Ни до, ни после...

Он был из той редкой и ныне почти окончательно вымершей породы мужчин, которые ей не попадались никогда – ни до него, ни после...
Она просто жила, как жила всегда – работа, институт, вечно голодная шиншилла Джульетта, пустой холодильник и хроническая московская бессонница. Она уже давно смирилась с отсутствием в природе мужчин, способных на взаимность равной силы и глубины, и поэтому втискивала свою природную потребность любить в узкие клетки школьной тетрадки и иногда в плошку Джульетты – в виде внеурочной порции грецких орехов.

Она и сама не заметила, как в ее жизни появился он. Типичный москвич, наделенный сполна всем, что нынче так модно выставлять напоказ - почти махровым эгоизмом, бескомпромиссностью, фатальной нехваткой времени и стальным цинизмом. Он был не лучше и не хуже других – он просто был. Редкими вечерами он открывала дверь неизменно безупречному мужчине с высоким лбом и насмешливым взглядом, они садились в черную машину и проводили два часа в каком-нибудь претенциозном общественном месте, чтобы потом вернуться в ее пустую холодную квартиру и только тогда стать наконец самими собой.

Они давно были взрослыми. Они не строили иллюзий и называли вещи своими именами. Любовь как таковая никогда не вплеталась в их странные вечерние разговоры с легким элементом пикирования. Это был почти деловой союз двух разумных личностей, пакт о ненападении на свободу друг друга, суверенитет ради суверенитета.

А потом все кончилось.

- Я устала от твоего холода.
- Я теплею.

Две фразы, неизвестно зачем и почему сказанные друг другу в теплой полудреме, стали отправной точкой Их жизни. Впоследствии они никогда так и не смогли вспомнить, с чего все началось ПО-НАСТОЯЩЕМУ.

А он действительно теплел. От банального плотского влечения постепенно перетек в вызывающую симпатию, потом в трогательную, почти животную привязанность, отдающую молочным привкусом беззубого детства, а затем вдруг – в один день! – заболел странной и немного нервной любовью. Как всякий изнуренный недугом больной, он постепенно превратился в хроника, одинокими ночами гладил ноющее место в своем сердце, где поселилась эта непонятная ему любовь, и иногда тайком даже скучал по тем боззаботно-безалаберным временам, когда ни с кем, кроме одичавшего слепого кота, не приходилось делить ему свое ничем не примечательное существование. Любовь пожирала его изнутри, требовала все новых жертвоприношений, частых свиданий, долгих ночных звонков и трогательно-дурацких посланий по электронной почте.

И неизмеримо больше, чем от самой любви, страдал он от собственной, как ему казалась, ущербности, порока, недостатка воспитания - все объяснения были хороши – а точнее всего от страшного диагноза, который Она поставила ему однажды в приступе гремучей ярости, на которую не был способен более никто из известных ему человеческих существ – от НЕУМЕНИЯ ЛЮБИТЬ. В ту самую минуту, глядя в родное скуластое лицо прямого потомка гордых карпатских горцев, он с ужасающей ясностью осознал ее правоту. Осознал и принял, как принимают, пожалуй, только родители весть о смерти собственного чада – пропустив через себя полностью, до конца.

Она закончила институт, получила альтруистическую и не вполне понятную профессию эколога и собралась на свою первую стажировку в Финляндию. Они не спали всю ночь перед ее отъездом, завернувшись в плюшевые покрывала и мешая табачный дым с горьким красным вином. Под утро она, совершенно раскисшая и сбитая с толку хотела уже отменить поездку, но позвонили с работы, завалили неожиданными проблемами и вопросами, и очнувшись, она обнаружила себя в международном терминале Шереметьева и легкой сумкой через плечо. Сорвавшись с работы, приехал он. Простояв полтора часа перед стойкой регистрации, не в силах оторваться друг от друга, они так и не поняли, что это только начало.

Вскоре выяснилось, что наука экология приобрела в ее лице незаменимого специалиста. Ей удавалось все – от организации небольших конференций до сбора астрономических сумм на свое нужное дело. Ее ценили и принимали везде, а он, бесконечно гордясь ею, втайне мучительно болел частыми разлуками.

На вокзалах они подолгу не могли отойти друг от друга, жадно гляделись в серые – она, и в чайно-карие – он, глаза, прижимались щеками и переживали маленькую смерть. В аэропорт он никогда больше не ездил: не любил долгой одинокой дороги домой попутными машинами, когда все происходящее вдруг теряло смысл, потому что ее не было рядом.

Она же забиралась в узкое нутро самолета, доставала плеер и под мягкие звуки любимого Ханса Зиммера давала себе очередные клятвы о том, что это – последний раз.

Но это был не последний раз. И потом, и через год. Последний раз так и не наступил.

У них много чего еще могло быть впереди. Если бы они захотели.
Но нашлись более важные вещи. Работа, родители, долг. Знакомые качали головами и завистливо спешили подвести итог: "Видно, не судьба". Однажды проснувшись, он понял что теперь может существовать без страшного наркотика, носящего ее имя. Ломка прошла. Он излечился так же внезапно, как и заболел. А она... она и так уже была слишком далека.
Они не ругались, не устраивали скандалов и не рассуждали о роли судьбы в их странной и неправильной сказке про любовь.

Они просто оставили друг друга. Навсегда.