Философия абсурда Альбера Камю

 «Итак иди, ешь с весельем хлеб твой,
 и пей в радости сердца вино твоё,
 когда Бог благоволит к делам твоим...
 Всё, что может рука твоя делать, по силам делай;
 потому что в могиле, куда ты пойдёшь,
 нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости.»
 Екклесиаст, 9: 7, 10 [1, 623]
 

 ВВЕДЕНИЕ

 Философия экзистенциализма возникает в конце XIX - начале XX века как попытка ответа на извечные вопросы человеческой цивилизации: о боге, о бытии, о предназначении человеческой жизни и загадке судьбы, - вопросы, решение которых должно быть современно живущему человеку, отвечать его пониманию действительности в конкретном историческом отрезке. Пониманию, на которое наибольшее влияние оказали величайшие и ошеломляющие успехи науки на фоне страшной моральной деградации, отражённой в многомиллионных жертвах двух мировых войн, в бесчеловечном и планомерном истреблении огромных масс беззащитных людей оружием, голодом, непосильными условиями работы в бесчисленных лагерях. Не случайно поэтому смещение центра внимании философии от проблем бытия и объективной природы вещей к субъекту, т. е. человеку, его внутреннему миру и переживаниям. В центре этой новой на тот период философии - ««экзистенция», человеческое существование, как оно предстаёт в непосредственном переживании своего «бытия-в-мире» - в актах заботы, страха, любви, ненависти, раскаяния, отчаяния, решимости, надежды и т.д.. Будучи всегда «заброшена» в ту или иную конкретную ситуацию, экзистенция совершает выбор самой себя, реализуя тем самым изначально присущую ей свободу» [8]. Эта экзистенция так или иначе является связующей нитью, объединяющей творчество и взгляды философов-экзистенциалистов, благодаря ей мы и выделяем их как приверженцев одного философского направления. Однако, несмотря на одинаковость исходных посылок, каждый философ делает из них свои выводы, рисует свою собственную картину мира с предлагаемой моделью человеческого поведения в нём, тем самым отличаясь и выделяясь из ряда других философов.
 
 Под общим понятием философии экзистенциализма обычно понимают несколько обособленных течений, выделенных индивидуальностью подхода к решению экзистенциальных проблем (или к невозможности решения таковых). Помимо некоторых стоящих особняком вариантов философии экзистенциализма (таких, например, как «предэкзистенциализм» С. Кьеркегора [3, 267] и «позитивный экзистенциализм» Н. Аббаньяно [10, 196]) существует два основных направления - это теистический (К. Ясперс, Г. Марсель) и атеистический экзистенциализм (М. Хайдеггер, Ж.-П. Сартр, А. Камю) [7]. И если «теистические экзистенциалисты стремятся преодолеть человеческое отчуждение переоткрытием мира личностного общения с другими людьми и Богом», «пытаются вновь пробудить в современном человеке чувство глубины и загадочности в знакомом и показать, как он может найти своё настоящее Я», т.е. «открывают новый подход к трансцендентному» [7, 203, 268], то «Сартр и Камю говорят о человеке и для человека, который потерял или никогда не имел веры в Бога», «они оба пытаются показать последствия атеизма, как они их видят, и объяснить одинокому и отчуждённому индивиду ситуацию, в которой он находится», другими словами, стараются помочь найти ответы на такие, казалось бы, простые и одновременно сложные вопросы: «Как следует жить человеку в мире, где нет заранее заданного значения? Как он может придать какое-то значение своей жизни?» [7, 234]

 Вообще, в творчестве Сартра и Камю можно при желании проследить достаточно много параллелей, главными из которых, думается, является нежелание упрощать и приукрашивать ситуацию, облегчать «заброшенность» человека в этот мир и его «невольную» свободу верой в присутствие Бога или же шифрами трансцендентного. Однако несмотря на родственность философских позиций этих авторов, мне всё-таки хочется отметить, что Альбер Камю - случай особый. Твёрдость, последовательность, бескомпромиссность, глубина, ясность и никакого самообмана - эти огненные качества его философии позволяют выделять его из ряда экзистенциалистов, и, как бы ни относился читатель ко взглядам Камю, думается, не найдётся никого, кто отказался бы признать силу, бесконечную силу этой философии, раскрывающей для почитателей Камю свою чарующую красоту. Силу, быть может, не столько в смысле глубины и логической завершённости философской системы, сколько в смысле правдивости Камю, в первую очередь, перед самим собой в ответах на основные философские вопросы, - ответах, не оставляющих человеку ничего, кроме горькой правды, и, несмотря ни на что, подчёркивающих его величие. «Оттенкам, противоречиям, психологическим примесям, всегда привносимым «объективным» умом в существо вопросов, нет места в... исследовании и страстном поиске», - пишет сам Камю. «Здесь нужна только беспощадная, то есть логичная мысль. А это непросто. Всегда легко быть логичным. И почти невозможно быть логичным до конца» [5, 12].

