7

   Давно хотел понять, как свет пробивается через это, через кость. Она разделяет тебя на тебя и меня, и на мир. Как отделить от тела сущность, и от сущности как отделить тело? Похоже на пустоту, а ведь ее тут нет. Мне нужно поймать одну, и не больше, - одну грань. Грань предела, который называется то ли бедностью описания, то силой простоты. Краткость – то другое свойство. Мне интересны неограниченности и безмерные сферы, то есть объем не имеет значения, объем – это глупость из тех, которые всегда следует не замечать. Как не замечает свет это, не замечает кость.
   Объем не имеет значения, а время и пространство не влекут в какую-либо более-менее постоянную сущность. Они мне нравятся. И все. Время и пространство мне не дают ни счастья, ни удовольствий. Знаешь, говорят, тот, кто понял жизнь, кончает ее самоубийством. Есть и другое мнение: кто понял жизнь, тот не спешит. А я ни не спешу, и не хочу кончать все так сразу. Жизнь напоминает нечто имеющее значение, но утратившее вес: и я не знаю, зачем это все. Бесцельность – она, как миг одной из звезд: пожелай ей удачи. И все теряет свое значение.
   Вот так, просыпаешься поутру, смотришь на потолок над собой и чувствуешь, что его не просто будет отмыть. Отмыть – именно это слово приходит на ум. Нет, ты не подумай, что имеется в виду грязь. И не реши, что я сейчас говорю о пустяках или вообще ни о чем. Нет. Спорим, тебе удалось однажды увидеть, как на твоем небе на мгновение образуются пятна? Спорим, они были такие, какие и не уберешь, просто глаза закрыв? Спорим? Спорим, что небо – это своего рода потолок, который в один из дней костенеет, и тогда ты удивляешься: а откуда же свет?
   Мне кажется, что я здесь не один. Кажется, что прямо тут, возле стола, прямо сейчас уселся какой-то человек. Мне его не видно, нет. Он невидим, да. Человек, кажется, и не осознает, что я заметил его появление. С другой стороны, возможно, что именно факт моего внимания к нему и произвел ту степень обреченности, какая в нем отразилась, когда он сел на ковер прямо тут, возле стола. Этот человек мне нравится. Да, совершенно определенно. Я ощущаю к нему симпатию. Кровью.
   А еще меня преследует впечатление вечной гари от обуглившегося человеческого мяса. Оно подобно фантому – возникает на рассвете, которого нет, стремится вниз и исчезает. Это впечатление само по себе хаотично. То есть его не стоит пробовать извести прочь из того миропонимания, которое сложилось в истории того мира, чью жизнь мы привыкли называть современностью. Или реальностью. Один великий человек завещал, что важно, чтобы историю писали мы все, ведь тот, кто пишет историю, - тот контролирует настоящее. А настоящее теперь – это сплошная гарь. Обуглившегося человеческого мяса. То тут, то там – спонтанней ничего и не найдешь. Только этот запах. И кто же пишет историю?
   Как сказал другой великий человек, Господь истлел. Настало время Сатаны. Потом этот человек улыбнулся и подумал, что настало его время. И это оказалось правдой, и это так не понравилось миллионам людей. Если уж не больше. Этот человек, как и положено каждой личности, знающей толк в шутках, вдоволь наигрался в свое время, он оставил по себе такое наследие, в котором люди не способны найти здравое семя до сих пор. Будто бы сумасшедший может стать отдельно взятым величайшим богом в отдельно взятой униженной стране.
   Мне кажется, что человек, сидящий прямо на ковре, прямо возле моего стола и есть та личность, знающая толк в шутках. Утверждают некоторые отчаянные смутьяны от науки , что в будущем человеческий Разум перейдет в некое иное собственное то ли измерение, то ли воплощение и станет энергетической формой жизни. Утверждают они еще и то, что в далеких глубинах Космоса подобные формы уже есть, что они так или иначе появляются на Земле в виде многих богочеловеков, которых знает история, которых почитают религии. И я не хочу опровергать здесь ничего. Я не хочу здесь пояснять, насколько несостоятелен такой взгляд на Разум. Мне даже не хочется это слово писать с большой буквы. Мне хочется только улыбнуться и поприветствовать у себя дома, прямо на ковре, прямо возле стола этого богочеловека. Жаль, не можем с ним мы поговорить. Пока не можем. И я знаю, вскоре все будет иначе.
