Покрышкина стрит блюз

Вариация на сентиментальный мотив уважаемого Василия Павловича Аксенова.

Жаль, что беглые минутки нельзя поместить в стеклянный шарик, чтобы носить с собой на ниточке, точно амулет.
Я бы все так и оставил: последний исчезающий со сцены роняет гроздь экзотических барабанов; гулко выстреливает отключаемый бас; из-за монитора выглядывает всклоченная голова техника; с опустевших лотков стирают вялую пивную пену.
В этот миг кажется, что мы счастливы…
По крайней мере, я.
Марина всерьез считает себя “просветленной”. О ней трудно что-нибудь сказать наверняка.

- Я напросилась к вам сегдня ночевать… Ничего?
Собственно, этого я и ожидал. Но облегчение все равно почувствовал. Во-первых, от-
менился долг вежливости – теперь ее не нужно было провожать в Теплый Стан, а во-вторых…
-  Могла бы вообще не спрашивать. Для тебя у Татьяны всегда найдется свежая “ночнушка”.
- Спасибо. У меня с собой…

Спустились в пустое метро. Ночью на “Фрунзенской” народ рассасывается мгновенно.
Забрались в самый конец вагона на короткое сиденье. Я убрал руки в карманы пальто. Сам себе показался кадром из старого лирического фильма.
За любым романтическим сюжетом я все чаще и чаще замечаю обыденное ремесло сценариста: любовная сцена, а рядом – “Юбилейный” сервелат. В жизни – то же самое: вместо единственного на свете меня – голая функция: должностные инструкции, неписанные законы быта. Вот и сейчас совесть заталкивает нештатные чувства в отдаленный и гнусный подвал. Совесть, ты за кого? Странно… Кажется, против меня…
И все же…
- Марина… Мне с тобой хорошо…
Еще и испугался, к тому же. Сказанные слова смешались с вагонным шумом. Раствори-
лись. Будто их и не было совсем. Марина выглядела беззащитной. Говорит:
- А Гюнтер сломал два ребра…

Однако, необходимо вернуться немного назад.

Воскресенье. Сидим в кухне, пьем пиво. Марина “камлает” у плиты. В своей съемной квартире она творчески не востребована. Поэтому часто приходит к нам испечь что-нибудь ненужное. Говорим о театрах. Мы не театралы, нет. Но моя жена жалуется, что третий год сидит взаперти. Честно говоря, врет. Не далее, чем прошлой зимой, мы смотрели “Позу эмигранта” в “Вахтангова”. Или это была поза-прошлая зима?.. В любом случае, уточнять не стоит. В театры ходят, в основном, “гости столицы”, москвичам – некогда.
- Но, хотя бы один раз в три года?!
Я начинаю раздражаться. Я слышу эту песню уже месяц. Почти каждый день. Точнее – ежедневно перед сном. Возвращаюсь не раньше часа ночи. Бывает, и в два. Субботу и воскресенье хочется тупо провести у телевизора на диване. Вставать только для курения и еды. Но меня ведь “запрягают” еще и в хознужды: картошка закончилась, кран свинтился, унитаз потек, “ты не обращаешь никакого внимания на ребенка…” Ну с краном-то?! Почему бы не пригласить слесаря из РЭУ?
-    Тогда ты вообще перестанешь в доме хоть что-нибудь делать!
Вот так…
- А я, - говорю, - хочу на “Эфес Пилзенер блюз фéстивал первый бокал пива бесплатно”! И кого это волнует?!
- Нет, нет и нет! – сразу отрубает Таня. – Извини! Блюз – это не для меня!
Уже собираюсь изобразить драматический жест, мол, пашешь, как ишак подневольный,
а об тебя только ноги вытирают! И тут Марина говорит:
- Пойдем!.. Вербицкий, возьми меня с собой!
- Легко! – отвечает за меня Татьяна.
- А с тобой, Танечка, давай сходим пятнадцатого на “Нижинского”! Там – Домогаров! Пятнадцатое – четверг. Вербицкий все равно не сможет…
-    Говно вопрос, дорогая! – говорит моя жена с подтекстом: “при таких мужланах как не стать лесбиянкой?!”