 Для Камю, наверное, ещё более, чем для Сартра, характерно, что мы имеем дело «не столько с философией, сколько с философствованием, или с некоторой «пограничной областью» между тем и другим» [3, 268]. Отношения самого Камю к философии экзистенциализма и, в том числе, к его собственной, можно выразить фразой из «Мифа о Сизифе»: «Я беру на себя смелость назвать здесь экзистенциалистскую позицию философским самоубийством... это удобный способ обозначить такой ход мысли, при котором она отрицает сама себя и старается себя превзойти в том, что является её отрицанием» [5, 39]. Действительно, чрезвычайно сложно построить стройную философскую систему, сознательно ставя предельно чёткие границы, нисколько не приукрашивая положение дел и не даже не допуская возможности придания вещам какого-то иного смысла кроме того, который они отчётливо являют. В таких условиях невольно стирается чёткая грань между философским и художественным произведением. В том числе и поэтому невозможно отделять философские произведения Камю от его художественной прозы, поскольку «его новеллы так же полны глубокого смысла, как и философские трактаты, а последние так же прекрасны, как и маленькие эссе» [4, 5]. Нельзя не согласиться с тем, что «Камю надо читать... Его надо читать не торопясь, наслаждаясь необыкновенной красоты слогом, по-новому неожиданным и даже парадоксальным и по-старинному изящным и романтичным» [4, 5].

 В данной работе мне бы не хотелось искать различия (хотя они, безусловно, есть) в философском либо писательском таланте Камю и Сартра, которые можно было бы трактовать как предпочтение одного философа другому, поскольку, признаюсь, я глубоко симпатизирую взглядам и творчеству обоих. Просто отмечу, что каждого из них характеризовал его собственный богатый образный язык, «почти поэтическое языкотворчество, метафоричность ... стиля, многочисленные заимствования из других языков, в том числе «мёртвых», контекстуальность значений...», словом, всё то, «что языковая практика приобрела для того, чтобы раскрыть «другим» личностям тончайшие нюансы собственных переживаний автора» [3, 270]. Это и не удивительно, ведь философы-экзистенциалисты «пытаются сокрушить социальное сознание и мышление толпы, для того чтобы пробудить индивида для видения своего экзистенциального положения и своей ответственности и возможностей как свободного индивида. В этом... заключается одна из причин того, что они используют столь драматичный и эмоционально окрашенный язык. Во многих случаях они делают это, чтобы привлечь внимание к давно известным истинам, которые до поры не осознаются как глубоко затрагивающие каждого» [7, 168]. Несмотря на родственность главных идей философского и художественного творчества Сартра и Камю, у каждого были свой стиль, свои приёмы, свои основные философские темы.

 Сам Камю говорил как бы о двух циклах своих произведений. Теме абсурда посвящены работы 30-х годов, тема бунта - «Бунтующий человек», роман «Чума» и пьеса «Праведники». Как говорил Камю в интервью, данном в Стокгольме перед вручением Нобелевской премии, в первом цикле представлено отрицание, второй решает положительные задачи; оба были задуманы одновременно и реализованы последовательно.

 Итак, мы подошли к главной обсуждаемой в работе теме, а именно, к философии абсурда Камю. Как уже отмечалось, Камю не только философ, «в конце концов, прежде всего он великий писатель» [4, 5]. Поэтому, я думаю, было бы неправильным просто пересказывать считающееся главным философское «произведение абсурда» автора - его «Миф о Сизифе» - в отрыве от его художественной прозы. Вместо этого я попытаюсь проследить возникновение абсурда, выявить его сущность и понять, какие следствия из него может найти для себя человек на основе сразу трёх работ автора, объединённых одной темой. Это «Миф о Сизифе», повесть «Посторонний» и пьеса «Калигула», причём в качестве основного источника идей философии абсурда будет взята первая из них. Сразу оговорюсь, что, на мой взгляд, обилие цитат, приводимых мной ниже, быть может, излишнее для раскрытия какой-либо другой темы, в данном случае будет полезным, поскольку даст возможность хотя бы немного прочувствовать своеобразие «философствования» Камю, богатство и колорит причудливо окрашенного стиля, характеризующего его писательско-философский талант, поскольку, наконец, его философия абсурда - это настолько же философское построение, насколько и эмоциональный призыв автора к читателю.

