Рассеяние

Р А С С Е Я Н И Е.
Благостно небесное насилье,
Руль миров держащее в руке!
Эсхил.

   
        Говорить об опасности сегодня уже, пожалуй, бессмысленно. Это правда, ибо, в противном случае, я бы ни за что не посмел бы написать эти строки. Теперь - это уже воспоминания, всего лишь воспоминания, которые, возможно, интересны и дороги только мне.

   Первое видение явилось на одной из центральных улиц города, имевшей длинное название, ассоциируемое с фанфарами и победными шествиями. Я шел с какой-то встречи, когда со мной произошло нечто странное, что несколько позже, уже имея опыт, я назвал включением. Я увидел все тот же город, но теперь его уже нельзя было назвать городом привычных лиц, поскольку лиц не было. Он был мертвым и заброшенным. Некогда радовавшая глаз архитектура теперь стала каменной пустыней, бетонными лабиринтами,   оставленными одномоментно. Последнее обстоятельство не вызывало ни малейших сомнений, я нашел несколько автомобилей с приоткрытыми дверцами и оставленными ключами зажигания, я видел, что в квартирах, постанывающих от трещин домов, стоит мебель и висят занавеси. Город был   оставлен уже давно, это было понятно, поскольку через асфальт проезжей части пробивалась трава, а многие балконы обрушились из -за проросших деревьев. Теперь мой город стал пристанищем диких собак, которых здесь было видимо-невидимо. Происходящее мне казалось странным, но боясь упустить картину, я все же медленно двигался по пустынным улицам, как корабль-чужак, занесенный неведомо каким ураганом. Ветер носил клубы пыли и песка, но привычного мусора - газет, банок нигде не было. Вот аптека. Странно - целые стекла, правда, большинство лекарств вывезено. Магазины полны или наполовину полны товаром. И вот опять странность - город брошен давно, а мородеров здесь не было. Оглядываюсь.. Картина пропала, я стою на том же месте, где и был, прошло отсилы полсекунды, поскольку и ноги и руки были в том же самом положении, что и до видения. Затем подобные включения посыпались на меня, как лавина. Я стал  видеть многие улицы города, нигде не встречая людей и оставаясь незаметным для полчищ собак и крыс. Более всего меня беспокоило то, что я не знал что с этим делать. На меня шла явная информационная посылка, которую необходимо  было осмыслить и затем принять какое-то решение. Если брать самый примитивный срез в понимании этой проблемы, то можно было предположить, что город ожидает некая катастрофа, но что это может быть, если даже мородеры обходят теперь это место стороной? Многие вопросы мучили меня тогда, но ответа на них я не знал, и их с каждым днем становилось все больше и больше. Внутреннее чувство подсказывало, что время еще есть, что все это произойдет не так уж скоро и можно, в общем-то, не спешить.
            Все шло своим чередом, и вот однажды мне позвонил Акива. Он вообще звонил редко, ибо нужды во мне не испытывал, а посему каждый такой звонок был по-своему уникален. Он, когда звонил, сообщал, даже не интересуясь   насколько я готов его слушать, о каких-то своих умозаключениях или открытиях, которые, впрочем, всегда казались интересными и оригинальными. Этот звонок был весьма необычен, поскольку Акива просил о встрече. За время нашего второго знакомства, я встречался с ним всего три раза, и всякий раз это были поводы особой важности.
           Мы медленно шли по большому пустырю, где летом иногда останавливаются залетные циркачи, разбивая свой веселый лагерь с брезентовым шапито посредине. Акива был взволнован и говорил отрывисто, глядя по сторонам, как будто стеснялся того, что говорил или боялся, что его поднимут на смех.
          - Беда, дружище, большая беда! Не знаю что делать. Было недавно включение, мне показали наш город, только мертвый. Понимаешь? Пустой город, одни собаки. Сначала я думал переждать, но меня заставили встревожиться. Представляешь, я был не только здесь, я был везде, и везде одно и тоже. Нет людей и кругом одни собаки да вороны. А в одном городке я видел очень странную картину. Посреди главной площади между памятником Ленина и каким-то правительственным зданием сидит в качалке старик и смотрит вверх. Покачивается так и глядит куда-то. Весь грязный, закутанный в какое-то подранное одеяло, в войлочных ботинках с давно поломанными "молниями". Я подошел и       спрашиваю, мол, не нужна ли помощь, а он посмотрел на меня и улыбнулся, молча. Потом отвернулся и стал опять глядеть куда-то вверх, покачиваясь в своем кресле.
