Лысые

ЛЫСЫЕ

     посвящается С. Б.

     И если ты спросишь меня: "Что же дальше?",

     То я промолчу, ведь чем дальше - тем хуже.

     Нет повода для оптимизма и веры,

     Есть тюрьмы, подвалы, решетки и стены.

     Еще есть друзья и любимая баба,

     А я - из таких, кому этого мало.

     Мне страшно за всех моих близких, я вижу,

     Я ЗНАЮ, куда мы идем!

     (группа "Адаптация", "Жизнь в полицейском государстве")

     Мне бросилась в глаза группа людей, которые блестели лысинами и шли, как манекены, вдоль улицы. Одеты они были по-разному, роста были разного, лица отличались, но их походка, их бритые головы делали их похожими, как людей в униформе. Когда-то у нас таких звали скинхедами, хотя никаких действий, свойственных скинхедам, те не производили. Не придерживались каких-либо политических взглядов, не кичились на каждом углу липовым превосходством... Все, что можно о них было сказать, это то, что они гуляют по городу огромными компаниями и смешно выглядят.

     Да, раньше их звали скинхедами, иногда просто лысыми, что, в принципе, значило одно и то же. Чем они занимаются в свободное от прогулок время - не знал никто, да и не интересно было это никому. Пресса не обращала внимания на этот феномен, разговоров они ни с кем не заводили.

     Поначалу, когда они только появились, люди боялись их. Люди обходили их стороной за большое расстояние, и когда эти безмолвные процессии двигались по улицам, вокруг пустело, улицы становились серыми и безлюдными, и только из окон торчало множество зевак, которые пытались что-то для себя понять.

     А потом люди стали яростно протестовать против лысых. Люди поняли, что вреда те причинить не то, что не могут - не хотят, и время от времени кидали в них бутылками, камнями - всем, что было под рукой. Лысые останавливались и смотрели на обидчиков. Молча, пронзительно. Никто не мог выдержать этого взгляда множества пустых глаз, и любой, попавший под такую атаку, хотел все, что угодно, только не жить с этим грузом. Когда-то и я подвергся этому - но у меня не было патронов, поэтому я до сих пор жив.

     Когда схлынула волна ненависти, пришло безразличие. Люди привыкли к лысым, как привыкают к гулу электростанции. Начали воспринимать их, как данность: они есть и все.

     Тогда только-только закончилась информационная блокада, и потоки информации устремились к людям. Они пили их, как вопиющий в пустыне пьет обретенную наконец воду. Все устали от пятилетнего заточения. И я тоже.

     Уже мало кто помнил и о блокаде, и о разгроме аппарата правительства, и о затяжных днях Федоровской тирании, сменившейся полугодовой анархией. (Всем наплевать на историю родного государства. У всех на уме одно: белок, белок и ничего кроме белка.)

     А я помнил.

     И вот, я стоял посреди улицы и смотрел на процессию лысых. ТТ противно оттягивал карман куртки, ветер задувал в дырку на затылке, левое ухо стреляло. Закрытый раздатчик пайка собирал очередь, которая постепенно всасывалась в подъезд полуразрушенного здания, ища тепла и защиты от ветра.

     Глядя на процессию лысых, я не заметил, как ко мне подошел карлик, держащий на плече большой баул, в котором что-то звякало. Он подергал меня за штанину, и я обратил на него внимание.

     - Спирт нужен? - Спросил он.

     - Нужен, конечно, - ответил я.

     - На что меняешь? - Спросил он, явно прицениваясь к моей внешности. Что он, на одежду мою зарится? Во глупость! Он ниже меня ростом на метр, если не больше.

     - Патроны есть, - сказал я.

     - Для чего?

     - Для ТТ.

     - А, говно. У всех есть... А еще что-нибудь? - Настаивал карлик. Ему явно надо было спихнуть спирт. Скорее всего, дерьмовый был у него спирт.

     - Лишняя карточка раздатчика, - сказал я.

     - О! - Воскликнул карлик. - Это подойдет. Именная, общая?

     - Общая.

     - Давай! - Он потер правую руку о грязную ткань рубашки, надетой поверх громадного свитера. - Три литра, канает?

     - Пять.

     - Четыре.

     - Пять, или ни *** не получишь, - грубо долбанул я прямо в лоб.

     - А, хер с тобой, - пробормотал карлик и поставил баул на асфальт.

     Развязав завязки, он извлек несколько мутных бутылок. Потом поднял взгляд на меня, беззубо улыбаясь.

     - Пять литров, - провыл он. - Пять литров!..

     - Давай сюда, - ответил я и достал из кармана пластиковый мешок.

     - А карточка? - Сразу ощетинился карлик, заслоняя собой бутыли. Он стал похож на злого бульдога, сидящего на цепи около склада. Зубов только не было.

     - Да, - сказал я. Бросив мешок на землю, и придавив его ногой, я начал шарить по карманам левой рукой - правая уже вспотела, сжимая рукоять пистолета. Карлик смотрел на мои действия, продолжая улыбаться кровожадной беззубой улыбкой.

     Наконец я нашел карточку и показал ему. Он отодвинулся в сторону. Взвалил баул на плечо, выхватил у меня из руки заветный клочок картона - и был таков.