 ВОЗНИКНОВЕНИЕ АБСУРДА

 Ощущение абсурда, по Камю, приходит либо вдруг и сразу, либо человеческая жизнь на протяжении длительного периода представляет собой постепенное и постоянное погружение в глубины абсурда; но, в любом случае, вся дальнейшая жизнь меняется, об её абсурдности забыть уже нельзя. Таково мгновенное прозрение Калигулы: «Просто я внезапно почувствовал, что мне нужно невозможное. На мой взгляд, существующий порядок вещей никуда не годится» [4, 258]. Такова погруженная в постоянное ощущение абсурда жизнь главного героя «Постороннего» Мерсо: «В жизни ничего не переменишь, всё одно и то же» [4, 345]. И далее: «Всё - всё равно, всё не имеет значения, и я прекрасно знаю почему... На протяжении всей моей нелепой жизни, через ещё не наступившие годы, из глубины будущего неслось мне навстречу сумрачное дуновение и равняло всё на своём пути, и от этого всё, что мне сулили и навязывали, становилось столь же призрачным, как те годы, что я прожил на самом деле» [4, 395].

 Ещё более сильно, с пугающей простотой описывается сцена «абсурдного прозрения» в «Мифе о Сизифе»: «Чувство абсурда может поразить в лицо любого человека на повороте любой улицы... Утреннее вставание, трамвай, четыре часа в конторе или на заводе, еда, трамвай, четыре часа работы, еда, сон, и так всё, в том же ритме, в понедельник, вторник, среду, четверг, пятницу, субботу» (Фактически, это и есть описание образа жизни Мерсо). «Чаще всего этой дорогой следуют без особых затруднений. Но однажды вдруг возникает вопросительное «зачем?», и всё начинается с усталости, подсвеченной удивлением» [5, 15].

 Эта усталость - первый признак надвигающегося ощущения абсурда. Абсурд ещё не завладел человеком целиком. Согласно Камю, «усталость одновременно и последнее проявление жизни машинальной, и первое обнаружение того, что сознание пришло в движение. Усталость пробуждает сознание и вызывает всё последующее. Последующее может быть либо возвратом к бессознательности, либо окончательным пробуждением» [5, 15]. Итак, человек первый раз сталкивается с этой пробуждающей его сознание усталостью, и теперь от него зависит, заговорит ли его сознание во весь голос, или вновь замолчит. Так или иначе, эта усталость по Камю - первый звонок, первый бунт плоти, и «в этом бунте плоти обнаруживает себя абсурд» [5, 16]. Так, благодаря сознанию, абсурд впервые входит в человеческую жизнь.

 Однако осознание - ещё не сам абсурд, это лишь часть того, что необходимо для полного ощущения абсурдности бытия. И Камю указывает следующий важный шаг, который делает человек на пути к абсурду. «Ещё ступенью ниже нас ждёт ощущение нашей чужеродности в мире - мы откроем... с какой силой природа, самый пейзаж может нас отрицать... Первобытная враждебность мира доносится до нас сквозь тысячелетия. В какой-то миг мы перестаём понимать этот мир по той простой причине, что на протяжении веков нам были понятны в нём лишь образы и рисунки, которые мы сами же предварительно в него и вложили, однако с некоторых пор нам не хватает больше духу прибегать к этой противоестественной уловке. Мир ускользает от нас, потому что снова становится самим собой... Ясно одно: в этой плотности и этой чуждости мира обнаруживает себя абсурд» [5, 16-17]. Камю-писатель устами Калигулы вторит Камю-философу: «Этот мир, такой, как он есть, выносить нельзя» [4, 258].

 «Враждебность мира» Камю - очень важный этап в понимании его философии абсурда. Действительно, научные схемы и теории, сменяющие одна другую и призванные объяснить нам мир, кричат наперебой о решении мировых загадок и тайн. Но на самом деле, они остаются лишь гипотезами, в лучшем случае лишь более новыми и близкими к действительности попытками описания явлений, причем отдельных явлений, являющихся ничтожно малой частью всей многообразной картины мира. В результате, как бы близко мы не приближались к истине, мы никогда до конца её не постигнем, и главные вопросы бытия так и останутся без ответа. Именно это и приводит человека в ужас. Он страстно хочет познать мироздание, но все его попытки, как и попытки самого Камю, разбиваются об иррациональность и чуждость мира: «... вся земная наука не даёт ничего, способного уверить меня в том, что этот мир мне принадлежит... Я понимаю, что с помощью науки могу опознать и перечислить явления, но никак не могу освоить мир. Даже если я ощупаю пальцем все извивы его рельефа, я не узнаю о нём больше» [5, 21].

