Композитор

Я композитор, но всегда считал себя гробовщиком, ибо скудо-до-ре-ми-дость того, что лежит в моем кармане, я имею в виду деньги, а сейчас их как раз там и нет, впрочем, как всегда, не позволяет купить новое пианино, которое менее походило бы на гроб. Я сяду на клавиши, (сидеть, сидя, си, ля, соль, фа, какой примитивный подбор нот, я сразу вспоминаю старика, до сих пор живущего где-то в моем раннем детстве, он учил меня петь по гамме и только по гамме, ибо кроме гаммы в музыке ничего не знал и не ведал; видимо я заразился от него бездарностью, ибо теперь у меня возникают ассоциации только с одними нотами, правда, конечно, и слава богу, это касается только произношения слов, речи), или лягу, чтобы позой трупа подчеркнуть превращение пианино в гроб, - собственно, не имеет никакого значения – сесть или лечь, правда в первом случае на труп я буду похож не слишком сильно – все-таки, нашел я некоторое отрывочное значение, оно походит на могильное дуновение, разорванное в клочья и обернувшееся своим внутренним давлением и силой ветра, - а когда лягу, уже, наверное, точно буду похож на труп. Или это пианино будет еще больше похоже на гроб? Или и то, и другое вместе? Как бы там ни было, мы дополняем друг друга, в то же время, не являясь тем, что пытаемся дополнить, это вполне очевидно. А струны-то, струны, живущие внутри пианино! Когда я лягу или сяду, они какофонией запоют все вместе или почти все вместе, символизируя внезапную смерть, остановившееся сердце, замолкающий обмен веществ. Я не пытаюсь доказать, что мое сравнение того, кем я являюсь на самом деле, то есть композитором, с тем, кем я все-таки не являюсь, то есть гробовщиком, правомерно, вовсе нет – я вообще не понимаю зачем я провожу массу всяких разных параллелей, а на самом деле только одну, если не считать проведением параллелей всю мою сознательную и бессознательную жизнь, - просто я подготавливаю все свои внутренности к верному восприятию того, что в итоге вырвется из-под подушечек моих пальцев, ибо если этого я не сделаю, (не успею или не захочу), я не в состоянии буду верно оценить произведение, которое получится в итоге, применить музыкальный вкус к результату своей деятельности и понять, стоит ли показывать это не только себе, может быть даже показывать массам, если подобное будет мне позволено, или выкинуть новые творческие плоды в мусорную корзину.
 Все-таки я могу избавиться от ассоциирования слов, вернее слогов, с нотами, ибо написал уже почти полстраницы без сего злостного рефлекса. Но надо ли избавляться? Не знаю. Наверное, все-таки, да, надо – когда я полусознательно провожу подобные ассоциации, а полусознательно означает полунамеренно, я чувствую себя оправдывающимся в том, что я композитор. Это, конечно же, плохо – я не собираюсь ни перед кем ни в чем оправдываться, ибо так делают проигравшие. Не то чтобы я не хочу быть проигравшим. Я просто не знаю, что это могло бы значить в моем деле, (написать плохую композицию? На вряд ли), следовательно, никакое ассоциирование и не нужно. Стало быть, хорошо, что я могу избавиться от этого.
 Как видите, во всем том, что не касается музыки, я привык себя хотя бы изредка похваливать, кто бы еще мог меня похвалить? Быть может та женщина, которую я учу сейчас игре на пианино (да-да, я не только гробовщик, то есть что я говорю, - композитор, но еще и преподаватель)? Зачем мне она? Она не умеет хорошо играть и не понимает глубин музыкального звучания, как собака не понимает того, что на небе восходит луна, и это вовсе не горбушка хлеба и не сыр, а именно луна, - вот видите, какие сравнения приходят в голову! – я знаю, что когда приходят именно такие, я всегда оказываюсь правым; с другой стороны, какой смысл, прав я относительно этой женщины  или нет? Она не собирается заниматься этим серьезно, (ей уже пятьдесят пять лет и не понятно, почему вообще ей пришло в голову научиться игре на пианино именно теперь), у нее толстые фаланги, что мешает ей овладеть хоть какой-нибудь техникой, - я ей всегда это говорю, как бы стараясь побыстрей от нее отделаться, хотя зачем мне это? Она платит мне деньги за занятия, небольшие, но все-таки деньги, - в общем все это пустые рассуждения, моя взрослая ученица никогда не сможет играть хорошо, так же как и я никогда смогу обменять десяток своих тонких фалангов пальцев, на толстые – (на ее фаланги или чьи бы то ни было еще), - да я и не хочу, это было бы роковой ошибкой.
 Когда эта женщина, кажется, ее зовут Мария, сидит за моим инструментом, я не чувствую, что она вмешивается в мои владения, хотя, наверное, по какой-то неведомой причине должен был бы, однако испытываю другое – мне кажется, что передо мной сидит притаившийся паук, - вот как она мне неприятна, - а вместо туловища у этого паука толстая, неумелая и немузыкальная фаланга большого пальца.