     Раздатчик пайка уже открылся, и я поспешил сложить бутылки в мешок. Встав в очередь, я начал рассматривать людей. Вот стоит пожилая женщина, похоже, когда-то была богатой - в воротнике угадывалась шерсть какого-то диковинного зверя. Рваное на спине пальто нещадно подставляло голое тело ветру. Вот - седой мужик, видимо, не очень-то заметивший смену всего устоя жизни. Как был бомжем, так и остался, и помрет. Вот - девочка с глупым выражением на лице, чем-то напоминающая курицу, ждущую корма. У нее, наверное, никого не было, потому что родители по закону не имели права отпускать детей в одиночку до пятнадцати лет...

     И среди них - я. Кем я был? И был ли? Неужели все это - только сон, вымысел... Драматургия, кино - все осталось в прошлом, мои бессмертные, по словам Бориса Аркадьевича, труды ушли в никуда, и теперь я - такое же ЧМО, как окружающие меня, голодные, истекающие слюной в ожидании белкового пайка вы****ки дерьмовой страны.

     О да, я был драматургом... Наверное. Я писал сценарии, и все заворожено смотрели мои фильмы, даже названия которых поглотила история всего за девять лет. Человечество в этом маленьком кусочке мира нещадно уничтожило все, относящееся к человеку - его культуру, мораль, оставив только стремление пожрать и спастись от нападения. Как там, в Новом завете? "Пришед же на место, сказал им: молитесь, чтобы не впасть в искушение. И Сам отошел от них на вержение камня и, преклонив колена, молился, говоря: Отче! о, если бы Ты благоволил пронесть чашу сию мимо Меня! впрочем не Моя воля, но Твоя да будет"... Тоже ведь было когда-то.

     И ведь не пронес, не пронес чашу, все зря было, все впустую. Люди загубили все в корне, сделав себя не зверьми даже - хуже зверей, вроде и вернувшись к истокам - но с другой стороны, отбросив все, что нажили за тысячи лет, забыв не только других, но и себя...

     Мне вдруг стало противно, и я начал закипать. Внутри поднималась волна ненависти ко всем окружающим меня людям. Хотя - они-то тут при чем? Они такие же, по сути дела, невинные жертвы политической игры. Одному государству-соседу стало выгодно загнать нас по уши в говно - оно и загнало, при чем тут эти люди?

     Но волна ненависти все ближе и ближе подбиралась к берегу сознания, и, наконец, захлестнула его.

     Я начал ругаться. Люди, стоявшие вокруг, никак не отреагировали на мое поведение - таких, как я, ругающихся посреди улицы идиотов, было преполно.

     Но когда я извлек из кармана карточку раздатчика, схватил ее за противоположные края грязными пальцами, люди сразу обернулись ко мне. Все до единого. Как зомби, они вытягивали ко мне руки, и в их глазах читалась мольба: "Отдай ее мне, отдай..." Мое поведение было не в диковинку: многие в порыве истерики рвали карточки, и люди это знали. И когда подобные инциденты случались, все до последнего момента надеялись, что безумец одумается, отдаст заветный кусок картона тому, кто будет выглядеть наиболее жалко.

     Да, ограниченные, конечно, но все-таки ярко выраженные актерские способности наше общество вбило в каждого. Когда по несколько раз на дню изображаешь на лице скорбь - поневоле научишься это делать мастерски.

     И вот, эти скорбные зомби окружили меня, и смотрели, и смотрели - со всех сторон умоляющие взгляды, загипнотизированные синтетическим белком.

     - Пошли все вон! Отвалите!!! - Закричал я и резко рванул руки в стороны. Бутылки в висевшем на левой руке пакете звякнули. Потом я разжал пальцы. Взгляды окружающих меня людей моментально опустели вновь. К тому моменту, как обрывки картона достигли асфальта, никто на меня уже не смотрел - будто и не было всех этих раздавленных жизнью несчастных.

     Как все-таки хорошо промыли людям мозги во время президентской практики Федорова! Даже анархические месяцы не сумели упразднить этого. Люди просто физически не могли меня сейчас ограбить, забрать у меня эту карточку - эти, по крайней мере. Они могли меня только просить о ней. Федоров превратил нас в скотов, травоядных, вечно умоляющих о подачке.

     Я плюнул в сердцах - и случайно попал в какого-то мужика. Тот даже ухом не повел, как стоял, так и стоял.

     Я пошел в ту сторону, куда недавно удалилась процессия лысых. Мне не нужны были они, но я хотел "домой", поэтому направление выбирать не приходилось.

     ***

     - Итак, придурки, - шипит сквозь зубы Профессор. Его так зовут потому, что он очень умный. Даже слишком. - Я не могу понять ни черта! Наша лаборатория вот уже два года пытается спасти всех этих дебильных уродов от виселицы, а они еще ставят нас на счетчик. Говнюки. А вы что? Тоже хороши! На хрена вы все им разболтали?

     Придурки - Алексей и Сизиф - переглядываются.

     - А что делать? - Спрашивает Сизиф. Его так зовут, потому что его работа - настоящий ад. Он занимается рутиной из рутины, ни черта с этого не имеет и у него нет никаких шансов из этого всего дерьма вырваться. - Они пришли и начали на нас давить! А мы-то им подотчетны...

     - Идиот! - Орет Профессор. - Да и *** бы с ними, они ничего не могут тебе сделать! Тоже мне, мать твою...

     - Они обещали закрыть лабораторию, - встревает Андрей.

