Вадим Сыромясский. Вечерний звон

Вадим Сыромясский    
        ВЕЧЕРНИЙ ЗВОН

Вечерний звон, вечерний звон!
Как много дум наводит он.
Иван Козлов

Я сидел на веранде большого деревенского дома в предгорье Молдавских Кодр, наблюдал мрачноватый закат и вслушивался в мелодичный перезвон колоколов на местной церкви. Дом наших родственников по женской линии, к которым мы приехали на летний отдых, находился в конце живописной лощины, которая упиралась в огромный покатый холм, именуемый здесь горою. В результате затяжных ливневых дождей этот холм сдвинулся вниз и увлек за собой все, что находилось у подножья. Порушенные и присыпанные лавиной близлежащие дома, покинутые своими хозяевами, выглядели как бы застывшими и отчаянно взывавшими о помощи. Наш дом и находящаяся рядом сельская амбулатория покосились, потрескались, но устояли. Невредимой оказалась лишь церковь, расположенная в самом начале лощины. Всем пострадавшим было выделено место для строительства жилья в безопасной зоне на плоскогорье, окруженном соседними холмами. Все были заняты хлопотами по перемещению на новое место. Отказался переносить на новое место Божий храм только старый, как и сама эта обитель, отец Евлампий, резонно рассудивший так: “Раз Господу было угодно пощадить святое место, значит жить и служить нам дальше здесь”.
Но беда людская одна не ходит. Гурьба детей пострадавших от стихии родителей, занятая взрослыми играми, лечила пятилетнюю Любашу плодами белены. 
И вот теперь ее убранную цветами завтра будут отпевать в сохранившемся храме. О чем напоминал тревожный вечерний звон в долине. Растревоженный происходящими событиями, потрясенный картиной стихийной катастрофы и мерцающего заката над горами мой мозг лихорадочно искал ответа на извечные вопросы, связанные с роковой ролью фортуны и абсолютной нашей беззащитностью перед ее предписаниями. Я думал об истоках божественного начала, роли церкви и ее служителей, к которым я всегда испытывал противоречивые чувства. Перед моим мысленным взором разворачивалась как в немом кино цепь событий и злоключений, связанных с затронутой темой и происшедших на протяжении всей моей жизни. Особенно яркими и выпуклыми были детские воспоминания.
Вспоминаю свое очень раннее и отнюдь не голубое детство в начале Второй Мировой войны. Оккупанты проводили принудительное тотальное крещение детей славянского происхождения. К обряду крещения родители готовили меня малого, двенадцатилетнего брата и новорожденную сестру. С самого утра в доме царила суета и ожидание чего-то важного, необычного и неизбежного. Около десяти часов утра устный телеграф принес известие, что священник начал обход нашего переулка. Потекли минуты томительного ожидания, и, наконец, на пороге появились двое: в черной развевающейся рясе священник с кадилом и сопровождающий его лысый и здоровенный ростом дьяк. Оба они уже были в хорошем поддатии, и их лица с мороза полыхали здоровым румянцем. Священник торопил хозяйку и деловито распоряжался всеми необходимыми приготовлениями, как будто находился у себя дома. Нас с братом раздели догола, сестру распеленали на кровати. Затем мы встали в миску с холодной водой. Священник торопливо нарисовал чем-то липким крестики у нас на лбу и ступнях ног, скороговоркой декламируя какую-то молитву. Дьяк, обхвативши двумя руками спинку кровати и напрягшись всем телом, грубым басом долбил свою скороговорку в сторону висящей в углу иконы: “Господи, помилуй! Господи, помилуй!” Мы с братом дисциплинированно отстояли всю процедуру и теперь полуодетые наблюдали за развитием событий. А малая сестренка, что-то щебетавшая до этого на кровати, почуяв холодную воду, закатила всем добрый крик и гвалт. Мать, впервые столкнувшись лицом к лицу со священнослужителем, смущалась, суетилась и непрерывно озабоченно повторяла: “Чем вам еще помочь, батюшка?”
