Берендей

- Тебе бы только пожрать, посрать, да порыбачить, - раздражённо сказала Маня, дородная женщина лет сорока пяти, и телескопическая удочка хрустнула у неё на колене. Сначала она хотела сказать: пожрать, поспать и порыбачить. Но, поняв, что, поспать, в данном случае неуместно, сказала, - посрать. Просто, взяла и сказала, - посрать.

Берендей смотрел на бездыханно лежащую удочку, как на только что преломленную победителем шпагу.
- Маня… Маня, что ты наделала? - его голос предательски дрожал.

- И ты ещё спрашиваешь?

Берендей стоял в семейных трусах до колена, из которых выглядывали худые в синих руслах вен ноги. Выглядел он, будто на него уронили тяжёлый с чем-то мешок.

- Маня, что ты наделала? Я же «четвертную» за неё отвалил на «птичке», - в глазах Берендея появились слёзы. Слёзы отчаянья.

«Птичкой» Берендей называл - птичий рынок. Каждое воскресенье он бывал там. Не торопясь, проходил он вдоль рядов, где продавали всё для рыбалки.

Иногда, с ним увязывался его восьмилетний сын, Митька. И тогда приходилось идти смотреть: щенков, котят, хомячков, попугайчиков, рыбок, морских свинок.

Каждый раз, когда Берендей видел морских свинок, он вспоминал анекдот.

«Мальчик купил в зоомагазине морскую свинку. Пришёл домой, набрал полную ванную воды, запустил туда свинку и пошёл делать уроки. Через час он вернулся в ванную, и видит, что свинка лежит на дне. Мальчик звонит в зоомагазин и спрашивает: - А когда свинка проснётся, чем её кормить?»

И когда они делали второй, а то и третий круг, разглядывая мяукающую, гавкающую, шевелящую хвостами, работающую плавниками живность, Берендей усмехался, брал в свою обветренную руку потную ладошку сына и, словно, между прочим, говорил: - А ну, давай пойдём, посмотрим, что там нового на рыбацких рядах.

И Митя не возражал. Соглашался. Берендей даже покупал Мите мороженое или пирог с капустой, или с картошкой.

Они шли вдоль рядов, где продавали блёсна, резинки, грузила, поплавки, снасти, донки, мормышки. А вдоль покосившегося забора стояли удочки, удочки разной масти: длинные и короткие, телескопические и простые. Берендей подходил к одной из удочек, которая приглянулась ему больше всего. Он спрашивал хозяина, можно ли взять посмотреть, и тот, отвечал, что для того и стоит здесь, что не в музее, это в музее нельзя трогать ничего руками, а тут можно, и даже нужно. И сам протягивал Берендею понравившуюся тому удочку.

Если это была особенная удочка, Берендей задерживал дыхание и уже после брал её в руки. Сердце бешено стучало, а руки влажнели. Он гладил её, как любимую женщину. А потом показывал Митьке.

- Митяйка, смотри какая удочка.

Сын смотрел на удочку и говорил: - Хорошая удочка! А может, пойдём ещё рыбок посмотрим?

И Берендей, вздохнув, ставил удочку на место: - Я попозже подойду, - говорил он.
- А она тебя ждать будет! Такой товар вмиг уходит! Улетает! – кричал хозяин вослед удаляющемуся Берендею.

Берендей разводил руками, мол, ничего не попишешь, а после говорил сыну: - Ну, пошли, твоих свинок смотреть.

- Не свинок, а рыбок. Ты всё перепутал, папа.

- Да, да, рыбок, - оборачиваясь и глядя последний раз на удочку, говорил Берендей. И они шли, и снова смотрели рыбок, а потом свинок, хомячков, попугайчиков, щенков, котят.

Берендей смотрел на мёртвую, сломанную пополам удочку.
- Маня, ты знаешь чё?! Ты, только что, сердце моё сломала, то есть разбила. Я, Маня, простить тебе не смогу этого.

- Больно надо. Небось, не в первый раз, - Маня пнула удочку ногой. – Посмотрите, какой непроститель выискался. Ты бы лучше туалет починил, страдатель. А то, вона, бачок течёт уже вторую неделю.

Берендей пошёл в комнату, надел трико, и, ничего не говоря, хлопнув дверью, вышел из квартиры.

- Скатертью дорожка, - возле лифта догнал его голос жены. – Иди, пробздись! А то глядите, какие мы нежные!

Берендей не стал ждать, когда придёт лифт, и побежал вниз по лестнице, перескакивая сразу через несколько ступеней.

Он выбежал на улицу. Возле подъезда сидели всё те же, не стареющие, всегда в курсе всех событий, бабульки. Из беседки доносились возбуждённые, подогретые «красненьким» и домино, голоса дворовых мужиков; кости шлёпали об обитый железом стол, будто взрывались детские пистоны. В куче свежепривезённого песка копошилась детвора, возводя только им ведомые замки и города. Двор - гомонил. Двор жил своей жизнью, неотделимой и от самого Берендея. Среди ползающих по песку детей, Берендей увидел щуплую фигурку сына.

- Митяй! Митяй! – позвал Берендей его. Митька подбежал, стряхивая с рук песок. Золотые песчинки сыпались вниз, искрясь в лучах заходящего солнца.

- Чё, пап?

Мальчик стоял и смотрел Берендею в глаза. Снизу вверх.

- Пап, ну, чё?

Берендей молча потрепал сына по голове. Из волос посыпался жёлтый речной песок.

- Вот, бесёнок, - пожурил Берендей его. – Ты, это, не долго гуляй. Понял?

- Понял, пап, понял, - сказал Митяй и уже собирался бежать обратно к песку, откуда его окликали друзья, но Берендей задержал сына, ухватив за руку.

- Ты, это, скажи мамке, что я ночевать не приду.
- Ладно, - выдёргивая руку, крикнул мальчонка и быстро побежал доигрывать или достраивать свой замок или город.

Сначала Берендей захотел напиться, назло. Напиться, а затем пойти и разобраться по-мужски. Показать, кто в доме хозяин. Но быстро оставил эту затею. Денег с собой он не взял. А на дармовщину он пить не привык, да и не хотел. Да он вообще, почти не пил. Так, по праздникам, дома, за столом. Поэтому он просто побрёл, куда глаза глядят.

И когда уже ночь кутала город в бархатное манто, разбросав по небу брызги звёзд, ноги сами привели Берендея обратно во двор. Двор спал. Спал дом, закрыв глаза-окна. И лишь один глаз-окно был открыт, светясь жёлтым светом стоваттной лампочки. Это был окно квартиры, где жил Берендей. И в нём он увидел темный силуэт жены, Мани. Она вглядывалась в непроглядную темень двора. Она не спала. Она ждала его.

Берендей скрипнул зубами и выругался:

- Вот дурак! Дубина! Из-за паршивой удочки.

И он уже бежал к подъезду, и опять, не дожидаясь лифта, по лестнице, вверх, на шестой этаж; он бежал и точно знал что – любит.