    - Кто вы такой? - я почти закричал тогда,- продолжал Акива, по-прежнему не то смущаясь, не то просто мрачнея на глазах, - я подумал, что он глухонемой, но тот опять же спокойно повернулся и сказал: " Я - один из тех двадцати трех... ".
      Я не понял, что он имеет в виду, но старик молча поднял вверх палец и сказал:
       - Лилит взошла. Я встречаю ее каждый день, ибо вострубил уже второй ангел, а в скорости вострубит и третий, и четвертый, и звезды тогда будут склонять к дурному и перепутается день и ночь, ибо уже нет на земле   праведников, способных что-либо изменить! И двадцать четвертый не появится никогда... И будет народ сей рассеян по свету, как до сего не раз бывало, ибо всегда на земле будет такой народ, судьба которого будет назиданием!
    - Что ты говоришь, старик?
    - Все ты понимаешь, колдун Акива-самаритянин, все понимаешь, и твоя участь будет едва ли не горше остальных!
      Покайся, и стань двадцать четвертым,  ибо более ждать некогда. И быть двадцать четвертым в этом городе больше некому... Он встал и пошел по бульвару, отходящему от  площади, оставив позади себя кресло, в котором теперь покачивался  налетевший ветер.
      Акива замолчал. Молчал и я. Мы дошли уже до края пустыря, где уже начинались ряды однообразных домов и сели на лавку, вкопанную в землю. Рядом валялся оббитый линолеумом поломанный стол. Когда-то за ним старики резались в домино, а теперь, вероятно, прежних хозяев    этого маленького клуба не стало, и их нехитрый мирок опустел и вскоре рухнул, поскольку уже некому было поддерживать его прежнее веселье.
       - Не знаю, успокоят ли тебя мои слова, но у меня тоже были подобные включения. Без старика, правда.- сказал я.
       - Вот как? - Акива был искренне удивлен.
       - Да. Мне тоже показывали пустой город, собак ну и все такое.
       - Веришь или нет, но я, пожалуй, впервые не знаю что делать.- Акива странно усмехнулся.
       - А что делать? Живи, как жил и бди, бодрствуй, как говорится. Что еще? Сказавший "алеф" скажет и "бет", но сперва он разъяснит значение "алеф".
       - Да, разъяснит...- рассеянно повторил Акива. Затем он встал и пошел по узкой дорожке, ведущей от домов к метро, и было в его походке что-то несуразное, казалось, он постарел, и вот скоро из этого жилистого упругого человека получится беззубый старик, шаркающий ногами и опирающийся на  клюку.
       Затем в город ворвалась весна и ".. протрубил третий ангел, и упала звезда Полынь.." И только после этого до меня стал доходить смысл моих прежних видений."..Народ будет рассеян по свету, как уже было не раз..."            С новым видением я по-прежнему не знал что делать. Город был затоплен жарой, пылью, паникой, и вонью вокзалов. И страшная мысль мелькнула тогда:" Это и есть рассеяние?" Но, слава богу, я ошибался, это была просто паника. Город обеднел женщинами – они, правдами-неправдами рвались неведомо куда, к далеким знакомым и родственникам, спасая детей от невидимой беды; но появилось много пьяных мужчин и всезнающих старух. 
Время  шло, и к осени паника пошла на спад, иногда возрождаясь с  появлением новой карты-версии радиационной обстановки. К зиме об опасности говорили уже немногие, но очень возросла эмиграция. "Это еще не рассеяние",- уговаривал я себя тогда.
