Малыш

              Машина,  переваливаясь с боку на бок и  трясясь на ухабах, с натужным ревом взбиралась на  холмы и  потом медленно исчезала в низинах. Наконец,  вынырнув  из очередной  колдобины и  фыркнув в последний раз,  она ровно загудела по дороге, ведущей в деревню,  и, свернув во двор одного из домов,  остановилась.  Задняя правая дверца открылась и оттуда появился мальчик с мягкой игрушкой в руках. Он отошел в сторонку и застыл, робко оглядываясь  по сторонам и прижимая  игрушку к груди. Вслед за ним  из машины со всех сторон, болтая и смеясь,  полезли молодые здоровые парни с открытыми бутылками пива в руках. Женщин среди приезжих не было.
            
Катя, проходившая мимо, замедлила шаг, наблюдая за происходящим.  Маленький мальчик в синих шортах,  разноцветной футболочке  и джинсовой кепке одиноко стоял недалеко от машины и словно не знал, куда ему идти. Года полтора или два, решила Катя, не заметив, что остановилась. Почти такой же, как ее Андрюшка недавно. Между тем возле машины собирался народ.
      
 Парни суетились. Одни вытаскивали из багажника привезенные продукты и спиртное, другие заносили его в дом. Тут же, возле машины, они пили пиво прямо из бутылок, переговаривались через окна с родными и здоровались с подходившими сельчанами. Наверно, среди приехавших  был и отец мальчика, однако, казалось, никому из ребят, приехавших на машине, нет дела до малыша, совершенно растерявшегося в этой шумной мужской компании. Он топтался на месте, прижимал к себе мягкого зайчика, порываясь то в одну, то в другую сторону, и не решался пойти, пока кто-то из взрослых не взял его за руку и не отвел в дом.  Катя опомнилась и  продолжила путь.  Задумавшись, она не заметила, как добралась до своей калитки.
             
 На крыльце играл в конструктор ее сын Андрюшка. Он  сосредоточенно гудел собранной машинкой, катая по доскам взад-вперед. А вокруг везде: на траве, земле, под распахнутой дверью, на ступеньках с широкими щелями валялись разноцветные детали. Катя нагнулась и стала их собирать.
         
Андрюшка подрастал, уже уверенно топал ножками и хорошо и много говорил. Но Катя все еще боялась за него, как за грудного, и болезненно реагировала на детский плач, где бы он ни раздавался: на улице, в метро, в магазинах и здесь, в деревне. Выпрямившись и высыпая детали в коробку, стоящую у крыльца, Катя вдруг отчетливо услышала такой плач.
      
   Резко обернувшись, она посмотрела в сторону  приезжих и потянулась к калитке. Среди людей возле машины мальчика не было видно. Катя оглядела улицу. Никого. Только разлегшийся на траве перед дорогой бурый теленок, сонно жуя и лениво отмахиваясь от мух хвостом, одиноко притягивал взгляд.
         
  Деревенская улица проходила  между двумя рядами домов. Один ряд тянулся по берегу Волги, второй  сопровождал его  через  дорогу, выходя другой стороной  на огороды. Там, где дорога поворачивала,  спускаясь к  речке Турайке, улица  кончалась.
          
   Дома стояли, выпятив палисадники  и  традиционно заслонившись от улицы кустами сирени, разросшейся вдоль заборов. Астры, гладиолусы и золотые шары расцветали в каждом дворе как непременный атрибут августа в деревне. Любимые Катины цветы, синие, как васильки, на длинных стеблях, со странным названием дельфиниум, к этому времени уже отцвели. Кое-где одиноко торчали над заборами  почти созревшие подсолнухи. Вишни, березы, облепиха и рябина скрывали дома от посторонних глаз. Яблони росли на задах. В палисаднике у Кати высилась ель. Со двора на улицу мимо ели к калитке пролегала тропинка.
         
  Стоя возле  калитки, Катя   пыталась понять, что происходит там, у машины. Дом приезжих располагался через дорогу, наискосок, довольно далеко, и на таком расстоянии  было трудно что-либо разглядеть. И хотя мальчика не было видно, плач определенно доносился оттуда. « Что ж они никак его не успокоят?» – с досадой подумала Катя и нерешительно направилась к сыну.
       