 Следующий этап на пути к абсурду - восприятие человеком других людей в их механистическом проявлении, в их лишённой смысла деятельности, в их чуждости друг другу и осознающему индивиду. И в этом вопросе Камю невольно перекликается с Сартром. «Люди также источают нечто бесчеловечное», - пишет он. «Тягостное замешательство перед бесчеловечным в самом человеке, невольная растерянность при виде того, чем мы являемся на самом деле, короче, «тошнота», как назвал всё это один современный писатель, тоже обнаруживают абсурд» [5, 17]. Это замешательство перед нелепостью и тошнотворностью людских страстей испытывает и Калигула, столь внезапно ужаленный абсурдом в самое сердце. Показательны его слова до и после столкновения с абсурдом. Сначала: «заблуждается только тот, кто причиняет страдание другому» [4, 261]. И затем: «Если казна имеет значение, тогда человеческая жизнь его не имеет... Все... должны согласиться с этим рассуждением и полагать, что их жизнь - ничто, коль скоро деньги для них - всё. А пока я решил быть логичным, и, поскольку власть принадлежит мне, вы увидите, во что вам обойдётся эта логика. Я искореню противоречия и противоречащих» [4, 263]. Мерсо, другому герою Камю, в друзьях его матери, пришедших проститься с покойной, видятся скорее люди-автоматы в их гротескно-механическом, нежели жизненном проявлении, и он невольно ощущает своё одиночество и отчуждённость, противопоставляет себя им: «... они неслышно скользили в слепящем свете. Они уселись, и ни один стул не скрипнул. Никогда никого я не видел так ясно, до последней морщинки, до последней складки одежды. Однако их совсем не было слышно, просто не верилось, что это живые люди... Больше всего меня поразило в их лицах, что я не мог разглядеть глаз, только что-то мерцало в сети морщин... у всех были беззубые, запавшие рты... Тут я заметил, что все они, качая головами, сидят напротив меня... У меня мелькнула нелепая мысль, будто они собрались, чтобы меня судить» [4, 325-326].

 В довершение всего, человек словно вспоминает о грядущей смерти, и это, пожалуй, самый сильный аргумент абсурда. Конечно, он знал о ней и ранее. Но в том, доабсурдном понятии смертности и в осознании смерти в её абсурдности - огромная разница. До столкновения с абсурдом человек живёт, будто смерти нет вовсе: «... никогда не удастся в достаточной мере изумиться тому, что все живут так, как если бы они о смерти «знать не знали»» [5, 17]. Однако после укоренения абсурда в сознании человека нелепость и пугающая неотвратимость смерти повсюду с ним, и от них уже никуда не деться: «В действительности источником ужаса является математическая непреложность события смерти... Простота и бесповоротность произошедшего и дают содержание чувству абсурда. В смертельном свете этой судьбы проступает её бесполезность» [5, 18]. Действительно, смерть только тогда становится по-настоящему ужасна, когда человек встречается с абсурдностью лицом к лицу и осознаёт её. Об этом, кстати, говорит и Хайдеггер, цитируемый Камю: «Мир ничего не может предложить человеку, находящемуся во власти страха» [5, 25]. «Люди умирают, и они несчастны» [4, 259], - восклицает Калигула так, словно он только что по-настоящему осознал эту прописную истину. В каком-то смысле, так оно и есть, потому что, конечно, он всегда знал о ней, но именно теперь, в сиянии абсурда, она становится ему невыносима. До такой степени, что Калигула уже не может забыться во сне так, как раньше, другими словами, жизнь его, вернее, ощущение жизни в корне изменились. «В сущности, все мы осуждены на смерть» - вторит ему герой «Постороннего» [5, 392]. После такого прозрения неотвратимость смерти становится невыносима. «Мысль, что «я есмь», мой способ действовать так, будто всё имеет смысл..., - всё это головокружительно опровергается абсурдностью возможной смерти» [5, 51].

 Таковы в общих чертах предпосылки и условия возникновения абсурда в человеческом сознании. Поговорим теперь о его непременных составляющих.

 СУЩНОСТЬ АБСУРДА

 Из рассмотренного выше может показаться, что по сути дела абсурд это и есть мир - непознаваемый, не поддающийся до конца разумному объяснению, с его странными законами, с его чуждостью человеку, наконец, с его в высшей степени нелепой, превращающей всё в тщету смертью. Но Камю вовремя предостерегает, в том числе и самого себя, от такой неправильной трактовки понятия абсурда: «Я говорил, что мир абсурден, но я слишком поспешил. Сам по себе этот мир неразумен - вот всё, что можно сказать о нём» [5, 22].

