Лифтёр

Коробок

Большим и указательным пальцами правой руки я захватил коробок, стоящий на боку, с небольшим количеством спичек, и постучал им по столу, покрытому клеёнкой. Мои большой и указательный пальцы во время постукиваний съезжали вниз и в конце концов стали ударяться об стол.
Затем я приподнял коробок и, немного ослабив мышцы руки, сделал так, что он как бы кивнул, словно соглашаясь с кем-то или приветствуя кого-то. После этого я принялся опять постукивать гранью коробка о клеёнку, разукрашенную мелкими цветочками. Тень от пальцев и коробка выглядела как уютное, тёмное, холодное пятно. Оно приближалось к столу и удалялось от него, будто танцуя в такт моим ударам, как приближается и удаляется в такт ударам белый мячик пинг-понга.
Зашёл бородач-лифтёр из соседнего подъезда. Отдал ключи несколько театральным, изысканным жестом.
Я дотронулся средним пальцем правой руки до малого ребра коробка и, отводя руку назад, как бы позволил коробку взвиться на дыбы и несколько раз покачал его в таком положении взад-вперёд и влево-вправо. Потом я отпустил коробок, отчего он глухо стукнулся об стол и принял другое выражение – не какое-то неуверенно-мятежное, а солидное, деловое и уверенное – выражение коробка, твёрдо стоящего на столе.
Из спустившегося лифта вышла худощавая женщина с седыми, пышными, хорошо уложенными волосами и наклонилась над синим почтовым ящиком с белым номером квартиры.
Я потянулся к коробку всё той же правой рукой, зажал его между средним и большим пальцами и стал ударять им о стол, чувствуя дрожание напряжённой руки. При каждом ударе коробок сотрясался, и внутри него перетасовывались спички, видимо, недовольные, и пальцы при каждом ударе съезжали вниз и били подушечками о разноцветно украшенную мелкими цветочками клеёнку, и коробок трепыхался, как пойманная птичка, и я снова перехватывал его и опять принимался постукивать им о стол.
Иногда коробок выпадал у меня из руки, и я брал его, ставил на ребро, опять зажимал его между большим пальцем и средним и стучал им опять по столу.
К лифту прошла маленькая, полненькая брюнетка и, посмотрев на меня, на мои учебники и тетради, весело заметила:
- Лифтёрство – подходящая работа для студента.
Средним пальцем правой руки я играл с коробком, сильно бил по нему, по концу его грани, и он переворачивался, прыгал, как лягушка, и спички в нём издавали глухой, деревянный, оскорблённо-недовольный звук, и коробок прыгал и метался, как живой, и однажды залетел ко мне на пальто.
Высокий, спортивного сложения молодой мужчина прошёл к лифту, и я спросил у него: «Сколько времени?»
-  Сейчас… ответим, - пробасил он, отодвигая рукав серого свитера от часов с широким ремешком, - Девять. Ровно.
-   Спасибо, - равнодушно ответил я и потянулся левой рукой за коробком. До конца дежурства оставалось целых двенадцать часов…

Самая страшная болезнь


Когда я устраивался лифтёром на работу в жилищно-строительный кооператив «Советский писатель», я думал, что хоть иногда буду слышать здесь разговоры об искусстве, о литературе. Но не проработав и нескольких недель, я с ужасом стал спрашивать себя, куда я попал: в дома, где живут писатели, или в больничный корпус, где содержатся больные, помешавшиеся на своих болезнях.
Тут все говорили о болезнях. Пожилые женщины говорили о болезнях, пожилые мужчины говорили о болезнях, средних лет женщины и средних лет мужчины говорили о болезнях, молодые мужчины и молодые женщины говорили о болезнях, многочисленные старухи и малочисленные старики, уж само собой разумеется, говорили о болезнях, и, что самое страшное, дети – да, и дети тут тоже говорили о болезнях. Говорить о болезнях живущие тут могли нескончаемо!… Сначала говорили о своих болезнях – каждый тут был чем-то болен, затем о болезнях соседей, родственников, друзей и вообще о всяких болезнях. Потом от болезней людей переходили к болезням собак, своих собак и собак родственников, соседей и друзей и собак вообще. Обсудив болезни собак, снова переходили к болезням людей – и круг этот был бесконечен. Собаки, наверное, в свою очередь, обсуждали болезни хозяев и свои собственные, вертясь по такому же бесконечному кругу.
Наиболее ценился среди этих писателей и писательниц тот, кто умел умно, с большим знанием дела и одновременно с жаром и красноречием рассказывать о болезнях, их симптомах, причинах, следствиях, диагностике и профилактике.
