Ветер

И снова он. Во всех зеркалах, в каждой клеточке надраенного паркета, в каждом незнакомом лице – он. Везде мне чудится это злое лицо, черные глаза, хмурый взгляд, везде его голос, смех, запах. Черт бы тебя побрал!
Но отвернуться нет сил, и я снова ищу глазами силуэт Ивана. А его нет, и сиди тут, как дура, улыбайся, изображай веселье, когда хочется грызть портьеры в разноцветных бликах цветомузыки, когда каждая бутылка косит его глазами, и в каждом стакане плывет его усмешка…. Я  пью ее, пью, пью….
Я пью ее уже неделю. Каждый вечер. После работы я не иду домой к Любимому, я не иду в садик за ребенком, я даже не иду к Не Столь Любимому Но, я иду сюда, где мы встретились с Иваном впервые пять лет назад, и жду у моря погоды.
А погода, кажется попрекраснела к  концу недели, потому что он пришел. Он увидел меня и остановился, или я уже упилась до белой горячки.
Он идет ко мне, и краска ударяет в лицо, и я жмурюсь от счастья: это Иван. Нет! Хочется исчезнуть, перестать отражаться в зеркалах и паркете, но, мало ли чего хочется, меня уже, может быть, нет, зато сияет моя радостная и одновременно смущенная улыбка, сияет, как электрическая лампочка.
Да вырубите же электричество!
А Иван уже совсем рядом, и я уже различаю мохнатое переплетение косичек на его свитере, чувствую дрожь в его руках, и не могу поднять головы, хочу, но не могу. Вот же, дура! Гашу улыбку и все-таки боюсь поднять глаза. А он лезет мне под веки своим взглядом, обжигает ресницы так, что в уголках начинает предательски пощипывать.
Все, ухожу, - решаю я и не двигаюсь с места. Я смотрю на шерстяные косички его свитера и не могу оторваться, в голове какой-то противный звон, и среди этого звона едва различаю тихое:
- Ты одна?
Да одна я, одна! Я теперь все время одна, милый, все тебя жду. От меня слоями отваливается все то, что было после: нелюбимый муж, вечный Любимый со своей сумасшедшей любовью, картинный Не Столь Любимый Но… - все то, что измучило меня, закопытило за  эти пять дурацких лет.
Наконец удается поднять голову и чужим хриплым голосом выдавить:
- Да.
- Я тебя отвезу.
Это не вопрос, но киваю, если открою рот, то завою от счастья. Вот в этом весь он – мой Иван. Он, конечно же, уже все про меня понял, и не надо слов, к чему? Молчу, а сама горю: скорей, скорей отсюда, на улицу, в темноту где нет фонарей, скорей один на один с Иваном, с ночью, со снегом.
Время в гардеробе, пока он берет пальто, кажется мне бесконечно долгим и безнадежно потерянным. Скорей, скорей, - выстукивает сердце, как часы. Я кошусь на свои – стоят. На моих часах все еще полдень.
Мы выходим на улицу, под ногами хрустит и трескается, и я даже не замечаю, какая красивая сегодня зима. Он подводит меня к машине, но я отрицательно качаю головой, и он, молча взяв меня за руку, ведет в ночь.
Фонари отстали, впереди темнота в белых точках снега и, как-то очень неожиданно, мы будто переносимся из города в поле, просто поле, белое с черной подкладкой. Разом оглядываемся и останавливаемся, «холодно» - шепчу я, а Иван распахивает пальто и прижимает меня к себе, и я становлюсь частью мохнатого свитера. И так хорошо стоять, его руки сжимают плечи, а я тихо смеюсь, смеюсь оттого, что нельзя заплакать. А заплакать бы сейчас, зареветь в голос, надавать ему по щекам, наговорить мерзостей и уйти. Я не думала, что это бывает так больно – исполнившееся ожидание.
Это он во всем виноват.
Это ведь я била тогда бутылки о каменные скамьи в парке, а он лил мне на голову жидкое дерьмо странного розового цвета. А потом – перелом поясницы на целых полтора года, пока не встретился он – панацея.
- Так как же вас зовут?
- Панацея.