Три недели спустя все столики во Дворце Молодежи окажутся “reserved”. Пиво, в том числе и первый бесплатный бокал, мы станем пить прямо у барной стойки. Во мне проснется танцевальный талант. Наблюдая за тем, как неизвестный негр развязно выкрикивает “no, woman, no cry!”, Марина прошепчет, вернее, прокричит мне в ухо сквозь бряцанье гитар:
- Вербицкий! Как здорово! Это его песня! Я ее знаю!
- Да нет, - скажу, - эту песню все негры поют…*
Новая политкорректность – тот же расизм. И прекратится он не раньше, чем вообще
перестанут обращать внимание на то, как называть чернокожих.
-   Кстати, - скажу, - как называть черного афроамериканца, если он по паспорту – француз?
-  Креол, - серьезно ответит Марина, чувство юмора у нее ослаблено, как у большинства “просветленных”. – Вру… Caribbean…

И вот, в конце хорошего вечера, возник призрак травмированного боша.
Честно говоря, я за него совсем не огорчился. Мне абсолютно безразличны все немцы, со сломанными ребрами или без. Равно мне безразличны французы, эвенки, румыны и другие прочие народности, которым, кстати, на меня тоже плевать. Марина загрустила.
-   Он что-то ремонтировал у друга и откуда-то упал. Второй день не пишет, - (они вели напряженную любовную переписку по электронной почте). – Наверное, ему совсем плохо.
Я кивнул.
- Ребра, - говорю, - дело серьезное.
Мне захотелось, чтобы он оказался скучным и ригидным. Я где-то читал, что у германцев плохо с чувством юмора потому, что в языке присутствуют умлауты, - невозможно шутить, если в горле, будто навсегда, застряла рыбья кость.
Гюнтер кормился психологическими тренингами. Недавно гастролировал по Австрии.
Из каждой гостиницы слал открытку на имя моей жены, поскольку Марина как раз собиралась сменить жилье. Было заметно, что он долго смущается русским буквам “б”, “ц” и “й” в фамилии “Вербицкой”. Отели на открытках напоминали о южноамериканских сериалах. Казалось, вот-вот на крыльце появится малообразованная дама в кринолинах и с зонтом от солнца. О чем пишет немец, я деликатно не подглядывал, хоть почта и дожидалась встречи с адресатом у зеркала в прихожей. Бросалось в глаза только слово “LOVE”, большими буквами, как аббревиатура. Ну и игривая подпись “Terry”. Терри было слегка за сорок.
-    Вот выйдешь замуж, Маринка, уедешь в свой Берлин, совсем забудешь про старика Вербицкого…
Марина как-то странно на меня посмотрела.
- А, может быть, еще и не выйду…
Я, честно говоря, не удивился. Есть такая категория женщин. Они с душой подходят к быту, они хотят и понимают детей, они одновременно нежны и энергичны. Если случилось провести с такой ночь, об этом уже никогда не забудешь. Но роман проходит за романом, и каждый последующий кажется им самим, да и всем окружающим, единственным, глубоким, настоящим. Жаль, что эти романы никогда не заканчиваются браком… Они и разлукой не заканчиваются. Трагического разрыва тоже не бывает никогда. Просто, однажды утром  женщина собирает косметику и тихо уходит. Мужчина остается в замешательстве. Уже через сутки он не уверен, была ли любимая материальна, были ль у нее родинки, или, скажем, необычная манера внезапно скомандовать в постели: “Замри!”
Один мой приятель, озадаченный подобным явлением, в задумчивом подпитии произнес:
- Знаешь, она, кажется, даже не пахла…

