Солист и Скрипка

Солист и Скрипка.




*****
Среди самых занятных событий мне почему-то запомнилась эта история. Тогда я жил в общежитии. На условиях коммерческого съёма комнаты.
Большое семиэтажное здание, изжелта-серое, было построено, видимо, ещё в довоенные годы. Вообще-то я не люблю истории. Мне никогда не давались даты; они и сейчас меня не интересуют. Но архитектура лестничных пролётов: изгибаясь полукругом, обнимающих коридоры; но срединно-центральное - положение кабинок лифта, установленных позднее, между ними. Всё это почему-то вызывало у меня ассоциации с тридцатыми годами прошлого века.
Я жил в одном ритме с обитателями четвёртого этажа. Длинные коридоры разделялись на блоки. Блок коммерческого проживания и блок, где жили студенты преимущественно театральных вузов. И эти блоки, как правило, были едины; единодушны в своём распорядке дня.
Просыпаться самое раннее часам к девяти-десяти; выходить на улицу ближе к полудню или даже часом- двумя позже. Поздним вечером возвращаться и, собирая нехитрый ужин, замечать, как стрелки часов застывают на полуночи. Или даже более того, приближаются к часу.
Это было частью моей жизни. И частью жизни студентов, моих будущих коллег: тот год для меня был первым годом режиссёрской работы в Москве; я ставил спектакли в Пушкинском театре на Тверском бульваре.
Соседями по коммерческому проживанию- три или четыре ближайших комнаты - тоже были люди, непосредственно связанные с искусством и в частности - с театром.
Комнату со мной делил неразговорчивый угрюмый человек, лет под сорок, с вечной рыжеватой щетиной на подбородке. Юрий Николаевич Арунбашев.
Он тоже работал в театре, не имея особенного отношения к сцене, к игре и музыке.
Юрий Николаевич - это наш завхоз и 1С-бухгалтерия. О людях такого типа не стоит слишком распространяться. Пожалуй, можно было сказать только одно: это был жуткий, нелюдимый человек. У него не было друзей и вообще никаких знакомств, за исключением строго-деловых, рабочих. Ложился спать он довольно рано. И уже после полуночи для меня являлось проблемой включить в комнате свет.
Вернее, включать его было нельзя; запрет, наложенный Юрием Николаевичем. И частенько. Сильно запозднившись, я заходил поужинать и скоротать час-другой в комнату напротив, под номером 452.
Там жили, как, пытаясь острить, сказали бы раньше "очень милые молодые люди, приятные во всех отношениях "
Оба плотные и высокие, светлоглазые, длинноволосые блондины. Виталий и Алексей. Классические музыканты. Соответственно, Солист оперного театра и Первая Скрипка.
Время от времени, когда не поджимали репетиции и не горел спектакль, я смотрел у них ночные телепрограммы, запивая пивом свою большую пиццу или картофель фри.
Этих парней, моих приятелей-хозяев, не нужно было слишком пристально наблюдать со стороны.
Два-три беглых взгляда - и у совершенно посторонних людей начинали возникать весьма недвусмысленные предположения о сущности и природе их отношений.
Это нужно было видеть: практически никогда, без особо серьёзных на то причин, они не разлучались. Всегда, вечно вместе. И покурить на лестничной площадке, и в душ, чуть ли не взявшись за руки. С работы и на работу, и в магазин - тоже вместе. И так продолжалось очень долго. До того как появилась она, и даже сколько-то времени «после».
Она - черноглазая девушка Катя, с плетёными из бисера браслетами, унизавшими тонкие запястья рук, и руническими амулетами на шее.
Она появилась в общаге посреди года, зимой. Дитя контрастов: то брызжущая шумным, лихим весельем, заражая им всех окружающих, а то странно притихшая и вся как-то уютно сжавшись, тихонько сидела себе в уголке, незаметная почти, сосредоточенно листающая книжки.
Мне очень нравилась эта девушка, хотя никакой выдающейся красоты в ней не было. Может, только глаза - удивительно глубокие, тёмные, как будто бездонные. А мне, да и - точно - не мне одному, она напоминала Мону Лизу Леонардо.
Как-то при ней я не удачно пошутил про особенности женской психологии.
Пару дней спустя, в разгар одной из шумных студенческих вечеринок, пьяная, она вышла в коридор. Увидела меня на площадке. Сидя на ступеньке, я курил сигарету. Раскачивающейся походкой Катерина подошла ко мне. Опираясь на подоконник, встала совсем близко.
Через несколько минут пол-этажа были свидетелями того, как она отхлестала меня по щекам.
Пощёчины, которые получил я в тот раз- размашистые, необычно сильные для её маленьких, почти детских рук. После этих пощёчин она стала нравиться мне ещё больше.
Возвращаясь однажды с работы часов в одиннадцать, чуть раньше обычного, я увидел на лестнице её и своего приятеля-скрипача. Их разделяло небольшое расстояние: длина ступеньки. Они стояли прямо напротив друг друга.
Лёшка курил. Катя, в легчайшей чёрной кофточке с низким каплеобразным вырезом, в тонкой куртке нараспашку, комкала в руке пакет.
Словно что-то больно кольнуло меня изнутри. Но, как ни в чём не бывало, коротко кивнув вместо приветствия, я прошел мимо. И про себя злорадно ухмыльнулся, увидев спешащего к парочке солиста Виталия.
Я спустился на площадку этажом ниже. Расположился таким образом, что они все были видны мне. И, расслабившись, закурив сигарету, стал пристально смотреть на них. Не то чтобы это было мне очень нужно. Нет . но естественное любопытство плюс профессиональный интерес. С этим так легко не поспоришь.
Итак, внутренне посмеиваясь над детскостью ситуации, я исподтишка наблюдал.
Вот подошёл к ним солист, закурил. И вроде бы не замечая некоторой натянутости, возникшей при его появлении, заговорил с ними.
Что-то быстро ответила Катя. И опустила глаза вниз, к ступеням. Смущённое молчание сгустилось вокруг них.
В этот момент мой   статус наблюдателя показался мне каким-то неловким. Я затушил окурок и отправился спать.