Какое прекрасное, замечательное, великолепное имя! Он – панацея от всех бед, от всех болезней, неудач, встреч, любовей…. Став Любимым, он прилепился ко мне, как жвачка. Он любил меня, ценил, оберегал, лелеял, ревновал. Любил, пока мне все это не надоело. Я подло, трусливо бежала от него и его любви. И вышла замуж. И родила сына другому. И завела себе Не Столь Любимого Но. А потом….
Потом были скандалы и развод. Потом я осталась одна. Потом был мой сын, который всех встречных мужчин готов был называть папой. Потом было безденежье и ужас перед грядущим. Был мой бунт и попытки встать на ноги. Было больно и тяжело.
И вот сейчас, когда Любимый, Панацея, снова пригрел меня, как шкодливую потерявшуюся кошку, после того, как признался, что все еще любит и будет любить всегда, я опять бегу. Бегу! Куда? К невозможному счастью своей юности, к единственной несложившейся любови, которой, может быть, нет. К самой себе. К надрыву вечному – к Ивану.
- Холодно, - повторяю я.
- Потому, что ты сама – льдинка.
- ?!
Ах, да! – спохватываюсь я и отвечаю на поцелуи, все равно не верю, что это всерьез.
- Да-а, - тяну я потом, снова утыкаясь ему носом в свитер. – Теперь мне должно быть ужасно страшно…
Молчит. Ему явно не понравилось упоминание о том вечере. Умничка, он все понимает с полуслова. Поле пропало, дома снова нависают над нами, чуть подернутые рябью, как отражения в воде, приблизился свет фонарей, и надоедливо мерцают полупогасшие буквы на магазине.
- Ты меня гонишь?
- Нет, что ты! Просто я не верю, что все это всерьез.
- Я тоже, - хитро улыбается. – Может, еще раз проверим?
- Давай, - смеюсь я.
И мы опять целуемся, и в этом сумасшедшем вихре счастья я смутно понимаю, что это он, Иван. Он и никто другой.
- Ванька, - счастливо выдыхаю ему в ухо. – Милый, дорогой Иванушка, как я тебя ждала!
Он, кажется, собирается что-то сказать.
- Не надо, - и я закрываю ему рот поцелуем, меня обдает его дыханием и мне хочется в нем раствориться навсегда.
Но тут стоп! Он прикасается пальцами к моему затылку, и меня уносит, отрывая от Ивана, в тот холодный октябрьский вечер, и бросает в его же объятия. Я снова слышу стук его сердца, и холодные пальцы все также ласкают затылок, но я уже не могу спокойно наслаждаться счастьем, потому что знаю – это конец. Я уже знаю, что за этим последует. А пережить такое снова я не в силах, и поэтому я, вернувшись назад, в сегодня, разрываю это цепкое кольцо рук и увожу лицо от его губ.
А улица уже плывет перед глазами, потому что я плачу, и на его вопросительный взгляд совсем безголосо отвечаю:
- Я не могу.
Он разворачивает меня и ведет к машине. Столбы продолжают качаться в радужных каплях, и лицо Ивана плывет в воздухе, как северное сияние, а мне уже стыдно, что я себя так по-идиотски веду. Он открывает дверцу, и я плюхаюсь на сидение, подбирая длинное платье.
- Что не можешь? – и северное сияние приближается, закрывая горизонты, превращаясь в родное до боли лицо. – Что ты не можешь?
Голос спокойный, как тогда. Тут же перестает щипать глаза, и лампочки из разноцветных звезд превращаются снова в лампочки, и все опять как надо. Вот только если б не дул так сильно тот ветер из октября!
Снова ласковые руки трогают плечи, и я уношусь вдаль за счастьем – я уже забыла, что не могу. Кажется, я все смогу, когда рядом он. Но если бы не этот ветер! Опять ветер! Дует, взметая вокруг снежные фонтанчики, качая заиндевелым бельем на балконах…. Люби меня! Я прижимаюсь к мохнатому свитеру, готовая разодрать его зубами, - люби меня! И пусть катится к черту всё и вся, пусть меня завтра собьет машина – пусть! Только сегодня – люби меня!
