2

   Это выглядит неестественным и слегка заторможенным, напоминает кисель, который не пережил первых дней зимы, быстро застыв на подоконнике, – то как жару сменяет холод дождливых дней. И казалось бы, что особенного-то: перемена перемен суть возвращение мира к самому себе. Но так говорят лишь самоуверенные люди, напрасно в себе уверенные люди. Любое изменение происходит неестественно.
   Дождь льет уже второй день, прекращаясь только для того, чтоб воздух успел еще больше остыть. А я не могу смотреть на все это иначе, как сквозь невидимую линзу “закатной” и какой-то лживой тоски, чье влияние на мое пребывание среди людей немного волнующе, и захватывает, мне кажется, вполне очевидным энтузиазмом, какой нигде, кроме ложных впечатлений и не проявляется. Дождь все тянет в себя.
   Кто еще может быть так эгоистичен?
   Стекло в окне стало, по-моему, более блеклым. Оно уже не прозрачно. Хоть его и вымыли начисто, даже следов прикосновения пальцев на нем нет. Стекло напоминает скрытый от зрения барьер, который просто следует перепрыгнуть. Или нет. Не так. А так, будто стекло – это планка, которую нужно достичь. Когда-то мой друг подобным образом определил Бога. Что ж, смешно, но мой Бог – это стекло в окне.
   - Я буду жарить омлет с помидорами, - постучались в комнату. – Ты будешь есть?
   - Нет, спасибо, - отвечаю я, уткнувшись носом в книгу.
   Уже не неделю я слишком много ем. Мне нельзя столько. Нет, дело даже не в том, что врач запретил, и не в том, что я хочу похудеть. Мне незачем худеть. Просто я сам себя ощущаю, как бы это точнее выразить, свежее, когда не много ем.
   Свежесть – это ключевое понятие моей жизни. Да, вот так, просто, я могу это сказать, даже не сомневаясь ни минуты. Как думаешь, сколько людей так же легко способно выразить ключевое понятие своей жизни? Наверное, единицы. Но знаешь, я никому бы не советовал достичь этой легкости. Если быть честным, то тяжелее вряд ли можно что-либо найти. Жизнь – это штука неразборчивая, она движется вперед быстрее, чем любое возможное понимание. В той книге, которую сейчас читаю, на сорок четвертой странице встречаются поразительно точные слова: «Желание понять – это попытка вернуть то, что ты потерял». Так вот, не стоит терять жизнь и легко выражать ее ключевые понятия.
   Что-то мне хочется еще порассуждать о жизни. Так бывает, как правило, в самый последний час в этом мире. Быть может, это и пессимистично, но проведение четких параллелей между жизнью и смертью теперь занимает меня особенно часто. Впрочем, и понятней ничего быть не может: когда решаешь, что осталось еще от силы два месяца среди, как говорят, “живых”, волей-неволей в определенный момент все свои мысли сведешь к параллели между жизнью и смертью.
   А еще время так тянется, будто оно само чего-то ждет. И не поймешь, что его так занимает. Время скрывается за гранью всех возможных осознаний, и только роль слепого наблюдателя отводится мне. Звуки, запахи, вкус – вот и все, что дает мне возможность судить об ожиданиях времени. Нет шансов видеть. Только не подумай, я не слеп в чисто физиологическом плане. Я слеп только в отношении времени.
   Время – это то единственное, чего у меня осталось много. То есть его мало, тех двух месяцев, на протяжении которых мне еще суждено быть живым. Но разделенное на четкие отрезки, мое время длиннее вечности. Ведь нечем мне дни занимать, совсем нечем. Можно, конечно, и книги читать, и кино смотреть, и в И-нете копошиться, но этого недостаточно. Моих энергий явно больше, чем возможностей их потратить. А время неумолимо тянется по плоскости рассеянных в душе устремлений, играя роль острейшего лезвия, скользящего по туго натянутой моей коже. Кровь течет носом. И настоящая причина этой напасти не проблемы с артериальным давлением, а отсутствие всякой возможности выплеснуть излишние духовные материи, дополненное множеством времени.
   И вот именно по этой причине я решил написать собственную книгу. Возможно, мои слова слишком неискренне звучат. Возможно. Но возможно еще и то, что эта книга – единственный мой след в мире. Вторая возможность выглядит куда ответственней, чем первая. А значит, напишу собственную книгу, и в ней одним из основных персонажей будет дождь. Да, именно дождь. Давай-ка, поговорим о нем. Тебе нравится эта тема?