     - И что? - Говорит, слегка успокоившись, Профессор. - Они... Они... Они... Это всего лишь дворники, мальчик. "Они" ни хрена не могут. Точнее, не могли. А теперь они точно все обломают через правительство.

     - В смысле? - Не понимает Сизиф.

     - А, не важно, - махает рукой Профессор. - Помяни мое слово, скоро ты начнешь лысеть...

     ***

     Улицы были чистыми. Элитарное сословие - дворники - знали свое дело. Когда-то давно, где-то месяц назад (время ползло очень медленно, и день подчастую был длинной в жизнь), один из наших "политиков", давая интервью в одну из сохранившихся до сих пор газет, назвал нас "страной дворников-олигархов". Эти люди действительно были богаты, почти как политики, и они работали по-настоящему, ели по-настоящему, жили по-настоящему. Они выглядели как люди и могли себе позволить многое из того, что не мог себе позволить никто. Все мечтали о такой должности, но попасть на нее было очень трудно: каждого человека самостоятельно отбирал начальник региона. Интересно, он вообще что-нибудь кроме этого делал?.. Дворники не только прибрали улицы и выносили трупы из жилищ, но так же выполняли функции милиции. Требовалось это редко.

     Идя по улице, я вдруг услышал, как какой-то мужской голос сказал мне:

     - ...Можно и иначе. Только если... - И дальше все пропало. Голос как будто шел со всех сторон, единственное было совершенно точно: обращались ко мне. Я повертелся, посмотрел по сторонам, но не увидел никого, кто бы мог мне это сказать. А потом вклинился другой голос, на этот раз женский. Слова было очень трудно разобрать, это было какое-то больное бормотание - так люди бредят при лихорадке. Я опять повертел головой туда-сюда, но ничего не понял. Выругавшись, я пошел дальше.

     Вскоре я достиг спуска в мой подвал. Марина - моя жена, каким-то чудом выжившая до сих пор, - сидела на своем обычном месте, в уголочке, под окошком, и читала газету, которой было уже около восьми лет. Не поднимая головы, она сказала:

     - Я заждалась тебя...

     - Здравствуй, - ответил я. Марина не отрывалась от газеты.

     - Ты опять порвал карточку раздатчика, - сообщила она мне. Она заранее знала, что так и будет.

     - Да, - сказал я.

     - Обо мне не думаешь, так о детях подумал бы... - Тоскливо пробормотала она.

     Внутри у меня что-то резко лопнуло. Упавший на пол пакет с бутылками громко звякнул, и я заорал на нее:

     - Какие, на ***, дети, дура?!! Нет у нас никаких детей!!!

     Потом я захлебнулся криком, и меня чуть не разорвало кашлем. Дни мои, похоже, были сочтены. Кашель, появившийся две недели назад, вчера лишил меня сознания. Скоро я, наверное, просто помру, и даже не узнаю, что за болезнь меня убила.

     Эх, Марина, Марина... Когда-то у нас действительно были дети. Первый наш ребенок умер от гриппа, когда ему не могли оказать нормальную медицинскую помощь - при Федорове больницы позакрывали почти все, наверное, так хотели решить вопрос перенаселения. А второй исчез бесследно восемь лет назад. Там Марина и осталась, окончательно сойдя с ума от горя. Я понимал, что орать на нее - это самое худшее, что можно вообще себе представить. Если бы жизнь была другой, я бы самолично задушил того мудака, который посмел бы повысить голос на убитую горем по сыну мать. Я не оправдывал себя, но я уже не мог терпеть эту безумную женщину; а не бросал я ее только потому, что, не смотря на все мое отвращение, всю мою ненависть во мне еще оставались отголоски любви к ней. Еще, наверное, сказывалось воспитание, хотя оно изрядно потрепалось жестоким наждаком истории нашей "любимой" страны.

     Познакомились мы с ней, когда еще никто не знал ничего про Федорова. Действующий на то время президент стабильно держал страну в кризисе, но, сколь бы его ни ругали, этот кризис ощущало на себе меньшинство. А потом президент в одном из выступлений по телевиденью представил Федорова и сказал, что это - его преемник. Люди тогда еще удивились: "Что такое? Какой преемник? К монархии возвращаемся? Как же наша демократия?" Тогда подобные выходки вызывали бурные процессы недовольства, а теперь - что бы ни случилось, люди будут молчать и стоять в очередях на раздачу пайка.

     Потом Федоров стал президентом... И все. Все кончилось. Свобода, воля, собственность - все это утратило свое значение, моментально вырвав страну из хаоса и заключив ее в стальную сеть. Милиция стала полицией, образование военизировалось, за воровство стали расстреливать на улицах, а безбилетников травить газом. И все бы ничего, может, продержалось бы это лет десять - стабилизировалось бы... Да убили Федорова. И все кончилось по-новой...

     Когда кашель слегка отпустил, Марина прошептала, не отрываясь от газеты:

     - Какой же ты эгоист, Виталик.

     - Наши дети умерли, Марина, - ответил я ей. - Умерли, умерли давно, умерли с концами, черт побери. А мы еще живы, вот такое говно, и поэтому нам надо не бредить прошлым, а думать о настоящем. Мы можем попробовать перейти границу.

     - Какую границу? - Спросила Марина. Глаз не подняла.

     - Какую-нибудь.

     Продолжать мысль я не стал, потому что меня вдруг озарило: а ведь действительно! Можно же перейти границу. Почему я раньше об этом не подумал?