   Ведь сегодня мне был дан знак – во сне я увидел новый фрагмент бытия личности, которую смело могу назвать своим братом. Теперь уж я точно воспроизвожу в памяти его жизнь. Его жизнь – это сумерки и ночь моего сознания. Как говорится, во сне мы наблюдаем не себя, нет. Мы наблюдаем зеркальное отражение собственных будней и видим, как там поживают наши родственные души. Или вторые половинки. Мы вечно их ищем в этой, как говорят, реальности и путаемся в обилии неверных вариантов в то время, когда все так просто: стоит лишь замечать все знаки снов.
   Мой брат переживает страшную боль. Это я тебе уже говорил. Я говорил также и то, что сознание его пребывает в некоем пограничном состоянии, которое держит его между жизнью и смертью. Между небом и землей. Между божествами. Мой брат пытает сам себя, не прилагая усилий к пытке, не осознавая, что пытка – это его рук дело, не понимая, что боль – это не испытание, нет. Боль – это условие, без которого он так и не достигнет необходимой формы. Формы существования божеств. Интуитивно мой брат чувствует, что именно к сей форме он предназначен рождением, но не осознает, насколько сложен его будущий путь. Знаешь, друг мой, когда боль затмевает собою все твое существо, когда она охватывает каждую клетку в теле, жизнь превращается в нечеткую дымчатую горизонталь. Между тем, жизнь не может не иметь стержня. Так вот, стержень жизни моего брата – это будущее, которого он пока не видит. Будущее моего близнеца – это вертикаль, которую следует преодолеть, чтоб ощутить вечность божественного блага. Вот как я вижу будущее.
   Во сне я теперь не только различаю чувственные образы, не только вижу боль, не только понимаю, как она сильна. Сон теперь продолжился до той степени, когда так легко удается осмотреть окружение. Когда можно взглянуть на местность, в которой происходит действо сна. И местность эта все сильней, мне кажется, сама жаждет, чтоб ее увидели. Она показывает мне свою обширность, свою беспечность. Типичный европейский пейзаж: поля до самого горизонта, засеянные кормовой травой, посреди них коричневая грунтовая дорога, которая ветвится, удлиняясь подобно сетке, а еще небо, глубокое и родное. Во сне я вижу свой дом. Но не свою Родину.
   В один миг небо во сне стремительно темнеет, так что день путается с ночью, и это кажется вполне естественным. Чернеющие выпуклые тучи, тяжело ударяясь, будто борцы, сливаясь друг с другом, будто ягоды винограда в вине, - тучи кусками рвут небо на собственные местечки. Всего несколько мгновений – от Солнца остаются лишь толстые иглы двух или трех идеально прямых лучей, вырывающихся из небольших дыр в облаках и утопающих где-то в земле. Они виднеются на огромном расстоянии. Лучи эти составляют единственное напоминание о связи земли и неба.
   Все живое, ожидая непогоду, спряталось. Замолчали птицы с насекомыми, так что легко верится в их вечное отсутствие на планете. И съела тишина округу. Тихо и не слишком стремительно. Но произвольно быстро. Легко и с наслаждением, как ребенок ест мороженое. И в этот момент впервые во сне я заметил, что времени – его-то по-настоящему и нет.