 Андрюшка был аллергик, и только в деревне никогда не болел. Поэтому семья Кати проводила на даче каждое лето, стараясь задержаться подольше. В этом году муж остался в городе работать, а Катя с ребенком и свекровь приехали одни.
         
 Деревня была спокойной, безопасной. Здесь не было змей, как это было там, где они раньше снимали дом. Когда родился сын,  Катя боялась даже думать, что будет, когда она, вернувшись на работу, отпустит на дачу Андрюшку с Верой Сергеевной. Но все решилось само собой. Позапрошлой зимой дом, что они снимали много лет и считали своим, стал чужим. Получив квартиру в поселке, хозяин дома продал его местному жителю, новой жертве сведения счетов и погорельцу, очень вовремя наделив его кровом и крышей и лишив тем самым семью Кати многолетней привычной дачи.
          
  Новое место Кате сначала не понравилось. Но то, что  нет змей, подкупило сразу. Плохая дорога отрезала деревню от внешнего мира (и в сухую-то погоду было трудно проехать), зато посторонние в деревне не появлялись, и ребенок мог бегать с друзьями, где угодно. Хуже было с рекой, широченной в этом месте из-за плотины, но Андрюшка пока слушался и купаться без взрослых не ходил.
          
  Волга виднелась от самого дома, местами просвечивая сквозь кусты, местами почти целиком выставляясь на обозрение, открывая глазу и себя, и свой дальний берег. «Надо окунуться перед обедом», - решила Катя, глядя на сына, увлеченного игрой, и тревожно прислушалась.  «Вроде затих»,- облегченно вздохнула  она, села на скамью у тропинки  и огляделась. Возле машины никого, на дороге – тоже. В безлюдной на вид  деревне стояла тишина, которая бывает в жаркий августовский полдень, и нарушал ее только шум теплохода, проплывавшего мимо за кустами и деревьями, скрывающими его нижнюю часть.
         
  В тот год, когда дом купили, по Волге плавали не только теплоходы и баржи. К берегу от вокзала ходил речной трамвайчик. Плыть до деревни на трамвайчике было интересно, и это примиряло с новым местом. Но с перестройкой все изменилось. Нерентабельные трамвайчики исчезли, и от вокзала до деревни, в которой на зиму оставалось человек пять колхозниц, можно было добраться либо по реке на чьей-то лодке, либо по шоссе на двух автобусах, а потом еще километров шесть пешком, три из них по дороге, а остальные по бездорожью или по тропинке кругом. Но Катина семья постепенно привыкала.
            
 Дом с малышом и машиной, откуда опять послышался плач,  находился в том конце деревни, от которого начиналась дорога к лесу, почему-то называвшемуся мысом. Между лесом и деревней рос березовый подлесок, с каждым годом становясь все шире, выше и  приближаясь к огородам. Местные жители звали его «молодель» и прочесывали по дороге в соседнюю деревню. А дачники не спеша обшаривали в поисках новых, еще не известных другим грибниц.
            
     Для мамаш деревня была раем. И со временем Катя полюбила это место. Речка и  лес,  тихо, безопасно, овощи и зелень с огорода, и, конечно, молоко. Местные старушки держали в деревне коров (жалкие остатки былой колхозной жизни), которых, всех, как одну, кликали «матушка», когда те возвращались вечером домой. И тогда, на закате,  Катя уходила за калитку с  бидоном.
         
 Молоко было густое, парное, еще теплое. Но теплое парное молоко любил только муж Кати, поэтому трехлитровую банку ставили в холодильник, чтобы утром деревянной ложкой  с узкой горловины снять свежие жирные сливки в пол-литровую баночку или граненый стакан. А пили холодное вчерашнее.
      
  Молоко брали ежедневно, и не все, конечно, выпивалось, пока муж оставался в городе. Вера Сергеевна, свекровь Кати, сливала прокисшее молоко в специальную кастрюльку, чтобы сделать творог, настоящий, деревенский, некислый.
      