*****
Через несколько дней мы, я и Катя, оказались в одной постели. Всё произошло спонтанно.
«Атрибутика» этой ночи была как в сентиментальных фильмах и книгах.
Представьте себе: ночь, луна; за окном полуголые ветки больших деревьев чуть качаются, отбрасывая тени. Девушка, забравшись на подоконник с ногами, неотрывно смотрит во двор, на эту улицу, дома, деревья.
По странному стечению обстоятельств, мой сосед в ту ночь не ночевал дома: уехал в командировку. Поэтому, докурив сигарету, я пригласил её на чай.
У нас всё было просто, непосредственно. Без острой напряжённости, присущей мелодрамам, без обещаний «до» и «после».
Тогда, утром, лёжа в постели, она говорила со мной о мужчинах. И в этом тоже было что-то; какая-то взаимность. Я уже рассказывал ей о себе, на лестничной площадке, между ночью и утром. Теперь, три часа спустя, она отдавала мне тоже. Не просто тело. Но - частицу, кусок жизни. Я усматривал в этом давании, в этом дарении символ скрепляющий отношения.
«Можно подумать, Солист ревнует Скрипку,» - усмехнулась Катя. - Эта её фраза, вырванная из общего контекста других фраз, могла бы сказать о многом.
Она была как ребёнок, который тянется за игрушкой. Чем-то привлекающая, яркая и симпатичная, лежит себе эта игрушка где-нибудь на самом видном, открытом месте. И достать её вроде бы очень легко и удобно. И малыш  тянется к ней. Тянет свои ручонки. Но то ли он ещё плохо научился ходить и никак не дойти, не добежать ему быстренько до игрушки- всё падает, падает лицом вниз. То ли пальчики у него недостаточно цепкие. И вот уже хватает он эту игрушку и сжимает кулачок, но .... Пальчики скользят по гладкой поверхности - не удержать. Игрушка падает на пол и катится в дальний угол. Но в этом вся прелесть. Как банальное, набившее оскомину     запретный плод сладок». И снова, пыхтя, ползёт малыш в угол. Снова тянет ручонки, чтобы схватить эту игрушку. И всё для чего? Она станет послушной, станет принадлежать - ему - безраздельно - и только. Тогда он утратит к ней былой интерес. Редко будет играть с ней. Редко баловать и ласкать. Станет всё чаще откладывать в сторону. Всё чаще и чаще - пока наконец не отбросит совсем. Она даже вызовет к себе у него отвращение своей чрезмерной доступностью, послушностью и отсутствием всякой загадки.
Я думал, так будет у Кати. Первая Скрипка был для неё такой пушистой игрушкой. Очень доступной и в то же время - не совсем досягаемой. Этим препятствием, отделяющим, но делающим сближение реально возможным, был солист.
Я сказал ей об этом, когда мы пили кофе и говорили о режиссуре, о профессиональном мастерстве актёра и сценических возможностях перевоплощения.
На эту реплику она ничего не ответила. Только взглянула на меня, пожала плечами и добавила в чашку ещё два куска сахара.

*****
В течение следующих дней я замечал Солиста с фиолетовым виском и Первую Скрипку с подбитым глазом.
Но несмотря ни на что, Катя каждый вечер встречалась со скрипачом на площадке и, пошептавшись, они скрывались в его комнате.
Это происходило в феврале. В марте Катя переехала в комнату Первой Скрипки.
С тех пор вместо прежнего бухгалтера, сменившего работу и решившего снимать квартиру, моим соседом стал Солист. Тот самый. И, честно сказать, об этом я не жалею. Вот только по утрам он будил меня слишком рано: распевался. В остальном же Солист действительно был « милым молодым человеком, приятным во всех отношениях». Чего не могу утверждать о Скрипке. Из солидарности с Виталиком я почти не общаюсь с ним; а Виталик объявил его для себя персоной «non grate». Просто так? Не просто. Потому, что он предал Настоящую Мужскую Дружбу, на его вопрос «Как же так?», отвечая: «Зачем? Голубизна - когда вокруг так много хороших девчонок? Чувствуешь себя уверенно, осмысленно и надёжно. Когда девушка рядом, всё становится на свои места».
21. 10.02.