   Земля, мне показалось, наконец, почувствовала приближение дождя, такого яркого после недель невероятного дышла скупой жары. И в пространстве осела пауза, будто природа как-то по-режиссерски умело раздумывала, какую бы интригу создать в пьесе ненастья, чтобы эффект от нее был незабываемым, чтобы эхо оваций неслось планетой дольше веков. Привычная весной прохлада так осторожно заполнила собою воздух, что это стало похожим на поиск ловушки. Миг – и свежесть, дикая, но тихая, как тлен, как проволока, не тонкая, а такая же бесформенная, как вода, - свежесть заменила прах сгоревшей жары собой. Постепенно поднялся ветер, слегка сонный. А потом он проснулся, став порывистым и твердым. Вместе с ним ожиревшие влагой тучи втянули небо в себя полностью, так что солнечные лучи – иглы, соединявшие небо и землю – уже не смогли проткнуть ткани туч. Земля приготовилась к ненастью.
   И еще мне запомнился цвет неба – такой совершенный, такой безумный, такой, что только иногда можно увидеть, часто лишь один раз в жизни. Небо – это и есть цвет, цвет Бога. Небо глубже всех возможных красок, оно соединило в себе все мыслимое в нечто поразительное и глубокое, в нечто цельное и бесконечное, хотя и с четкими рубежами. Жизнь мне показалась этим небом: предгрозовым, весомым. Будто бы жизнь оторвали ото всех иных категорий бытия, будто пространство перестало соединяться со временем. Будто и тучи, и небо, и свежий воздух появляются где-то за гранью существования, снаружи. Будто мир – это круглый панцирь из стекла, и изменяется он сам по себе, одновременно бесконечный как под этим панцирем, так и за пределом его. Мир неразрывно соединен. Но связь пуста, связь лишь одухотворена подобно тем соединениям в цвете неба. И все мне кажется спонтанным.
   Подними вверх руку – почувствуешь твердую прозрачность, но поднимись выше – и попадешь в беспредельное движение. А здесь, внизу, под стеклом, не закрытое и не конечное пространство. Оно так велико, что тонуть можно вечно. И в таких чувствах думаешь о возможностях, времени и людях. Будто бы и не сон снится, а просто так ложится под веки мир: прозрачно, легко и впечатляюще.
   И мне кажется, я слышу чей-то голос, чей-то невидимый голос. Он и не от людей исходит, нет. Но, тем не менее, слышится множеством переплетающихся языков, будто бы я присутствую на строительстве Вавилонской башни, будто бы божества вот-вот покажутся людям, но нет. Единение разбито. И я слышу, как воздух поет.
   Воздух покрывается запахом грозы. Свежестью. Воздух – это возможность, которая есть у всех, но смотрят на нее, как на живые глаза, влитые в мертвое тело. И ждут от них, когда же все будет увидено, когда молния сверкнет, когда мир обновится. А мой брат остается чуть бессмертным и бесстрашным: ему все равно, будет ли молния, будет ли мелкий моросящий дождь. Он знает, он просто знает, что при каких угодно обстоятельствах его возможность – его шалость, несущая в себе истину, испытает на прочность мир. Мир, который ждет всего, но опаснейший шаг всегда упускает.
   И вот, будто бы рулеткой, пространство гром оповещает о сделанном выборе: вряд ли нам предстоит мелкий моросящий ритм. Нет. Нас ожидает великолепнейшая гроза, и ее молнии, ее безмерный поток не оставит в стороне никого. Настало время игр. Как будто в подтверждение сверкает молния. Но дождя еще нет.
   Природа затихла, природа бросила прочь отблеск первой молнии, и он угас, а мой брат не видит всего этого. Не слышит оповещений грома. Кажется, в нем теперь иные звуки правят сознанием – он знаком с большим. Он течет сам вслед за начинающимся ненастьем. Он ощущает сердце. Мое сердце, в котором так мало пустот, в котором все заполнено тринадцатью друзьями. И треть сердца – это ты, треть – это Вера, а все остальное – остальным. И я проснулся – давно уж день.


   Город вновь стал заманчивым и полным чудес – собственная Мекка для каждого.
