3

   Удивительно, как зимой хочется жары, и как летом хочется снега. Мне сейчас так отчетливо представляются белые хлопья, медленно спускающиеся к земле, покрывающие пространство отсутствием времени. Когда за окном температура воздуха колеблется от минус трех градусов по Цельсию до плюс трех градусов, тогда жизнь замечательна и полна необыкновенной радости: нет и речи, нет и мысли о том, что еще кто-то на этой планете живет вдоль окружности стрелок слева направо. Это все равно, что Бон и Буддизм. Носители Бон повторяют некоторые ритуалы буддистов: буддист идет вслед за часовой стрелкой, эти же – против нее. Так и снег. Мир привык жить по часам, а пушистое создание закручивает его обратно.
   Еще мир привык к тому, что время – это нечто похожее на всеобщее мерило, что способно расставить все по местам. Неприятное заблуждение. Которое я не хочу тут  объяснять. Мне просто не нравится замечать его в людях. Только и всего. Как среди зерен риса попадаются черные негодные зерна, и ты их выбрасываешь. Так же я поступаю с людьми, которые расставляют все по местам вместе со временем – и дело даже не в том, что мне неприятны такие люди, и не в том, что я сам их удаляю прочь из своей жизни, нет. Они исчезают подобно запаху, стоит только впустить свежий воздух - то есть новых людей. Время так похоже на дружбу. Время – это отражение людей. Каждое конкретное время каждых конкретных людей.
   Дождя нет уже два дня. И без него, кажется, нет чего-то еще. Не хватает слегка непринужденного, как бы само собой разумеющегося вкуса. Такой вкус и заметить-то не сразу можно. Правда, если умеешь и ищешь этот вкус, то он, без сомнений, никак не скроется. Вот и я его ищу. Я умею подмечать подобные сущности. Уж что, а вкус никогда от меня не скрывается – теперь не хватает тонкого ощущения той непонятной обреченности, которую люди всегда испытывают в конце лета. Будто с этим летом от них уходит какой-то кусочек сердца, такой маленький и такой незаметный, какой и способен только опустить чуть ниже взгляд. И еще: уже два дня ты не звонишь.
   А мне почему-то хочется кричать. Знаешь, иногда такое чувство охватывает людей более-менее осязаемой пленкой. Прикоснись – а кожа покрылась некоторой липкостью и ясно свидетельствует в пользу нестабильного состояния психики. Какие-то слишком формальные выражения. Но суть еще более формальна. Кожа – отличный свидетель, из тех, что не любят врать. Чуть что – румянец. Липкость. Бледнота. Морщины. Складки и пересыхание губ. Царапины. Все это выдает истину, которой, как говорят, нет, но которая так уверенно влияет на состояние кожи. У меня горят уши. Но я так не хочу верить, что это кто-то меня вспоминает. Глупое чувство. И я не кричу.
   Я решаю прогуляться. Солнце светит куда-то в сторону от моих окон, оно как бы проскальзывает прямо перед ними. А значит, мне не грозит сегодня чрезмерная жара, ведь Солнце сразу отворачивается. Будто обиделось. Что ж, оно и к лучшему. У нас с Солнцем, между прочим, давние отношения. Говорят, любовь с ненавистью – теплые чувства. Одинаково теплые. Выходит, холодным должно быть равнодушие. Но Солнце не веет на меня холодом, и я смотрю на него тепло. Но я его не люблю. Оно поступает в точности так же. Я его не ненавижу. И оно не ненавидит. Солнце бросает мне свои лучи так, как из тишины появляется музыка. А я смотрю на него так, как музыка в тишине гаснет. Мы одинаково теплы. Хоть и светим в разные стороны.
   Город как будто надел шапку-невидимку. То есть его жители как будто все разом надели эту шапку. Какие-то бездушные фигуры бродят вдоль по улицам, а машины едут совершенно непонятным образом. Бывает, что человек спешит, резко садится за руль, уверенно едет. Бывает, что человек, наоборот, растягивает время по дороге. А тут все иначе. Как будто водители позабыли место назначения. Все. И сразу.
   А раз так, то как же можно сказать, в каком это все происходит городе?