Я спрут. Мои тонкие щупальца проникают всюду. Я леплюсь своими присосками к каждому сантиметру его кожи, я пью его испарину и ем запах, я лихорадочно насыщаюсь. Еще, еще! Я спрут, я бесформенный кусок мяса, я растекаюсь по своей добыче. Только я. Я, а он во мне. Мы сейчас – это я и он во мне, как беременная женщина. Я беременна Иваном.
Ощущение сытости разливается по телу, рождаясь где-то в тазу, и мучительно сводя голени, я заглядываю Ивану в лицо и блаженно улыбаюсь.
Он смеется:
- Ты все такая же.
- Нет, я старая и больная, меня смерть пописать отпустила.
Я осторожно распрямляю левую ногу – наверняка завтра будет синяк от ручника. Он поднимает сидение, включает магнитофон.
- Куда ехать? – интересуется, прикуривая сигарету.
- Куда хочешь, - я любуюсь тугими правильными кольцами дыма.
- Ты никуда не спешишь?
- Нет. Я пришла к тебе навеки поселиться.
- А где же твоя любимая книга «Мужчина и женщина»?
- Она ушла к Птибурдукову от меня!
Мы весело смеемся. Это наша старая игра.
- Отвези меня домой, - говорю я тихо.
- Ты шутишь?
- Если бы, Ванька, если бы!
- Я отвезу тебя домой. Но только к себе. И ближайшие восемнадцать лет даже не надейся оттуда сбежать!
Он все шутит шутки, а во мне растет какая-то пугающая глухая злоба:
- Я ненавижу тебя!
Иван как-то съеживается, опадает, как дырявый воздушный шарик. Я молчу и вижу, как он с силой сжимает кулаки.
- Да пойми же ты, - устало шевелятся в полумраке его губы, - я не виноват, что любил другую тогда.
Я отворачиваюсь и прижимаюсь лбом к холодному стеклу, оно тут же запотевает от моего дыхания. Перед моими глазами является давняя осенняя картинка: я иду по нескончаемой желтой аллее, я ищу Ивана уже вторую неделю. Я вижу их справа, за деревьями. Он обнимает ее. Эту стерву, дрянь, суку! В смуглых руках полощется ее полосатый плащ и белые волосики. Это так трогательно – белые волосики в черных руках.
- Ты взрослая женщина, а ведешь себя, как девчонка. Что было – то было. Я был дураком, прости. Я люблю тебя.
- Давно ли?
- Не знаю. Я все сказал тебе тогда, на вокзале, и думаю, что ты отыгралась сполна.
- Отвези меня домой.
- Хорошо. Как скажешь.
Машина заводится и плавно трогается с места. Мне жарко в ноги от работающей печки, задираю платье и полы пальто.
Отыгралась… его убить, и то мало! Я вспоминаю свое зареванное, распухшее, как подушка, лицо в зеркале вокзального нужника и мне хочется вцепиться Ивану в горло.
Тогда мы встретились через два  с половиной года после его женитьбы. Чисто случайно. У меня, в очередной раз случилась истерика, и я решила бежать. В час ночи я ушла из дома без пальто. Дальше в памяти провал. Нахожу себя на вокзале, меня тормошит Иван. Я медленно включаюсь в происходящее. Он, оказывается, иногда таксует у вокзала. Очень рад встрече. Видит, что мне плохо и рад помочь.
Когда он посадил меня в свою машину и стал говорить о любви, я решила, что вот оно – свершилось то, о чем мечтал каждый молдавский колхозник. Я поверила в свою единственную любовь снова, она вмиг ожила во мне, я готова была пойти за Иваном на край света, все забыв и простив.
- А как же жена? – самодовольно спросила я, представляя себе кислую рожу этой гадины.
- Что жена… нет никакой жены. Мы разбежались пару месяцев назад…
Я задохнулась обидой, я просто не знала куда мне деваться. Значит я, значит, он меня…. Я не хочу быть запасным вариантом!