   Осень в наших краях – это зрелище, чередующее в себе жалкость и величие чуда, которое для всех, просто и сразу отмывает от грязи блеск, заляпывая его новой и такой же неприятной грязью. Смена температур, сумасшедшие паутины, летающие то ли по воздуху, то ли в абсолютном вакууме, который неизменно в мире прячется. А еще листья так непривычно светятся желтым цветом, что кажется, будто бы Солнце стало асфальтовым богом, заменяющим под ногами землю на небо. И все блестит. Ведь здесь прошел дождь, а вон туда, куда я только направляюсь, - туда его тучи еще летят, и вскоре они прольются, чтобы одним настроение поднять, и чтобы другим его портить, портить и снова портить. Осень – все равно что школа. Одних сломает, других она отсеет, а третьим даст шанс проявить себя в противоборстве.
   Недавно здесь прошел дождь. Улицы еще не успели оправиться от стремительных, хоть и не таких уж и больших потоков воды. Да и слово “оправиться”, пожалуй, не совсем подходит. Будет лучше сказать, что дождь помог улицам и людям, то есть он всему городу помог очнуться свежестью. И смотришь на все теперь по-новому, на все теперь смотришь так, будто на тебя.
   Знаешь, вы похожи. Город непоследователен, город хитер и игрив. Если б у него были глаза, несомненно, их выражение и блеск были бы подобны блеску твоих глаз, которые не выражают ничего, кроме совершенства. Они сами по себе – это отражение совершенства. Вкус эфира, коим пропитано все в мире. Вкус пятой стихии. Вкус моей интуиции. Звук голоса богов. Вот на что вы похожи.
   Дождь несколько резок был с вами. Дождь обнажил противоречие. «Wish you will live...» - поет его сердце, и ты заглядываешь в него и видишь еще одно сердце, но это сердце, еще одно сердце – оно мертво. Привычная затхлость его, нафталиновая его контрастность, его поразительное умение выдернуть из каждой эпохи по кусочку и вместить их в свой смысл – все это лишь убогий аромат разложения тканей сердца этого города. Тканей твоего сердца. Я знаю, мир готовит тебе иную роль. Мир и мне готовит иную роль. И для наилучшей игры нам следует быть внимательными, нам нужно каждый миг чтить вселенной, чтоб не упустить ни одной из возможностей. Ты знаешь, нам следует умереть, чтоб начать жизнь резкую, жизнь противоречивую, жизнь людей, чья гениальность – это сомнение. Сомнение народа в том, кто мы. То ли божества, то ли обыкновенные сумасшедшие. Нам следует быть собой, быть мертвецами, чтоб их жизнь увидеть сполна. Точно как с городами всегда поступает дождь.
   Прошедший ливень стал воспоминанием. Оно держит в себе меня, а я держу его в своем сердце. Вот, вот он – свет. В нем есть еще одно сердце, и оно живо, оно со мной играет, пока наружное сердце мертвецки бледнеет. Поэтому чувствуется холод снаружи, а внутри – там осело тепло, оставленное мне после рождения. И оно пусть и уснуло ненадолго, на целых двадцать лет, пусть. Теперь оно сильней всех иных моих чувств. Оно это и есть я. Я – это пустота, это запредельное распыление новой личности, каждой новой моей личности в Пути, в мире, в марте. Между мной и Богом не осталось ширм. Они стали воспоминанием. А из всех времен года – только март.
   А здесь, на этих улицах, появились прятавшиеся от дождя люди. Удивительно, как молнии поражают лишь тех, кто или прячется от них, или нагло бесится перед ними – каждая молния – это знак и действие. Действие, адекватное вечности. А поскольку большинство людей прячется, почти все остальные бесятся, что ж, мало живых будет.
   Впрочем, хватит с меня этих прорицаний. Все ближе.