 Так что же всё-таки такое абсурд в трактовке Альбера Камю? «Я знаю, чего хочет человек, знаю, что ему предлагает мир, и теперь могу сказать, что знаю, чем они соединены» - рассуждает философ. Ответ Камю таков: абсурд - это связь, соединение непознаваемости мира с жаждой человеческого познания. «Абсурдно же столкновение этой иррациональности с отчаянной жаждой ясности, зов которой раздаётся в глубинах человеческой души. Абсурд зависит от человека в той же мере, в какой он зависит от мира» [5, 22]. Для Камю очень важно понимание противостояния человеческого разума и окружающей действительности, из которой рождается абсурд. Уже в других выражениях, он снова и снова повторяет это утверждение. «... человек оказывается перед иррациональным. Он испытывает желание быть счастливым и постигнуть разумность жизни. Абсурд рождается из столкновения этого человеческого запроса с безмолвным неразумием мира... Иррациональность, человеческая ностальгия и абсурд, вытекающий из их встречи, - таковы три действующих лица той драмы, которая неминуемо должна покончить со всякой логикой, на какую бытие способно» [5, 28].

 «Этот мир не имеет значения, и кто это понимает - обретает свободу» [4, 264], - восклицает Калигула, и хочется лишь добавить: «абсурдную свободу». Впрочем, о самой свободе речь у нас впереди. Пока же отметим, что из слов Калигулы следует, во-первых, что «мир не имеет значения», т. е. абсурден и, во-вторых, что некто это «понимает», т. е. абсурдность осознаётся. Соединение разума и абсурда здесь налицо. В «Постороннем» характерны слова из эмоционального откровения обычно молчаливого Мерсо священнику незадолго до казни: «Напрасно он (священник) уверен, что жив, ведь он живёт как мертвец. Вот и я с виду нищий и обездоленный. Но я уверен в себе и во всём, куда уверенней, чем он, я уверен, что жив и что скоро умру. Да, кроме этой уверенности, у меня ничего нет. Но по крайней мере этой истины у меня никто не отнимет» [4, 395]. В повести Камю так же последователен, как и в философском эссе. Абсурд - близящаяся и заранее нелепая казнь Мерсо. Его уверенность в смерти - способность абсурд осознавать.

 Значит ли все сказанное выше, что достаточно одного факта столкновения, одного чувства противоречивости человеческого сознания и окружающего мира, чтобы абсурд вступил в свои права? Достаточно лишь раз осознать это противоречие и тут же забыть о нём, чтобы быть «абсурдным» человеком? Как оказывается, нет. Потому что, по Камю, «всё дело в том, чтобы в состоянии абсурда жить» [5, 38]. Как уже было показано, абсурд не может существовать вне мира, но в то же время абсурд не может существовать и вне человеческого сознания, и потому он, как и всё на свете, подвластен гибели. Поэтому, считает Камю, чтобы быть постоянно погруженным в абсурд, чтобы жить в нём, человек должен непрестанно его осознавать. Как пишет Камю, «если я хочу сохранить этот конфликт, то не иначе, как благодаря постоянному осознаванию, всякий раз возобновляемому, всегда пребывающему в напряжённости» [5, 47]. Действительно, «абсурд умирает только тогда, когда от него отворачиваются» [5, 49].

 Однако, как считает философ, и простого постоянно возобновляемого осознавания ещё не достаточно для существования абсурда. Человек может осознавать абсурд, но он не должен его принимать. Если нет «осознанной неудовлетворённости» и «постоянного отрицания», то устраняется и разлад между человеком и миром, а с ним устраняется и абсурд. «Абсурд имеет смысл только в той мере, в какой с ним не соглашаются» [5, 31].

 Особое значение уделим словам «постоянное отрицание». Здесь кроется непременное требование «отсутствия какой бы то ни было надежды». Надежды, которая может придать смысл человеческой жизни. И если даже человек всегда и всюду осознаёт абсурдность жизни, но он надеется (на смысл, которым он когда -либо проникнется, на жизнь вечную, на воссоединение с Единым или Богом, пусть даже очень нескоро, в далёком будущем), то абсурд гибнет. В данном случае надежда трактуется Камю как самообман, как нежелание человека принимать очевидные, пусть даже очень непростые истины. По Камю, единственное действительное знание подлинного человека абсурда сводится к тому, «что в рамках чутко внемлющего всему сознания нет места надежде» [5, 35].

 Вся жизнь Постороннего, Мерсо, проходит под знаком отрицания надежды. Мерсо - как никто другой есть человек из реального мира, живущий своим настоящим, и ничего другого ему не надо. На вопрос священника, как Мерсо представляет себе жизнь вечную, тот восклицает: «Так, чтобы вспоминать вот эту жизнь, земную!» [4, 394]. И в этом - весь Мерсо.

