Шестнадцатый Бидон

Дерябкин

(Пометка клиники:
рецидив хронической «бидонофобии»)

Шли по земле мужчина и женщина. Шли, шли, шли и шли. Но иногда и у них случались дни, когда они никуда не ходили.
Петрушка тогда уже обзавелся кооперативной кухней, чтобы было место, где тосковать и думать. В кухне у петрушек было бы скудно, если бы не женщина. Ведь это она первая сказала: «Хочу есть!». На что петрушки ответили: «Все учтено могучим ураганом!», – предвидя, вытекающие из этого желания, великие события, так как разочарования подразумевались за этим возгласом. И с тех пор и пошли по земле мужчины и женщины, наверное, в поисках пищи. А с пищей становилось все более «того».
Ликероводочные изделия на русской равнине, где жили петрушки, дорожали, – вожди причину всех бед выискивали в ней, проклятой.
Баржи с кирпичом уже не перегружались, а просто перекрашивалось название «самоходок». Та из барж, которая шла с тверским кирпичом  в Пучеж, называвшаяся «Ермак», становилась «Разиным» и теперь не шла с пучежским кирпичом в Тверь, а баржа, долженствующая идти с пучежским кирпичом, не тащила тверской кирпич в Пучеж.
На Сахалин завозилась атлантическая селедка, а в Калининград – дальневосточная, но и в этом случае помогла смекалка: на бочках и банках переклеивались ярлыки.
Страдающие синдромом «П» были на строгом диспансерном учете и сидели на кухнях. Петрушка тоже сидел на своей кооперативной кухне и думал. Думал, думал и додумался.
Его «бидонофобия» не превратилась в «бидонофилию». Отнюдь нет, но Петрушка смирился, предав забвению все свои прошлые бидоны и заблуждения
Бидон победно вошел в кухню, чего Петрушка никогда прежде не допустил бы, но все меняется.  Дадено это свойство и несчастному Петрушке, который все более походил на героя бесконечной комедии, кочующей, как кинопередвижка, по непроезжим дорогам и непролазным тропам русской равнины. И этот бидон появился в кухне во времена «Великого Застоя», в конце семидесятых годов прошлого века. Он появился, когда «торжествующая норма» победила почти окончательно.  Почти, но редкие проблески ума еще хранились в трех пальцах в карманах брюк.
Он был большой, сорокалитровый, молочный,  такой, в который на фермах сливают надоенное от колхозных буренок молоко, чтобы оприходовать и сдать славному государству.
И случился он в то славное время, когда все отчаянно боролись с алкоголизмом во имя здоровья самого здорового народа.  В разгар этой самой продолжительной кампании было выпито много одеколона, денатурата, жидкостей для очистки окон, ковров, болтушки из зубной пасты, лака, полироли и всякой всячины, содержащей хоть маленький намек на спирт.
Случился он, когда самым популярным вином считался вермут за 94 копейки в восьмисотграммовой бутылке из зеленого стекла или портвейн «Кавказ», от запаха которого мгновенно гибли все насекомые; когда коньяк пах клопами, а клопы – коньяком; когда на смену поллитровке за «семь рваных» (дореформенных рублей) и долго продержавшейся за ней «монопольке» за 2 рубля 87 копеек и, сменившей ее затем «андроповкой», пришла поллитровка, перевалившая за 4, 5 и 6 рублей.
Случился он, когда примитивная закуска, состоящая из куска хлеба, огурца и скумбрии стоила в десять раз дешевле содержимого запретной бутылки, а сама бутылка, то есть стеклотара, стоила столько же, сколько буханка хлеба.
Случился он тогда, когда гигантские очереди необъятной трезвой страны выстраивались для сдачи обратно государству стеклотары, которой почему-то не хватало. Несмотря на наличие гигантов-стеклозаводов и розовощеких стеклодувов, несмотря на обилие мяса, которого на душу населения, по статистическому справочнику, приходилось по корове на год, и масла из молока, которого надоили по железнодорожной цистерне на семью.
Случился он, когда борьба нарастала прямо пропорционально алкоголизму: чем больше боролись, тем больше пили. Нельзя было купить зелье до одиннадцати дня, после семи вечера, во время страды урожайной, «до и после», «в», «на». Зато его подвозили в глухие сельмаги во время выборов, задобрить 99,9 процентов избирателей  единственного кандидата и обеспечить их явку к ящику с дыркой.
Случился он, когда интеллигенции спиртное выдавали в заказах на новогодние, первомайские и ноябрьские праздники, в придачу к колбасе, вобле, растворимому кофе, чаю и леденцам, а администрации предоставлялось право – доставать.
Случился он, когда все ходили с хитрыми глазами, оценивая ими содержимое непрозрачных сумок, портфелей, чемоданов и чемоданчиков. Все хотели выпить, и никто не жаловался.
Поскольку желание – от творца, а стремление к конкретной цели – и есть жизнь, а процесс, как сказал сатирик-развлекатель, важнее результата, поэтому жизнь была полна… доставанием!   Все во-время приходили на работу. Для этого все и неслись, сбивая друг друга, чтобы потом  причесываться, обмениваться снами, жаловаться на колики, спазмы, соседей, детей, ЖЭК и ЖАКТ, – и ждать обеда. 
