МИТЯ И ОСЯ

                МИТЯ И ОСЯ

Митя обязательно знал что-нибудь кроме. Например: пишут одно, а говорят совсем другое.
– Англичане говорят Манчестер, - объяснял он Осе, – а пишут Ливерпуль. Называется – орфография.
Ося же, наоборот, не хотел усложнять себе жизнь еще и орфографией.
"Мама, – написал он записку, – положи в рукзак урук и бруки". И мама поняла (не по-английски же написано) и положила в рюкзак именно урюк. А что, сахар класть, когда весь Ташкент получает по карточкам урюк вместо сахара?..
– А бруки, – сказала мама, – бруки вам там выдадут.
И обрызгала слезами рюкзак.
– Если попадете в Бобруйск, – мама испугано посмотрела на Митю: может, правильно говорить Бобрюйск? – так пусть вам покажут, где папа.
– Покажут? – переспросил Ося. – Интересно, кто?.. Когда весь Бобруйск в той могиле!
И мама осторожно стала отрывать от себя воспоминания, как бинт от раны, – и так же с болью отлепилась от Митеньки, от младшенького, от "мизинчика"...
– Ося! – сказала она тоном приказания. – Ты старший. Ося. Чтоб ты мне привез Митю! Слышишь?!
– Слышу, – ответил Ося. – Я ему не мама: у меня он будет умный. И вообще, по моим расчетам, война скоро кончится.
Ах, если бы Ося знал, что значит "скоро" для войны! Мама видела: уже Митин 26-й год получает повестки "явиться с кружкой и полотенцем", а от Осиного 24-го военкоматы подбирают остатки. Осю, которому завод давал "бронь", тоже вызвали.
– А как же броня? – спросил Ося.
Военком взял карандашик и проткнул Осину "броню" карандашиком.
– Конечно, если так... Я могу пойти и добровольно, – высказался Ося. – Но только не в танки!
– Это почему?
– Если у вас и там такая броня...
Военком и сам имел склонность к юмору – оба брата попали в пехоту. Ося – потому что был крепкого здоровья, Митя – наоборот. Ося как знал, что у родителей вряд ли хватит материала на много детей, и поспешил родиться первым. Ему досталась не грудь, а бочка, будто в утробе матери он только то и делал, что играл на трубе. А Мите, в результате остался только нос... и "умеренное плоскостопие", а в остальном он как огурчик – "годен к строевой в очках". Словом, ни в танкисты, ни в артиллеристы, летчики, кавалеристы, даже начхимы и начфины, он не годился – только в "царицы полей". Затем их забросили на "крышу мира" Памир, где обучили в запасном полку отдавать честь офицеру и немного стрелять. И пока они ползли с эшелоном через Азию с Европой, от войны остался совсем маленький хвостик, а от нашего полка, к примеру, и того меньше. Мы ждали пополнения, ползая по обломкам красной черепицы, усыпанной белым пухом красных немецких перин, в самой Восточной Пруссии. Там, в стране огненных сосен, дюн и опять-таки красных замков, немцы сидели в котле, прижатые к морю, точнее к заливу Фриш-Гаф.
Сидели они со всей своей техникой: с озверевшими, если можно так выразиться, "тиграми" и "пантерами", с 88-миллиметровыми самоходными орудиями "Фердинанд" и запасом снарядов еще на две войны. Сидели и перемалывали людей. И когда на всех прекрасных немецких дорогах, ведущих в этот котел с железным варевом, ставили указатели "ВАД" – военно-административная дорога, это можно было понять и как говорят, и как пишут: дорога в ад.
По этой дороге они и прибыли с пополнением, Ося и Митя, и при перетасовке потеряли друг друга, а потом нашли...
– Ну? И как устроился?
– А ты?..
– Я устроился писарем, – сказал Ося, – и договорился тебя устроить. Ты же знаешь орфографию. Здесь это очень важно. Здесь не могут этого не ценить!..
– Спасибо, нет, – отвечал Митя, – я уже сам устроился... пулеметчиком.
– Кем?! – и Ося простер руки к свежим руинам старинных прусских фольварков на холмах. – Вы видели когда-нибудь такого идиота?!
Фольварки за историю многого насмотрелись... Они видели рыцарей, кнехтов, ландскнехтов и вообще искателей приключений, тысячу войн и один, Тильзитский, мир, но с Осей они почему-то не желали делиться воспоминаниями.