Марина ждала Гюнтера на новогодние праздники в Москву. Собственно, поэтому и пе-
реезжала в другую, отдельную квартиру. Но на женщин, долго и стойко выдерживавших одиночество, действует одна штука, я знал о ней…
“Приедет твой “умлаут”, - думаю, - “трахнет” тебя не по-детски, и ты привяжешься, привяжешься…” В таком положении нет ничего убедительней качественного оргазма. Природу не обманешь…
Все-же, где-то дрогнула нечестная, а, главное, совсем бессмысленная надежда, что немец попросту не сможет ее по-настоящему “трахнуть”.
Марина заволновалась, говорит:
-  Ты помнишь, у меня был Доктор? Я чувствовала, я для него – игрушка. Как по-польски – “забавка”. Мной он приправлял скучную жизнь с пресной женой. А она все понимала, у нее же двое детей… Он – “отрывался”. Переживал, восхищался, мучался… А как только наиграется – сразу домой. Там телевизор, вареники с вишней, тихая постель…
Она отпустила мою руку и теперь смотрела на гофрированную обшивку, тоскливо ползущую за окном на долгом перегоне между “Спортивной” и “Университетом”.
-  Никто за мной не ухаживал так, как Гюнтер. Я всю жизнь мечтала, чтобы за мной ухаживали именно так, как он. Мужчина моей мечты… Понимаешь?
Я кивнул. Конечно. Хоть никогда не видел связи между набором условностей, что называется, “ухаживаний”, и настоящими человеческими чувствами. Мне было странно услышать эти слова именно от Марины. Почему-то мне казалось, что ей должен быть чужд этот обиход половых контрактов, все эти книксены, нафабренные усы, конфеты, шампанское, ананасы…
- У него ведь уже были две жены, ты знаешь об этом?
Я пожал плечами. Откуда мне знать?
-    Однажды я слышала, как он разговаривает по телефону со второй… У нее тоже двое
детей, кстати… Я была в ужасе! Это совсем другой человек! Грубый, высокомерный… Выйти замуж, уехать одной в чужую страну… Я даже немецкого не знаю! Мы общаемся по-английски. Какой же я психолог без языка?! Кому я там буду нужна?! Он еще хочет, чтобы сразу после нового года мы поехали в Донецк, и я его познакомила с моей мамой…
Что я мог ей на это сказать?
“Выходи замуж.” – “Не выходи замуж”.
“Поезжай в Германию.” – “Не поезжай в Германию.”
Как сказать?
“А вдруг ты станешь женщиной всей его жизни?”
Или, может быть:
“Есть возможность превратиться в универсальную домработницу?”
Что я вообще о нем знаю, даже – о ней?
И, главное, Новый год так скоро…
Марина продолжала говорить о том, что в любой момент вернется в Киев, а уж в Донецк – и подавно, но только, вкусив Москвы, врядли сможет теперь “в Украине” жить; о том, что мальчик в Донецке, с которым у нее был предыдущий роман (почти такой же, как с Гюнтером, то есть большей частью по электронке), плачет по ней, но ей совершенно не нужен такой ребенок; что, в конце концов, она еще как-то держится в Москве, хоть и не любит ее, но ведь как-то все-таки еще держится…
Я уже не слушал Марину. Настроение испортилось окончательно.
Мы вышли из метро.
Я выпил еще бутылку пива.
Теперь их во мне колыхалось не менее шести. Удивительно, как я все это довез? Обычно мечусь, как заяц, от сортира к сортиру, уже после литра…
Из ночного тумана возник покосившийся автобус, похожий на гордый, но подбитый и усталый “Мессершмидт”. Поднимаясь я больно ударился коленом о поручень. Трое бравых пенсионеров  внутри сосредоточенно делили “Столичную”. Под сдвинутой на глаза шапкой угадывался торговец зеленью с соседнего рынка. В глубине самозабвенно целовалось нечто розовое и серебристое. Орлом навис над салоном мужественный контролер. Неисполнимый долг в нем явно боролся со смущением.
Автобус долго набирался сыростью, потом двери закрылись, он тронулся и через минуту лег в затяжной натужный вираж.
Лампочками померцали круглосуточные магазинчики, подводной лодкой с наглухо задраенными жалюзи проплыла лавчонка, торгующая каучуковыми членами и слизывающимся бельем. Нервно моргнул светофор. Чуть встороне угадывался неуместный своим модернизмом “Макдоналдз”.
Вместо пива во рту ощущался спирт.