На его предложение отправиться к нему я просто плюнула ему в лицо и сказала, что ненавижу его с той самой минуты, как он бросил меня. Что он последний идиот, а я – красавица и умница, и что если он меня любит, то это его проблемы, а не мои. Я сказала, что вполне закономерно, что он, расставшись с женой, в срочном порядке осознал, какое сокровище утратил когда-то в моем лице…. Но поезд ушел, и сандалии жмут – я люблю другого. Люблю глубокой, страстной, великой любовью, совсем не такой какою я когда-то любила его.
Потом он плакал в мои колени, а я смотрела на эти сильные вздрагивающие плечи и боялась верить, не хотела, не могла.
Машина останавливается у моего дома, гаснут фары. Иван оборачивается ко мне:
- Я тебе нужен?
Молчу.
- Ты ведь пришла туда, ты искала меня! Я тебе нужен? Нужен?!
- Да! – я кричу. – Нужен! Нужен, черт бы тебя побрал! Ты мне нужен всю жизнь, всегда, каждую минуту! Лучше бы ты умер сейчас – так ты мне нужен! Я не простила тебя и не прощу никогда, я уничтожу тебя, я – твой враг номер один. И номер два! И три! Я ненавижу тебя за то, что ты сделал со мной! И я… я мечтаю удушить тебя собственными руками и плюнуть на твой высунувшийся язык!
- Ура, - заключает Иван и придвигается. – Я согласен.
Он совсем близко, я касаюсь его ресницами, и люблю изо всех сил, как только могу. Но кто-то вместо его лица подсовывает мне фотографию. Дрянную старую фотографию, где он смеется, а я давлюсь слезами и злобой. Уберите ее! Уберите, слышите! Я не хочу об этом думать, он любит меня, я счастлива!
И я прижимаюсь к мохнатому свитеру, приклеиваюсь губами к холодной шее, и всем своим надорвавшимся сердцем пытаюсь за что-то уцепиться. Но ветер крепчает, и я чувствую, что не удержусь, что унесет меня от него в октябрь. Я впиваюсь губами в губы – держи меня! И понимаю, так целуют при расставании, и этот поцелуй – последний…
Поднимаюсь вверх по ступенькам, царапаю дверь ключом. В прихожей у тумбочки маленькие валеночки и огромные ботинки Любимого. Все как всегда. Но, помилуйте, отчего так болит вот тут? Неужели все от этого дурацкого «согласен»? Да, ну и что, что согласен? Я тоже согласна, и что из этого?
А из этого можно пошить платье, детское платье в красных горохах. Я надену его и буду младенцем, сосущим грудь Мадонны Рафаэля Санти.
Любимый спит, я едва различаю его дыхание. Включаю ночник, беру книгу и тихо сажусь в кресло у изголовья.
Эх, Любимый…. Мне отчего-то так до слез тебя жаль. И я так рада, что ты есть на этом свете, и, ей-богу, ты поможешь мне выстоять. А Иван…. Я ненавижу его. За все.
За то, что влез в мое сердце сам, влюбил в себя, за то, что к чертям свинячьим весь мой покой и благополучие.
Хотя, знаешь, я ведь и от тебя через некоторое время буду отбиваться руками и ногами.
Нет, ты спи, спи… я почитаю еще немного. Просто холодно сегодня и отключили горячую воду…
Просто за окнами ночь. Ночь первая моего маразма. Моей дурости, белой горячки, моего сивого бреда.
Просто ты лежишь, разметавшись в постели, и улыбаешься. Просто нет под рукой пятидесятикилограммовой гири. К ней привязали Прометея еще когда-то давно…
Просто уже много лет не мыты стекла. Это в квартире ночь, а за окнами наверное, давно уже полдень, и по небу несется в золотой колеснице Осирис, а за ним Харе Кришна на самокате.
Просто бьется висок, пытаясь выскочить из своей височной впадины. А может, это болит пятнадцатая по счету кость предплечья…
Просто что-то царапает душу, как непрошеный камушек царапает пятку. И сколько не вытряхивай носки, душу вытряхнуть невозможно.
Просто я схожу с ума уже пятый день.
Просто пью.
Просто кончилась жизнь. Разорвалась, как старая магнитофонная лента.
Просто я завтра соберу все, что не унес ветер, и склею, как смогу…