Свобода Иисуса

Мы сидели с моим новым знакомым на берегу света. Солнце уходило за горизонт, сине-сереневое небо наливалось звездами, и полумесяц был там же, куда только что уходило солнце. Осень посрывала листья со всех деревьев, торчащих из крыш совсем невдалеке. Тут и там по асфальту были раскиданы лужи.
Мы уже и так просидели вечность с моим новым знакомым и еще, наверное, просидели бы вечность. С неба посыпались звезды и капли. Я закрыл глаза.
Музыка огромная со всех сторон теребила мои волосы. Нас окружала вселенная. Мы вот так вот сидели в середине мироздания и слушали ветры. Что-то во всем этом было прямо из рук Бога. Эдакая грандиозная дорожная развязка из рыжего кирпича. Мы сидели и вдыхали вечность через нос. И вечность была теплая и родная, будто я был братом вечности, или сыном.
Солнце уходило за горизонт, налившись красным, будто прощаясь навсегда. Я предложил ему коробку с конфетами, там всего-то оставалось две – мне и ему. Вечность нас ждала.
- Человек рождается в одиночестве и умирает один, - сказал мне мой новый знакомый.
Я посмотрел на него – обветренные губы, небритые щеки, сухие озябшие руки и безнадежно спокойные глаза. Глаза не боящиеся ничего.
- Все равно человек рождается в одиночестве, и умирает один... и всю жизнь проводит один, лишь иногда сталкиваясь с другими, чтобы поговорить, создать новую жизнь или передать деньги. И живет совсем один. Ходит по улицам один, держит щит один, поскальзывается и падает в снег один.
- Ну, мы же сейчас сидим вдвоем.
- Нет, мы поодиночке сидим недалеко друг от друга.
Я хмыкнул и положил голову на руки. Солнце оставалось над горизонтом только наполовину, на город спускалась ночь. Небо багровело, и с ним багровели осенью сорванные листья с деревьев, торчащих из крыш совсем недалеко от нас. В окнах начал поджигаться свет. Я положил голову на руки. Значит, я был совсем один.
Мой новый знакомый хлюпнул носом и, кашлянув, сказал:
- Как ты думаешь, птицы свободны?
- Не знаю, - подумал я, - никогда не был птицей.
- И я – никогда не был.
Мы уставились на ворону, сидящую в нескольких метрах, и глазеющую нам в ответ.
- О чем ты мечтаешь? – спросил я.
- О крыльях, - ответил я.
- Почему? – посмотрел он на меня.
- Хочу узнать, свободны ли птицы... – процедил он.
- А если я скажу, что птицы не свободы?
- Откуда ты знаешь, ты же никогда не был птицей!
- И ты никогда не был!
- А я и не говорю за птиц.
- Птицы не свободны, - сказала ворона.
Мы посмотрели на нее.
- Почему?
- Не знаю.
- А кто же знает, если не ты?
- Не знаю.
- Не слушай ворону, меня вороны всегда обманывают, - сказал мой новый знакомый.
- А меня – нет.
- Ну, не знаю... – он отвернулся.
Разговор остановился. Я стал вглядываться в горизонт, за который уходило солнце. Он был не ровный, на нем были антенны и трубы, на нем были клубы дыма и силуэты кошек. Я поцарапал одну.
- Скоро лето.
- Ага.
Антенны затанцевали, извиваясь и подпрыгивая. Мы сидели на берегу света, одно за другим поджигались окна напротив и подыгрывали антеннам, распугавшим всех кошек.
- Если бы не было кошек – не было бы и птиц.
- Ага.
Тонкое пианино заиграло за нашими спинами. Я люблю музыку, я – музыкант, я начал подпевать в нос совсем мне неизвестную музыку. Дождь едва заметный скатывался в капли. Вечность ждала нас.
- А не было бы птиц – не было бы и свободы.
- Свободы и так нет.
- Совсем нет?
- Есть.
- Есть?
- Свобода в полном одиночестве.
- Нельзя быть свободным вдвоем?
- Нельзя.
Я сжал губы.
- Только в абсолютном одиночестве.
Я сжал губы.