Тогда Ося решил подойти с другой, Митиной слабой стороны и спросил:
– А он тебе не тяжелый будет?
С моей точки зрения, если на ком-нибудь надо возить пулеметы, так лучше на Осе. Митя – это не тачанка... Но при пулемете был еще и первый номер Вася (Митю назначили вторым – он носил только часть пулемета) и, кроме Васи, Митю выручал нос. Когда Митя согнулся крючком под своей частью груза, нос, как говорится, уравновесил, опустившись чуть ли не до колен.
– И он еще нос задирает! – сказал Ося по этому поводу. – Он такой интеллигент, что ему неудобно быть писарем!..
И занялся своим делом. Стал писать, что кому положено судьбой: Шаровары ха-бэ (хорошо, что не "бруки"!), ремень поясной, две антабки..."
И он бы еще долго писал, если бы не началось то самое, что, по расчетам, должно было кончиться, а именно – война. Причем немцы как будто обрадовались, что приехал Ося. Мины всех своих батальонных минометов они решили выбросить именно в то укромное местечко, где Ося пристроился поближе к кухне. Вообще-то Ося предполагал, что его будут убивать. Но чтоб с таким вулканическим воем и скрежетом!.. На войне вообще хуже всего бездельникам. Бездельнику остается только думать о смерти: никакие другие мысли почему-то в голову не лезут, тем более воздух, как в госпитальной палате, уже напоен ее гнойным тяжким запахом.
А старшина с поваром не скучали. Пополнение не успели накормить – и вскоре Ося увидел, как старшина пополз куда-то с железным термосом на спине... Обратно старшина не приполз...
В это трудно было поверить: старшина воевал четыре года, он носил четыре желтые нашивки за четыре тяжелых ранения и вдруг, ни с того ни с сего, перед самым концом войны... За старшиной пополз повар. Обратно его принесли. И вместе с ним принесли термос старшины. Шаровары ха-бэ на поваре были густо пропитаны коричневой кровью.
Все это постепенно привело Осю в чувство. Он понял, что тут стреляют не только в него. И почему обязательно в него?! И стал расспрашивать санитаров:
– Как там мой Митя?..
Оказалось, как раз Митя устроился лучше всех. Война – это такая каша... Впрочем, как посмотреть. Если сверху – ее еще можно как-то расхлебать. А если изнутри? На штабных картах стрелы сталкиваются со стрелами, армии – с армиями... А на самом деле, как ни насыщай воздух снарядами, снаряд со снарядом почему-то не сталкиваются в воздухе. И очень часто вдруг, среди всеобщей свалки, образуются некие голубые идиллические островки.
На таком неучтенном островке и оказался Митя. Туда не стреляли ни та, ни другая артиллерия, потому что не знали, наши там или ваши, а может, там и наши, и ваши сошлись слишком близко – тоже рискованно стрелять.
Так с точки зрения войны. А на взгляд художника этот остров – уголок настоящей Швейцарии. На холмике, среди деревьев и кустов, стриженных, как дамские собачки, возвышается готический домик с мансардами. И в мансардочке угнездился этакий свободный художник или вольный стрелок Вильгельм Телль, чтоб он издох! – немецкий пулеметчик. А под холмиком в обыкновенной прозаической ячейке, вырытой саперной лопаткой, – Вася с пулеметом и вторым номером Митей. И немец, надо же – такая сволочь, не подпустил к ним старшину с термосом и повара.
– Значит, у вас там мой Митя голодный! – попробовал возмутиться Ося. – Что я напишу маме, если он умрет с голоду?!
И попытался было сам запрячься и термос старшины... Но, услышав раздирающий кишки крик шестиствольного немецкого миномета (нежное прозвище "ишак"), одумался...
– Придется ждать до ночи, – сказал Осе санинструктор. А дуэль пулеметчиков тем временем продолжалась. Вася с Митей только зря портили готическую архитектуру, и немец бил на перелет – пули с поцелуйными звуками вбивались и землю позади ячейки... Все как во сне, когда дерутся ватными непослушными руками...
– Хоть бы пожрать, – сказал Вася. – Немец, небось, курочку трескает.
Мите такое заявление показалось неуместным.
– Какая может быть курица на войне?!
– Это ты на войне, а немец дома.
Дома у Мити, как и у Васи, тоже не пахло курицей.
– У них в домах и подвалах, – пояснил Вася, – завались консервов.
– Из курицы?!