     Наконец зима ударила со всей силой. Некоторые рукава и затоки на реке сковались еще в ноябре, а в декабре крепкий лед Днепра был уже заполнен рыбаками. С моста метро он выглядел, как кухонный стол, застеленный белым, на который  кто-то рассыпал шарики черного перца.  Я всегда пытался понять - что может  заставить человека целый день сидеть на льду, и не одного, а стольких?
       Акива позвонил в пятницу и сказал, что сегодня у него опять было  включение и опять он видел старика, сидящего на заснеженной площади в своем  привычном кресле.
      - Что он тебе говорил?
      - Не знаю что и сказать тебе.. Он опять говорил, что является одним из двадцати трех и раза три говорил, что я должен стать двадцать четвертым.
      - И что еще?
      - Да, собственно, и все. Или нет, он еще говорил, что третий ангел вострубил и за ним очень скоро вострубит  четвертый и если не найдется в этих землях праведник, то будет судьба этой страны страшнее судьбы Садомской. А,  еще, что странно, в этот раз он велел мне никому не говорить о встрече с ним и о разговоре. 
       - Зачем тогда рассказал?
       - Ты - это другое дело и знаешь, предчувствия меня точат. Чего-то я не
                понял, прямо как стена, какая-то... И вчера я видел свою смерть. Совсем рядом.
                Какие уж тут тайны...
                После этого разговора предчувствия стали точить и меня и
                подстегивались они еще и тем, что человек, который звонил, был не Акива, или,
                вернее сказать, это был уже не Акива, это был другой человек, который
                готовится исполнить последний танец. 
                Следующая "встреча" с моим приятелем была весьма печальной. Уже
                ближе к весне я получил повестку из прокуратуры, и вскоре явился в институт
                судебно-медицинской экспертизы на опознание. Там же стояли еще двое
                мужчин, которые были приятелями Акивы по рыбалке. Да, он был весьма
                умелый рыбак и охотник, тонко чувствовавший природу и повадки зверей. Он
                был большой мастер охотничьей магии, знал множество заговоров на оружие,
                ритуалов общения с духами-покровителями охоты. Как выяснилось, он утонул на следующий же день после нашего последнего телефонного разговора, я слушал подробности, которые
                диктовали для протокола мужчины и мне было жутко и холодно в этой сплошь
                каменной, освещенной тускловатыми лампами и заставленной цинковыми
                столами мертвецкой. 
                - Он провалился в полынью, хотя в том месте было уже много следов и
                никто не слышал, чтобы лед скрипел или подламывался.- так говорил один из
                мужчин, тот, что был постарше, с красным лицом и крепкой фигурой. - Но это
                была не беда. Там доска валялась, и мы сразу ему ее кинули. Он на нее улегся
                грудью и стал помаленьку вылазить. Петро ,- он указал на второго,- побежал за
                веревкой. Ну, а он,- мужчина мотнул головой на стол, где лежал Акива,- уже
                вылез к тому времени по грудь, распластался так по льду и лежит. Я отвернулся,
                чтобы поторопить Петра,- он опять указал на второго мужчину,- а когда
                повернулся, то увидел, только пузыри из-под воды. Видать, сполз он в воду
                обратно...
                Следователь все записал и обратился ко мне:
                - Как вы объясните текст этой записки?- он протянул мне
                тетрадный лист с карандашными записями. Лист был долгое время в воде и
                потому сильно раскис, но все же слова читались нормально. Там было написано
                так:
                " Я все понял, но времени у меня уже не осталось. Скорее всего
                ты меня уже не увидишь, но надеюсь, что хотя бы эта записка тебя найдет. Я
                понял все, но двадцать четвертым мне уже не стать никогда. Двадцать четвертый
                - это 4 - 10,11 в последнем. Яснее сказать не могу по известным причинам. Ты
                всегда был сообразителен, поймешь и теперь. И торопись, ибо четвертый поднес
                трубу к губам. Твой Акива"

                С обратной стороны листка была надпись:" Прошу передать эту записку
                моему другу по адресу....."
                - Что вы можете сказать об этом?

                - Не знаю.
                - А почему он в записке называет себя Акивой?
                - Ну, это прозвище такое.
                - И все же, что он имеет в виду в записке? Что такое "4-10,11 в
                последнем"?