     - Ты лысеешь, - неожиданно сказала Марина. В такие моменты, когда она вдруг проявляла понимание реальности, я ощущал всеми фибрами души такую сильную любовь к ней, что даже сам удивлялся потом, когда она возвращалась в прошлое. Марина смотрела на меня. Ее глаза были полны слез, но голос не дрожал.

     - Лысею? - Удивился я. Проведя рукой по голове, я понял, что она права. У меня действительно появилась залысина. При чем весьма большая. - И давно?

     - Не знаю, - пробормотала Марина и опять уткнулась в газету. Прошлое звало ее.

     Я вздохнул и отошел в другой угол.

     Я вдруг подумал, что люди перестали лысеть. Лысые - это была особая группа, я их не рассматривал. К тому же нельзя было точно сказать, лысые они или просто бритые наголо. Я долго ломал голову, пытаясь вспомнить, когда я в последний раз видел лысого человека в одиночку. Это было примерно десять лет назад. Надо же... Давно.

     Потом я перекинулся на мысли о границе. Есть другие страны, где люди живут иначе. Почему бы не попробовать сбежать отсюда в другую страну? И почему этого никто не делал? Хотя, может, кто-то это и делал... Я не мог знать. Думая об этом, я незаметно уснул, сидя на табурете и прислонившись к холодной стене спиной.

     Мне приснился сон, иллюстрирующий мое прошлое. ЦДХ, концерт группы "Адаптация". Ермен, только что разнесший буквально в клочья табуретку о сцену, заводит диким голосом: "По утрам на всех рынках города детвора средь барыг ошивается: кто - ворует, кто - просто кормится, ну, а в общем, все побираются..." Толпа, по большей части состоящая из мальчиков и девочек лет четырнадцати, вопит на протяжной ноте одну букву "у". Музыканты выкладываются по полной, они делают все, чтобы убить человечность в людях, которые пришли на их концерт. Тогда мне очень нравилась "Адаптация" - не знаю, за что, я никогда не любил панк-рок. "...Он идет по земле хозяином, понимая свое одиночество, не справляет народные праздники и не борется за экологию... И не надо ему никаких перемен, революций, погромов, игрушечных войн, он далек от бессмысленных ваших проблем, он не знает такого понятия - Дом... МОЙ ГОРОД БУДЕТ СТОЯТЬ!"

     Когда я проснулся, было темно. Я открыл глаза, и не ощутил никакой разницы - что с закрытыми глазами, что с открытыми. Первое, что я осознал кроме темноты - это бормотание. Оно шло отовсюду, слов в нем невозможно было разобрать, одно настроение. Угнетенное. Хмурое. Беспомощное. Куртка и ТТ остались на гвозде у входа. Безоружность оказалась гораздо хуже страха.

     Я начал всматриваться в темноту. Там, посреди комнаты, как будто шевелилось что-то, что-то непонятное, большое, бесформенное. Я вспомнил, как несколько месяцев назад средь людей ходил слух о странных существах, чем-то сродни мифическим вампирам, которые внешне выглядят как клок тумана - такие же текучие, аморфные, но гораздо более зловредные. Они питались всем, что содержало белок - и людьми, соответственно, тоже. Они заключали еду в себя и растворяли - как пауки в коконах, постепенно усваивая.

     Меня пробрал холод. Стена за спиной стала ощущаться как вещественный образ безвыходности.

     Я вытянул руку вперед и прошептал:

     - Марина...

     Шепот мой утонул в темноте. Она проглотила его.

     - Марина, - чуть громче сказал я. И - о чудо! - она ответила:

     - Что, Виталик?

     - Где ты? - Спросил я, не сумев понять, откуда пришел ее голос.

     - Я здесь, под окошком, - ответила Марина. Голос ее тоже шел, как будто, отовсюду. Движение посреди комнаты прекратилось, бормотание исчезло. Воцарилась звенящая тишина, показавшаяся мне гораздо более зловещей, чем звук...

     На ощупь я добрел до окошка и прикоснулся к Марине. Она, похоже, спала. Наверное, она отвечала мне сквозь сон. Я приподнял ее и сел на ее место, а потом усадил ее на себя. Так мне было немного уютней, хотя я понимал, что до утра ноги мои затекут безбожно.

     Когда я уснул, ко мне вернулся сон про ЦДХ. Ермен плюнул на сцену перед очередным куплетом, выражая, таким образом, избыток чувств. "Урла провинциальная российских городов, патриотическим дерьмом измалеваны стены, здесь все напоминает один страшный сон, в котором я облажался и ВСКРЫЛ СЕБЕ ВЕНЫ!!!" Далее сон унес меня из зала, голос прорывался сквозь мелькающие картинки. Вот - я вскакиваю в холодном поту с постели, я - тень, призрак, меня нет. Меня никто не видит, и я безмерно этому рад. В соседней комнате идет пьянка, кто-то рассказывает анекдот, наверное, и все невесело ржут. Я захожу туда, достаю из кармана тюбик яда. Откуда у меня в кармане яд? Не знаю. Я достаю яд! Я смотрю на них. И выдавливаю тюбик в стакан одному мудаку. А потом иду к окну и встаю на подоконник. Ветер сразу пытается бросить меня обратно в комнату. Я не сдаюсь. Я слышу, как народ за окном начинает говорить кому-то: "Закрой окно". А тот отвечает: "Да идите вы, сами закрывайте!" Потом кто-то сзади говорит: "Что с тобой?" Звон, глухие удары, шлепки... Он подох, я это знаю. Я его отравил. Я шагаю вперед. И все смазывается. Мое падение - оно имеет глубокий смысл только для меня, я его ощущаю. Я не двигаюсь - я никогда не двигался, это весь мир вокруг меня движется. Я же не подвержен заблуждению о всеобщем движении... И потом я - уже не я, я сижу в сторонке, на асфальте, прислонившись спиной к кирпичной стене. А вокруг моего тела - два санитара и два мента. Решают, что со мной делать. Я смотрю на это отрешенно. Они даже не подозревают, что это распростертое тело - никакого отношения к живому мне не имеет...