– А хоть бы из гуся! Это тебе Европа, понял? Здесь каждая баба сама себе консервный завод: берет стеклянную баночку, накрывает крышечкой и ставит в подвал.
– Баба? – не поверил Митя. (Откуда он мог знать, что со временем и наши бабы превратятся в консервные заводы). – Консервы нуждаются в стерилизации.
– Сам ты нуждаешься!.. А я их подвалы выучил!.. – Вася с большим аппетитом сплевывает. – Дай хоть курнуть.
– Успеешь.
Митя вдруг ни с того ни с сего начинает вылезать из окопчика.
– Куда?! Жить надоело?!
– Почему надоело? Просто надо знать геометрию.
Мы уже, кажется, говорили, что Митя всегда что-нибудь знал сверх программы.
– Пуля в геометрии не разбирается!
– Пуля как раз разбирается! А мы вот хотели убить немца...
– А он нас не хотел, зараза?
– Что мы будем считаться? Все хотят. Но под таким острым углом это взаимно исключается. Отдай ногу.
Вася не успевает сообразить, что к чему, как тощий бугорок Митиного зада скрывается среди кустов, подстриженных наподобие дамских собачек.
– За курочкой пошел! Курочки ему не хватает, паразиту! – чуть не плачет Вася и садит очередями по дому и развалинам вокруг, прикрывая Митю от невидимых фрицев, которых, возможно, и вовсе нет уже ни в развалинах, ни в подвале... А если есть?.. Мало того, что жаль парня – уж больно безответный, – так у него еще и брат-писарь. Уж он-то постарается, случись что с Митькой, исключить Васю из какого-нибудь списка на довольствие.
При мысли, что его исключат из списка на довольствие, у голодного Васи во рту образуется столько слюны, что он долго не может отплеваться...
– На, держи!
В окоп сваливается буханка хлеба лучезарно-довоенного белого цвета. За ней – Митя... он переполнен впечатлениями:
– В доме никого нет, все удрали... Только пулеметчик на верхотуре. Ему уходить некуда: сзади уже наши. Меня он видеть не мог... Я же говорю: под таким углом... А услышать? Так он же не слышит, когда стреляет. А я тихо, как мышка... Хлеб белый, ты обратил внимание?
– Эрзац. Из опилок делают.
– Я тоже так думаю: третьему рейху – конец.
– Кому?!
– Немец, наверно, идейный: он решил погибнуть вместе с рейхом.
– Угу... Так ему веселее будет... А ты, Митя, – голова. Ты и после войны можешь прокормиться одной геометрией.
Но до "после войны" еще надо было дожить, а пока они только отделались от дум о хлебе насущном, и у Васи как-то вдруг просветлело в голове.
– Слушай, Митя, – вдруг сказал он с мягкой голубизной в голосе. – Почему ты не пришил фрица?..
Митя перестал жевать.
– Я что-то не понимаю вопроса.
– Может, у тебя гранаты не было?
– Нет. Где-то была... Вот она. А я думал, потерял...
– Ну так почему ты не пришил фрица, Митя?
Вопрос был действительно интересный. Но только не для Мити.
– Почему? – он пожал плечами: как вообще могут возникать такие вопросы? – Я же не за фрицем туда ходил, а за хлебом.
Он ходил за хлебом. Надо же, чтобы так повезло немецкому пулеметчику!.. Впрочем, вряд ли у войны был Митин характер. Какой-то артиллерийский наблюдатель заметил, наконец, бессмысленное пулеметное гнездо под крышей фольварка. Ударило орудие – взметнулась коричневая пыль...
А война все не хотела и не хотела кончаться даже на этом участке. Когда мы вырвались, наконец, на берег Фриш-Гафа, от нашего батальона (и от пополнения) осталось всего 11 (одиннадцать) активных штыков. Пляж был усыпан трупами немцев в мундирах небесного цвета. А ИЛы уже летели дальше - бомбить Куршскую косу.
У наших ног качалось светлое море, и небо было теплое, праздничное.
Раздавали награды. Осе достался орден Красной Звезды, Мите тоже... медаль.
...И тут я не выдержал, вмешался в объективный (а все это было па самом деле!) ход событий.
– Нехорошо, Ося, – сказал я, – несправедливо: тебе – орден, а Мите – только медаль?..
– Медали ему мало?! – Ося скрутил тугой кукиш и поднес к моим глазам. – Вот бы что ему дали, а не медаль, если бы у него брат не был писарем!