   Мне кажется, дождь – это то самое наименьшее, что дарит человеку счастье, то есть ощущение счастья, ведь само по себе счастье всегда рядышком с человеком. И, как говорят, каждый человек обречен к счастью, а осознанные усилия только мешают действию жизненных сил. Дождь так часто отключает во мне осознанность, что силам жизни, которые обрекли меня к счастью ничего не остается, кроме как исполнить до конца свою волю. Но не будем отвлекаться – мы говорим о дожде.
   Вода, льющаяся с неба, имеет странную особенность расстраивать и в то же время воодушевлять. С каждой каплей дождь то уничтожает намеченные планы, то рождает новые и новые намерения. Главное, чтоб зонт дома оставался, иначе не получится ощутить тончайшую связь между дождем и собственными силами.
   Вот и все, что я хотел сказать о дожде. А, впрочем, нет. Это не все.
   Если уж быть честным, то эта моя книга – не первая попытка начать писать. Как минимум, двадцать первая. Но отчего-то мне кажется, что именно она и будет первой успешной попыткой. Мне кажется, это повествование будет тем, что преодолеет собой значимость рукописи, чтобы в один из дней обрести значимость твердого переплета: эта книга станет своеобразным поиском без особой цели, без явных границ. Но она – это честность, это воплощенная словами моя жизнь. Как символ, над которым нужно и поразмышлять, и который не тронуть. Это книга – твоя попытка начать читать.
   Давным-давно, даже не помню, сколько мне лет тогда было, я написал первый свой рассказ. Начитавшись романов о приключениях путешественников в амазонской сельве, о пиратах, об индейских племенах и затерянных цивилизациях – вот на основе всей этой почвы я написал первый рассказ и дал его прочитать матери. Выражение ее лица помню до сих пор. И смешно, и приятно, и неимоверное глупо читать то, что написал ребенок, пусть и твой собственный, но, тем не менее, хоть толику серьезности надо проявить. А тут абсолютное унижение. Еще и со стороны любимого человека. Наиболее родного в жизни. И после этого мое отношение к “писательскому труду” превратилось в отношение к порче бумаги. Такой бумаги была целая папка. Эту папку я выбросил, чтобы потом об этом пожалеть - именно так. Мой расчет удался, а первый рассказ я позабыл напрочь.
   Но мы говорим сейчас о дожде, а значит, следует обязательно вспомнить, что мне больше всего нравится “портить бумагу” именно в дождливую погоду. Дождь как-то емко охватывает собой мое вдохновение, позволяя ему растекаться чернилами в стройные ряды рукописных символов. Кстати, я вспомнил содержание своего первого рассказа. Оно неотъемлемо от дождя, оно использует дождь вместо чернил.
   Представь себе: джунгли, близится вечер, и слышно в воздухе, что вместе с ним к земле приближается ненастье. Время в этих условиях кажется продолжением буйства растительной жизни. Будто каждый лист, ветка, плод – все это просто несколько или более учтивых минут, или менее цельных мгновений. И вот, хор цикад стихает, птицы исчезают, и человек, в одиночестве бредущий среди джунглей – единственное живое существо, ведь растительность замерла, чтоб не спугнуть дождь.
   Мне особенно нравилось тогда упоминать в повествовании такие детали, как пение цикад, неугомонность шумных бесед попугаев. Будто без них мое описание стало бы неправдивым. Будто бы амазонские леса – это нечто неотделимое от мелких деталей, будто они и являются некой структурой, сплошь состоящей из невидимых, маленьких, но, тем не менее, шумных деталей.
   И вот начинается дождь. Его первые крупные капли падают еще тепло, не пытаясь сказать лишнего. Попадая на землю, они быстро впитываются, оставляя за собой лишь округлые темные пятна, которые так напоминают о живости грунта. Попадая на листья и на бутоны цветов, они текут подобно слезам. Дождь смывает прочь из растений все вредные вещества так, как слезы содержат в себе опасные токсины, которые организм вырабатывает во время стресса. А вот земля эти дождливые слезы встречает, уже не опасаясь никаких токсинов. Земле дождь в радость.
   Но основным персонажем моего первого рассказа был, безусловно, человек, шедший по джунглям в одиночестве, а не дождь. Поэтому здесь, мне кажется, стоит побольше внимания уделить именно человеку.
