Ночи любви, навеянные морем

Из окна таможни виден порт. Подплывающие издалека корабли рассеялись: будто они никогда не подплывали близко к этому порту и не приносили с далеких берегов цемент, толь для защиты от дождя, предпраздничную курагу к весеннему празднику Новруз…

Клюв чаек, окунавшихся в покрывшую поверхность моря нефтяную пленку, смазался, будто это для того, чтобы они не ржавели…
 m.nur

«… они появились на свет в погрязших в грехе семьях, а сами они были из тех, кто живет в плену смертельных вожделений и страстей этого суетного мира…»
 Нидзе
«Место убитых желаний не должно оставаться пустым»
 Асиф Ата

… Какая разница для женщин, впадает, либо не впадает в океан море, в бесконечности которого исчезают мужчины, пропади он пропадом, покинувшего и оставившего свое тепло в теле, внутри, есть ли берег у этого моря, либо нет, доброе ли дело этих уплывших мужчин, либо недоброе… То, что резало их глаза, это безжизненная и безнадежная бесконечность моря на горизонте…

Один мужик сильно ругался, давал пощечины находившейся в его объятиях женщине, которую не может оставить и уйти, затем вставал на колени и обвивал руки и ноги женщины, слезился с ночи до самого утра… Но нужно было по-другому смотреть на ночь, любовь, слова и на прочее: так думала хозяйка дома «Ночей любви». Нужно, чтобы каждый наведавшийся в этот дом знал, что грехи его не прощены, и чувствовал, что всё мимолетно, и каждый мужчина, выходящий на обдуваемый ветрами балкон дома «Ночей любви», когда начинает еле брезжить рассвет, должен был возвращаться в волнующееся перед ним море, помахав рукой на зацепившиеся и оставшиеся за спиной и на опояске воспоминания… Нужно, чтобы они, блаженствуя на небесах, не побоялись внезапно удариться о Землю… Опускайся! Опускайся, еще немного, опустись вниз еще немного… Дамочки дома «Ночей любви» каким угодно словцом должны были уметь опустить на Землю становящегося страстным в их объятиях мужчину и вернуть его в холодное море. Именно так должны были провести каждую навеянную морем ночь любви. Ночные грехи видны по-другому, когда брезжит рассвет, и мужики, убегавшие от грехов, все плыли и плыли к морским горизонтам, откуда восходит солнце, а женщины, остававшиеся на берегу, еще раз зажимали у себя во чреве оставшиеся грехи, немножечко оберегали их, и вновь, зажимая их в себя обратно, пока не иссякнет их тепло, выплескивали в море. Каждое утро по настоянию хозяйки бегали в сторону морских ветров, подмывались там и возвращались обратно…

Страдание женщин было нестерпимым; они должны были ублажать прибывавших гостей, напоить их вином, и сами должны были выпить, да еще и убедить их в том, что являются незаменимыми любовницами. Хозяйка «Ночей любви» не прощала нарушавших это правило. Мужики также, иногда расчувствовавшись от этой теплоты, изливали свою душу вплоть до глубин, и в то мгновенье эти бедняжки ёрзали в безгрешности и непорочности… Хозяйка «Ночей любви» давала инструкции не мучить мужчин, стремящихся к самому дну любовных игр, даже по ту их сторону, еще глубже, советовала призывать их на Землю и прописать им то, где же на самом деле находятся Небеса. Иногда она приходила в восторг от того, как каждому мужчине по-своему видится Небо. Никакая женщина, в том числе и она сама, не могла бы видеть Небо настолько узорчатым! Вывезти из себя приплывавших с моря мужчин было дано не каждому человеку, если хотя бы один мужик влюбился бы в одну из здешних женщин и остался бы здесь, то умер бы от упреков и внутренних истязаний. Приплывавшим с моря мужчинам было суждено вернуться обратно туда же – в море. И об их оседлости никакая из женщин даже и не пронесла бы в себе и мысли…