                - Я правда не знаю. Мне все это странно не меньше, чем вам.
                Следователь отобрал у меня тетрадный листок и разрешил идти.
                Я шел в раздумьях, не обращая внимания на прохожих и чавкающий под
                ногами подтаявший снег." Четвертый уже поднес трубу к губам.." -" Это,
                понятно, ангел из "Апокалипсиса", а " Апокалипсис" - это последняя книга
                "Нового Завета". Следовательно, 4 - 10,11 в последнем - это, скорее всего 4 глава,
                10 и 11 стих из этого текста. "Новый Завет" вечно со мной и я стал прямо
                посреди улицы и листал мягкие страницы, пока не нашел нужное место:

                " Тогда двадцать четыре старца падают перед Сидящим на престоле и
                поклоняются Живущему во веки веков, и полагают венцы свои перед пристолом,
                говоря: Достоин Ты, Господи, принять славу и честь и силу, ибо Ты сотворил
                все, и все по Твоей воле существует и сотворено."
                Все стало ясно, и когда я оторвал глаза от книги, то увидел, что опять
                стою посреди пустого города, где шмыгают собаки, оставляя глубокие следы на
                мягком снегу, заметающим потрескавшееся шоссе. Почему-то в этот раз я ходил
                по Бабьему яру, и это было странно, поскольку в том месте я не очень-то люблю
                бывать. Когда-то давно это ущелье между холмами почиталось древними
                славянами как место материнской силы. Сюда приходили женщины, коим Бог не
                давал дитя и оставляли свои дары. Здесь волхвы и ведуны проводили свои
                церемонии, поклоняясь Луне, покровительнице материнства, и духам яра, прося
                родить великого воина или мага
                Я бродил в своем включении по Бабьему яру, полон размышлений и
                недоумения. Я шел по тропе, поднимающейся куда-то вверх по склону,
                временами подскальзываясь и цепляясь за ветви деревьев. Падал пушистый снег
                и я обернулся, услышав его хруст у себя за спиной. Хруст был тяжелый и
                медленный: по тропе, едва волоча ноги брел огромный старый лось. Он был
                угрюмый и несчастный, глядел широко раскрытыми слепыми глазами
                куда-то мимо меня, слегка шевеля влажными ноздрями. Он ковылял своей
                дорогой, обнюхивая воздух и не оборачиваясь, и вскоре, захрустев кустами,
                скрылся. Я взобрался на холм, который казался лысым, и ... вдруг все прошло. Я положил книгу обратно в рюкзак и двинулся своей дорогой. То было последнее включение. Время шло и я даже
                стал беспокоиться, что история "повисла в воздухе". Так не бывает, ибо чаще
                всего - это затишье перед бурей, и вот, как я и предполагал, вскоре наступила
                развязка и наступила она совершенно неожиданно и странно, как резкий
                телефонный звонок, врывающийся в раздумья. Собственно, именно с телефонного звонка все и началось. 

                Среди врачей у меня немало друзей, но все они не так уж  часто
                поднимают голову вверх, отрываясь от своей текучки. Встречаемся мы или же
                созваниваемся лишь тогда, когда происходит нечто экстраординарное. Звонил
                как раз один мой приятель-невропатолог, с которым я уже не виделся целую
                вечность. Он работал в психо-невралогическом диспансере, и еще дежурил на
                полставки в психиатрической клинике. 
                - У меня тут история есть для тебя, рассказать?- он делал вид, что его
                данная тема не интересует нисколько, и он вообще обратил на это внимание
                только ради меня.
                - Давай, если она не очень нудная.
                - Ладно, слушай. Приходит ко мне мой давний клиент. В прошлом -
                алкоголик, он уже тринадцать лет не пьет, и вроде как все забылось. А тут
                недавно выпил пятьдесят граммов коньяка по случаю восемнадцатилетия дочери и
                испугавшись, что развяжется, прибежал ко мне.
                - А почему к тебе?
                - А я его тогда вытаскивал, и он ко мне часто приходил, ломало его
                здорово. Так вот, он пришел, колотится весь, белая горячка, говорит, у меня.
