стоявшую рядом яблоню. Все это произошло на глазах у матери. Максим догадался, что в своей смерти Лешка виноват был сам: бикфордов шнур не проверил на качество, вот он и сдетонировал, а по инструкции такая предосторожность значилась под первым номером.
После похорон Лешки Максим остался один. Саперов в деревне больше не было, а без спецподготовки на такую работу брать не полагалось. Мальчишки рвались помогать ему, но родители их были против, и Максиму часто приходилось брать палку и разгонять от  себя босоногих помощников.
Посреди непаханого поля, километрах в двух от Ольховки, стабилизатором из земли торчала неразорвавшаяся авиационная бомба. Обезвредить такую бомбу было сложно. С ними, говорил Гуськов, надо быть крайне осторожными. Бывали случаи в его практике: незначительный удар по ее корпусу оказывался последним в жизни сапера.
Максим принял все меры предосторожности, предупредил односельчан, чтобы не пасли поблизости скот, присмотрели бы за своими сорванцами- мальчишками, приказал и матери:
- Петьку под замок и не выпускать до моего прихода.
- Под какой замок? – возмутилась мать. У нас и замка в доме отродясь не было, чепью накинул – вот и все.
- Значит под чепь, и не на шаг из дома!

Двухсотпятидесятикилограммовую бомбу  надо было осторожно подкопать, заложить взрывчатку и взорвать. Единственную штыковую лопату мать не дала, огород копать ей нечем, пришлось подкапывать бомбу маленькой саперной лопаткой. Работать таким инструментом было очень неудобно: короткая ручка, твердый солончаковый грунт – через час у Максима саднили руки. Только к обеду подкоп был готов, заложена взрывчатка – две шашки тола. Максим поджег шнур, а сам спрятался на опушке леса в полуразвалившийся немецкий окоп.
Прогремел взрыв. Максим сразу понял: работа пропала даром. Бомба не взорвалась. Взрывом ее выбросило из земли, свернуло набок носовую часть, и она теперь походила на лежавшего в луже грязного поросенка.
Рядом не было сержанта Гуськова, не было Лешки Семина, не с кем было посоветоваться, как поступать дальше с этой бомбой. Максим закурил и присел на нее, как это делал у фанерной будки Гуськов, задумался. Долго сидел и с интересом наблюдал, как у него под ногами суетились по своим делам разные жучки и букашки. Удивительно, думал он, на этом месте только что прогремел взрыв, унесший сотни таких букашек, им бы бежать с этого места, а у них свои заботы, своя жизнь. О чем говорить? Насекомые – неразумные существа, а люди? Прошло три дня, как похоронили Лешку – лучшего парня на деревне, мать никак не может прийти в себя, а молодежь под балалайку на бревнах, рядом с блиндажом Семиных, частушки орут до самого утра. Мать Максима не выдержала, вышла к ним, хотела устыдить, да куда там.
- Ты, тетка Арина, о живых думай, а мертвым теперь все равно, - оборвала ее разбитная девка с толстыми, как топорища косами.
- Кажись, дура дурой, а сказала правду, - подумал об этой девке Максим.