Здешнее место было влажным, песчаным островком, все, что приходило сюда – выпивка, одежка, еда, тростник, грязь и мужчины были частью этих берегов, и то было половинчатой и обрубленной частью. Кто бы оставался здесь; здесь невозможно было чему-нибудь плодиться, не рос и кустик. Местами попадались необрывистые песчаные овраги и лужицы соленой воды; когда женщины выходили к морю подмываться, они все крутились вокруг песчаного островка, закинув подол на спины, обегали окрестности. Один из мужиков шутя говорил, что как только море чуть поднимется, этот остров исчезнет, и когда их корабли будут проплывать мимо здешних мест, спустят свои паруса, тоскливо опустят на поверхность воды памятный венок из высушенных цветов и уплывут…

Хозяйка «Ночей любви» годами ждала того Мужчину, который будет способен решиться остаться здесь: если кто-то узнал о том, что хозяйка живет этими чувствами, постыдился бы, не поверил, потерял бы уважение. Поэтому она не жила для себя: хозяйка «Ночей любви» отчаялась во всех приплывавших с моря мужчинах, даже никакая надежда и какая бы то ни было неожиданная и чрезвычайная попытка остаться здесь не могли увести ее от вывода, к которому она пришла: теперь ее делом было сохранить неоплодотворенной матку девиц после ночей любви и не позволить запятнать надежды, которые она лелеяла в себе…
…

Хозяйка «Ночей любви» жила очень скрытно, одряхлевшими и сладкими грезами. Уже давно ее страстное желание не разгуливало на поясе у мужчин; уже давно она отвыкла от жизни на берегах: в то время, как женщины переживали страстные любовные сцены в тех комнатках, она ложилась в постель, либо устилала цветочки на горе или в саду. И оставшегося после Моря Мужчину она уложила на один из выкрашенных хной камней луга посреди устланных ею цветочков. Раньше Оставшийся после Моря Мужчина только и делал, что был полон желания собирать цветы, не сидел спокойно на камне, протягивал руки по сторонам и по краям и бросался собирать цветочки, затем хозяйка могла привести этого мужчину написанными собственноручно молитвами в желаемое ею состояние и теперь заставила застыть его в том состоянии, когда он протягивает руки к разным цветочкам…

Таким образом, хозяйка «Ночей любви» украдкой гордилась, оправдывала себя и женщин во всем: она видела себя вместе со своими женщинами на бесконечной лужайке, она всегда оставалась бы цветком и никто из мужчин не нашел бы способа сорвать его. И оставшиеся мужики не уставали бы от срывания тех женщин, что рядом. И все мужики так и засматривались бы на нее одним глазом… И хозяйка «Ночей любви» не давала бы уроков спуститься с небес только тому Мужчине – тому Большому Мужчине, , которого не смогла высушить своими молитвами. Склонила бы голову перед его прихотями, и опять же молилась бы на него.


Та, что в цветистом платьице

1.
Между балконами, расположенными напротив друг друга, стоял тополь. Туда, где стоял балкон, цвет старого и сероватого занавеса у которого поблек, и краски у которого покрылись трещинами, именно в то место падали мелкие побеги тополя. И эти побеги падали немного в сторону от этого места и росли, устремляясь к небу: они показывали друг другу дорогу, как ползти вверх. На самом деле с того похожего на решето местечка, находившегося меж побегов тополя, можно было видеть гулявшие по балкону тени, цвета, да и все, что на нем происходило…

Тот балкон уже умер, может быть, был при смерти…

2.
Появилась юбочка. Это была не только юбочка, из-за того, что она виднелась сквозь тополь, это был гуляющий букет цветов, сорвавшийся откуда-то издалека, сбежавший с лугов, гор, изнутри цветов. Подол высушенного букета облизали благоухающие цветы…

Юбочка приступила к действию, заработала, усилилась сразу же с того дня, как появилась на этом балконе. И цветы вместе с ней совершили убранство, вытерли и подмели везде, выхолили все вокруг. Поверх юбочки разгуливали кофта современного стиля светло-зеленого цвета, белокурые волосы, и иногда падавшая на юбочку чалма… На балконе все ожило… Тут глядевший сквозь тополь так и не понял, как назвать ту тень, вращавшуюся на балконе, ту юбочку. Да и потом не смог поинтересоваться, откуда те, что напротив, лицом к лицу. Сам из себя выдумал, что они пришли с равнинных мест лугов, что ведут к морю.