                - Подожди, что за бред? Он пришел с белой гарячкой к тебе сам?
                - Так я же тебе об этом и рассказываю. Началось с того, что этот мой
                клиент стоял около машины,- он вообще автомеханик,- и услышал голос. И
                голос тот ему просто так, без всякого вступления вдруг говорит, что он
                особенный человек, и что он им нужен.
                - Кому - им?
                - Не знаю, неважно. Савелий, так зовут того больного, посмотрел на часы
                и не дожидаясь конца смены, прибежал ко мне. Понимаешь, какая у него «белочка»? Он тебе и в пространстве и во времени ориентируется, и бред у него скорее какой-то шизофренический. Собак, чертей не ловит. В общем, положил я  его в палату, стал наблюдать. Через какое-то время он мне говорит: " Музыку
                слышу из розетки". Я его начал очень мягко убеждать, что он просто устал, что
                никакой музыки нет, а тот за свое. Ладно, говорю, полежи немного, я сейчас
                приду, а сам думаю, сделаю-ка я  ему укольчик, пусть поспит. Пока ходил, пока
                вернулся, прихожу, а он на листе ноты пишет. Ты что, говорю, музыке
                обучался? Да нет, отвечает, у меня и слуха никогда не было, это они меня только
                что научили. Честно говоря, я не сообразил, что ему сказать. А он мне говорит,-
                знаешь, доктор, они меня через стенки научили видеть. Как так?- спрашиваю. Не
                знаю, говорит, но вот смотри - сейчас за стеной сестра идет, катит столик с
                лекарствами. Я подошел, открыл дверь, и точно - мимо проходит со столиком
                сестричка из интенсивной терапии. А он ухмыляется и говорит, что теперь, я,
                говорит, все вижу и что в других комнатах делается, все стало, как стеклянное. 
                - Слушай, дружище, а нельзя ли с ним пообщаться?- мне эта история
                показалась любопытной.
                - Отчего же, приходи, кофе попьем. Халат только не забудь.
                Нам разрешили выйти в парк, и мы долго ходили по сумрачным аллеям, усеянным пятипалыми листьями. Савелий говорил поначалу медленно, как бы стесняясь, и по всему было видно, что
                делает он это исключительно из уважения к своему доктору, и я его интересую  лишь как повод скоротать серое, растянутое до бесконечности больничное  время.
                - Вот я и сейчас, если захочу - вижу через стены, а не захочу - не вижу.
                - И как вы к этому относитесь?
                - Да как? Лечусь вот...
                - Зачем? Разве плохо с этим жить?
                - Не знаю... Не хочу я этого. Много лишнего знать - ни к чему мне.
                - Ну, хорошо, а что было после того, как музыка из розетки закончилась?
                - А она не закончилась. Он мне как укол сделал, так я и "улетел". Вроде
                как растворился, а потом снова собрался, только уже в другом месте.
                - И где?
                - Не знаю. Это был зал какой-то, только как половинка шара. Все белое
                внутри. И люди там какие-то странные.
                - Почему странные?
                - Да какая-то одежда на них непонятная, вроде как живая, что ли? Я
                такого раньше никогда не видел. Ну, испугался сперва, понятное дело. А они сразу ко мне, не волнуйся, мол, все в порядке, и давай мне дифирамбы петь. Ты такой да
                сякой, я за всю жизнь столько про себя не слышал, сколько они за минуту
                наговорили. А я не то, чтобы насторожен или что-то еще, я вообще никакой.
                Представляешь, вообще ничего не думаю и не хочу. Все как-то мимо меня.
                - А сколько их там было? Двадцать три? 

                Он повернулся ко мне и настороженно спросил:
                - Почему двадцать три? С чего ты взял?

                - Да нет, это я так. Подумал просто..