   У меня есть знакомый, который утверждает, что города одинаковы. Путешествовал он больше, чем я, и поэтому я с ним никогда об этом не спорю. Как только он вслух вспоминает эти слова, я предлагаю где-то перекусить. Тема беседы всегда успешно переводится и никогда не возвращается обратно. Ничто не возвращается обратно. Как думаешь, верно ли это утверждение?
   Часто обратно не возвращаются люди. Некоторые люди машут рукой на прощанье. А кое-кто уходит, решив не оборачиваться, или не оборачиваясь никогда. Никогда, ты слышишь, никогда не уходи, не обернувшись:
   - Привет.
   Человек. На вид ему лет двадцать. Может, чуть больше. Глаза еще резвы. На лице проступает внятная черная щетина.
   - Я тебя не узнаю, - говорю я ему.
   - Жаль... – отвечает он с досадой. – А я надеялся, ты вспомнишь меня.
   Непривычно такие слова слышать мужчине из уст мужчины, которого не узнаешь.
   - Так мы все-таки знакомы?
   - Конечно! – говорит он и хлопает меня ладонью по плечу. – Знакомство наше уже довольно давно состоялось, хотя и странно так называть годичный промежуток.
   - А если подробней?
   - Можно и подробней, - он насупился в ответ на мой холодный голос. – Прошлым летом ты, как и многие другие жители нашего города, предпочел уехать от жары к морю, где мы с тобой и познакомились. В баре. Я тогда работал барменом, а ты был частым посетителем. Ты еще всегда с одной и той же девушкой приходил. Кажется, ее звали Вера. Глупое имя.
   - Это почему же оно глупое? – мне стало жаль Веру.
   - Потому что я ей не верил! – он рассмеялся. – Ну, хоть теперь-то ты вспомнил?
   - Да... Вера тебе сразу не понравилась, - я улыбнулся.
   - Вот и славно... - он поправил висевший за плечами черный рюкзак. – А теперь, амнезия ты наша ходячая, рассказывай, где ты пропадал весь этот год.
   - Нигде я не пропадал. Весь год тут провел.
   - А с телефоном что?
   - Да ничего особенно... Падал пару раз, но работает.
   - Угу... – его упрек заметен. – Только трубку там никто не берет.
   - Есть такая привычка, - ответил я, немного извиняясь тоном голоса.
   - Ну и ладно, - резюмирует он. – Все равно ведь нашлись.
   И я не знаю, что на это сказать. Возможно, стоит порадоваться. Но я не пойму, чему радоваться. Интересная личность, хорошее время было прошлым летом. Но этого мало. Почему-то этого, мне кажется, очень мало. Для того чтоб вновь общаться, не хватает кусочка элементарности, кусочка искренности. С моей стороны. Этот год был слишком насыщенным, и я не остался прежним. От меня прежнего остались одни только воспоминания. Их не хочется ворошить. Хочется о них забыть. Но что же останется у меня, если я о них забуду? Возможно, мне стоит начать жизнь с чистого листа. Это забавно, когда знаешь, что все равно остается не больше двух месяцев.
   Но он этого не знает. Он видит мое смущение. Ему неприятно, что я замешкался, что не могу просто и сразу расплыться улыбкой, шумно отправиться праздновать нашу встречу. Не могу. Он не знает того основного, что теперь определяет мою жизнь. А я не хочу больше притягивать к себе людей. Им потом придется слишком многое гнать прочь из мыслей. Нужно всегда заботиться о людях. Даже если люди не заслуживают этого.
   - Может, пойдем, посидим где-то? Поговорим, кофе выпьем... – предложил он как-то радостней, чем я ожидал.
   - Я не могу, - соврал я. – У меня встреча через полчаса. Давай ближе к вечеру?
   - Как скажешь, - он явно не поверил в мою отговорку; или мне так показалось, - только не слишком поздно. У тебя ж номер старый остался?
   - Да, позвони. Я освобождаюсь где-то к десяти.
   - Договорились, - его глаза сверкнули. – В какую сторону ты сейчас идешь?