   Он шел, прокладывая себе путь в почти непроходимом лесу с помощью мачете. Его шаги точь-в-точь повторяли шаги хищных животных, а, может, индейцев, чье племя не так и давно, но прочно затерялось в частичке девственного мира. Человек этот, как я тогда отмечал, на первый взгляд, производил впечатление охотника. Возможно, его промысел состоял в том, чтобы ловить редких птиц и поставлять их в богатые страны на радость тамошних лишенных всего естественного детей. Возможно, этот человек то ли убежал, то ли уехал прочь от пышной и производящей смог цивилизации в этот мир радости, в эту цивилизацию странных мечт, и теперь ищет себе пропитание, лишая природу малого, дабы дать ей великое. Мне тогда казалось очень важным элементом повествования то, как человек остановился и посмотрел на небо, когда посыпались первые крупные капли дождя. Небо и человек обменялись взглядами, и одна наиболее проворная капля залетела прямо за ворот рубашки, а человек, съежившись, так быстро зашагал по упрятанному в джунглях пути, что его шаги все больше напоминали бег, которые сдерживала только скорость мачете и невероятное стремление его нерва чувств лишиться памяти, чтоб стать будто бы водой.
   Вскоре человек очутился у дороги, которую к тому моменту успел изрядно размыть дождь, превратив почти в сплошное месиво грязи. И теперь человек бежал, а дождь не оставлял попыток остановить его. Он сбивал человека с ног, но тот поднимался и бежал дальше, пока, наконец, он не увидел сквозь сплошную стену дождя маленькую искру, то, что напомнило ему огонь и усилило едва теплившуюся в сердце надежду ни на что. Просто надежду. Как один момент одной жизни.
   Огонь был не видением. Человек знал, что в этом месте есть поселение, его тут и встретил. Огонь горел в обложенном камнями круге под высоким и широким навесом, так что дождь не мог его побеспокоить и потушить. Огонь был, своего рода, маяком или, лучше сказать, ориентиром, который издалека указывал людям на то, что именно сюда следует идти. Идти на огонь.
   Все поселение – это, от силы, двадцать неодинаковых хижин, несколько добротных домов и тот самый навес, встречающий огнем путников. Больше ничего. Хотя нет. Еще была в поселении каменная дорога, построенная в незапамятные времена неизвестными строителями, по обеим сторонам от которой возвели гораздо позднее хижины, дома и навес, служившие то ли домом, то ли временным пристанищем для малого количества семей наполовину индейских, наполовину европейских. Такое вот поселение, которое своим существованием ясно представляло картину смешения миров: вполне обыденная культура потребления, которая, кажется, уснула в водовороте джунглей, сохранив во рту лист счастливых кустов. А навес, под которым горит огонь, - это все равно что напоминание. Непонятно о чем. Неизвестно для кого. Напоминание силы.
   Человек не стал останавливаться под навесом, на минуту замедлил шаг, проходя мимо него, чтобы рассмотреть висевшие вплотную к крыше связки трав и амулетов, и побежал вглубь поселения к большому двухэтажному строению в некоторой удаленности от дороги. Дождь честно поливал его, ни на минуту не оставляя без мысли о полном и неизбежном простудном заболевании.
   Но все это мелочи. Мое повествование тогда сводилось от подобных мелочей прямо в суть как можно более точной развязки. Точность – вот то, к чему я стремился, и чего мне не удалось достичь в том еще малом возрасте. Теперь, надеюсь, все будет иначе. Но не мне судить. Я не люблю судить. Я люблю, когда моя идея оборачивается в точную форму из нескольких строк. Пусть они иногда и выбиваются из общего фона повествования, пусть и выглядят часто слишком наигранно. Пусть. Мне все равно. Я люблю наслаждаться точностью конкретных слов, и не имеет значения, где встретишь их, как они смотрятся на фоне всех иных высказываний – все это пустяки, нравится мне счастье от подобных мелочей.
   Знаешь, слова всегда похожи на музыку. Точнее, текст всегда похож на музыку. И мнение человека о конкретном тексте неизменно зависит, или лучше сказать, связано с его музыкальными предпочтениями. И связь эта глубоко индивидуальна. Ее не стоит искать в проведении параллелей: человек любит читать полную противоположность той музыке, которую любит слушать. При этом не имеет значения напор повествования или нажим авторской мысли. Это посторонние характеристики. Любители неординарных книг ценят ординарную музыку. И наоборот. А главное заключается в том, что у каждого человека есть свой критерий для ординарности и неординарности, для музыки и слов.
   Мой критерий – это возможность поймать эфир. Именно так. Существует в Тибете и в некоторых районах Индии такое учение – Бон, одна из древнейших систем верований той части света. Так вот, носители этой веры считают, что в мире присутствуют пять стихий: огонь, земля, воздух, вода и эфир. С другой стороны, еще старенький мудрец Нострадамус упоминал о существовании некоего эфира, коим пропитано все в мире. С третьей стороны, один известный фюрер эфир считал источником собственной интуиции. Что ж, мой критерий – это возможность почувствовать то, что называется эфиром. Мой критерий для неординарной музыки – это Pink Floyd, а для ординарных книг – со вчерашнего дня “Смилла и ее чувство снега”.
   Ну вот. Я, как всегда, отвлекся.