Мясная месть

Будто букет несла она кровавый окорок свиной ноги, в трескучей на морозе, праздничной обёртке. Её хрупкое тело и напряжённые верёвочки девичьих мускул стонали и молили измождённо о пощаде, но разум цельный, устремлённый, сыто оплодотворённый благой идеей, щедро поддерживал и усиливал слабое тельце. Раскрасневшееся на морозе лицо её, уже настроившись на торжественную игру, сложилось, внутренне скривившись, улыбкой сладкой и приветливо-плавливой. Острые каблучки звонко и щедро искрили снежными брызгами на заботливо укрытой слоем льда дорожке, будто бы светящейся изнутри этим морозным, туманным и солнечным январским утром. Тонкая душа деревьев, искусно закованных в хрусталь ночным средоточием атмосферных явлений, молчала и, позванивая тихонько, нежным взглядом проводила плавно истаивающие в прозрачном воздухе сада облачка Тонечкиных выдохов.
- Ах, почему именно Тоня!? - думала девушка, сквозь тишину пушистую и строгую торопясь к зданию загса, гармонично затерявшемуся в сплетеньях дорожек, и просвечивающему теперь сквозь узоры серебряных ветвей алмазным, сказочным дворцом. - Почему бедная маленькая Тонечка должна выносить все эти страдания и подставлять самые нежные поверхности своей столь чувствительной души под хлёсткие оплеухи слепцов и предателей?!
Жаркая волна слёз скрутила и исказила чудную картинку окружающей природы, а я ярость, будто хлыстиком наездника по крупу чуткой кобылицы, подстегнула стройный ритм цокающих, быстрых Тонечкиных шажков, заставив её вновь отвлечься от ноющей утомлённости изящных ручек, вынужденных тащить свою ношу.
Ещё утром она с восхищением оценила случайно изродившийся в её прелестной головке простой и забавный план мести. Пригодился расположенный не далеко от её дома гастроном, в который белой птицей влетела она сразу после открытия, на удивление продавщицы в захватанном переднике и мутноглазых грузчиков, которые, вероятно, и не поняли толком, что же произошло. Процокав к прилавку, она молча протянула пальчиком на свиную ногу, возлежащую сверху на тележке грузчика, поверх ящиков с невнятным кровавым месивом. Не окончательно ещё опожилевшая и остервеневшая продавщица, сохраняя пока утреннее озорство - обыкновенно быстро истаивающее и улетучивающееся после первых столкновений с вечно озлобленными старушками - слегка очумевшая от неожиданного появления "прынцессы", как она сразу для себя её обозначила, проследила взглядом луч меж пальчиком, оканчивающимся изящным алым ноготком - и дебелым, мутно желтеющим, отъятым у трупа свиньи органом локомоции. Оценив контрастность выбора, водрузила тушу на аллюминиевую плоскость весов. Тонечка расплатилась, попросив завернуть окорок аккуратно, в два слоя, чтоб кровь пятнами не проступала наружу. Продавщица заботливо, как ребёнка, упаковала обрубок, и не без торжественности вручила свёрток девушке, которая тут же и умчалась, под осоловелыми взглядами грузчиков, до которых только теперь начала допирать явная ненормальность ситуации, при которой Клавка должна была, очевидно, испросить ворчливо шмакозявку, уставив руки в боки, что может ещё платочком шерстяным укутать и песенку спеть или что-то в этом духе...
Впрочем, привычные заботы рабочего будня вскоре затмили праздные размышления о людской непредсказуемости, и грузчики, вяло поругиваясь, в основном занимали мозг предвкушением вечерней попойки по случаю Васькиного сорокапятилетия.
Тонечка же, выпорхнув из гастронома, зашла в цветочную палатку, и попросила красиво завернуть ей её ношу, на что молоденькая цветочница, глянув подозрительно на "букет", подняла вопросительный взгляд на саму Тонечку, ожидая, видимо, свидетельствующей о шуточности просьбы улыбки, но тут же обожглась о столь ярую целеустремлённость и уверенность взора, что мигом, словно загипнотизированная, принялась запаковывать протянутый ей предмет в хрустящие цветастые плёнки и празднично вьющиеся ленты.
В образе выходящей из цветочной палатки приятно одетой девушки с букетом в руке не было ни намёка единого на присутствие среди сего совокупия благой прелести жирного свиного обрубка.