   В этом заключается самое сложное: назвать ту сторону, которая противоположна ему. Нет, мне он не неприятен. Я рад его видеть. Просто сегодня такой день, когда не хочется ходить вместе с кем-то. Сегодня я хочу ходить по улицам в одиночестве, хочу, чтоб одиночество закрыло меня в футляр. Я впервые так хочу. Раньше всегда одиночество удерживало меня на пути. Не давало остановиться. Одиночество было для меня единственным аргументом в пользу существования множества масок. Знаешь, это не скрытность заставляет людей притворяться. Не комплексы побуждают прятать свое истинное лицо под гримасой выдуманных чувств и ложных взглядов. Нет. Люди боятся только одиночества. Именно от него пытаются скрыться, надевая всякие маски, пряча под ними тусклость и усиливая все самое драгоценное. Но именно к одиночеству люди всякий раз попадают.
   Теперь же я желаю одиночества, как желают аромат. Чтобы оно кружило вокруг, не напрягая, нет. Чтобы было едва заметным облаком, которое, тем не менее, закрывает меня от мира, а мир чтобы всегда помнил меня. Чтобы узнавал. По этому аромату.
   - Я иду вдоль улицы вниз, - сказал я, решив, что он уж точно не пойдет со мной туда, откуда ко мне пришел.
   - Мне в другую сторону... – отвечает он, поникнув на секунду.
   - Ну, тогда вечером созвонимся, - говорю я, улыбаюсь и ухожу.
   Сделав шагов пять-шесть, я оглядываюсь. Его походка не изменилась. Она сейчас, как и тогда, одновременно плавающая и прыгающая. То есть... Нет. Не так. Просто не резво он передвигает ноги. Я улыбаюсь еще раз. Недолго. Есть эмоции, которые гаснут не дольше, чем через секунду. Или даже быстрей: гаснут, как только ты делаешь шаг в сторону от объекта, который эмоцию вызвал.
   И мне хочется еще раз услышать то, что называется странным словом “Enigma”. Не так уж спокойно, не слишком бодро. Известная точность. Характерный вкус.


   Когда-то Вольтера назвали властителем дум всех вольнодумцев. Смешно. Особенно если учесть, что по определению вольные думы не могут иметь властителя.
   Он позвонил ровно час назад. Еще через час мы встречаемся в баре. Сейчас часы на моем мобильном телефоне показывают пятнадцать минут одиннадцатого – не смотря на то, что он просил встретиться не поздно. Кое-чем приходится жертвовать. Мне до сих пор странно, как некоторые люди отваживаются жертвовать ради меня. Никак не могу привыкнуть. Никак не могу смириться. Все ведь уходит в пустоту. Уйдет вместе со мной в пустоту. Через два месяца. Только он об этом еще не знает.
   Вольтер и Булгаков всегда казались мне похожими. Это если какой-нибудь фрукт, многогранный, проткнуть иглой. Одна из многих граней – это Вольтер. Другая – это будет Булгаков. А игла станет тем, что их объединяет. Не иначе. Иначе Булгакову бы не удалось так фамильярно и легко обращаться с ореолом властителя, который так четко некоторые люди замечают у Вольтера и подобных ему дам и господ. Быть может, покажется, что Булгаков тут не к месту упомянут. Я не могу согласиться. Его труды мне сейчас отчего-то слишком близки. Даже не просто отчего-то. Я знаю, отчего так случилось. В его “Мастере и Маргарите” мне больше всего запомнилась участь, что постигла Берлиоза. Как говорится, каждому воздастся по вере его. А что же будет со мной, если я верю в пустоту? Что стало с Булгаковым?
   Нет сомнений: силы, которые он описал, существуют. Но мне кажется, что он до последних своих дней все равно надеялся на иллюзию. Надеялся, что эти силы все же окажутся не больше, чем его иллюзией. А раз такая надежда была, значит, постигла его та же участь. Скажешь, сомнительно?
   Два месяца оставшейся жизни – это как камень, который жив и мертв одновременно и все же немного с задержкой. Одно из свойств этого камня отстает от другого. Или наоборот: одно из свойств опережает другое. Вопрос лишь в том, какое из них стало одним, а какое другим. Надеюсь, опережает жизнь. Надеюсь, отстает смерть.