     "...Когда его подбирали, я сидел в стороне, теперь никто не поверит, что я был на войне... И не придумал медаль ЗА ИЗМЕНУ РОДИНЕ!" Ермен надрывался, ЦДХ стонал под натиском панк-рока. После организаторы концерта имели большие проблемы с хозяевами заведения, после "Адаптация" никогда более не выступала в ЦДХ. Но это - после...

     ***

     Кто-то стучится в дверь. Сизиф подходит и смотрит в глазок. Там - три дворника, один из которых вертит в руках ненавязчивую серую папку.

     Сизиф снимает трубку переговорного устройства и говорит:

     - Андрей, тут пришли... Эти...

     Андрей не успевает ничего ответить, врывается голос Профессора:

     - Сколько их?

     - Трое, - отвечает Сизиф.

     - Хрень какая... - Мямлит Профессор. - Ну ладно, впускай их.

     Сизиф нажимает кнопку, и дверь отъезжает в сторону. Трое дворников заходят, и один говорит:

     - Нам надо переговорить с главным.

     Он произносит слово "главный" так, что создается ощущение, будто они пришли не в научную лабораторию, а в притон наркоторговцев. Все трое нетерпеливо смотрят на Сизифа.

     - Как вас представить? - Спрашивает последний.

     - Как хочешь, главное - побыстрей, - отвечает дворник.

     Сизиф заходит к Профессору в кабинет и говорит:

     - Им надо с вами переговорить.

     - Пусть войдут, - отвечает Профессор. Рука его легко и ненавязчиво нашаривает в ящике стола рукоять "браунинга".

     ***

     Я опять стоял в очереди в раздатчик. Люди молчали, лишь иногда кто-нибудь тяжко вздыхал или шипел от боли. Снова шли лысые - только в прошлый раз я застал их уже удаляющимися, а теперь они приближались. Толпа никак не реагировала на них. Лысые шли мимо - пусть и идут; никому до них не было дела. Я был единственным человеком, который обращал на них внимание. При чем внимание достаточно пристальное.

     Как манекены, они шли мимо - в этот раз цепочкой, по два человека. Я вдруг понял, что среди них есть и женщины. Забавно, раньше я этого не замечал.

     И как только я об этом подумал, они остановились. Все сразу. И все сразу уставились на меня. Сомнений насчет направления их взглядов быть не могло. Но - вот странное дело! - я совершенно не почувствовал ничего дурного в том, что они на меня смотрят. Наоборот, мне стало как-то уютно, спокойно. Краем глаза я заметил, что люди вокруг тоже обернулись, ощутив, что процессия прекратила движение. А потом люди начали расходиться в стороны, оставляя меня одного под прицелами всех взглядов.

     Лысые смотрели на меня минуты две, не моргая, молча, безотрывно. Так же, как и другие люди вокруг. А потом процессия продолжила движение, и я опять почувствовал холод. Они ушли.

     Я дождался своей очереди и получил два брикета белковой массы - на себя и на Марину. А потом направился домой.

     Правая рука в кармане куртки бессознательно поигрывала с пистолетом - так подростки бессознательно ласкают свои гениталии. Рука снимала ТТ с предохранителя - и снова ставила на него. Я думал о лысых. Что это могло значить? И почему я не хочу сейчас пустить себе пулю в лоб? Люди, стоявшие со мной в очереди, еще минуту-две посматривали на меня, считая меня покойником уже. Они, наверное, были очень удивлены, когда я не покинул очередь и не ушел кончать жизнь самоубийством. Хотя - нет, не были они удивлены. Им было все до фени, их совершенно не интересовало ничего, кроме пайка.

     Я думал и не заметил, как из одного подъезда вышло двое дворников. Они направились ко мне. Я бы не придал им большого значения, но один из них без разговоров врезал мне в челюсть, и я упал.

     - У, мразь, сука... - Прошипел он, доставая пистолет. И не какой-нибудь ТТ, а огромный, блестящий "Дезерт игл". Он направил мне дуло в лоб.

     - Как ты себя чувствуешь, трутень? - Спросил он меня. Я не понял, чего он хотел от меня. Похоже, он хотел моей смерти. И больше ничего.

     - В чем дело? - Ответил я вопросом на вопрос, и голос мой был хриплым. Я понял, что сейчас будет приступ кашля. Но приступа не было.

     - Ты лысеешь, - сказал дворник. Второй стоял рядом, как гранитная статуя.

     - И что? - Удивился я.

     - А то, педрило, что такие, как ты, не имеют права жить, - ответил дворник.

     Я приподнялся на локте.

     - Не вставай, - сказал дворник, дергая пистолетом. Я остался в полулежащем положении. - Для кого паек несешь?

     - Для себя и своей жены.

     Дворники переглянулись.