Поэтому все были жизнерадостны от предвкушения. Пьянила сама возможность вкушения!  Отличить пьяного от трезвого было невозможно… А достигшие цели? А они портили всем настроение тем, что опередили, и их возвращали обратно к старту, поручая клеить конверты.
Кухня в это славное время строительства светлого завтра становилась святилищем и храмом, а холодильник – джентльменом удачи, если, конечно, в нем стояло.
Но все больше образованных людей вовлекалось в эту жажду. И когда на одну семью стало приходиться по одному кандидату и одному доктору наук, в большом дефиците оказались бидоны с молочных ферм, березовые поленья, марганцовка, активированный уголь и ареометр. Сахар всегда был дефицитен, но не в городах. Процесс пошел.
В городских кухонных условиях он заключался в проделывании отверстия в вышеописанном бидоне, вставлении в него змеевика, – про это молчу, так как он подразумевался с самого начала процесса, и объяснять, что это такое гуманитариям не под силу, а остальным не нужно. Затем змеевик присоединялся резиновой трубочкой к водопроводному крану и к некоему сосуду, сулящему много вожделенной радости борцу с алкоголизмом. Бидон ставился на газовую плиту, все вводы и выводы трубочек, шлангов, как и крышка бидона, герметизировались, причем в качестве герметика можно было использовать свежеиспеченный мякиш хлеба… И оставалось совсем немного: включить газовую горелку, открыть водопроводный кран и ждать. Ждать, когда закипит содержимое бидона и змеевик выдаст первую каплю. Затем вторую: «Кап, кап, кап…»! До тех пор, пока капанье во все более учащающемся режиме, не превратится в постоянный поток жидкости, наполняющей сосуд…
Во время этого процесса необходимо было следить за крепостью продукции, для чего и служил ареометр. Но! Но «доверяй и проверяй», а для этого самым надежным инструментом оказывались язык и желудок. Язык обжигало, желудок принимал, и через некоторое время становилось тепло. Душа отходила от дневных забот, доставания, гонки на работу, стояния в очередях за потребностями, что нами же и производилось по нашим способностям.
Конечно, всему этому предшествовал подготовительный  процесс. Сырье! На его приготовление был способен только борец. Уставший борец уже не годился! Ему не хватало выдержки, как и его сырью. То есть, само сырье не дозревало до своей выдержки, по причине усталости борца бороться до конца. В народе сырье называлось брагой.
Успех светил настоящим борцам, закаленным в борьбе. Если образование было высшим, то и борец соответствовал процессу. Высшее образование не дается без борьбы, поскольку не обязательно. Поэтому настоящие борцы прошли все испытания на ковре и под ковром. И у них хватало выдержки доводить сырье до необходимой кондиции по той простой причине, что им было некогда.
Но вот наступал день Х, когда в бидон наливалась брага. Из кухни удалялись непосвященные. На телефонные звонки домашними отвечалось: «Занят!»
Процесс – медленный и занимал всю ночь. Но что борцу ночь? 
Кухня к утру пропахивала хлебным духом, который просачивался сквозь обитые двери в подъезд. А там жили и «стукачи». Хотя это слово можно уже было даже в те времена причислить к устаревшим, так как профессионалов уже не было, все были любителями разговаривать и рассказывать, рассказывать и разговаривать.
А «слово – не воробей». Выпорхнуло и живет по своим законам. А законы надо блюсти. Блюли законы, в первую очередь, люди образованные.
А образованные люди прекрасно понимали, что борец, который не борется, не борец. А бороться все устали. Но бороться надо. Хотя бы делать вид.  И уж тут смотри в оба! Жертвой мог оказаться любой, – и сам судья, снявший мантию. Римское право!  И тут вступало правило римского носа. Если нос не устраивал, то его владелец имел больше шансов стать жертвой. А хлебный дух ощущался именно носом. И нос начинал жить по своим правилам, без капитана Ковалева, а как ему заблагорассудится. А за благо принималось не то, что благо, а то, что рассудится за благо. И владелец носа рассудил, что благом будет избавиться от героя сего повествования, а, именно, от бидона, с которого и начался эпизод.
Два владельца собственных носов несли бидон по тротуару из одного подъезда дома в другой. Бидон был полон девяностоградусным содержимым, еще тепленьким.
Владельцев слегка покачивало от свежего воздуха. А навстречу шел участковый Дерябкин. Профессионально сдвинув глаза в сторону бидона,  он козырнул, снял фуражку и сказал:
– Здрасьте! 
– Здрасьте! – сказали владельцы бидона и римских носов и просеменили к желанному подъезду, ожидая окрика: «Стой! Предъявите пачпорт!»
Но окрика не последовало. А бидон был. И было право. Право быть самими собой.
Привет вам, Дерябкин и второй владелец  носа, житель Канады или Австрии, а, может, – и Австралии.