Пройдя, наконец, через парк и выйдя к парадному входу элитарного загса, Тонечка замедлила бойкий ритм поступи и зашагала выверенней, спокойней, в чутком соответствии с прилившей вдруг к ней снутри уверенности и ощущении превосходства и значительности предвосхищаемого акта.
Полгода назад, на вечеринке, устроенной её Питерским знакомым на палубе небольшого теплохода, мягко рассекающего воды Финского залива, она познакомилась с милейшей мулаточкой, носящей редкое имя Кая. Девушка была изящна и стройна как Нефертити из мультика, а тонкие брови при разговоре исполняли танец столь божественный, что слова для изъяснения мыслей ей вовсе и не требовались, хотя, если прислушаться, то и в их гармоничном взаимосплавлении можно было уловить свою тонкую мелодию. Девушки смеялись и танцевали, пили вино и отшивали ухажёров, тайно спускались в машинное отделение смотреть на потные торсы механиков и целовались потом в пустынных коридорах, а вечером, обнявшись, смотрели салют и откровенничали в ушко, хихикая. Ночью пили меда и нектары друг друга, а проснувшись заполдень встретились взглядами и поняли, что это надолго. Остаток лета они путешествовали по диким и неисхоженным странам, предаваясь любви в ночных пустынях и тревожных джунглях, в сказочных болотах и на уединённых плоскогорьях, в шикарных номерах и шатких хижинах. Очередной маршрут путешествия выбирали случайно, стихийно, жарко обсуждая и споря, выбирая между странами, названия которых услышали впервые пять минут назад, а то и вульгарно и хлёстко выплёвывая косточку от вишни в висящую на стене карту мира, и изучая потом, хохоча, место попадания. В самом конце августа, когда обсуждали направление последнего летнего путешествия, Кая вдруг сказала, что они полетят в Африку. На её родину.
Она родилась в небольшом племени аборигенов, обитающем на западе центральной Африки. Племя занималось охотой и собирательством, вело полукочевой образ жизни, переходя изредка с места на место, если вдруг джунгли истощались плодами в радиусе ежедневных походов за пищей. Новое стойбище осваивали быстро, лёгкие хижины строили всем племенем и управлялись за день. Женщины воспитывали детей и готовили пищу, мужчины охотились, старики вырезали из мягких стволов нехитрые безделушки и сплетали урашения, которые племя обменивало у попадающихся изредка белых путешественников и охотников на блага цивилизации, весьма полезные в джунглях. Металлические мачете, зажигалки и медикаменты были в особом почёте. В неблагоприятные периоды, когда джунгли рождали мало пищи, племя голодало и приходилось отлавливать обезьян, попугаев и других декоративных животных, которых с удовольствием покупали и обменивали на вкусную еду белые люди. Вечерами разжигали большой костёр и танцевали вокруг него, доводя себя до исступления под звуки барабанов и пение шамана.
Отец Каи, Мбакатапи, был вождём племени и девочка появилась из чрева второй, более молодой его жены. В племени дети девичьего пола рождались почему-то чаще и мужчины могли иметь до двух жён, но женщины, согласившись единожды связать себя брачными узами, обязаны были хранить верность мужу. Когда шаман принёс отцу новорожденную, тот, едва взглянув на девочку, ушёл к себе в хижину и два дня пил пьянящий нектар, что принёс ему когда-то белый человек в обмен на несколько красных змей, которых Мбакатапи умел искусно изловить как никто другой в племени. Через два дня он позвал шамана к себе и долго говорил с ним. Выйдя из хижины вождя, шаман собрал племя, особым образом постучав в барабан, и когда все собрались объявил, что вождю известна причина, по которой девочка родилась не чёрной, как каждый в племени, а цвета плода аррокайо. Племя считалось дружественным и белые люди изредка оставались переночевать в лагере, а несколько времени назад в племени долго жил бородатый белый, много интересовавшийся жизнью племени и изучавший его язык. Вождь не придал много внимания долгим разговорам этого человека с его молодой женой, а напрасно... -Но вождь не станет и приказывать ослепить неверную, как того требует древний обычай. -продолжил шаман. -Видеть же её он не хочет также. Пусть, приказал вождь, дадут ей еды на столько дней, сколько пальцев на руках, и пусть берёт она своего ребёнка и уходит из племени навсегда. Пусть духи решают судьбу женщины, сделавшей вождя несчастным и заставившей глаза его сочиться влагой как небо в период больших дождей.