                - Не надо "просто"! Не перебивай! - Савелий еще смотрел какое-то время на
                меня встревожено, а затем, откашлявшись, продолжил,- и тогда подходит ко
                мне самый старый из них и говорит, мол, сейчас мы тебе покажем фильм, ты
                такого раньше не видел и вряд ли увидишь. Он про будущее. Испуг мой еще не
                прошел и я спросил насчет того, где я нахожусь и кто они такие. А те отвечают,
                чтобы я не боялся, и что сразу после фильма они меня отправят обратно. Я, ты
                знаешь, никогда не был в таком состоянии, все у меня всегда получалось, всегда
                все уважали, а тут прямо как кота в мешке привезли куда-то, чтобы фильм
                показать. Убьют, думаю, и никто не услышит. Тогда этот старый говорит, что
                никто мне вреда не причинит, а если я сомневаюсь, так они меня могут прямо
                сейчас отправить обратно, но второй раз уже встреча не получится. И тогда я
                почувствовал что-то такое, вроде интереса или уверенности и говорю: "ладно,
                только побыстрее, а то меня в больнице хватятся." Они засмеялись и начали
                показывать.
                Савелий остановился и, подняв какой-то корень, стал рассматривать его на
                вытянутой руке со всех сторон, затем отбросил в сторону, продолжил.
                - Ты знаешь,- он незаметно, но очень естественно перешел на "ты" - Это
                был не фильм. Во всяком случае, я ничего подобного раньше не видел. Весь
                полусферический свод исчез и, как-то само собой получилось, что мы то стоим
                посреди города, а то проносимся над ним. Было понятно, что это Киев, они
                начали с того, что показали правый берег, а затем - где мы только не летали! И
                над Русановкой, и над Куреневкой, даже на Корчеватом были. И везде пусто!
                Нет никого! Все заброшенное, кое-где мертвые люди и животные.. А потом, я
                так понял, мы подлетели к Чернобылю и я увидел как горит станция, вернее
                догорает. Все разрушено, как после взрыва, чуть поодаль брошенная техника и
                дыма много. Опять к Киеву подлетели, и я опять увидел мертвых. Не знаю, что
                там случилось, но это были дети, полный автобус детей.. Давно уже там они.. И
                водитель за рулем.. - Он заплакал, - Извини. Я и тогда расклеился, только
                больше. Упал на колени и первый раз в жизни молился! Господи, говорю, ну за
                что детей-то? Прости, Господи, всех людей, ну, не было у них поводыря, дурили
                их все кому не лень, вот и заблудились, сами того не ведая! Стал там на коленях
                и просто ору от отчаяния, это ж, думаю, и мои где-то там будут... А эти, со стариком
                во главе, все показывают и показывают. В общем, потом упал я лицом вниз
                и истерика прямо со мной. После, я совсем какой-то угрюмый стал, все мне как
                безразлично сделалось, и сказал я тогда:"
                Возьми меня, Господи ! "А те сзади подходят и говорят:" Молодец,
                молодец, мы даже не думали, теперь, может, все иначе будет." И затем я
                очутился в больнице. Знаешь где? На третьем этаже, есть в коридоре такая ниша,
                вроде предбанника квадратного, он завален мебелью со всех палат, где ремонт
                сейчас идет. Так вот я очутился там, за пальмой и за всей мебелью. Я когда
                вылазил, все столы пришлось перевернуть. Грохот был такой, что санитары
                прибежали и чуть не "зафиксировали нас". Вот так... Сделали мне укол и я уже
                нормально заснул, без  всяких там штук.
                - Слушай, а, по-моему, ты не все рассказываешь,- сказал я, глядя прямо в его ясные серые глаза. 
                Он подозрительно посмотрел на меня, прищурился и медленно, отделяя
                каждое слово сказал:
                - Конечно не все, я еще из ума не выжил. Если я расскажу хотя бы
                половину - мне отсюда не выбраться. 
                И он, хлопнув меня ладонью по плечу, развернулся и зашагал обратно к корпусам. С тех пор я Савелия больше не видел, и включений более тоже не было. Все вроде успокоилось, но время от времени мне снится один и тот же сон, будто я попадаю в зал, где за круглым столом сидят люди в белых одеждах.
                Они молчат, они неподвижны, и есть среди них одно, неизвестно для кого,
                пустующее место. И я совершенно уверен без всякого счета, что их по-прежнему
                пока еще двадцать три.
               
                Киев. Ноябрь 93 - апрель 94