   Улицы вновь усыпаны людьми, которые вновь занялись привычными делами. Но здесь мелькает одна поразительная деталь: эта привычность является характеристикой лишь человеческой. Город не имеет к ней отношения. Город после дождя стал чуть легче и шустрей. Город, мне кажется, одухотворен новым смыслом, так, будто через время, спустя точно обозначенный срок явится наружу плод. Как рождается ребенок. И этот ребенок и составит собой тот невероятный путь, который был издавна предначертан нашей столице. Который был позабыт. Который теперь уже можно заметить. Когда люди составляют особенный контраст с улицами, когда дождь обнажает противоречие между привычностью людских забот, между костенелостью человеческих форм и ритмом такого совершенного и чистого одухотворенного лона города. Город преобразился. Он теперь заманчив и прекрасен. Он теперь не соткан из эпох, не шелестит обрывками времен так же, как горожане шелестят купюрами. Город полон чудес. Собственная Мекка для каждого. И пусть через время все это спрячется. Пусть. Когда эпохи сменят друг друга, тогда дождь не будет нужен. Тогда чудеса перестанут всплывать. Они взойдут на поверхность, они пропитают собою все. И не будут высыхать. Сохнуть будут люди.

   
   Прямо посреди обновленного великолепия города совершенно обособленно смотрюсь я – не семеню суетой в отличие от остальных людей, не прячусь от слишком мокрой моросящей свежести. Я стою на одном месте, застряв в одной минуте своего личного одного времени, которое для остальных, наверное, уже прошло или, быть может, еще не наступило. Держу в руках зонт, чей цвет, мне кажется, играет со мной, утекая из темно-фиолетового мира в темно-бордовый оттенок и обратно. И не могу понять, а где, собственно, я взял этот зонт?
   За мной расположилось окно-витрина маленького кафе на десяток столиков. Свет из него перетекает на меня так, будто ложится вслед за движением мягкой толстой кисти по полотну моего тела. Свет этот, изначально желто-белый, на моей куртке отражается отчего-то сине-желтым, полосатым, размазанным в длинноватые пятна без краев. Только с невидимыми пределами. Весь мир таков. Перетекающий из света в не очень-то осязаемые пятна. В людей.
   Люди в наше время напоминают ткани. Изношенные, темные. Тусклые ткани. Они тут летают, цепляясь то за землю, то за ветки. Они считают, что не существует никаких особенных ветров. Они видят себя единственным живым свидетелем, а значит, лицом, которое единственно владеет истиной. Но истина – она глубже. Она умеет смеяться, она любит шутить. Истина - она так похожа на музыку. И бесполезно спорить, что ты пытаешься поймать, когда машешь руками, слушая музыку: то ли форму ее, то ли тело ее. Когда люди напоминают ткани, изношенные и тусклые, - истина тогда в ветре. И я советую тебе поймать момент, когда теплый сильный ветер погладит твою кожу. Нам нравится это – истине и мне. И ей. Точно. Миг – и я потерял ее из виду.
   Четко не соображая, не стараясь придать действиям какой-либо весомый характер, я побежал туда, откуда она появилась, - никого. Страх. И сердце стучит в ушах, и внутри гудит что-то. Я посмотрел по сторонам и повернулся: совсем рядом к этой улице присоединяется другая улица, поменьше, остро отгородившись углом дома, так создав крутой поворот. Миг – и я за ним.
   Оказался вначале уютной улочки. Небольшая проезжая часть. Узкие тротуары. Ярко светящиеся мягким светом витрины, и укромное количество прохожих. И я поник, ведь показалось, что потерял ее навсегда.
   Но вот, вдалеке, я вижу ее. Пронесшись в памяти секундой, той секундой, что так похожа на застывший в сознании кадр, непонятно как появившийся, неизвестно почему забывшийся и возникший вновь, - пронесшись так, девушка эта сверкнула той степенью счастья, которое всегда мне мерещилось... Дежа вю!