 Постепенно баночки со сливками и сметаной скапливались в холодильнике.  И хотя Вера Сергеевна всегда точно знала, где старые сливки, где новые, а где не очень; где свежая сметана, где для теста, а где для блинов и борща, она пробовала вновь и вновь. Днем, когда внук еще где-то носился, она звала с огорода Катю,  обстоятельно усаживаясь с ней пить кофе или чай. На столе выстраивалась батарея баночек, и начинался процесс.  Вера Сергеевна маленькой ложечкой снимала пробы из каждой, чтобы узнать, что получилось, пока сливки, наконец, не бывали выбраны и добавлены в чашку. Пробовалась и сметана, но это уж так, заодно. Катя всегда пила только черный кофе, и поэтому ей выдавалось полстакана сливок или сметаны в качестве отдельного блюда. Это блюдо она  ела ложкой, заедая хлебом.
       
  Здесь, в деревне, можно было достать и козье молоко. Говорили, что оно очень полезно. Кое-кто из дачников покупал именно его. Катя никогда не пробовала это молоко,  потому не предлагала и сыну, хотя козы жили у соседки напротив, прямо через дорогу. Дом соседки прятался  за кустами сирени и облепихи,  зато двор был большим и открытым для всех. Летом сюда, к Вере Николаевне, маленькой, кругленькой, седой и добродушной старушке,  жившей в деревне круглый год, съезжалось шумное семейство: дочери, зятья, внуки и внучки, братья и сестры, тети и дяди. Хозяйство было большое: куры и коровы, козы и собака. Да и огород немаленький, потому что Вера Николаевна, стремясь оделить всех родных, несмотря на возраст, огород не уменьшала.  На ее  дворе висели качели для многочисленных внуков, у забора стоял стол со скамейками. Мимо рябины за скамейкой  проходила широкая тропинка к реке. Катя загляделась, как белая коза натянула привязь, пытаясь добраться до травы под скамьей.  На крыльцо вышла Вера Сергеевна и позвала невестку в дом. Оглянувшись на нее, Катя  вдруг поняла, что плач прекратился. Успокоенная, она ушла в дом за свекровью.
            
 Этот дом  Вера Сергеевна подбирала вместе со своим мужем, теперь уже бывшим, зимой.  Они ездили на смотрины и потом долго обсуждали на кухне поездку, принимая решение. Дом был куплен. Но той же зимой в новогоднюю ночь свекр ушел из семьи, где провел тридцать лет, к другой женщине, гораздо моложе его, и обзавелся новыми детьми, так и не успев отдохнуть в новом доме.
      
   Дом  стоял между двумя другими, ближе к правому, если смотреть от него на дорогу. До покупки там  проживал Иван Григорьев. Слева - его друг Михаил Антипкин. Но той зимой эти дома опустели. Однажды вечером  в доме Ивана друзья выпили и поссорились.  Михаил, сходив домой за ружьем, вернулся и застрелил приятеля через запертую дверь. Тот умер, а Михаила посадили.
       
 Кроме них, мужчин в деревне было немного. Но все они пили, независимо от возраста. Пили и бродили по деревне, шатаясь и распевая песни или бормоча себе что-то под нос, пугая мамаш вроде Катерины. Пьяных видеть было неприятно, и это был серьезный минус выбранной деревни.
      
  Иногда заходили и к ним, обычно с рюкзаком или ведром прошлогодней картошки, с трудом выговаривая, что нужно, в надежде раздобыть денег на бутылку.  Потому что пить особо было не на что.  Пили на копеечные пенсии матерей и нередко вместе с ними. Пили на проданный урожай с огорода, над которым горбатились старухи. А в разгар дачного сезона, распродав картошку, шатались по дворам дачников, прямо спрашивая, есть ли водка, или прося в долг. А приезжих навещали сразу в надежде на даровое угощение.Там, где остановилась машина, стоял дом бывшей колхозницы тети Мани, возможно, бабушки малыша, и двор был снова полон людей.
      