 По-другому раскрывается тема надежды в пьесе «Калигула». Если сначала главный герой надеется на то, что «настанет час преображения для меня и вместе со мной для всего мира, и тогда люди наконец перестанут умирать и будут счастливы» [4, 266], то перед смертью надежда покидает Калигулу, и можно сказать, что в этот момент он абсурден как никогда ранее: «...сегодня я ещё свободней, чем был все эти годы. Я освободился от воспоминаний и от иллюзий... Я знаю, что всему приходит конец!»

 Неприятие надежды воспринимается Камю, пожалуй, как самое сложное из условий абсурда. В доказательство этого он последовательно показывает, как происходит уход от абсурда в надежду у Киркегора, Шестова, Ясперса. Надо отметить, что взгляды этих философов близки Камю и принимаемы им почти во всём, кроме той точки, откуда появляется надежда. Для Ясперса надежда - это уход в трансцендентное, для Шестова - принятие непонятного и противоречивого Бога, единственное доказательство существования которого - в его бесчеловечности, для Киркегора - в примирении, которое выражается в заключительном отрицании всемогущества разума и согласии с его ограниченностью, так называемой «жертве Интеллекта» в угоду Божественному. Камю рассматривает этот уход в надежду как философский «прыжок», поскольку между абсурдностью и Богом существует разрыв, который недоступен чистой, до конца логичной мысли. Преодолеть этот разрыв можно только «метафизически» перепрыгнув через него, т. е. прийти к Богу вопреки доводам разума. Эта парадоксальная логика говорит, что мир абсурден, и выхода из этого абсурда нет, но именно поэтому есть Бог, в противном случае разве мы испытывали бы в Нём потребность?

 Однако довольно об этом. Итак, все условия выполнены, благодаря Камю человек становится «человеком абсурда». Поговорим теперь о следствиях, извлекаемых философом из этой ситуации.
 
 СЛЕДСТВИЯ АБСУРДА

 Согласно Камю, как нами уже было показано, необходимо непрестанно поддерживать жизнь абсурда постоянным его осознаванием или, словами автора, «смотреть на него в упор». Отсюда Камю выводит идею бунта, занявшую одно из главных мест в более позднем творчестве философа и наиболее подробно раскрытую в «Человеке бунтующем» [6]. Бунт по Камю есть постоянное столкновение человека с собственным неведением. Бунт - это постоянное требование ясности и открытости мироздания человеческому познанию. А поскольку мир всегда остаётся чуждым человеку, то, тем самым, бунтуя, человек как бы непрерывно доказывает самому себе своё постоянное присутствие в этом мире. Причём индивид осознаёт, что это его требование ясности никогда не будет удовлетворено, т. е. бунт отнюдь не даёт повода надежде. «Бунт есть убеждённость в давящем гнёте судьбы за вычетом смирения, которое должно было бы этой убеждённости сопутствовать» [5, 49]. Этот метафизический бунт придаёт ценность человеческой жизни, он возвращает её величие, казалось бы, отнятое упраздняющей человека действительностью. Согласно автору, нет зрелища более прекрасного, чем постоянная схватка разума с окружающей действительностью, потому что в ней рождаются человеческая гордость, мощь и самобытность. Говоря о человеке, Камю подчёркивает, что «абсурд - это предельное напряжение, которое он постоянно поддерживает своим одиноким усилием. Потому что знает: своим осознанием и бунтом изо дня в день он свидетельствует о своей единственной правде, которой является вызов. И это первое следствие» [5, 50].

 Бунт Калигулы налицо. Для него это главное следствие абсурда. Поставить всё с ног на голову, навести в империи неслыханные и даже немыслимые порядки, посредством своего правления захотеть сделать возможным невозможное, своими зверствами потрясти глубинные основы людского существования - это ли не бунт? С бунтом Мерсо дело обстоит сложнее. На первый взгляд кажется, что он вообще не бунтует, по крайней мере мне не удалось отыскать в постороннем какие-то попытки «метафизического» бунта или его скрытые проявления. Однако из этого не следует, что Мерсо не абсурден. Не все следствия абсурда важны для каждого в одинаковой степени. Согласие Мерсо не является покорностью судьбе и полным подчинением себя, его «равнодушное» смирение есть глубочайшее внутреннее родство с окружающим миром. Мерсо состоит с ним скорее не в отношениях противостояния, но братства, он слит с миром и растворён в нём, они живут одной жизнью. Мерсо не бунтует не потому что не абсурден; наоборот, он абсурден столь глубоко, что бунт ему уже не нужен.

 Вторым следствием абсурда Камю считает свободу. Разберёмся с этим понятием подробнее, поскольку в таком, на первый взгляд, очевидном понятии, как свобода, скрыт некий парадокс, и, как мы увидим, свобода свободе рознь.