В километре от бомбы, на опушке леса чернел старый, еще довоенный, скирд соломы.
- А что, если бомбу затащить на скирд и поджечь? – мелькнула мысль у Максима. – Но это надо обговорить с председателем колхоза.
На второй день он поговорил на эту тему с Аграфеной Яковлевной.
- Солома-то, конечно, старая, не на крышу, не на корм не годится, можно бы и сжечь, - почесав за ухом, озабоченно сказала она. – А вот насчет тяги не знаю, не дай Бог по пути рванет, у нас и так пахать не на ком.
- Не рванет, - заверил Максим, - от тола не рвануло, от этого тем более. Мне бы подмогу надо, одному не справиться, - несмело попросил сапер. Председательша посмотрела на него, как на сумасшедшего.
- Ты чего плетешь? Кто же с тобой бомбу пойдет тащить? Может Иван Меринов согласится? А больше туда послать некого. Ты только о бомбе ему не говори, струсит.
Восемнадцатилетний Иван по прозвищу Мерин, освобожденный от войны по врожденной хромоте, славился в Ольховке как беспардонный хвастун и насмешник. К просьбе Максима отнесся с настороженностью.
- Чего тебе помогать?
- Да штуку там одну надо перетащить, - уклонился от прямого ответа Максим.
Мерин почесал чубатую голову и неохотно согласился:
- Ладно, помогу!
Лошадь Максиму не дали, а дали кособокого вола, в шутку прозванного «Казбек». На лермонтовского скакуна он, конечно, не походил: у него был выбит задний кострец, наполовину оторван хвост и сломан один рог. Пока шли до места, Мерин всю дорогу хвастался своими успехами у девушек, да и у женщин.
- Сам знаешь, - говорил он Максиму, - парень я не робкого десятка, а таких девки обожают. Я их только пальчиком поману, а они за мной гужом. Я как-то иду по улице с балалайкой, - Иван хотел рассказать какой-то интересный эпизод из своей жизни и, вдруг, увидев бомбу, на полуслове осекся, глаза у него округлились.
- Случайно не эту штуку тащить? – указывая на бомбу, спросил Мерин.
Максим, коротко хохотнув, утвердительно кивнул.
- Нет, извиняюсь, я с такими «барышнями» в игрушки не играю. Ты деньги гребешь, а я за трудодень голову буду подставлять? Так что, до свиданья.
- Какие деньги? Я от военкомата, бесплатно, - попытался урезонить Мерина Максим, но тот и слушать не хотел. Улегая на больную ногу, не оглядываясь, похромал в сторону Ольховки.
Делать нечего, пришлось за работу браться одному. Казбек оказался в работе настоящим богатырем. Когда Максим привязал бомбу и гикнул на вола, тот дугой выгнул спину и, пробуксовывая задними ногами, потащил упирающуюся стабилизатором о землю, бомбу. На скирд соломы Казбек залезть отказался. Максиму пришлось менять технологию транспортировки. Он размотал на всю длину веревку, перекинул ее через скирд, зацепил за конец веревки вола, тот еще минуту побуксовал и затащил бомбу в центр скирда.
Поджигал солому Максим вечером, чтобы, не дай Бог, кто-нибудь не оказался рядом. Сам ушел в деревню, сел на бревна рядом с Мерином, игравшим на балалайке «барыню», и стал ждать.
- Ну, перетащил бомбу? – не отрываясь от игры спросил Мерин.
- Куда мне одному, ты же струсил!
- Нашел дурака за «палочку» с бомбой обниматься.
Ждать пришлось долго, слежавшаяся солома горела плохо. Часа через два начали взрываться зенитные снаряды. Максим за компанию с бомбой натаскал их в скирд десятка полтора.
- А что это? – кивая на взрывы, спросил Мерин.
- Да так, мелочевку всякую собрал, чтобы пацанам не досталась, - уклончиво ответил Максим. Про бомбу не сказал.
И, наконец, взрыв. Максим ждал и то вздрогнул. Пляшущие девушки сыпанули по сторонам. Мгновение, и хоровод будто ветром сдуло. Иван Мерин бросил балалайку и с необычайной быстротой нырнул под бревна. Максим трясся в неудержимом смехе. Полежав какое-то время, Мерин задом вылез из-под бревен, обиженно проговорил:
- Чего не предупредил? Могло и осколками по башке.
-  Так это далеко, километра полтора, осколок не долетит! – успокоил Мерина Максим.
- Всякое бывает, - не соглашался тот с Максимом, молча взял с бревен балалайку и, не оглядываясь, ушел домой. Не вернулись к бревнам и девчата.
А еще через неделю в дом Максима пришла беда. Погиб Петька. Их было четверо. Максим в это время, прислушиваясь к миноискателю, обследовал окраины огородов, выходивших к реке. Днем раньше на этой окраине подорвался на мине сорвавшийся с привязи теленок. Потому-то Максим услышав взрыв, прогремевший на меловой горе у разбитого немецкого танка, не придал ему особого значения и вдруг увидел бегущего к нему соседского мальчишку, бледного и трясущегося. Он срывающимся голосом прохрипел:
- Петьку вашего убило!
У Максима задеревенели ноги, перехватило дыхание.
- Где? – выдохнул он из себя.
- У танка!
Максим знал, что танк и все вокруг него заминировано, но надо было готовить поля к посевной и до танка у него, как говориться, не доходили руки. Петьку тяжело ранило, но он был еще жив. Прежде, чем добраться до него, Максиму пришлось обезвредить шесть мин. У Петьки были раздроблены обе ноги, изрешечено тело, он тяжело стонал, но был в сознании.
- Максим, я две мины сам снял, а третья вот…, - прошептал он и закрыл глаза.
Максим взвалил Петьку на плечи и, приседая от тяжести, понес домой. Так на плечах у пятнадцатилетнего брата-сапера и умер одиннадцатилетний Петька, неслух и сорвиголова, как говорила о нем мать. Двумя днями позже умерли от ран еще двое мальчишек, в живых остался один, тот, который прибежал к Максиму со страшным известием.

Пройдут десятилетия, и оставленные фашистами боеприпасы унесут в могилу тысячи детских жизней.
«Эхо войны» назовет человечество эти десятилетия.
- Нет, это слишком романтическое название, - выскажет свое несогласие  семидесятипятилетний Максим Михайлович, бывший сапер, ставший прототипом этого рассказа, в беседе с автором.
 - Было бы справедливо назвать эти годы «кровавый след войны», - с грустью скажет он.