 Кто-то однажды сказал, что у меня немузыкальное мышление – этот человек, конечно же, был прав, и из этого я делаю вывод – не музыкален еще и стиль моего письма, того рассказа, который я пишу сейчас, - ну что ж, вполне логично; наверное, именно этой неоспоримой логикой - частью самого себя - я и являюсь гробовщиком, и она давит на все остальные мои части, внутренние, душевные, отнимая у них необходимые цветовые оттенки. Разумеется, наружному глазу ничего этого не видно, ибо, хотя где-то прибывает, а где-то и убывает, весь целиком и внешне, но только и внешне, я остаюсь непоколебимым и неизменным. И этот глаз никогда не способен будет даже угадать, что я так часто размышляю о гробовщиках и толстых фалангах.               
 Когда уйдет эта женщина, - собственно, она уже ушла, сейчас ее нет в комнате, (странно, куда же она делась? Видимо, я успел заснуть, пока она так бездарно шлепала своими фалангами, то есть пальцами, конечно, пальцами, по инструменту, и она решила не будить меня и не прощаться. Но как же я мог заснуть, когда вокруг меня витает хотя и неумело сыгранная, но все-таки музыка, никогда такого не было раньше. Как это произошло или этого и вовсе не случилось? Неясно), - мне предстоит сделать одно важное дело; наверное, уже и надо приступить, раз женщина ушла. Я намереваюсь вылечить свою мать от страшной, смертельной болезни; от нее нельзя избавиться даже посредством современных лекарств, - у меня на них и денег нет, однако какая разница, есть они у меня или нет, если любые лекарства и врачебная помощь все равно бесполезны, - непонятно, какая разница, видимо, действительно меня гнетет, что я, по существу, нищий, гробовщик, который умер от голода или еще не умер, но скоро умрет, - так что я намереваюсь попробовать кое-что другое, можно сказать, альтернативное лечение. Я должен создать музыкальное произведение, которое вылечит мою мать своим звучанием, которое окажет на нее физическое воздействие, но ни в коем случае не давление, - необходимо все просчитать – уверенное воздействие не должно превратиться в давление, так же как паук с фалангой вместо туловица не должен материализоваться, возникнуть наяву, да он, наверное, и не может, но все-таки он именно не до- ре- ми-фа-пой-по-гамме-лжен (вот опять вернулось! Черт возьми! Стоп!Стоп!!!), и так же как фаланги пальцев Марии не до- ре-(Стоп! На этот раз удачно, я это чувствую)лжны, но наверное и не могут, именно не могут, - я употребляю это слово не потому что боюсь сказать «должны», я не запутаюсь снова в гамме, по крайней мере, некоторое время, ведь уже сказал «до-» и продолжил слово, тем самым доказав, что не путаюсь, - стать тоньше.
 Каким оно будет, это произведение? Бессвязным, непонятным, без музыкальной темы – какая разница? Оно должно подействовать. Но как же я могу создать столь гениальную вещь – а такой она, очевидно, и будет, ибо она призвана осуществить деяние великое и доброе, - если в моей голове так и продолжает сидеть некий старик, который ничтожно умоляет меня петь по гамме? – таков, вероятно, будет ваш вопрос, но я знаю, и уже это говорил, - он контролирует только мою речь, и то изредка, наплывами; мой музыкальный слух и все прочее так же недоступны ему, как и луна недоступна той самой собаке, которая приняла ночное светило за сыр или горбушку хлеба, и пытается дотянуться до мнимого лакомства.
 Музыкальное лекарство должно действовать.
 Я вовсе не хочу прославиться после этого, правда слава, возможно, сама найдет меня, она всегда так делает, она не приходит по заказу, – еще ни разу не стал великим тот человек, который ревностно стремится к величию, и не гений тот, кто говорит, что он гений, - но я желаю, чтобы в этот раз она сжалилась и сделала исключение, избавила от своего присутствия; не то чтобы я испытываю к ней отвращение, нет, просто суеверие подсказывает мне, что именно сейчас я должен так говорить, и так желать, и я и говорю и желаю, а после – мне будет все равно, главное, что я люблю того человека, ради которого все это делаю – так оно было, так оно есть, так оно и останется; нет, я не должен думать о величии, о славе, иначе потерплю крах – таков закон, это колокол суеверия звенит в моих ушах.
 Я должен забыть, что могу оказаться гробовщиком, а не композитором – я имею в виду внешне, ибо касательно внутреннего моего содержания, я уже какой-то долей гробовщик. Да, может случиться, что стану и внешне: порой, я просыпаюсь и вообще не помню, кто я и где нахожусь. Я должен знать, что я композитор, иначе это может убить мою мать.
 Я спасу ее! Я не могу без нее, не хочу остаться один среди безбрежных озер апатии и депрессии. Я не мечтаю о славе и заявляю это гордо! Боже, только не дай ей умереть, просто не дай умереть!
 В детстве у меня была собака, которая пыталась дотянуться до паука, сидевшего на потолке в моей комнате, - наверное, она думала, что это луна.