Музыкальная история. часть 3

Я, к сожалению, росла и взрослела. Другой город уже видел меня на своих улицах, другой говор раздавался вокруг меня, другая музыка.

Каждый день с трех до четырех часов пополудни, окна квартир, в которых жили азербайджанцы, распахивались, и город отдавался на растерзание мугаму.

Мугам - это азербайджанская любовная песня, которую пели в сопровождении бубна - бубнач и пел, - струнного инструмента по имени кяманча и кларнета или гобоя - я всегда их путаю. Певец держал бубен возле лица, так сказать, перпендикулярно к себе. Бубен служил резонатором, изменявшим характер звука. Сначала шел проигрыш, потом певец начинал петь, а музыканты лишь изредка вставляли мелодические фразы в паузы между строчками песни, когда и сам бубнач постукивал пальцами по бубну. Звучало это для русского уха приблизительно так: " Аааааааааааааааааа, милааааааааааааааааяаааааааааааааааааа, когда увидел тебяааааааааа, закипела моя крооооооооооооовь, ум помутился мооооооооооооооооой, жизнь без тебяааааааааааа не милаааааааааааааааааааа, любовь мояааааааааааааааааааа " . Пытка эта продолжалась час и называлась красиво " Муhаммат сааты " - " Час мугама ".Очень надеюсь, что не напутала в азербайджанском, все-таки, давно я нахожусь вне языковой среды, не грех и забыть что-то.

Однажды, уже взрослой замужней дамой, я с мужем ехала из Баку в Сумгаит. На автобус, как водится, была очередь отметавшая любые надежды попасть домой до конца месяца, и мы решили ехать на такси. В дороге - вот именно! - нас застал " Муhаммат сааты ", и водила, тут же припадочно закатил глаза и начал отстукивать ритм на руле.Было лето, и было жарко. Очень жарко. Пейзаж вокруг был вполне лунным, потому что полуостров Апшерон - это зона сухих степей и полупустынь, а дикая растительность представлена колючками и перекати-полем. Холмы, холмы, холмы...Как в Израиле, честное слово! Все выбелено ослепительным солнечным светом. Над полотном шоссе колеблется марево. А над всем этим пустынным антуражем несется : " Ааааааааааааааааааааа, потерял яяяяяяяяяяяяяя радость своюууууууууууууууууу, где ее найдуууууууууууууууу? ".

Я, по уже образовавшейся привычке, вздохнула было,но вдруг поняла, что музыка эта меня почему-то не раздражает. Она необыкновенно гармонично вписалась и в эту дикую жару, и в белесые краски, безумное солнце, холмы и пески. И я поняла, как не к месту высокомерны бываем мы, европейцы, начиная сходу судить то, что нам незнакомо и непонятно, и понятно не может быть, по определению. Эта музыка родилась под мерную поступь верблюда, когда караван шел и раскачивал певца над раскаленными песками под раскаленным небом. И не было на многие километры вокруг ничего, за что мог бы зацепиться взгляд, и пространство гасило звуки, и песня звучала слабо и напевно среди великой тишины пустыни.

А в городе, в переплетении стен и улиц, шуме и гаме, тесноте и застроенности песня начинала метаться меж домами, отскакивала от стен из ракушечника, врывалась в тесные квартирки и билась, не в силах вынестись на простор...
Ха, какой резонанс получался! Потому и резала слух эта музыка и превращалась в мучение и пытку.

Нет-нет, я не стала любительницей мугама. Удовольствие от него я получила тогда, в такси, первый и единственный раз. Но что-то важное я поняла, что-то о народе, среди которого я жила, который оставался чужим, но менее непонятным и непонятым.