 Итак, до встречи с абсурдом человек, что кажется вполне естественным, имеет свои цели и планы на будущее и старается жить, руководствуясь именно ими. Он взвешивает свои шансы на успех, рассчитывает на некоторые будущие события; он верит, наконец, в своё управление собственной жизнью. Действительно, если суммировать всё перечисленное, получается, что человек поступает в жизни так, как если бы был свободен. В каком-то смысле свобода есть его подсознательная установка, помогающая строить свою жизнь по разработанному плану. Она есть вера в то, что он сам - хозяин своей жизни.

 Вот тут-то и появляется первое противоречие, которое мы попытаемся прочувствовать. Живя с уверенностью в своей свободе, он в некотором смысле становится её рабом, поскольку постоянно согласует свои поступки с требованиями преследуемой им цели. В результате он оказывается в жёстких рамках поведения, диктуемого, как ему кажется, его собственным выбором своего будущего. Таким образом этот постулат о свободе, иллюзией которой живёт обычный человек, в известном смысле сковывает его, и, столкнувшись с абсурдом, человек вдруг понимает, «что высшей свободы, свободы быть, единственно могущей послужить основанием для истины, не существует» [5, 51], поскольку в этом мире неотвратима смерть, после которой всё будет кончено. В том числе и его иллюзорная свобода.

 И наоборот, абсурд, сводящий к нулю шансы человека на вечную свободу в высшем смысле, возвращает ему свободу поступков, свободу мысли и действия, т.е., согласно Камю, не «метафизическую», а его личную, «внутреннюю» свободу. В возврате к отчётливому сознанию, бегстве от повседневного сна философ видит первоначальные посылки «внутренней» или, по-другому, абсурдной свободы, в уверенности в том, что завтрашнего дня нет - её непосредственную причину. Камю подводит такой итог абсурдной свободе: «...смерть и абсурд предстают здесь, это отчётливо ощутимо, принципами единственно разумной свободы: той, которую дано испытать сердцу человеческому и которой оно может жить. Таково второе следствие» [5, 53].

 Внутренняя свобода Калигулы в силу его неограниченной власти становится принудительной свободой всех, она разрастается до имперских размеров. «Возвестите Риму, что ему наконец возвращена свобода и что вместе с ней наступает великое испытание» [4, 264], - говорит Калигула, прекрасно понимая, какую свободу он имеет в виду. Для него свобода - власть хаоса и разрушения, Калигула хочет взять на себя абсурдную функцию мира, самому сделавшись слепым и бесчеловечным случаем. На примере Калигулы Камю показывает опасность такой разрушительной внутренней свободы в соединении с силой власти.

 Примером Мерсо хорошо иллюстрируется разница в свободе метафизической и внутренней. Сам Мерсо так описывает предложение начальника заняться новой работой, рисующей неплохие перспективы: «Я сказал - пожалуй, хотя, в сущности, мне всё равно. Тогда он спросил, неужели мне не интересно переменить образ жизни. Я сказал, в жизни ничего не переменишь, всё одно и то же, а мне и так хорошо» [4, 345]. Мерсо понимает, сколь глупо рассчитывать на высшую, вечную человеческую свободу, которая могла бы придать смысл его будущему; правильнее сказать, это даже не понимание, а его органическое ощущение. Взамен он обретает свободу абсурда, которая роднит его с миром. Можно сказать, что как и мир, Мерсо чужд и непонятен остальным, но зато красота мира служит источником его постоянной тихой и глубокой радости жизни.

 Итак, человек абсурда бунтует, и он «внутренне» свободен. Что же ещё можно извлечь из понятия абсурдности? Стремясь дать ответ на этот вопрос, Камю проводит чёткое различие качества и количества жизненного опыта, существенно важное для человека абсурда. И если абсурд существует лишь в постоянном противоборстве бодрствующего сознания и той темноты, которая его окружает, в состоянии перманентного человеческого бунта, то сам собой напрашивается вывод, что «важно не прожить как можно лучше, а пережить как можно больше» [5, 54]. В вопросе о количестве и качестве прожитых лет происходит однозначный выбор в пользу количества. Причём количество опыта не является для Камю простым эквивалентом числу прожитых человеком лет. Пережить как можно больше - это прежде всего значит как можно чаще противостоять миру, это значит «прочувствовать свою жизнь, свой бунт, свою свободу, и как можно сильнее» [5, 56]. А это можно сделать при любых жизненных событиях, выпадающих на человеческий удел. В этом смысле все виды опыта равноценны. Тем не менее единственным препятствием на пути к ещё более длительному человеческому противостоянию является смерть. И хотя количество жизненного опыта человека не есть в прямом смысле срок его жизни, Камю всё же замечает, что отнятые смертью годы жизни и опыта никогда не будут возмещены. И от воли человека тут ничего не зависит. Как считает философ, в данном случае речь идёт исключительно о везении. Однако, несмотря на слепой жребий, остаётся само человеческое стремление к продолжению противостояния миру и абсурдного опыта, потому что «настоящий момент и непрерывное следование настоящих моментов перед постоянно бодрствующей душой - вот идеал человека абсурда» [5, 56]. Это постоянное стремление Камю называет страстью.