     - Он, похоже, ничего еще не понял, - сказал второй.

     - Да, похоже на то, - подтвердил первый.

     Первый повернулся ко мне, и сказал:

     - Знаешь, я не могу тебя сейчас убить. К сожалению. По закону. Я бы очень хотел, но не могу. Поэтому мы сейчас пойдем с тобой, чтобы узнать, где ты живешь. И когда придет твое время, тебя грохнут. И не думай, что тебя спасет твоя ебучая матка. Я вот этими руками из тебя вытащу кишки. Ну, или то, что от них останется, слышишь меня, сучонок? Давай, вставай, отрывай жопу от асфальта, го...

     - Петр, - вдруг прервал его второй. Я посмотрел на него. Он застыл, глядя куда-то через меня. Первый дворник тоже поднял глаза и вдруг выронил пистолет. Почти сразу он поднял его опять, взял обратным хватом и направил дуло себе в лоб. Я даже подумать ничего не успел, а он уже лежал на асфальте с огромной дырой во лбу. Другой тоже вытащил ствол, "Макаров", и приставил его к своему виску. Я не стал смотреть, обернулся и увидел спины удаляющейся процессии лысых. Глядя на них, я услышал сзади оглушительный выстрел.

     Лысые заступились за меня. Со мной явно происходила какая-то чертовщина.

     Всю свою жизнь, начиная с двенадцати лет, я убегал из дому.

     Всю свою жизнь.

     Навсегда.

     Первый раз я ушел из дому, когда устал от побоев отчима. Отца своего я не знал, так уж вышло. Зато у меня был отчим. И он люто ненавидел меня. Цеплялся к любой мелочи и избивал до полусмерти. Жили мы тогда в Ленинске-Кузнецком, мать работала на каком-то заводе... Я уже плохо помню. Отчим, вроде как, служил тюремным надзирателем. Ему мало было зэков, на которых он вымещал свое раздражение. Меня он звал вы****ком - и никак иначе. При маме он ко мне просто никогда не обращался. Я даже не уверен, знал ли он мое имя. Но это уже не важно, я убежал от него в двенадцать лет.

     Мне повезло - я примкнул к цыганам. С ними я бродяжничал до семнадцати лет. Я сразу заимел великолепный цыганский загар, то есть не мылся вообще, и стал настолько похож на цыгана, что мать родная, скорее всего, узнать не могла бы. Цыгане эти были люди старомодные, они верили в дурацкую цыганскую романтику. Хотя мы с другими подростками, конечно же, занимались в основном попрошайничеством. Меня выучили играть на всех возможных инструментах, петь, танцевать, показывать карточные фокусы, управляться с животными, воровать, драться, убивать, не бояться ничего и никого. А так же меня выучили ценить женщин.

     Но я ушел от них. Потому что мне опять повезло. Одному режиссеру захотелось сделать фильм, в котором нужен был цыган на одну из главных ролей. При чем именно настоящий, а не загримированный актер. Так я попал в кино. Я играл после этого различные роли, в основном эпизодические. Цыгане меня отпустили на диво легко. Они не держали зла ни на кого, такие уж они старомодные были. А потом я написал один сценарий и подал его на стол одному режиссеру. Мне тогда исполнилось двадцать три года...

     Много от кого я убегал, и всегда - уже из дома родного, тогда, когда, казалось, ничто нас уже не разлучит.

     Так было всегда. И я начинал думать, что пора бы мне сменить местожительства. Город и окружение. Сменить все... Единственное, что меня держало - а точнее, единственная, державшая меня женщина - была Марина. Но и это значило мало что, и я это понимал. Это являлось просто отговоркой, оправданием слабости. Или, наоборот, подтверждением силы воли... Я же знал, что если я решусь - я брошу ее на произвол судьбы без особых душевных пыток. С волками жить - по волчьи выть: бесплодная женщина - и есть бесплодная женщина.

     Я поднялся с асфальта и подошел к одному из дворников. Наклонился, и с огромным усилием разжал пальцы, сжимавшие рукоять "Макарова". Взвесил пистолет в руке. Удобный, черт побери! Повертев немного в руке, я засунул пистолет в левый карман куртки. Потом посмотрел на "Дезерт игл" - но брать не стал: патроны к такой махине найти исключительно сложно. Я даже не знаю, возможно ли это...

     Подобрав брикеты пайка, я пошел домой.

     По дороге я встретил еще несколько дворников, но они не проявили ко мне никакого внимания. Либо те двое рехнулись, либо все остальные были не такие глазастые. Меня это, в принципе, не волновало. Мной владело спокойствие и безмятежность. Лысые вступятся за меня, я это знал.

     ***

     Все уже ушли, и Андрей с Сизифом сидят над трупом Профессора.

     Только что здесь было крупномасштабное разбирательство, в результате которого Профессора признали невменяемым. Посмертно.

     И теперь Сизиф и Андрей сидят в кабинете Профессора на стульчиках, и смотрят на тело своего научного руководителя.

     - И что дальше? - Спрашивает Сизиф.

     - Конец всему, - отвечает Андрей.

     - Да, наверное... - Говорит Сизиф. Он разбирается в вопросе хуже, чем Андрей. Он - всего лишь лаборант, в то время как Андрей - практически коллега Профессора. Был коллега.

     - Только я не до конца все понимаю, - смущенно говорит Сизиф.