 Но батюшке никакая помощь растерянной женщины не требовалась. Отработанными движениями он завершил операцию, и они с дьяком дружно двинулись к двери. Мать в каком-то унизительном оживлении бросилась им наперерез и сдавленным голосом произнесла, очевидно, заранее заготовленную фразу: “Батюшка, отведайте у нас угощение по случаю такого большого для нас события.”
- Что вы, что вы, хозяюшка, – покровительственно произнес поп и, обращаясь скорее к своему спутнику, продолжил, – ну разве что по случаю крепкого сегодня мороза выпьем по малой.
Они хлопнули по граненому стаканчику дефицитного в условиях оккупации свекольного самогона, крякнули от удовольствия, а мать, улучшив момент, униженно поклонилась и сунула в руки священнику сверток с оккупационными марками. Священник вороватым движением сунул пакет под рясу, и они с дьяком, мешая друг другу, заторопились к выходу. Мать захлопнула дверь на запор и отрешенно склонилась у окна. Дружно залаяли собаки во всех соседних дворах. Через какое-то время мать пришла в себя и подозвала бабушку к окну. Вместе они наблюдали интересную картину: священнослужители остановились у калитки, раскрыли сверток и торопливо делились добычей.
- Набрались уже слуги господни, – сердито проворчала бабушка и задернула занавеску.
Следующий сюжет, который пришел мне на память в этот тревожный вечер, относится уже к послевоенному времени. Впервые после оккупации широко и всенародно отмечался День поминовения. С утра светило ласковое теплое солнце, и весь город, не сговариваясь, дружно устремился на кладбище, по-праздничному принарядившись и прихватив узелки и корзины с провиантом. После длительной тьмы и угнетения народ оживал, оттаивал от понесенных потерь и сердечных ран. Поэтому наряду с печатью печали в воздухе витал дух праздничности, духовного подъема и торжества преодоления. Народ шел непрерывным потоком, который вливался в широко открытые ворота кладбища и расходился по многочисленным аллеям, тупикам и закоулкам. Люди семьями, парами, а то и в одиночку располагались на сохранившихся скамеечках, надгробиях и в проходах между могилами, расстилали свои белые крахмаленые скатерти и подстилки и выставляли для угощения все, чем были богаты. Одни уже успели обзавестись освященными в церкви куличами и пирогами, другие довольствовались достижениями домашней кулинарии. Ну и все вместе взятые не забыли порадовать своих дорогих усопших бутылкой крепкого самогона или настойками собственного изобретения. У бутылок скромно теснились разнокалиберные рюмки и стаканчики, а рядом независимо стоял граненый наполненный и прикрытый ломтиком хлеба стакан – тому, к кому пришли сегодня помянуть скорбящие родные и близкие. В атмосфере витал говор многочисленной толпы. У ограды и под деревьями расположились многочисленные уже объевшиеся и обалдевшие от съестного  изобилия  нищие. Из расположенного у входа собственного дома и одновременно кладбищенского офиса вышел управляющий Рыдванский и отправился по центральной аллее, всем своим видом утверждая необходимость порядка и сдержанности в этом месте упокоения. Все замерли в ожидании церковного крестного хода.  Наконец появился священник в торжественном одеянии и в сопровождении небольшой свиты. Энергичным шагом они переходили от могилы к могиле, на короткое время священник задерживался, освящал крестным знамением рабов божьих и произносил какие-то фразы, не слышные на расстоянии. Золотой крест в его руках метался как пойманная птица и отбрасывал солнечные блики в глаза окружающих. Непосредственно за священником прикрытый толпой сопровождающих  энергично двигался церковный служка, которого в наше время можно было бы назвать молодым специалистом.
Этот специалист имел при себе два холщовых чистых мешка. Подходя к очередной группе, священник бросал быстрый едва уловимый взгляд на разложенный у могилы провиант. А служка, восприняв указующий взгляд, принимал мирские подношения и отправлял их в соответствующий мешок: что получше и покрупнее – в один, что помельче – в другой. По мере наполнения мешков их забирали два служителя и относили к телеге, стоявшей за оградой кладбища.