Женщина решила отправиться на запад. Там обитали более либеральные в вопросах семьи племена, в одном из которых молодая мама рассчитывала найти новое прибежище. На третий день трудного продвижения сквозь джунгли, на них напала самка слона и убегая от неё пришлось выбросить всю пищу, хотя ёмкость с водой, закреплённую на поясе, удалось сохранить. На следующий день они подошли к порожистой буйной реке и, перебираясь по выступающим среди пенящегося и бурлящего потока камням, мама поранила ногу и шли теперь ещё медленне. Видимо, духам была всё же небезразлична их судьба, поскольку иначе они не сумели бы вынести столь долгого и опасного пути . А может быть, просто повезло с генетикой. Пока заживала нога, мама сплела из лиан и широких листьев хитроумное крепление, которое позволило закреплять ребёнка на спине чтобы освободились руки для добычи пропитания. Девочка была спокойная и в основном спала или мило улюлюкала, не доставляя матери особых хлопот и не привлекая хищников. Погоды стояли благоприятные, и как раз начался сезон обилия растительной пищи и созревания всяких сладких плодов, так что не требовалось подолгу искать произрастающую среди зарослей еду, и нести с собой тяжёлые запасы так же не было необходимости. Таким образом, после второй недели путешествия движение наладилось, и мама, скоро и ловко просачиваясь сквозь родную стихию, тихонечко напевала, питаемая радостью и надеждой найти вскоре новое пристанище. Ноги её были сильно изранены, а от тяжелеющей день ото дня ноши протянулись по её смуглым плечам полосы мозолей. Но она ясно видела цель и слышала в себе силы осуществить задуманное, а посапывающее за спиной сокровище не давало вспоминать о боли и мерцающем порою средь вечерних сумерек отчаянии...
Через месяц пути они вышли к людям. Племя оказались гостеприимным и улыбчивые аборигены с радостью приняли новичков к себе. Мама Каи за месяц путешествия похудела и похорошела, и молодой, уважаемый в племени за ловкость и силу охотник, дождавшись, пока женщина наберётся сил, предложил ей брачный союз, на который та, чуть подумав, согласилась, ибо чувствовала в сердце бравого парня искренние любовь и заботу. Охотник действительно оказался хорошим мужем, а когда девочка подросла, стал брать её с собой на охоту, поскольку та хорошо стреляла из лука и испытывала восторг от бешенной гонки по джунглям на плечах у "папки", в погоне за кабаном или иным зверем. Однажды когда они забрели далеко от деревни, им пришлось заночевать прямо в джунглях, и охотник попытался ласково забрать девочкину невинность, а получив отпор, применил силу, но своего так и не добился, согнувшись от меткого удара в центр вожделения.
Кая брела всю ночь, не разбирая дороги, а наутро поняла, что обратно больше не вернётся, а отправится на запад. Она давно хотела покинуть племя, потому как чёрные сверстники её слегка побаивались, а у взрослых были свои заботы, и, предаваясь порою детским мечтам, лёжа одиноко в ласковой тени у кромки джунглей, и наблюдая за чудесными метаморфозами редких облачков, она ощущала необъяснимое влечение, будто что-то невидимое звало её туда же, куда уплывали, меняясь, облака. Она тоже хотела меняться и потому, как и её мать десятилетием ранее, отправилась через джунгли в неизвестность.
В конце второго дня бессонного и обречённо-сомнамбулического движения сквозь джунгли, когда силы почти оставили её, она вдруг почувствовала, что кто-то следит за ней и остановилась, вслушиваясь в шёпот природы. Пузатый, бесовского вида орангутанг свесился вдруг откуда-то сверху и тут же опешил от резкого взвизга и исчезновения преследуемой им фигурки столь молниеносного, что ему захотелость залезть куда-нибудь повыше и хорошенько обдумать увиденное. Девочка же бежала, пока силы окончательно не оставили её и не оборвалась последняя ничточка, связующая сознание и реальность...