   Пятнадцать минут двенадцатого. Время встречи – а мне еще идти и идти до бара, в котором мы договорились найтись, в который так давно я не ходил. Признаюсь, я выбрал его не случайно. Знаешь, бывает, что к некоторым вещам и людям прирастает частичка твоего собственного духовного тела. Пусть вы и не связаны ничем таким уж особенным, пусть и видитесь только иногда и всегда спонтанно. Пусть так. Частица души остается с человеком, частица человека остается с тобой. В этом баре бывают как минимум четыре человека, чья жизнь хоть немного меня занимает. Мне приятно за ними наблюдать. Всегда. Но вот уже где-то месяц я там не появлялся и не жалею об этом. Не знаю, почему так, но, тем не менее, так.
   Бар этот маленький. Полуподвальное помещение, скрытое внутри квартала жилых домов и административных зданий. Чтоб в него попасть, необходимо преодолеть путь вдоль мусорных контейнеров, а если пойти другой стороной – путь вдоль подворотни, так отвратительно пахнущей общественным туалетом. Знаешь, мне сейчас во многих местах мерещится запах мочи. Цивилизация больна. Не знаю, как в других странах, но у нас ее болезнь проявляется недержанием. Не держится моча, не держится речь, да и руки слишком часто не могут спокойно держатся. И вещи. Все то воняет, то истерически ругается вслед за абсурдными поводами, то метко бьет. Месиво чего-то страшного и неописуемого. Месиво мелких частиц, видящих себя столпами мироздания.
   Считается, что мы живем в геологическую эпоху, которая называется “голоцен” и которая наступила десять тысяч лет назад по окончании последнего оледенения. Тем не менее, все больше ученых начинают соглашаться с гипотезой, что Земля вступила в следующий период своего развития, “антропоцен”, в котором человек оказывает не меньшее воздействие на окружающую среду, чем природа. Примечательно, что ученый люд отделяет природу из сущности некой “окружающей среды”. Будто природа – это не среда. Возможно, так предполагается Бог. Возможно. Но точнее будет сказать, что и ученые, и все остальные просто-напросто забыли, что понятие “развитие” относится уж никак не к планете. Развивается все, кроме нее. Все, чем заполнена среда. Сама только среда остается прежней. И она вовсе не окружающая. Она – вмещающая. Теперь ей приходится вмещать в себя месиво мелких частиц, которые мельтешат в ее теле и пытаются представить самих себя чем-то способным определять. Считается, человек покорил природу. Глупо. Кто-то предложит иной взгляд: схватка даже не началась – тоже глупо. Человек и природа – целый многогранный фрукт, который в один из дней проткнула игла – Бог. И с тех пор мы живем. И не зацикливайся на людях. Жизнь – это то, что не связано с субъектом. Жизнь – это не преступление.
   Он сидит за столиком, упрятанным за барной стойкой. Не сразу и заметишь. Сидит и размешивает в чае сахар. Мне приятно, что он не заказал себе пиво. В этом баре многие предпочитают пить пиво. И я не могу понять, что тут такого замечательного в пиве:
   - Как думаешь, почему люди любят пиво? – спрашиваю я вместо приветствия.
   - Не знаю, - улыбается он в ответ. – Наверное, им нравится вкус.
   - А может, им нравится быть свиньями? – я киваю в сторону какого-то уже весьма пьяного иностранца из диаспоры, который во все горло кричит народную песню.
   - Я тебе как бывший бармен могу сказать только одно: я видел множество людей, которые чувствуют себя отважными лишь в пьяном виде. Что ж, пусть хоть так.
   Интерьер этого заведения, кажется, отделан красным цветом. Интересно, таким ли он изначально задумывался? Красный цвет – это предвоенный цвет, это – соединение в малом великого, разорванное грандиозной идеей крови. Красный цвет взывает к крови и собой отражает внимание:
   - Как думаешь, - спрашиваю у него, - кто из них смог бы убить человека?
   Он обводит глазами посетителей бара и не находит никого, способного к убийству или, лучше сказать, к убийству в данное время:
   - Они потенциально все готовы, - отвечает он мне, - но так рассуждать нельзя, нужно ведь ближе знакомиться с людьми, чтоб точнее говорить о них.