-Во, дают! – изумленно воскликнул мой напарник, – но интересно, для чего они это делают? Мать всегда ругается, что на третий день все черствеет, – не угрызешь.   
Я был смущен увиденным, и этот эпизод почему-то врезался в мою память на долгие годы.  Только со временем меня стал больше беспокоить не вопрос “для чего?”, а вопрос “почему они это себе позволяют?” 
Эти воспоминания всплыли в моей памяти под аккомпанемент церковного перезвона и при виде довольно-таки мистической картины заката в горах.  Когда уже совсем завечерело, явился шурин и объявил, что мы переходим ночевать на новое место жительства, подготовленное уже для постоянного проживания. Мы быстро собрали оставшиеся носильные вещи, одели детей и двинулись по накатанной дороге к своему новому месту обитания, и в спину нам дул холодный ветерок – это прохладный горный воздух совершал свой ежедневный вечерний поход в долину. Я нес на руках нашу только недавно родившуюся дочь, и, когда мы поравнялись с сельским храмом, непроизвольно вздрогнул и прижал ребенка к груди. Этот храм, архитектуре которого мог позавидовать любой город, чьей-то умелой рукой встроенный в подножие горы и окруженный сенью вековых деревьев, производил впечатление глубоко задумавшегося мудреца, сковывал волю и вселял в душу неосознанную тревогу. Непроизвольно ускорив шаг, мы миновали парковую зону и вышли на укатанную дорогу за пределами села. На небольшом пригорке нас ожидал новый дом, построенный усилиями сельской общины и самим пострадавшим. Не законченные отделочные работы, поросший сорняками и обнесенный пунктиром условного забора будущий огород производили ощущение какой-то заброшенности и не радовали душу гостей. Внутри тоже еще не было уюта и тепла человеческого жилья.   
Выпив добротного домашнего вина за вынужденное новоселье и наскоро поужинав, мы все вместе, две семьи с детьми, начали устраиваться на ночлег пока в одной комнате, приспособленной для жилья. Наши хозяева, пошептавши о планах на будущий день, быстро уснули, сморенные волнениями и заботами прошедшего дня. Вскоре рядом ровно задышала моя молодая жена, и сладко причмокивала во сне малышка. А ко мне сон не шел. Я ворочался с боку на бок, считал до ста в прямом и обратном счете и, как рекомендовал курортный психолог, убеждал свое подсознание: “Тепло наполняет все мое тело. Руки и ноги становятся тяжелыми. Я спокоен. Я засыпаю”. Но не тут то было. Яркие впечатления от быта и нравов  республики, с которой я породнился, тревоги и переживания последних дней сделали свое дело. После городского шума большого города глубокая тишина сельской обители напрягала слух и досаждала непроизвольным ожиданием отдельных звуков в природе и шорохов в доме. Звучащая тишина тревожна!
Слух мой напрягался каждый раз, когда со стороны междугорья доносился мощный низкочастотный звук, как будто кто-то извлекал его из могучего духового инструмента. Это порывы ветра с гор исполняли свою ночную симфонию. Говорят, что именно это явление породило пугающий мистический образ своего божества у обитателей Гималаев, где высоко в горах дуют мощные и холодные ветры. Низкочастотная вибрация атмосферы угнетает психику человека и внушает страх и тревожные ожидания. Измученный бессонницей я поворачивался навзничь и думал о завтрашнем дне.
Утром горячее южное солнце выкатится из-за гор и к полудню замрет в зените. Ее понесут на сельский погост в окружении родителей, близких и соседей. Дети бросят цветы вдоль дороги. Дружно застучат молотки привычных к этому делу людей. Вонзятся в дерево и в сердца собравшихся острые гвозди. Гулко ударит в крышку гроба первый ком глинистой почвы. И захлебнется в рыданиях безутешная мать. Отрешенно и мудро прочтет свою молитву за упокой души старый задержавшийся на этом свете отец Евлампий. В последний раз задумчиво ударит колокол на деревенском храме. И солнце продолжит свой бег. И жизнь потечет дальше.
На то воля господня.