     - А и не надо, - отвечает Андрей. - Могу сказать в двух словах: нам ****ец. Скоро не останется ничего от старого человеческого сожительства, общество потеряет значение... Мы с тобой скоро тоже будем частью этой машины.

     Они сидят молча минут десять.

     - И ничего нельзя сделать? - Спрашивает Сизиф.

     - Ничего, - отвечает Андрей. - Точнее, можно, но для этого надо восстановить оборудование, создать условия, сделать парочку открытий, как он, - Андрей указывает на тело Профессора.

     - Суки все-таки эти дворники, - говорит Сизиф.

     - Да, - отвечает Андрей. - Ну, так вот. Нужно много всего сделать, а времени нет. Мутация идет слишком быстро. Так что я могу только повторить описание ситуации в двух словах: нам ****ец. Можешь считать, что человеческой культуры уже нет.

     Они замолкают. Потом Андрей встает, подходит к неприметному шкафчику в углу. Открыв дверцу, он извлекает пакетик с серым порошком и шприц.

     ***

     Дома было все по-прежнему. Марина сидела под окошком на табуретке, склонившись над бесполезной газетой, и спала. Я не стал ее будить.

     Я достал из кармана "Макаров" и повертел его в руках. Вытащил магазин. Полный, только одного патрона нет... Вставил магазин обратно и передернул затвор. Да, что ни говори - отличное оружие. Приятный сухой щелчок затвора, мягкое давление на руку и полированная прохлада спускового крючка, черный цвет стали - все было просто великолепно, прошлый хозяин поддерживал своего "друга" в прекрасном состоянии. Он мог бы гордиться этим шедевром, если бы был жив. Наверное, он и гордился. Пока был жив.

     Я покопался в пакете со спиртом и достал одну бутыль. Откупорив ее зубами, я сделал несколько глотков. Странное дело, спирт оказался неплохим, только чуть-чуть разбавленным, градусов до восьмидесяти. Наверное, поэтому он и ударил мне в голову сразу, и я чуть не упал, резко захмелев.

     Марина проснулась. Я не сразу это заметил. Видимо, она не спала уже некоторое время. Может быть, она видела, как я вертел в руках пистолет.

     - Привет, Виталик, - сказала она. - Ты отвел Сереженьку в садик?

     - Отвел, - ответил я. Эта процедура повторялась по несколько раз в день. Марина спрашивала что-нибудь о нашем втором ребенке, и я предпочитал отвечать ей адекватно - для нее, по крайней мере - чтобы избежать обвинений в эгоизме, черствости, малодушии... Если, конечно, у меня находилось на это терпение.

     - Он кашлял вчера. Ты звонил медсестре? - Спросила Марина.

     - Звонил. У него обычная простуда. Надо будет его отпоить медовым чаем... - Ответил я.

     Марина счастливо вздохнула и углубилась в чтение своей газеты. Годы голода и холода, лишений, бездомности, погонений, народных волнений, стрельбы по окнам, смертей друзей и близких - не смогли полностью уничтожить ее красоту. Видимо, бессмертна была ее красота. Она до сих пор не обзавелась сединой, и морщины ее были не столь уж глубоки. Может, это свойственно вообще всем бесплодным женщинам? Природная программа самозащиты, например, так действует, или что-нибудь еще...

     Я подошел к Марине и положил ей руки на плечи.

     - Поешь, радость моя... - Сказал я ей.

     - Я пока не голодна, - ответила она. Не голодна она, как же... Она не ела уже два дня, благодаря моему взрывному характеру.

     - Я хочу, чтоб ты поела, - решил настаивать я.

     Марина подняла глаза от газеты и посмотрела мне в глаза. Потом ее взгляд скользнул выше, и она сказала:

     - У тебя почти не осталось волос. Ты совсем облысел.

     Я провел рукой по голове и понял, что она права. Жалкие остатки растительности на моей голове еще были, но основную часть волос я действительно уже потерял.

     - Жалко, - продолжила Марина. В ее голосе появились слезные нотки. - У тебя всегда были такие хорошие волосы...

     Она вдруг прижалась ко мне, обхватила меня руками и затряслась в рыданиях.

     - Я сумасшедшая? - Сквозь слезы, срывающимся голосом спрашивала она. - Да? Я ничего не помню. Ничего! Что было вчера?..

     Потом она замолчала, и только громко всхлипывала. Я гладил ее по голове и не мог понять, что мне испытывать. Радость оттого, что она пришла в себя? Надолго ли... Сострадание ее горю?..

     - Поешь, пожалуйста, - сказал я ей.

     - Хорошо, - ответила она.

     Я сел на колени перед ней и вскрыл упаковку белкового брикета. Протянул ей. Она взяла паек у меня из рук и откусила маленький кусочек.

     - Что я говорила? Что я делала? - Начала она задавать вопросы, уже не плача. Хотя слезы из глаз еще не ушли.

     - Это не важно, - ответил я. - Все хорошо. Не бойся.

     - Что происходит в мире? И где мы? - Продолжала она серию вопросов. Бедняга, она ничего не помнит. Вообще ничего... Трудно же будет ей рассказать все, от начала и до конца. Эх, хватило бы времени...

     - Все нормально. Мы дома. Много чего успело произойти, в двух словах не скажешь... - Ответил я.