   Она идет метрах в сорока передо мной, идет совершенно обособлено даже от самой улицы. Никого она не тревожит шагами, но всем она при этом мешает своей яростной непохожестью. И пусть этих “всем” не очень-то и много, кажется, что единицы здесь воплощают в своем презрении традиции всех предыдущих поколений. Вот где память генов. А она не обращает внимания. Она спокойно и с удовольствием разглядывает не слишком теплых прохожих. Смеясь, она задевает некоторых встречных дамочек, а те бросают ей свои неодобрительные взгляды, а иногда крутят пальцем у виска, будто бы висок и палец – это то, что изменяет мир. Она идет, останавливаясь и танцуя, или, лучше сказать, танцует, не останавливаясь. Плевать, что музыку никто, кроме нее, не слышит. Ее не интересуют выдумки людей. Ведь это их проблема, что они так плохо слушают. А она хочет жить и живет. Она вольна быть тем, что есть собой. Мне это нравится, и я наблюдаю за ней. Только за ней. Мира теперь нет.
   Иногда она заходит в магазины, какие попадаются на пути. Выбор ее при этом не одной мерой яркости витрин выражается, но и той красотой, какую хозяева выставили напоказ. И речь здесь идет и о товарах, и о лицах работников, и о цвете стекла, и обо всей гармонии чьей-то работы. Она покупает там какие-то вещи. Что не может себе позволить купить, меряет. Долго меряет. А я наблюдаю за этим, я смотрю, как сильно она раздражает некоторых продавцов. Чем сильней их улыбка зависит от пуза кошелька, тем больше наслаждения она получает от времени, которое отнимает у них впустую, от раздражения, которое вызывает. Вот он, выбор. Вот красота.
   Я по-прежнему иду за ней, не привлекая к себе особого внимания. Но отчего-то я начинаю удивлять прохожих. Видимо, все дело в моем взгляде. Он слишком озарен, а это не может не удивлять. Вот и она чувствует мой взгляд, она останавливается и мне дарит свой взгляд. Он прекрасен. И мы смотрим друг на друга, и я понимаю, что мы похожи. Чем-то мы похожи. Эта похожесть неописуема, она такова, что ощутить ее можно лишь подобно тончайшему вкусу, неуловимому и достойному остаться вне нашего внимания здесь.
   - Зачем тебе зонт? – спросила она.
   - Мне он не нужен, - ответил я, посмотрев на свою руку и выбросив зонт.
   - Ты был в Монголии?
   - Нет.
   - А хочешь?
   - Не знаю.
   - А я вот хочу поехать... Но люди не дают мне возможностей. Из моих рук, в которых они ни разу не были, уводят счастье. Помнишь, кто так пел?
   - Конечно, я помню. А ты совсем не похожа на несчастную.
   - Они уводят одну лишь частичку. А все остальное – всегда здесь, со мной. И я, на самом деле, могу быть где угодно. Поездка – это факт, и именно он мне сейчас нужен. А путешествовать можно и без таких фактов.
   - Ты вся промокла, тебе не холодно?
   - Нет, что ты... Наоборот. Даже жарко немножко. Ты, кстати, такой же мокрый, как и я. Хотя и носил с собой этот глупый зонт, - она смеялась.
   - Да?! – удивился я совершенно искренне. – А я и не замечал. Странно так... Я еще утром что-то такое почувствовал, будто мне необходимо прогуляться сегодня в этой части города. Потом я приехал сюда, гулял под дождем и остановился, я почти полностью остановился, всем собой. Вроде бы и жизнь вокруг продолжилась, а я ей наперекор повис в воздухе, зацепившись чем-то за землю...
   - И ты тоже?! – перебила она меня. – Со мной такое же случилось! Кажется, что я наблюдаю за всеми этими людьми, а они не видят меня. Супер! Только дождь этот, мне показалось, был очень похож на плач. Тихий, и в следующий миг – громкий. Ну, помнишь, тот, что был в марте. Ты помнишь?
   - Помню... Конечно, я помню... – мои глаза, показалось, вот-вот раздавятся то ли своим же давлением, то ли моим счастьем, ведь она знает, ей известен март .
   - Слушай, ты весь дрожишь. Пошли-ка куда-нибудь согреемся. Знаешь хороший бар поблизости?