Только два писателя из всего ЖСК никогда при мне не разговаривали о болезнях. Один их них – мужчина с густой, небрежной чёрной бородой и сочным басом, которым он всегда со мной здоровался, был исключением потому, что возвращался домой ночью, когда все спали, и мне приходилось специально открывать ему двери. Другой – высокий и полный человек с большими выпуклыми глазами – потому, что по всей видимости, не обладал даром речи. Во всяком случае, он никогда со мной не здоровался и не заговаривал, и я ни разу не слышал, чтобы он вообще с кем-нибудь говорил.
В доме ЖСК жила моя знакомая писательница. Однажды я увидел во дворе перед домом её маленькую, старческую, иссушенную фигурку, еле-еле передвигающую больными ножками, поддерживаемую какой-то женщиной, очевидно, ведущей её к скамейке. Мне не так уж и хотелось с ней встречаться, но неудобно было, если она заметит меня, а я не подойду.
Когда я подходил к ней, она уже сидела на скамейке, в своем белом, как халат врача, пальто, с каким-то скучным выражением лица.
- Здравствуйте, Нина Васильевна!
Она узнала меня и оживилась:
- Здравствуйте, Андрей!
Я как следует рассмотрел её и почувствовал какое-то благородство в её лице с твердым орлиным носом и густыми седыми волосами. Старые лица имеют свое благородство.
Я сел рядом с ней. Только я собрался начать разговор о литературе, как какая-то длинная и тощая женщина, подходя к подъезду, остановилась около нас и заговорила с Ниной Васильевной о каком-то писателе, которого кладут в больницу.
Я невольно обратил внимание на физиономию этой женщины. Эта физиономия мне очень не понравилась. Она была какая-то змеиная, с тонкими извилистыми губами и треугольными хитрыми глазками. Эта физиономия вся как-то странно извивалась, когда говорила, и я почувствовал к ней отвращение.
Я перевёл взгляд на лицо Нины Васильевны. Я думал, что после такой отвратительной физиономии я еще больше найду в нем благородства. Всё познаётся в контрасте. Но взглянув на старческий профиль Нины Васильевны, с бородавкой на подбородке, я почувствовал, что он мне еще более неприятен, чем физиономия её собеседницы, и отвел взгляд куда-то в землю.
Длинная и тощая женщина, еще немного поговорив с Ниной Васильевной, распрощалась с ней и пошла к подъезду. Я посмотрел ей вслед. Походка её была какая-то некрасивая и кривая, и я поспешно отвел глаза. Но тут я перехватил взгляд Нины Васильевны. Она с такой завистью страдальца смотрела на эту походку, что меня это поразило. Неужели можно завидовать такому кривому шагу?
Но когда я взглянул на больные, почти не ходящие ножки сидевшей рядом со мной старой женщины, удивительно узкие ножки в маленьких черненьких башмачках с высокой шнуровкой, тогда я понял причину этой зависти.
На другой скамейке, напротив нас, сидела толстая угрюмая пожилая женщина в очках и в буро-коричневом пальто, очень похожая на черепаху. Только я собирался спросить у Нины Васильевны о литературных новинках, как она повернулась к этой женщине и прокричала:
-   Вы видели фотографию вашего сына в газете?!
-   Этот врач прописал мне совсем плохие таблетки! – тонким и плаксивым голосом отозвалась женщина, похожая на черепаху.
-  Не слышит, - сказала Нина Васильевна, оборачиваясь ко мне. – Хочу доставить ей приятное, но она не слышит.
Через минуту Нина Васильевна опять обернулась к черепахе и прокричала:
-   Вы видели фотографию вашего сына в газете?!
- Это лекарство ужасно! – тем же тонким, чуть ли не плачущим голосом отозвалась черепаха. – Зачем мне его прописали? Оно дает массу побочных эффектов.
- С ней невозможно разговаривать! – с какой-то даже насмешкой произнесла Нина Васильевна, снова поворачиваясь ко мне.
Толстая черепаха встала и, еле-еле двигаясь и подпираясь палкой, пошла к нам.
-  Вашего сына вы видели в газете?! – прокричала ей Нина Васильевна, глядя на неё.
- Массу побочных явлений, - проговорила черепаха, приближаясь, - сердцебиение, кровотечение, кишечник…
- Невозможно. С ней совершенно невозможно разговаривать, – твердым голосом подвела черту Нина Васильевна, не глядя больше на неё.
На балкон второго этажа вышла молодая красивая женщина и, облокотившись о перила, крикнула нам сверху:
- У неё болезнь ушей! Это бесполезно! Она ничего не слышит!
Крикнула это и ушла.