Мир обрел ясность и яркость, туман отчаяния развеялся, и пробудившись от чёрного, топкого сна, Кая ощутила свежесть свободы и прелесть прозрения. Ночью она что-то такое поняла, что больше уже ничего не боялась. Теперь, проснувшись в люльке из листьев и лиан, в которую неизвестно как попала, она пронзительно-чётко осознала свободу воли, мысли и передвижения, и ощутила у себя в руках клубок собственной жизни, дрожащий в нетерпении рвануться, куда укажет мудрая хозяйка. От задорно-оптимистичных мыслей её отвлёк энергичный спазм требующего пищи желудка и лёгкая, воздушная, раскачавшись на качелях из лиан, слагавших её ночную люльку, она спрыгнула на дно джунглей и бодро зашагала на запад, по шейку утопая в нижнем ярусе из гигантских трав, всматриваясь попутно и внюхиваясь в окружающее пространство, на предмет чего-нибубь съедобного. Через какое-то время она вышла к ручью, извилисто струящемуся меж нешироких глинистых берегов, напилась, пошла вдоль него, распугивая редких копытных водопойц и вскоре вышла на полянку, посередине которой ручеёк затоплялся в небольшое озерцо, а окружающая его поверхность земли была хаотично испещрена разнокалиберными отпечатками копыт и многочисленными лепёшками, из под рельефного ковра которых и травинки было не видать. Зато, на краю полянки, под нависающей махиной джунглей, распологалась непотоптанная группа лепёшек, густо поросшая столбиками невозмутимых грибочков, иронично взирающих на девочку из под своих светло-коричневых шляпок. Кая не раз видела, что женщины племени приносили изредка такие же или похожие грибы, но поедал их не всякий, а только уважаемые члены племени, к чьим советам прислушивались. Себя она теперь считала независимой и свободной ото всех, способной к самостоятельным решениям, а потому с удовольствием утолила голод «благородными» грибами, благо готовить их не требовалось, они были вполне съедобны и вкусны в своём естественном виде.
Насытившись, она собрала оставшиеся несколько грибочков, завернула их во влажный лист и повязала к поясу. Послышался неподалёку сытый рык хищника, направляющегося, видимо, на водопой как раз на эту полянку, и Кая, решив не подвергать себя вероятной опасности, продолжила путь. Ручей вскоре свернул на юг, и она вновь вошла в вечные сумерки джунглей.
Привычно просачиваясь через густую плоть джунглей, пёструю всеми оттенками зелёного, она думала о маме, вспоминала знакомые лица, и вдруг почувствовала странное. Боковое зрение улавливало невесомые движения, колебания зелёной материи выстилающей внутренности джунглей. Но стоило повернуться – и движение пропадало. Ничего похожего на шорох зверя, всплеск птицы или шипение змеи - движение имело иную, духовную природу, и Кая вспомнила, что слышала от взрослых про некую большую душу  джунглей, которая охватывала и пропитывала каждое живое и неживое существо этой зелёной вселенной - всё, любую веточку и росинку, раненого слонёнка и глухое эхо, чешуйку змеи и призрачные лунные отбески на лоснящейся после дневного марева листве... Кая понимала, что взрослые придумывают некоторые вещи чтобы им было интересней жить, но сейчас она обнаружила, что великолепные исполины вековых деревьев, их могучие стволы уносящиеся ввысь и распадающиеся множеством ответвлений, их выступающие из земли причудливые сплетения корней, величественные веера листьев – всё это объединено в невидимую, невесомую, живую ткань, и она дышит, плавно вздымаясь призрачно и монолитно, расплавляется завораживающими узорами, перетекает сама в себя, источает ласково сдержанное сияние, волнует искусной игрой полутонов и танцем цветовых оттенков. Кая остановилась, завороженная, ощутила каждой клеточкой вовлечённость в это мистичное игрище, влилась в окружающее вместе с потоком счастья и, утратив телесность, понеслась сквозь переливающийся поток волшебной феей.