3.
Пришел мальчик… Из деревни приехал, скучал. Та, что была в цветистом платьице, приходилась ему сестрой, он гордился сестричкиной квартирой в городе. Смотрел на людей во дворе, улыбался – едва ли не хотел позвать кого-нибудь и сказать, чтобы иногда смотрели на него снизу вверх. Сколько бы дней не оставался этот мальчик у сестры, он за все те дни ни разу не выходил на балкон в нижней рубашке. На самом деле не выходить на балкон в нижней рубашке, даже не прогуливаться с расстегнутым воротом привил всем брат той в пестреньком платьице: раньше, задолго до того, как та в цветистом платьице показывалась на балконе, ее муж со своими друзьями выходили ночами на балкон, сидели до утра в нижних рубашках. В этом тоже было свое удовольствие, со стороны на их поступки никто не смотрел плохо, не проявлял по отношению к ним непонятливости, они играли в нарды, слушали музыку, не более того…

В одно время, когда та в пестром платье хотела выйти на балкон взять что-то, то быстренько, опустив голову, пробегала мимо мужа, выглядела несколько встрепенувшейся его видом в нижней рубашке. И ждала, что до мужа дойдет… После того, как ее брат приехал и уехал, та, что в пестром платье, раскрылась: пили чай на балконе, временами та в цветистом платьице даже приставала к мужу…

4.
И цветы пришли с тех пор. После брата заброшенные на балконе горшки окутали пестрые цветы. И та в цветистом платье, временами поднимая голову, стала смотреть немного в сторону от балкона – на цветы.


Свобода

Иду, закрыв глаза… На самом деле, когда в мою железную дверь начали с грохотом стучаться, я закрыл глаза и тихо ушел. Подошел с грохотом в сердце, свыкся немного, затем манящим языком начал душить его; несмотря на то, что я уже ничего не видел, грохот моего сердца созерцал все, он выдавился из моей руки и вылез наружу…

Выходим из теплой комнаты, услыхал звук кандалов. Проклятие и крик судорожного голоса сзади пронзали мне ухо и смешивались с грохотом. Раньше этот рев мне слышался не так. Проводив меня, позаботятся о ней. Сильно посинеет. Успокоится. Цвет судороги такой же, как и цвет моего грохота, сейчас я должен закрыть глаза, вырасти размерами на всю внутрь и быть терпеливым, притиснуться к закрытым и накрытым сверху объятиям моего мрака. Я знал, что они придут… только бы смог прекратить этот грохот…

Пока следуем по дороге, попадаем во всякие ямки и лотки. Нет ни ветров, ожидаемых с моря, ни человеческого шепота. В городе вакуум: словно все затаили в себе свой шепот и грохот. Но это не так. Просто гул пролетки, по которой мы передвигались, был сильнее тех звуков…

Жара. Запах комфорта. Запах синтетической мебельной кожи и обработанного соляркой паркета был у меня в носу. На то, что спрашивают, отвечаю, не открываю глаза, призывают меня не притворяться и открыть глаза. Потом в ход идут кулаки, я сильный. Вижу лица, серо-розовый ковролит и глаза просто открываются и закрываются мгновеньями… Сейчас должен еще подписываться под написанным. Нет, все же грохот мой усиливается и чего-то от меня хотят, по-моему, они сами должны были написать, а я подписаться, что же я могу написать в таком состоянии. Если бы не было во мне грохота и если бы я мог раскрыть глаза, то мог бы написать многое о своих преступлениях и грохоте. Сейчас я умолял свой грохот, чтобы он был виден, и пусть помогают ему вместо меня во всем, что он хочет написать, и лишь бы это дело ускорилось. Нееет, меня привязали к стулу, и я был вынужден заснуть на нем до утра…