Черепаха с полным и дряблым лицом, тяжело дыша, уселась рядом с нами.
- Вы видели вашего сына в газете? – попробовала опять обратиться к ней Нина Васильевна.
- Массу побочных эффектов, массу! – как-то сердито воскликнула черепаха в буро-коричневом пальто. – Я пойду к этому врачу и швырну ему эту коробку с этим поганым лекарством на стол – пусть сам принимает! Дурак такой!
-   А что, у вас новый врач? – спросила Нина Васильевна.
- Сплошные побочные эффекты – сердцебиение, кишечник… - отвечала черепаха, как бы не слыша вопроса.
- А у меня по утрам сердцебиение, - сказала ей Нина Васильевна.
«Зачем она говорит ей? – подумал я, - Ведь глухому говорить бесполезно».
-   А у меня целый день, - вдруг неожиданно ответила впопад черепаха. – Все от этих поганых таблеток.
Она стала вынимать какие-то таблетки в пачках, и две или три пачки упали на землю. Чуть помедлив, я поднял таблетки и подал ей.
-  Спасибо, - как-то неожиданно и приятно для меня сказала черепаха в очках. Затем она начала говорить с Ниной Васильевной о том, что у неё склероз, а её лечат совсем не от склероза, и от этого у неё масса побочных эффектов.
«Ох, опять эти болезни!» – взвыл я про себя и тут же с изумлением и ужасом отметил, что и сам думаю, что от склероза хорошо помогает сушеная морская капуста.
Закончив разговор, женщина, похожая на черепаху, встала, и, тяжело опираясь на палку, пошла к дверям подъезда.
- Если бы вы знали, - заговорила вдруг Нина Васильевна, обращаясь ко мне, - как болят у меня ноги!
Я сочувственно помолчал.
-  Я теперь только на ноги людские и смотрю, - продолжала Нина Васильевна, - кто как ходит. Никогда не думала, что так буду смотреть.
Я опять сочувственно помолчал.
Выждав немного, я спросил:
-   Что-нибудь значительное читали в последнее время?
-  Да как-то ничего не попадалось. А вы знаете, - заговорила Нина Васильевна, - какая у меня странная болезнь ног? Профессор говорил её название… … н-нет, забыла. Ну, в общем, какая-то странная болезнь. Чрезвычайно редкая.
Нина Васильевна еще что-то говорила про свою болезнь, но я её почти не слушал. Потом я спросил:
-   А вы читали последний номер «Иностранки»?
-   Нет.
-  В нем очень хорошая… - начал я, но Нина Васильевна перебила меня:
-  Вы знаете, оказывается, что в этих домах почти у всех болезни ног. У нас консультировал специалист, и столько народу было! – в голосе Нины Васильевны зазвучали даже какие-то торжественные нотки.
- Да, какое-то особенное место, - согласился я, - А о выставках новых не слышали? – спросил я, но тут же спохватился и подумал, что неудобно задавать вопрос о выставках человеку, который почти не ходит. Правда, я видел иностранца, которого возили в специальном кресле по залам музея, но так то иностранец.
Но Нина Васильевна как бы не расслышала вопроса.
-   И знаете что, - сказала она, - если бы я представляла себе, что так буду болеть, я бы так не проводила молодость. Вот взять хотя бы курение. Сколько я курила! Одну за одной, одну за одной… И теперь приходится расплачиваться. Приходится болеть.
 «Нет, с ней невозможно говорить об искусстве», - понял я и  задумался. Что ж тут такое за место? Что ж тут такие за люди? Тут ни с кем невозможно говорить о каких-нибудь здоровых вещах. Все тут заражены особенной болезнью – болезнью говорить о болезнях – и заражают ею других, здоровых, как во время эпидемии. Я тут недавно, но уже ощущаю в себе присутствие этой болезни. В голову лезут разные мысли о разных болезнях, и я вижу их причину во всем: смотрю ли я телевизор или ем, я уже думаю, что телевизор облучает, а избыток калорий ведет к инфаркту, и я не могу спокойно есть, не могу спокойно смотреть телевизор. Иду ли я по улице, я уже думаю, сколько содержится в дорожной пыли, поднимаемой машинами, канцерогенных веществ, и я не могу спокойно вдыхать воздух. Что бы я ни делал, у меня обязательно возникает мысль, к какому заболеванию это может привести. Меня раздражают разговоры о болезнях, но когда я слышу их, то с ужасом отмечаю, что втягиваюсь в них. Но ведь это же страшно, когда человек все время думает и говорит о своих и чужих болезнях, не будучи врачом! Это самая страшная болезнь. Чтобы остаться здоровым, надо бежать отсюда.
И я ушел из лифтеров.