  До недавнего времени колхоз, где работали сельчане, еще существовал, несмотря на перестройку. Мужчины были трактористами, женщины выходили в поле. В первые годы, когда в деревне еще  не сгорел коровник, колхоз даже присылал в дождь трактор с прицепом, потому что в деревне не было магазина. На прицепе колхозницы и дачники ездили за покупками. И Андрюшка каждый раз просил, чтоб его взяли с собой.
    
  Трактор медленно полз, взбираясь на колдобины, как на горы, и сверху казалось, что вот-вот рухнешь из прицепа на землю. И казалось до тех пор, пока не случилось. Хорошо, что в тот день семья Кати оставалась дома, потому что хлеб уже был куплен в городе, куда накануне ездила свекровь. Из прицепа вывалились трое, но очень удачно: встали, отряхнулись  и полезли обратно. В следующий раз колхоз прислал небольшой автобус.
       
  Но сгорел коровник, и колхоз забыл своих колхозниц. А в соседней деревне, за три километра, как раз там, где кончалось бездорожье, в магазин, который работал каждый день, раз в неделю завозился  хлеб. В этот день вся деревня снималась и отправлялась за покупками. Не только за хлебом. И недолго. Перестройка, наконец, помогла деревне хоть чем-то. Появились вездесущие автолавки, которые в сухую погоду приезжали два-три раза в неделю, а иногда прорывались и в дождливую. И в них было все. Автолавки останавливались возле дома Николаевых и призывно гудели.
         
  Возле этого дома любили собираться и местные, и дачники. Стоило хозяйке разогнуться, выйти с огорода и присесть на скамейку, тут же кто-нибудь, идущий мимо, присоединялся к ней. А проходившие к реке обязательно останавливались поболтать.
         
 Появились здесь и приехавшие парни с малышом. Катя увидела их в окно и вышла на крылечко. Мужчины сидели на скамейках и о чем-то говорили, но отсюда их не было слышно. Катя подошла поближе к забору. Отыскав глазами ребенка, она успокоилась. Малыш притулился возле Веры Николаевны, и та тихонько расспрашивала его о чем-то. Парни, посидев немного и оставив малыша у старушки, направились обратно к дому, в котором остановились.
 
Когда парни ушли, Катя, наконец, решилась. Оглянувшись на вышедшую на крыльцо Веру Сергеевну, она взяла оставленную Андрюшкой машинку и, перехватив неодобрительный взгляд свекрови,  упрямо направилась к соседке.
             
Поздоровавшись с Верой Николаевной, она стала расспрашивать о малыше, пытаясь понять, как он оказался тут без матери. Из объяснений старушки выходило, что мать, возможно, и не знает, что малыш тут, потому что молодой отец уехал из дома, когда его жена спала. Катя возмутилась: как же так можно? Ребенок, увлекшись машинкой, которую она ему дала, пока был спокоен и возился с новой игрушкой возле ног женщин.
   
 Вскоре Вера Сергеевна, на которой было хозяйство, ушла в огород. Возле скамейки и столика остались они одни: малыш и Катя. Заметив, что знакомой ему бабушки нет, а он один с незнакомой тетей, ребенок забеспокоился. Зато Катя не волновалась. Научившись утешать своего ребенка, она думала, что  легко справится и с бедами чужого. Что ее радовало, так это то, что с ним нет его пьяных родственников.
               
 Катя стала расспрашивать, как его зовут, но так и не получила ответа. Она подняла перевернутую машинку, поставила ее на дорожку и долго водила взад-вперед, стараясь увлечь ребенка новой игрой. И это ей удалось, хоть и ненадолго. Но, поиграв, малыш перестал смотреть на игрушку, а потом сердито отбросил ее в сторону и захныкал. Катя посадила малыша к себе на колени, обняла и стала покачивать,  приговаривая: «Все хорошо, все хорошо…». Потом полезла в карман за конфетой, которую носила с собой на случай, если Андрюшка раскапризничается. Малыш успокоился.
   
 Вернулся один из парней, но, увидев, что ребенок с Катей, спокойно отправился обратно. Трудно было понять, отец ли это.
      