Я знал того сероглазого мужчину, он сделал мне много доброго, раньше звал меня к себе, и раньше ценил я его моральные качества. Я уже было начинал забывать его человечность, знал, что он обязательно заставит кого-нибудь постучаться в мою дверь. В его смиренных глазах были притягательность и дальновидность. Словно змея раскрыла пасть, и кто-то, указывая пальцем на дебри ее пасти, умолял, что ему очень важно проникнуть в эту дырку. Тот, у кого ум, не рыпается. На самом деле, я делал все, как он скажет. Я устремлялся прямо к пасть змеи. Да и в глазах моих было немало, в те времена, когда мы улыбались друг другу в лицо и вдохновлялись от наших ценностей, которые не могли определить, я не знал, что мои глаза не дают ему покоя. Просто страх мой истощил меня… И как же хорошо, что сероглазый вернулся рано утром со своими самыми надежными друзьями, холодно, и говоря немного о муках своей совести, даже нахваливая меня, смог сказать о том, что мой грохот был напрасным. Сам что-то написал и дал мне, а я быстренько подписался…

С того места, где я остаюсь, виднеется море. Но я не вижу моря, да и не слышу его. А море может видеть всех нас: по-моему, оно исподтишка даже ползет к нам, подкапывает под нашими ногами. Подъем моря здорово запутал и мышей, и надзор. Будет лучше, если оно не подойдет, я от этого моря ничего не жду.

Глаз мой открыт, нахожусь в полумраке, грохот мой прошел и я спокоен... судорожный голос остался вдалеке. Пройдя длинный туннель, вновь остался в полумраке. Открыта форточка, протянулась рука, услышал, что ко мне подкатилась по грубому железу медная тарелка. Да и уже раскрыл глаза, и все то, что видел, становилось для меня звуком: самыми лучшими были звук и темнота…

Мой город стеснялся в стороне и терпеливо молчал. Он не хотел мне оставлять никакого места для веры и надежды, не хотел даже пусть даже понарошку охмурить мою голову, он не мог бы стать для меня ни матерью, ни сестрой, ни женщиной, он был для меня отцом, грозным, молчаливым и терпеливым отцом.


Старый эгоист

Вся беда была в том, что если бы он не состарился, если бы умер молодым, то его биение, замешательство, интимность, видение во всем тяжелого философского груза, обидчивость, несвыкаемость и неспособность работать от переживаемого горя, из-за этого ни с того, ни с сего создание подряд для самого себя нерешаемых проблем отношений разрушились бы, и вместо всего этого осталось бы его одиночество и самолюбие, не приносящее никому малейшего вреда в невидимых горизонтах. Он любил не себя, а свои чувства, был пленником своего разумения, только лишь из-за этого обвинял все свое окружение, даже если не считал себя высшим существом, боялся того, что когда-то, в какое-то время, оставаясь в этом мире, оказался бы в таком положении: боялся, что с ним будут обращаться как с высшим существом и он своей исчерпанной силой не смог бы прибить как мух их всех – собравшихся вокруг него и желающих окунуться в его чувства…

Таким образом, однажды, бросив всех, возвратился он к матери, отец давно уже отошел в мир иной, а мать, позабыв причиненное ему за всю жизнь, снова готовилась воспитывать его как ребенка. Как только видела его, начинала бредить. Он – одряхлевший эгоист – крутился в саду и огороде, хотел положить голову на колени едва не истаявшей матери, говорил с морем, собирал ракушки, рисовал на песке разнообразные картины и писал имена. Море, машина и фото были для него незаменимыми собеседниками. Все трое ничего не просили, случалось, что подчинялись его воле.

Как всегда он смог также поставить на колени и фото, даже сентиментальное море и верная машина не могли изменить его мнения о фото или испортить настроение. И сейчас он смотрел на мир также искоса, как делал это с черно-белой фотографии, что была у него в руке. Здесь виднелось отсутствие чего бы то ни было, кроме его эгоистического самовыражения. Если бы он порвал и выкинул бы это фото, избавился бы от своих тайн, но почему-то не мог их выбросить. Он был как в своих заявлениях о намерении покончить собой когда-то; на самом деле, он хотел жить, не рвать фотографию…

1993-1995

Перевод с азербайджанского Романа Агаева