Вдруг мир застыл, волшебный звон растворился в бесконечности мгновения, радужное мерцание осыпалось чёрными точками и душа мира прогнулась бессильно под этим пеплом, задрожала, покрылась сетью трещин, пошла пятнами, принялась истаивать и искажаться, корчась, обнажая основы, скручиваясь в трухлявые свитки, растворяющиеся в белом и первоначальном.  Белый поглотил всё, жадно всосал душу бытия и её содержимое, налился невозможным, слепящим до кишок свечением, вспыхнул молнией... и померк. Кая обессиленно повалилась на землю, вновь окружённая привычным полумраком, свисающими лианами и раскачивающимися во тьме листьями, но что-то витало в воздухе, порождая тревожную рябь. Ветер. Холод. Снежинки. Мириады снежинок роились и валились сверху, налипали на каждую поверхность, вытягивали по крупице тепло из беззащитного тела природы. Кристаллы пронизывали сущее, вытягивались иглами, сливались узорами, сковывали и поглощали, упорядочивали и обездвиживали. Кая распалась на звон и трепет, гром и шёпот, пыль и запах, была сразу всем и ничем, вкушала нарастающую тяжесть снегов и сама давила сверху на агонизирующую и обессиливающую тушу жизни. Что было плотью стало камнем, камней сухая совокупность растрескивалась и прессовалась, соки жизни по каплям сливались в чёрные масла и всё остановилось, стиснутое и ввергнутое в слепые недра.
На миг воцарилась тишина, но тут же она развеялась нарастающим скрипом могучего колеса времени, всё раскручивающегося, набирающего обороты. Скрип перешёл в гул, гул усилился до визга и вдруг горячий, вращающийся металл внедрился в сдавленную плоть, пробурив сверху тяжёлый панцирь. Прорвалась, устремилась ввысь вожделеющей струёй рассредоточенная Кая, чёрным маслом, густой кровью заструилась она на поверхность меж сжимающих её тяжёлых пород, излилась облегчённо на поверхность всех тягот, и заботливые механизмы ввергли её в трубы, понеслась она вдаль по тёмным тоннелям, слезою чистой излилась кому-то в металлическую душу, прошла сквозь ад и грохот освобожденья, соединилась с воздухом, и тёплым дымом вознеслась в морозную атмосферу. С парами и вихрями носилась в вышине – равнодушно, безучастно, влекомая пассивно круговертью ветров, снижаясь постепенно к зелёному, тёплому ковру планеты, чтобы впитаться в ткань растительности, вживиться в тело листвы необходимым компонентом.
- Прикольно было вновь почувствовать себя частью Жизни, пусть и растительной, а не как прежде, лишь холодным средоточием материи. – рассказывала Кая подруге, когда они сидели вдвоём в кафе аэропорта в ожидании посадки на африканский самолёт. – дальше помню смутные образы, как то ли корова то ли конь какой-то, многократно раскопированный в пространстве, пожирает меня-зелень и от этого я просто на седьмом небе блаженствую, потому что попадаю в оболочку, увлечённую сердечным биением и зачатками мыслей. Затем помню совсем смутно, мелькают образы, я вроде как калом выпадаю из животного, впитываюсь восторженно в грибы, произросшие на этом кале, расту и преумножаюсь вместе с ними, и с этими грибами возношусь окончательно внутрь человека, мудрого и совершенного, и с этой мыслью и ощущением тёплого счастья, просыпаюсь вновь в люльке из лиан и листьев.
- Значит, всё это оказалось лишь сновидением? – Тонечка допивала кофе, внимательно слушая подругу.
- Я тоже так подумала, когда волна эйфории прошла и я вернулась мыслями к реальности. Но на поясе оказался листик, полный грибов. А погадила я потом смесью явно отличной от той, что образовывалась если питаться только фруктами...
Тут объявили посадку и девушки, захватив вещи, отправились к терминалам. Уже в самолёте Кая поведала окончание истории своего пути в Европу.
Спустя неделю, она вышла, наконец, к океану, и первое, что увидела на пустынном пляже – человека, лежащего лицом вниз. Она подбежала к нему и перевернула на спину. Он имел европейскую внешность, светлую кожу, был жив, но без сознания. Кая привела его в чувство и он заговорил что-то на непонятном, языке, слепо озираясь и щупая вокруг руками. В его интонациях читалась растерянность. Услышав Каину просьбу говорить на понятном ей языке, он на миг нахмурился, и с трудом проворачивая ртом непривычную фонетику местного грубоватого наречия, поинтересовался, кто она такая.