Сквозь алкогольное марево, сизую мглу за окнами, крепко стиснувшую, вдруг придавившую меня к земле тоскливую обособленность, припомнилась растерянная ряшка одноклассника. Он – мент-аналитик. Пока сидит в управлении за компьютером – все в порядке. Иногда же приходится навещать “Бутырки”. Непосредственный контакт с урками плохо отражается на его мировоззрении. Он тоскует, боится одиноких вечеров и в ближайшую субботу приезжает к нам. Достает бутылку водки. Первый тост неизменен: “Жизнь – говно; в конце – смерть.” Татьяна смеется и говорит, что Славик – мент с душой институтки.
Тост, предшествующий тревожному пьяному сну: “Бабы – тоже говно!”
Только, отчего нас к ним тянет? Возможно… Копрофагия?!
Я стремительно пьянел.
Мысли преобрели весомость. Каждая выкатывалась валуном. И тут же терялась в дымке.
Колченогий бесенок, уютно устроившись на новеньком компостере, увлеченно наблюдал за моей мýкой.
Я силился понять существо, по легенде выпиленное из моего же собственного ребра.
Вместо ответов всплывали яблоки, змеи, книги, древа, почему-то Ева Браун.
Женское начало выглядело иррациональным и, одновременно, мистически практичным.
“Я – человек сугубо практический!..” – так сказала однажды моя знакомая и отправилась к человеку, который ее тут же гнуснейшим образом изнасиловал…
…Правда, теперь она занимает при нем высокооплачиваемую должность… с массой привилегий и отсутствием всякой ответственности…
“Все-таки, основа общества потребления – женщина. Экономика смыкается с психологией именно в женской голове. Физиология подпирает конструкцию снизу. Не дает о себе забыть.
Да и в мелочах: сначала ей нужен некий абстрактный любимый, потом – его постоянное внимание, дивиденды от успехов, каторжная прикованность к быту… Сравнится с этим, разве, только дисциплинарный устав… И мерзость, которой не нахожу объяснения – как можно требовать подвигов страсти и гераклической потенции, когда ты полег кучкой и чувствуешь себя одиноким, несчастным, глупым мальчиком?..”    
Мрачная тень шевельнулась у самой щеки.
Я обернулся.
Красивая молодая женщина с неуловимо-восточными чертами лица беззвучно шевелила губами.
Заклинала!
Сосредоточенно смотрела прямо перед собой.
Крыльями на ее плечах лежали гладкие вороные волосы.
Безмолвный ужас дыхнул на меня.
Ночной кошмар, расцвеченный вездесущим “Кодак”.
Я отшатнулся.
Потому что узнал Марину.
Через мгновенье включился слух. Мелькнуло: “…Варшава… …Старе Място…” В давние времена Марина была “челноком”. Но о Польше вспоминала одни зáмки.
“Так, - думаю, - есть контакт. Невроз и спиртное – зловещие друзья…”
Автобус остановился.
Ноги поехали по полу, налысо съеденному тысячей подошв.
Я с достоинством вышел.
Купил в ночной будке две бутылки “Балтики №9”.
- Праздник не остановить! Как тачанку Берии… Ты лети с дороги, птица!..

Свет в наших окнах не горел.

С первого раза мне удалось набрать все коды и безошибочно попасть ключом в замок.
За дверью притаилась Татьяна.
- Нажрались! – говорит. – Поздравляю! Вечер удался!
Стала кормить Марину рассольником. Я отказался. Наполнил пивом кружку…

Что было дальше?

Первые полкружки я помню хорошо.
Полилась обычная задушевная беседа о женской женственности и мужицком мужестве,
в смысле, что определения и определяемые можно произвольно менять местами крест-накрест. Татьяна делилась опытом, как “за восемь лет сделала из меня человека”. Марина обвиняла донецкого мальчика в инфантильном нежелании бросить дом и работу, чтобы навсегда слиться с ней в Москве. На это Татьяна привела мою же теорию о том, что функция мужчины в современном мире сходна с функцией щегла – легкость, красота и невинный щебет. (Я ее когда-то на ходу сочинил, чтобы оправдать свое неумение “выгрызать из жизни валюту”). Марина в ответ жаловалась на чью-то тотальную безответственность.
Иногда я пытался привлечь к себе внимание и лишь однажды удостоился укора в чрезмерном ехидстве.
Вторая половина кружки перемежалась мраком.
Мрак полнился раздражением.
Раздражение грозило катастрофой.
Меня мутило от суеты вокруг “денежных кобелей”.
Давила жена.
Пластичная Марина вызывала глухое бешенство.
Свет зажегся, когда я уже орал ей:
-  Чего ты вообще от жизни хочешь?! Мужчины – козлы! Мужчины – сволочи! Все мужчины – выродились! Ты на себя посмотри! Ну посмотри же на себя пристально! Чего ты хочешь?! Чего ты сама стóишь?! Чтобы тебе корму на поворотах заносили?! Ах, усыпьте меня алмазами, я – женщина! Скво! Амеба! Бледная спирохета! Ведьма! Чего тебе от меня нужно?! Что тебе от меня нужно?! Мне-то от тебя – ничего! Я не должен тебя на руках носить, как ты выражаешься, - “ухаживать”! Нет, будешь ждать, пока тебя покормят, пока тебя потанцуют! Это ведь и твоя жизнь тоже! Твоя! Ну, сделай же хоть что-нибудь сама! Сама!
Марина сидела бледная. Почти что мраморная.
Татьяна взглянула со странно-веселым любопытством.
-    Ну, это, Вербицкий, мы выслушали твое собственное мнение. Совсем не значит, что оно верно. И еще… Пожалуйста, не кричи. Ребенка разбудишь.
- Да пошли вы к черту! – говорю. – Обе! Обе!
Ушел из кухни в горьком оцепенении. Думал о том, что жизнь вычерчивает тугую, сов-
сем не подвластную мне кривую.
Тем не менее, разобрал кресло-кровать, постелил Марине. Не нашел выглаженного пододеяльника. Заглянул в кухню с мятым в руках, говорю со злостью:
- Литвинова! Не оскорбишься? Свежий! Еще погладить не успели!