   - Зачем?
   - Что зачем? – он добавил лед в чай.
   - Ближе, зачем ближе?.. – мне понравилось, как звучат эти слова. – А ты много видел крови? То есть, сколько нужно ее тебе, чтоб упасть в обморок?
   - Как-то не приходилось мне до такого себя доводить.
   - Говорят, в самых опасных ситуациях кровь в людях будит жажду игры.
   - Жажду игры... – он отпил чай, и на его верхней губе отразился красный цвет света в этом заведении.
   - Да, именно ее. Вот, например, если бы ты захотел убить этого человека, - на него я указал взглядом, а получилось, будто ткнул пальцем, так что заметили почти все, кому не нужно было замечать, - если бы его захотел убить, то, как бы ты это сделал?
   - Никак, - ответил он, сверля меня глазами, - а ты что, задумал убийство?
   - Нет, - говорю я как-то невнятно.
   - Тогда и не задавай глупых вопросов, - он улыбнулся.
   В этот момент подошла официантка, поздоровалась и как-то обреченно приняла мой заказ мангового сока безо льда и без трубочки. Бывают такие люди. Они ждут нечто сногсшибательного даже от посетителей в баре – убогое какое-то поведение. Ну, что можно получить необычное в баре? Да еще в таком, как этот. Хотя нет. Какой-нибудь нервный срыв здесь вполне можно получить. Нездоровый красный цвет. Будто бы это место задумывалось воплощением мечты среднестатистического представителя среднего класса. Мечты о средневековье:
   - Так что же ты делал весь этот год? – спрашивает он у меня.
   - Ничего особенного. Решил написать книгу.
   На мой ответ он никак не реагирует, будто знал его заранее. Признаюсь, мне эта его черта всегда нравилась. Стойкость. Или, лучше сказать, снисходительность к человеческим затеям его всегда выделяет из остальных людей. Можно подумать, ничем его не удивишь. Его даже Вера в свое время не удивила. А уж она-то мастер в этом:
   - Ты бы хоть как-то отреагировал на мои слова! – говорю я ему.
   - Как?
   - Ну, не знаю. Обычно советуют оставить подобные затеи.
   - И кто тебе это посоветовал?
   - Я образно выразился. Ты пока что первый, кто об этом узнал. Больше не скажу ничего и никому.
   - Ничего и никому! – он смеется. – Ты напоминаешь мне ребенка...
   - Ты это всем повторяешь?
   - Нет, только тебе. И только в барах.
   - Только сегодня ты не бармен.
   - Угу... – пробормотал он, допив чай. – Может, пойдем прогуляемся, а то меня это заведение угнетает?..
   - Сейчас, сок допью... - мне кажется, он как-то особенно произносит это свое “угу”, будто оно является частью некоего алгоритма, последовательности слов, мест и действий, которые сознание переплетает в одно целое, становящееся его духовным пространством, заметным отовсюду. Кто-то называет это обаянием. Мне кажется, еще более точным было бы слово “ласка”.
   На первый взгляд, неуместное слово. Ласка. Но нет. Оно отражает смысл так емко и не слишком вязко, как и подобает каждой уместной характеристике. Некоторые люди умеют произнести вслух некоторый набор звуков, которые сразу же, мельком, но все-таки уверенно оставляют в сознании след, восприимчивость, так скажем, настроенную на определенного человека, на того, кто произнес эти звуки, эти слова .
   На улице теплей, чем было в баре. Вернее, не так. Открытый воздух чуть более влажен, чем воздух в помещении. Влага внутри него согревается с каждой минутой  качественней, а сам воздух остается нетронутым теплом. Будто только испарения – вот и все, что существует. Все, что стоит согреть. Это похоже на человека. Голод неизменно производит небывалое до него изменение: насыщение как факт становится невозможным. Разумеется, насыщение в меру. Оттого и гибнут, наверное, некоторые из голодавших людей, как только им дадут насытиться пищей, как душа пожелает.
   - Что будем делать? – спрашивает он.
   - Не знаю, - отвечаю я. – Давай просто прогуляемся.