- Я девочка, местная туземка. Недавно убежала из своего племени и только что выбралась из глухих джунглей на побережье. А ты кто таков? – Кая дала ему напиться из фляги, к которой человек жадно приник и некоторое время глотал. Напившись, произнёс,
- Ты знаешь, что такое корабль?
- Мама рассказывала мне о больших крепких хижинах, что далеко плавают через моря. – она протянула человеку фрукты.
- Мой корабль оказался не достаточно крепким и разрушился во время вчерашнего шторма.
- Да, я сама с трудом пережила ночную бурю. Как же ты оказался на берегу?
- Сначала, помню, плыл в бушующей пучине,  но сил оставалось всё меньше, и я решил, что непременно погибну. Однако же, вот я здесь и как сюда добрался – совершенно не помню. Ну, дай же мне скорее ещё этих чудесных фруктов!
- Мои запасы иссякли, я ведь не думала, что встречу здесь тебя. Но пойду наберу ещё, полежи пока. Впрочем, остались ещё грибы, можешь их поесть.
- Они точно съедобны?
- Вполне.

***

- Сначала он дулся на меня за эти грибы, но потом горячо благодарил, рассказывал, что многое понял, эмоционально аргументировал свои прозрения, но я не всё понимала из его философствований, потому что от волнения он сбивался на свой родной, непонятный для меня язык. – Уже на борту авиалайнера, удобно расположившись в мягких креслах с бокалами мартини, подруги продолжили краткий экскурс в Каино детство.
- Пару дней мы отдыхали на пляже, он набирался сил после своего чудесного спасения, а я – после долгого путешествия через джунгли. Он много расспрашивал про меня, про мою маму, про наше племя. Удивлялся обширным для моего возраста и происхождения познаниям, которые я почерпнула от мамы, а она – от того исследователя, что стал в итоге моим биологическим отцом. Про себя он, в свою очередь, поведал, что сам много лет посвятил изучению культуры и обычаев африканских племён, но это приносило не слишком большой доход, а потому он воспользовался предложением группы браконьеров, которые хотели с его помощью наладить контакт с коренным населением, чтобы те помогали ловить диких зверей, за которых хорошо платили в развитых странах. Он, кстати, был русский, родом из Питера, и звали его Станислав Борисович. Мне, помню, тогда очень смешно стало от звучания этого имени. Крушение, после которого так удачно спасся Стасик, как он попросил себя называть, произошло с небольшим быстроходным кораблём браконьеров, на котором они направлялись за новой партией зверей. После небольшого экскурса в глубины подсознания, инициированного моими грибочками, он понял, что в этом происшествии скрывалось лично для него большое благо.
- Почему, интересно?
- Он отчётливо осознал, что деньги, получаемые с этого дельца, он брал на самом деле в кредит из будущего, при чём в валюте собственного душевного спокойствия. И расплачиваться пришлось бы потом муками совести.
- А сам он этого не понимал? Без грибов?
- Понимал. Только считал, что поработает ещё немножко, деньжат поднакопит и вновь вернётся к науке. Эта мысль успокаивала. А грибы помогли ему проследить, что этого самоуспокоения хватило бы на то, чтобы ещё очень долго способствовать продвижению живого товара в мёртвые руки. Гибель своих работодателей он тоже счёл за благо, поскольку алчных людей в мире накопилось великое множество, зверей же становилось всё меньше… Впрочем, этому мы много внимания и не уделяли. Говорили обо всём на свете. Мне было интересно всё, буквально всё, с его помощью я стремительно выстраивала своё мировоззрение, он же утопал в моих вопросах, но свежий взгляд помогал ему по-новому переосмыслить многие очевидные, казалось бы, вещи. Мы сдружились и я решила поехать с ним в Россию. Отдохнув, мы отправились вдоль побережья на север, вскоре встретили людей, связались с русским посольством, и в результате я оказалась в Питере. Стасик много со мной занимался, русский дался мне удивительно легко, и через год я без труда поступила в пятый класс…

***

Когда подруги прилетели в Алжир, началось странное. Кая поймала такси, отвезла Тонечку в центр города, и сообщив, что у неё есть какие-то дела, записала на бумажке время и место встречи, и умчалась в неизвестном направлении. Тонечка гуляла по городу, а когда приехала в условленное место, вместо Каи к ней подошёл симпатичный парень, представился Этьеном, и по-русски сообщил, что он друг Каи, и что она задержится, и поручила ему о Тонечке позаботиться. Тонечке в городе нравилось и она с удовольствием присоединилась к молодому человеку. Они поужинали в ресторане, замечательно пообщались, и он пригласил её на «небольшую вечеринку», домой к его знакомой художнице.