   - Да, знаю. Тут, совсем недалеко.
   Мы недолго шли по узкой улице, свернули на бульвар, спустились по нему вниз и свернули налево. Посмотрели на витрины убогих, но отчего-то модных здешних лавок и магазинов, вошли в арку, еще раз свернув налево, а затем и в бар. Людей внутри собралось мало, понедельник ведь, да и время не такое уж и позднее для будней. А поэтому не то самое для посещения баров. Мы долго выбирали столик, нашли самый удобный, которым оказался ближайший к сцене, и, наконец, уселись. Официантка дала меню и афишу. Понедельник: джаз. До начала концерта оставалось два часа.
   Эти два часа мы говорили, обсудив, наверное, все возможные темы из нашей жизни и каждый особенный кусочек наших времен. Быть может, это коротко – два часа. Но разве нужно больше, чтоб постичь совершенство? Да и можно ли для этого вообще так обозначать нечто, что именуют временем, - обозначать рамками... Можно ли? Я ей рассказал все, что хотел из своей жизни. А она – все о своей жизни. И у нас, тем не менее, не возникло чувство, что говорить дальше не о чем.
   Мы пили много кофе и коктейлей. Настал момент танцев чувств и мыслей. А в зале заведения за это время появились причастные к вечернему джазу люди. Музыканты. Их помощники. Приглашенные друзья и простые ценители. Арт-директор кружился по залу и светился приятной занятостью вперемешку с легким наваром счастья от нее. Хозяин заведения в отличие от него сидел за барной стойкой, пил пиво и читал журнал.
   Концерт запаздывал где-то на час. Нам было хорошо друг с другом и без всяких концертов. Некоторым иным посетителям так же жаловаться не хотелось. Но вот часть остальной публики, составившая большинство, откровенно скучала. Чувствуя, что их держать без развлечений дольше уже нельзя, что больше все равно никто не придет, музыканты с деловитым видом поднялись на сцену, встретили ворох аплодисментов из зала и начали свое выступление.
   Первая композиция в их исполнении была похожа на что угодно, только не на тот заявленный в афише джаз. Никакой легкости. Никакой радости. Наоборот. В музыке их чувствовалась некая тяжелая настырность. Или, лучше сказать, навязчивость. Иными словами, вялое, предсказуемое и неприятное – вот характеристики услышанному. Они, видимо, и сами осознали, что делают нечто ненужное. Момент – превращение: словно совсем другие люди на сцене. Резко изменилась манера исполнения. Саксофон теперь уж разрывает воздух, и его кусочки шевелятся вместе с чудесным ритмом, соединяясь то с дыханием, то с движением. И я вожу рукою в воздухе, пытаясь нащупать тело музыки. А возможно, я пытаюсь прикоснуться к ее совершенной форме. И кажется, что весь зал заведения вместе со всеми посетителями – это чье-то дыхание, теплое и ровное, меняющее свое направление вместе с губами, вместе с ее губами, говорящими мне на ухо прелестные прелести. Это – музыка. А инструменты музыкантов, их игра – это мое сердце, это ее сердце. Наши глаза и уши. Это наша кровь. И я забываю, где нахожусь. Не помню, что делаю. Не вижу, кто играет. И мне тепло-тепло. Даже жарко немного. И ощущение это вливается в грудь не с алкоголем, нет. Слух. Слух и руки, и все тело – вот то, что ловит ритм, а значит, и чувства. Ловит музыку. Ее тело, ее форму. И она рядом со мной. Она. И значит, я не буду одинок. Вот, вот встреча, и тепло – они всегда рядом. Божественная композиция мироздания.
   - Тебе нравится эта музыка?
   - Да. Спасибо, что привел меня сюда, - ответила она с улыбкой длиною в целую искренность. – Что ты будешь делать сейчас? Хочешь домой идти?
   - Нет. Туда я, наверное, уже не вернусь.
   - Идем тогда гулять?
   - Идем. Только давай до конца дослушаем.