Уснул сразу. Был – и не стало.

…………………………………………………………………………………………

Тысяча скользких змей с оглушительным шипом удушала меня. Воинство Ангелов
Смерти трубило последний бой.
Марина кричала в ужасе:
- Вербицкий, что это? Вербицкий, что это?
- Не бойся, - говорю, - это будильник…
В одних трусах полез через ее ноги выключать телевизор.
- Вербицкий, что это?!
- Да спи ты! – говорю. – Будильник это! Будильник!
Думаю: “вообще-то нужно было предупредить человека, что в шесть утра под самым 
ухом телевизор включится”.
Вышел в кухню. Холодно. И как же все мерзко… Какая же ***вая и неподатливая штука, все-таки, жизнь… “Вербицкий, что это?” Да жизнь моя три****о****ская!
Вынул из холодильника оставшуюся бутылку пива, хоть с ночи еще до конца не протрезвел. С гадливостью ощутил, как накатывает новое тупое опьянение. Закурил нестерпимо-кислый “Кэмел”.
За дверью щелкнул выключатель.
Сквозь стекло заметил, что в ванную шмыгнули упругие женские икры.
Марина.
Больше некому. Ребенок на каникулах. Жена сидит с ним… с ней… с дочкой. До полудня не проснутся.
Вошла Литвинова. Чистая. Причесанная.
- Могу, - говорю, - предложить на выбор: яичница, плов, сыр, колбаса.
- Я же не завтракаю, Игорь.
- Кофе? Чай? Кефир?
- Кофе, пожалуйста.
- С молоком. И без сахара.
- Все-то ты знаешь, Герыч…
Поставил чайник. И вдруг говорю:
- Марин, ты же в курсе, где что лежит. Поухаживай за собой, пожалуйста, сама. Я
бриться пойду. Времени нет.
В спину мне:
- Вербицкий, не злись… Ты, все равно, самый лучший…
- Это вряд ли… – говорю. – Ладно, Марин. Проехали. И ты меня прости…
Побрился. Рубашку с брюками гладить не стал. Так, думаю, сойдет.
Собрался.
Марина говорит:
- Подожди чуть-чуть, если можешь. Я с тобой выйти хочу.
У подъезда достал сигарету.
- Ничего?
- Кури. Я привыкла, на самом деле. Второй муж моей мамы, тот вообще курил все-
гда… Как ты…
Вязкая водяная взвесь стояла в воздухе.
- Ты до метро?
- Я да.
- Я тоже.
Подошел автобус. Бывалый пожилой чемодан.
- Не влезем, - говорит Марина.
- Кто должен влезть, тот не может не влезть!
И начинаю протискиваться.
- Мне через сорок минут инкассаторов отправлять…
- Игорь! – Марина, которую я пытался подсадить, вывернулась из рук. – Ты поезжай, 
а я до метро пешком. У меня-то времени с запасом…
В автобусе я развернулся. Кого-то толкнул. Кто-то, кажется, наступил мне на полу пальто. Успел кивнуть ей сквозь закрывающуюся дверь.
Автобус долго простоял у перекрестка.
ДТП. Ноябрь. Сонливость. Пробка.
Рядом засуетилась старушка. Засобиралась выходить.
Я прижался к окну.
Марина за это время ушла далеко вперед. Автобус нагнал ее почти у “Юго-Западной”.
Под короткой курткой бойко мелькали ягодицы, стиснутые плотной джинсой.
Они казались подвешенными на невидимых пружинках.
Лицо у Марины было сосредоточенным и немного детским: видимо, о чем-то спорила сама с собой.
Ветер сбил на глаза челку, убрала нетерпеливым жестом…

Автобус плавно свернул в толчею проспекта.

О забрызганное стекло мотыльками бились, шелестели бледными крыльями чужие слова:
“…о, любовь моя, незавершенная, в сердце остывающая нежность…
…о, любовь моя, незавершенная, в сердце остывающая нежность…
…о, любовь моя, незавершенная…”

Мне сказали:
- За билетик передайте…


                Январь 2002г.