Жила она в красивой многоэтажке, расположенной недалеко от делового центра города. В квартире приятно пахло благовониями, приглушённый свет мягко струяился из хаотично расположенных на разной высоте китайских фонариков и гармонично подсвечивал развешенные по стенам картины с драконами и сценами из азиатской мифологии. На полу похрустывали тёплые циновки, с потолка свисали стекляшки, изредка мелодично постукивающиеся друг о друга. Сквозь восточных очертаний дверные проёмы, завешенные тонко колеблимой стеной из множества верёвочек с нанизанными на них бамбуковыми сегментами, струилась плавная, спокойная музыка. Один из проёмов изродился молодой обнажённой дамой с длинным мундштуком, зажатым меж тонких пальцев. Она улыбнулась, выпустила в потолок струю дыма, свободной рукой поприветствовала вошедших и, кивнув головой вглубь помещения, мол, проходите, ушла.
- Лорьета, та самая художница, - сообщил Этьен, - по дому всегда ходит голой, не взирая на присутствие гостей, которые у неё частенько собираются. Чай будешь?
- Оригинаяльная барышня. Буду, пойдём.
Вечер удался на славу. После чаепития оказалось, что в чае присутстовавло какое-то веселящее вещество. Все улыбались и мило беседовали, несмотря на то, что Лорьета знала лишь с десяток русских слов. Потом пришёл ещё один парень, сел рядом с Этьеном, и тоже с удовольствием выпил чайку. Изредка этот парень и Этьен сливались в заглатывающих поцелуях. Тонечка пошла посмотреть внутреннее убранство квартиры, подолгу рассматривала некоторые картины. В одной из комнат она обнаружила отрывающуюся под музыку Лорьету. Из подмышек у неё струились шёлковые ленты, которые, видимо, были там чем-то прилеплены. Увидев Тонечку, она протянула кончик одной из лент ей, но Тонечка покачала головой и отправилась дальше.
- Пойдём-ка! – Этьен поймал её в коридоре и мягко увлёк в комнату с пушистым ковром на полу и преобладающим красным спектром в освещении, усадил на диван. – Понаблюдай-ка за нашим процессом.
Геи принялись, часто сменяя позы, ловко вгонять свои отростки друг другу в различные отверстия, подшучивая, жеманно пошлёпывая друг друга по выпуклостям, подмигивая Тонечке. Её сначала было забавно, но потом наскучило. Она принялась листать альбом с репродукциями Дали.
Потянуло на мгновение сквозняком, захлопнулась входная дверь. «Куда её потянуло? Хоть балахон надела…», подумала Тоня, всё больше клонясь в сон. Геи заперлись в ванной, и она не заметила, как поровалилась сквозь пелену реальности…
Что-то влажное ткнулось ей в лицо, и она непонимающе приподнялась на локте, сонно моргая. Грязная дворняга стояла рядом с диваном, смотрела на Тонечку и приветливо юлила хвостом. Вторая драная псина сидела посреди комнаты и рассеянно что-то вычёсывала из-за уха задней ногой. Часы показали, что спала девушка не больше часа.
- Откуда здесь эти животные? – спросила она войдя в кухню, в которой в позах лотоса чаёвничали Этьен с другом.
- Лорьета привела. – ответил единственный говорящий по-русски Этьен. Его партнёр постукивал себя по ляжкам ладонями в такт музыке и слегка покачивался, улыбаясь.
- Где она их взяла? На улице чтоли поймала? – девушка закурила и смотрела в сторону, размышляя.
- Похоже на то. Забавные пёсики. – он жестом пригласил Тоню присесть.
- У них же блохи! И псиной теперь воняет. По-моему Лорьета ваша не в себе, а псов следует прогнать. – Тоня присела и налила себе в пиалу свежего чайку.
- Попробуй ей сейчас чего объяснить, она вообще ни на что не реагирует, когда за мольбертом.
- Ну и сама, значит, прогоню. Ненавижу собак!