   - Давай, - соглашается он, и мне кажется, он всегда так, всегда соглашается со мной, а в душе, тихо-тихо, там, внизу, спрашивает сам у себя, почему. Почему бы не отказать. Почему бы не предложить что-то иное.
   Он всегда казался мне не естественным человеком, а на поверхности плавающим маслом. Странное, конечно, сравнение с маслом. Но в нем коренится особенная суть: масло никогда не тонет от дополнительного усилия, которое человек прилагает, чтоб его утопить. Так и он, кажется, пляшет электричеством по проводам, в которых не поймать мне ничего.
   - Если бы ты знал точную дату своей смерти, - спрашиваю у него, - что бы ты сделал?
   - А какие есть варианты? – отвечает он мне с улыбкой.
   - Никаких, - раздраженно отрезаю я это слово, будто кусок пирога. – Есть лишь одно знание о том, что пара месяцев – и все, ты умираешь. Что бы ты стал делать в эти два месяца?
   - Слушай, - говорит он как-то слишком вдумчиво, - раньше ты не задавал глупых вопросов...
   - Не надо так, - перебиваю его. – Не надо уходить от разговора так. Ты просто ответь, придумай что-то, что-то такое, чем может умирающий занять остаток жизни.
   - Ну, хорошо, - он размышляет. – Только скажи-ка мне для начала, какой твой интерес в этой беседе?
   - Никакого.
   - Не верю.
   - Твое дело.
   - Мое дело... – подтверждает он. – Ладно, так уж и быть. Придумаю тебе ответ, вот прямо сейчас. Итак, ответ: я бы сделал нечто безрассудное. Или нет. Я бы то сделал, что никогда себе не позволял.
   - А что ты себе не позволял никогда?
   - Ну... – он смеется. - Я ж еще не умираю, чтоб такие секреты выдавать!
   Мне в глаза блеснул свет. Свет от слишком активного фонаря. Ночное освещение в нашем городе имеет одну необыкновенную особенность: оно напоминает искусственное солнечное тление. Будто тот сплошной термоядерный взрыв, которым ученые видят то, что я лучше назову словом “Бог”, - будто Солнце воспроизведено в нелегальных и в чудовищно простых условиях невероятно эластичным. Будто кто-то сжал его в ладони, а оно вырвалось. Оно расползлось по небу долей секунды и проникло в самую суть мира. Само Солнце блеснуло у меня в глазах. Ненастоящее Солнце.
   Это и пугает. Пугает, что Солнце может быть ненастоящим:
   - Тебе нравится слово “святость”? – спрашиваю у него.
   - Мне не нравятся твои вопросы.
   - Почему?
   - Они измазаны страхом.
   - То есть?
   - То есть ты чего-то боишься, - он стал серьезнее. – Или, другими словами, ты потерял опору.
   - А ты сохранил опору?
   - Давай поговорим о чем-нибудь другом.
   - Не хочу, - говорю я раздраженно. – Я желаю знать, сохранил ли ты опору.
   - Желание является позитивным стремлением личности.
   Я отворачиваюсь, ухожу. Желание, может быть, и является позитивным стремлением личности, но, в моем случае, только достигающее цели желание позитивно. Глухие слова. Тем не менее, они отражают истину. Они отражают то, что подвластно истине: а где эта истина? Есть мнение, что она ушла. Есть мнение, будто она не существует или пока не существует. Есть мнение, что ее нужно искать. Есть мнение, что она сама по себе находится, что она и есть человек. Все это глупости. Истину не найти и не измерить. Истину не почувствуешь. Не увидишь. Ею не просветлишься. Слишком легкие пути люди себе представляют. Стоит уйти, чтоб сказать, что такое истина.
   Я знаю, он не станет меня догонять. Я знаю, он не остановит меня криком. Он позвонит. Чуть позже. Сегодня, завтра или через неделю. Не важно. Он позвонит, и тогда мы встретимся вновь. Будто сегодня – это пустой сон из тех, которые не стоит помнить, записывать и пересказывать. Будто сны давно превратились в часть нашей реальности, и звонят, сами по себе звонят вместо людей. В неподходящее время. С не тем настроением. Настроение – это то, что теперь так быстро меняется, так быстро заменяет собой всякое знание и влияет на исход времени. Время – это настроение.