Мы снова зажили по-прежнему

...А он, ничего не говоря, просто подошел и утопил меня во мраке улиц. Он избивал меня ежемесячно, а потом отпускал гулять мрачными улицами, сквозь зеленые травы парков, заброшенные пруды и цветастые лужи.
Однажды ему не понравилось то платье, в котором я спустилась к завтраку, и он приказал запереть меня в сторожевой башне на высоком этаже. Вид из окна был унылый. Тянуло сыростью, пахло плесенью. Я сжималась в комок, обнимала руками колени, обнимала время, садилась в самый дальний угол, салилась на самое дно. На самое дно темницы. Он заходил по утрам, бережно принося в теплых руках дымящуюся чашку кофе и любимые сигареты, но уносил мое тепло, уносил остатки меня, дымящиеся и растворенные в нем.    
Я молчала и каждое утро только и ждала того момента, чтобы дотронуться до его худых кистей, таких по-детски теплых. А он вырывал ладони, вырывал запястья и грозно смотрел из-под приподнятых раздражительностью бровей. Бросал мне тяжесть фразы: «Пей свой кофе. Остынет». Уходил. Следующим утром история повторялась.
Но пришел день, когда заточение кончилось. Мне стало легко, будто отмерло что-то лишнее, не нужное мне. Его брови перестали вздыматься от раздражительности и волноваться, когда я непослушно отодвигала в сторону кофе и капризно утверждала-настаивала: «Не буду».
Мы снова зажили по-прежнему. Я в голубом пеньюаре являлась по вечерам в его спальню. Вертелась на стульчике возле пианино. Он читал газеты и находил таким образом отдушину. Я распускала волосы по плечам перед зеркалом, а потом ложилась к нему в постель на бледно-сиреневые простыни голубой ночной сорочкой, спиной к его безразличию и желтизне газет, улыбкой к стене, щекой в подушку. А он так ничего и не понял.
(с) июнь, 2004