     Марина ела. Она смотрела по сторонам, как загнанная в угол крыса... Которая, не найдя пути дальше, бросается в атаку, без надежды на победу, но со всепоглощающей, страшной по своей природе гордостью, стремлением не сдаваться без боя. Действительно, какой путь из неизвестности мог быть сейчас у моей жены, если не в атаку? Ее безумие загнало ее в тупик, и теперь Марине оставалось только идти в атаку. Без надежды на победу.

     - Мы не дома, - сказала она, наконец. - Дома было по-другому.

     - Теперь наш дом - здесь, - ответил я, уже предчувствуя следующий вопрос.

     - А что стало с тем домом? - Спросила она.

     - Тот дом рухнул, когда обрушилась плотина, - ответил я. Вот так. Когда обрушилась плотина... Это было во времена анархии. Тогда люди спали. Какие-то боевики, а может - просто отморозки, заминировали плотину. И часа в три ночи произошел взрыв. Поток снес полгорода моментально, а остальное медленно рушилось в течение нескольких дней. Много кто был погребен заживо, много кто захлебнулся, придавленный обломками. Мне повезло. И Марине повезло. Мы тогда жили в маленькой комнате в коммуналке, находящейся на относительной возвышенности. Поэтому я узнал о бедствии, не включив себя в число жертв. Утром. Когда покинул дом. А потом нас выгнали из нашей комнаты - новое правительство приняло законопроект о расселении дворников. Нам выделили подвальное помещение... Лучше уж говорить Марине, что дом наш рухнул, нежели сообщать ей, что нас из него прогнали.

     - Давно это было?

     - Года четыре назад... - Опять соврал я. Это было раньше. Хоть и не сильно раньше. Но - раньше. Это было лет семь назад. Точно не помнил даже я.

     - Плохо... - Пробормотала Марина. Ее спокойное и покорное восприятие подобных фактов было просто поразительным. Если бы я, вырвавшись из долгого заточения беспамятства, вдруг узнал что-нибудь подобное, я, наверное, поддался бы панике. А может, и нет...

     - Жить можно, - сказал я, попытавшись придать голосу бодрости. Получилось фальшиво, но Марина ничем не выдала, что она заметила эту фальшь.

     - А что с твоей драматургией? - Спросила она неожиданно. Чего-чего, а этого я ждать никак не мог. "Какая же ты умная, Марина", - подумал я.

     - Какая уж тут драматургия... - Пробормотал я. - Никому это сейчас не нужно...

     Слезы уже ушли из Марининых глаз. Теперь ее взгляд был холоден, как лед. Она смотрела на меня точь-в-точь как десять лет назад, смотрела, протыкая взглядом насквозь. От нее нельзя было ничего скрыть. Она знала, что скрывается за всеми моими ответами. На это ее свойство даже затяжное безумие не смогло никак повлиять.

     - Что-то ты не то говоришь, - сказала она. Потом немного подумала и добавила:

     - Не бойся, я не буду спрашивать про детей. Я знаю, что они мертвы. И я знаю, что я бесплодна.

     Да, я боялся подобных вопросов. Я не знал точно, до каких глубин простирается ее беспамятство.

     Я протянул ей второй брикет пайка. Она взяла его и повертела в руке.

     - А ты? - Спросила она.

     - Я ел недавно, - соврал я безразличным голосом. Врать Марине всегда было сложно. Но она всегда смирялась с моим враньем - она не любила конфликтов. И она знала, что если я хочу ей сейчас скормить свой паек, спорить со мной бесполезно. Она молча вскрыла обертку и надкусила.

     - Ты давно облысел? - Спросила она потом.

     - Вчера ты мне об этом сказала в первый раз, - ответил я.

     - Я сказала? - Удивилась она. Значит, она не помнила и свои редкие пробуждения. И это пробужденье, скорее всего, тоже забудет. Хотя - что-то уж очень долго оно длится...

     - Да, ты, - сказал я...

     И вдруг, неожиданно, что-то произошло. Я не мог понять, что это. Меня как будто разорвало на куски, и я вырвался из подвала. Я разлетелся по городу и начал слышать монотонный гул голосов, каждый из которых говорил о чем-то своем. Кто-то обсуждал курсы валют. Каких валют? - удивился я. Кто-то объяснял план наступления. Какого такого наступления? - снова удивился я. Кто-то выражал соболезнования по поводу умершей несвоевременно собачки. Что за маразм? - снова и снова удивлялся я.

     Если бы у меня была голова, я бы ее обхватил и закричал от обилия текших ко мне потоков информации. Я осознавал город в целом, а не какую-то его маленькую часть, ограниченную плоскостями моего подвала.

     Вот я иду по улице, я - и меня много, я даже не иду, я теку, как река, как волна, у меня в голове больше информации, чем может вместить человеческая голова. Я теку - и я стою, я сижу, лежу, и все это - одновременно.

     Меня больше нет.

     ***

     Сизиф стоит у раздатчика пайка. Окошко еще не открылось. Кроме Сизифа в очереди - только три человека. Больше никого район не собирает уже несколько дней.

     Андрей умер от передозировки.

     Профессора застрелили дворники.

     Сизиф стоит и смотрит на спины удаляющейся процессии лысых. Иногда он поднимает руку и выдирает у себя клок волос. Это совсем не больно - волосы уже совсем не держатся за кожу.

     Он смотрит на спины лысых и думает, что пройдут сутки - или, от силы, двое суток - и он тоже станет частью Единой Нервной Системы Человечества. Это его когда-то пугало.

     А теперь он даже хочет этого.