  Катя, которой и не хотелось отпускать малыша с этим пьяным, чужим, как ей казалось, для малыша, человеком, которому явно до него не было дела, облегченно вздохнула. Но малыш, увидев, что парень уходит, захныкал. Парень даже не обернулся, и Катя обрадовалась.   Но малыш совсем разрыдался. Он сполз с  коленей Кати, затопал ножками и заревел в полный голос. Катя пыталась его успокоить, но он отталкивал ее,  и периодически сквозь рыдания пробивалось: «Мама, мама, …». Сердце Кати разрывалось от жалости. А малыш все плакал, и плакал, и явно хотел туда, в дом, где пили приехавшие парни.
   
 Катя  еще пыталась успокоить малыша, но уже понимала, что все бесполезно.  Ни машинка, ни очередная конфета не спасали: маленькие ручки отталкивали и их, и саму Катю. И женщина, наконец, поняла, что парень, как бы она к нему ни относилась,  –  единственная ниточка, связывающая ребенка в этом бескрайнем и непостижимом для него мире со знакомым ему, полным любви, миром матери, где тепло, уютно и не страшно. А единственные его родные – пьяный отец, приехавший сюда пить с друзьями, да бабушка. Все остальные ему чужие.
       
 Взяв малыша за руку и сказав: «Пойдем к папе»,– Катя отвела его в дом, возле которого стояла машина и откуда доносилось пьяное веселье. Какая-то женщина встретила ее у дверей и забрала ребенка. «Интересно, знает ли он бабушку, – подумала Катя, спускаясь с крыльца, – и если видел, помнит ли?». Потому что по собственному сыну знала, как многого тот не помнил из прошлого.
   
  Катя возвращалась через деревню к своему дому, не смотря по сторонам и пряча глаза. Ей было стыдно. «Ну что, наигралась в добрую тетю?» – зло корила она себя, вспоминая безутешный плач ребенка.  В голове почему-то поселилась фраза «Благими намерениями вымощена дорога в ад» и не желала исчезать, хотя никаких благих намерений и вроде никакого ада в происходящем не наблюдалось.
      
  Вышедшая навстречу Вера Сергеевна бросила мельком все понимающий взгляд на Катю и сказала, что обед готов. Катя посмотрела на Андрюшку, который, оставив конструктор, уже строгал что-то ножиком на крыльце, и предложила ему пойти искупаться. Взяв полотенца, мыло, надувной круг, савочек и ведерко, по тропинке, через пустой двор Николаевых они спустились к Волге.
      
  Андрюшка долго копался в песке на берегу перед тем, как залезть в воду. Он строил крепость, ползая на коленках и старательно поливая водой то из мыльницы, то из ведерка, то из сложенных ковшиком  ладошек песок,  делал запруды и украшал их малюсенькими речными ракушками. Иногда он показывал матери гладкие прозрачные камешки, обработанные водой из стекла, кусочки слюды и другие замечательные находки. Папа, когда бывал на даче, обычно объяснял ему все про эти сокровища, и Андрюшка откладывал в сторону эти ценности, чтобы унести домой, под кровать, для папы.
      
  Наконец, накупавшись и наигравшись, Андрюшка  согласился пойти  домой. Пересекая с ним деревенскую дорогу у двора Николаевых, Катя увидела, как отъехала машина от дома, где был малыш, и вздохнула с облегчением.
А во двор Николаевых въезжала другая машина, и, задержавшись у калитки, Катя наблюдала, как вылезали из машины младшая дочь Веры Николаевны, ее зять и маленький, меньше Андрюшки, ребенок.
      
 Ребенок был чем-то недоволен и истошно вопил. Подошедший к нему отец начал строго его отчитывать, а мать словно отстранилась от происходящего.  Катя вспомнила, как часто, видя плачущего ребенка, она с осуждением смотрела на мать. И опять непрошеной всплыла фраза: «Благими намерениями …». Отвернувшись и закрыв калитку, Катя направилась к дому.
    
 На крыльцо вышла Вера Сергеевна: «Что так долго? Стынет же все». Андрюшка, пока Катя стояла у калитки, переоделся в сухое прямо здесь, возле протянутой вдоль дома веревки с бельем. Катя только сняла с веревки сухое полотенце и счастливое семейство, под крики надрывавшегося у соседей ребенка, не спеша отправилось обедать.