Она вышла из кухни и направилась в комнату, где ещё недавно так хорошо спала. Одна из собак взгромоздилась на диван и выполняла свои санитарные процедуры уже на мягком, вторая же недоверчиво обнюхивала то место, где геи выполняли свои этюды. Девушка сложила губки трубочкой и посвистела неумело. Псы навострили морды, и осознав, что это их зовут, подбежали к Тонечке и закрутились под ногами. Она вышла в прихожую, собаки, толкаясь, проследовали за ней. Защёлкала замками входной двери.
- No! No! А ло та куэсто ла сэртьоне! – откуда-то выбежала Лорьета, с кистью в руке, с ярко накрашенными губами, в туфлях на шпильках, и с зеленой длинной каплей на ляжке, села между собаками, обняла их за шеи, не переставая быстро и горячо тараторить что-то по-испански.
- Послушай, сука, ты привела сюда самых драных и грязных псов, гаже которых не найти на всей рыночной площади, от которой заверсту воняет помоями, и я не собираюсь находиться с ними в одной квартире! Либо я их прогоняю либо ухожу! – Тонечка злилась, говорила чётко, громко, с напором.
Подошедший на крики Этьен сказал что-то художнице, видимо переводя смысл обращённой к ней фразы, но она замотала головой и ещё крепче прижала к себе псов, так что один даже попятился назад, но высвободиться не сумел. Этьен вновь взглянул на Тоню, разведя руками.
- Кстати, - добавил, - Кая сейчас уже в Москве, и она просила тебя тут задержать, чтобы успеть забрать свои вещи в вашей московской квартире. Больше вы с ней, вероятно, никогда не увидитесь... Может ещё чайку?

***

Когда Тоня тихонечко вошла в зал бракосочетания, церемония шла полным ходом, и внимания на неё не обратили. Она прошла на цыпочках и стала скраю от толпы гостей. Изящная фигурка Каи в воздушном облачении брачного платья распологалась лицом к произносящему торжественную речь работнику загса и спиной к гостям, так что бло время продумать действия. Рядом с невестой стояла туша её без пяти минут мужа. «И где такого жирного нашла?» -подумала Тоня. Свой «букет» она держала за спиной, перевёрнутым, двумя руками, давая им отдохнуть перед решающим манёвром.
«А просечёт ли кто-нибудь, что нога эта в профиль походит на очертание контенента Африки?» -думала Тонечка. «Не сочтут ли это глупой хулиганской выходкой? Ну, щёлкнула она мне по носу со своим Алжиром, а я её на свадьбе от****ошу этой афроморфной кровавой ногой, но кто оценит?»
«А вдруг она вовсе и не похожа на Африку? Ещё получится как у Набокова в Отчаянии… Может по-простому, пойти сейчас домой, сожрать эту ногу, отложить потом личинку, слепить из неё Африканский континент по трафарету из атласа, высушить, и уже в таком виде преподнести… Получится вдвойне изящно. Хотя нет, грубо… Да и ждать долго, я ведь загораюсь быстро, но и прогораю ещё быстрее. И что я вообще нашла в этой идее?.. Хотя наказать подлую мерзавку надобно непременно. Сучка!». Тоня от злости сжала свою ношу ещё сильнее.
Пока она колебалась и размышляла, нога начала подтаивать и капать розовым на белый мрамор пола.
«Интересно, если я просто брошу здесь эту ногу и уйду, поймут ли, что я им свинью подложила? Ну, не свинью, лишь ногу свиньи… Впрочем, свиньи её мужа уже вполне достаточно. Жирная мразь! Хотя чего это я, он здесь может и ни при чём, может он и вполне себе хороший человек. Соблазнить его чтоли? Ей назло. Вот затолкать сейчас мой подарок в угол, притвориться, что всё простила и пришла с миром. Пригласят меня на празднование, там я её спою, благо ей совсем чуть надо до невменяемости, а потом, вооружившись своей женской красою, соблазню этого хряка… Хотя фу, он неаппетитный!»
В этот момент Тоня переступила с ноги на ногу, её ноша чуть сместились относительно пола, и капельки стали капать в другую точку. К уже натёкшей розовой лужице в форме Африки с трёх капов прибавилось идеальное пятно Мадагаскара, но даже Тонечка не ухватила этого момента.