На город спускалась ночь. Антенны танцевали, пианино перебирало струны. За нашими спинами ложился спать целый город, устраивался в постелях, взбивал подушки, встряхивал одеяла. Желал друг другу спокойной ночи, пил на ночь молоко с медом, надевал носочки, ставил рядом стакан с водой и отключал телефон. Все готовились ко сну одинаково. И засыпали одинаково.
- Мы с тобой – дети бесконечности. Потому тут и нет ответов на наши вопросы. Нужно искать где-то глубже.
- Мы найдем?
- Конечно! Или вопросы поменяются.
За нашими спинами играло тонкое пианино.
- А за что нам была такая история?
- Какая?
- Сталин, например?
- Сталин – это не наша история, это чужая история.
- Я говорю тебе про свободу.
- А я про ее отсутствие.
- Значит, свободы совсем нет?
- Есть.
- Где?
- В-одиночестве.
Солнце ушло. Промозглая осень осталась одна. Капли собирались больше. В моей жизни происходило что-то очень важное, но я занимался карьерой и чем-то еще. В жизни людей происходило что-то важное, но никто не замечал.
- Мне пора идти.
- Уже?
- Ага.
- А я?
- Нет, мне нужно идти в-одиночестве.
Мой новый знакомый встал, с трудом удерживаясь на скользящих кедах, и посмотрел на меня.
- Все?
- Да.
- Пошел?
- Да.
- Давай... подожди!
Он обернулся и показался мне птицей. Еще не совсем свободной, но уже птицей.
- Как тебя зовут?
- Антон.
- Антон? А чем ты занимаешься?
- Я – музыкант.
- Странно... я – тоже.
Он легко улыбнулся, отворачиваясь обратно.
- Пока, - сказал я и поднял руку.
Странно. Жизнь такая бесконечная. И всю ее нужно провести в одиночестве. Антенны закружились хороводом. К пианино присоединились скрипки. Я напевал в нос совсем неизвестную мне музыку. Скоро лето. Живем только в лето, а так – так. Ветер уже не мог поднять мои намокшие волосы.
Где-то сейчас мама. Ложится спать. Где-то – друзья. Ложатся спать. Сон, наверное, для того и создан, чтобы отвлечься от карьеры, хотя бы на несколько часов, и пожить. Так легко, когда ветер раздувает крылья. Глубокая осень. Промозглая. И глянцевая. Невдалеке раздался истошный женский крик. Я посмотрел в его сторону. Его заглушили скрипичные трели и тонкое пианино. Ладно, мне тоже уже пора идти. Не просидишь же здесь вечность!? Завтра новый день, а затем уже скоро и лето.
Иногда на нашем пути встречаются такие люди – Иисусы. Они берут на себя все наши грехи, хотя мы, кажется, совсем этого не заслуживаем. Появляясь редко и очень ненадолго, своими мучениями делают нас чище. Нас – бесконечную толпу людей, думающих только о своей карьере и премиальных. А те – всю свою короткую жизнь пытаются нам помочь, творят, берут вину на себя, доверяют и отдают все. А мы? Разрываем еще одного такого Иисуса на мелкие части, растаптываем, вытряхиваем мелочь, выкидываем и навсегда забываем. И становимся чище. Бездумная бездушная человеческая масса съедает святых, чтобы стать невиннее, широко смеясь засаленным ртом и забрасывая камнями, издеваясь над тем, что нам несут с небес. Какова же миссия нас? Которые – просто-люди? Есть? И существует ли миссия нас вообще?
Я привстал. Штаны совсем промокли. Даже деньги в кармане и ключи оказались в воде. Я осторожно шагая подошел к карнизу. Внизу стояла Скорая и несколько человек. Внизу лежал Антон в луже крови и дождя. Я глубоко вздохнул и подумал о свободе. Нет никакой свободы в этом городе, просто не сочинено. Водопровод – есть, церкви – есть, заборы и банки – есть, а свободы нет. Свобода только там и здесь. У Антона и у меня. Я посмотрел на остатки солнца безнадежно спокойными глазами и наполнил крылья ветром. До лета оставалось шесть с половиной месяцев.






Александр N

Санкт-Петербург ночь на 25 ноября 2004