 «Таким образом», - говорит Камю, подытоживая свои выводы из понятия абсурдного, «я извлекаю из абсурда три следствия - мой бунт, мою свободу и мою страсть» [5, 57].

 Теперь зададимся обратным вопросом: какие, казалось бы, очевидные выводы Камю не делает из абсурда? В первую очередь, это вывод о человеческой вседозволенности. Философ, однако, замечает, что понятие морали неприменимо к человеку абсурда, поскольку единственно возможная для него мораль - мораль высшая, исходящая от Бога, является недоступной, так как человек абсурда сам живёт без Бога. Однако отсутствие морали не перетекает в принцип вседозволенности. Карамазовское «всё позволено» вовсе не означает, будто ничего не запрещено. В смысле свободы высшей абсурд не освобождает, а скорее связывает, диктуя человеку свои правила. Он не даёт разрешения на любые поступки, он лишь делает равноценными их последствия. «Он не советует поступать преступно, однако он обрекает на бесполезность угрызения совести» [5, 59]. И поскольку все виды опыта равноценны для абсурда, то исполнение своего долга становится столь же законным, как и всё остальное. В пьесе Камю показывает, как неверно понимает вседозволенность Калигула. Тирания - это один из путей, на которые указывает ему абсурд, и император с головой окунается в свои зверства, ему доставляет наслаждение смотреть, как по его приказу льётся людская кровь, как его подданные трепещут и раболепствуют перед ним, как угодливо улыбается ему сын убитого им отца и холуйствует перед ним муж обесчещенной им женщины. Устами главного героя пьесы Камю говорит, что это ложный путь, которым Калигула ничего не достигает, в то время как самого императора ждёт кара. «Я пошёл не той дорогой, она никуда не ведёт. Моя свобода - ложная», признаётся Калигула сам себе.

 ЖИЗНЬ В СОСТОЯНИИ АБСУРДА

 В самом начале «Мифа о Сизифе» Камю ставит вопрос о самоубийстве как основополагающий философский вопрос. Достойна ли жизнь быть прожитой? Чтобы появились прочие философские проблемы, необходимо прежде всего дать ответ на этот исходный вопрос. Всё рассуждение Камю об абсурде является, следовательно, в первую очередь, попыткой ответа на вопрос об оправданности самоубийства. В силу изложенного выше становится очевидным, что самоубийство должно быть отвергнуто. В мире абсурда, где единственным достижением является количество пережитого абсурдного опыта, нет места самоубийству. Оно являлось бы, как и философский «прыжок», полнейшим приятием сущего, абсурд же не имеет ничего общего со смирением. Самоубийство - это своего рода смерть абсурда. Камю же говорит: «Всё дело в том, чтобы в состоянии абсурда жить».

 Так какая же она, эта жизнь в состоянии абсурда? Есть ли в ней ещё что-то, кроме постоянного созерцания абсурдности бытия и бунта? Как выясняется, есть, и довольно многое. Более того, как раз абсурд и заставляет человека на временном отрезке между рождением и смертью, за которой нет ничего, жить активной, полнокровной, деятельной жизнью. Противопоставить абсурдной истине свою жизнь и своё величие - вот первостепенная задача человека абсурда.

 Какой именно должна быть деятельность такого человека? Да какой угодно. Это может быть и погружение в пучину любви, каким Камю рисует донжуанство, когда сам Дон Жуан - не просто обольститель, коллекционирующий свои мужские победы, а человек, который каждую доверившуюся ему женщину любит с одинаковой силой и со всей душой, снова и снова погружаясь в глубины чувств. В постоянном любовном умирании и возрождении или, точнее, в неугасающей молодости и новизне любви - его бунт и его свобода, в силе любви - его страсть. Это может быть и актёр, сама жизнь, вернее, сама игра которого есть лучшая демонстрация абсурда. Человеческие жизни, судьбы, неповторимые и вполне законченные, развёртывающиеся и завершающиеся за несколько часов в замкнутом пространстве - это ли не наивысшая концентрация абсурда? Это может быть, наконец, судьба завоевателя, извлекающего свою смелость, силу и абсурдное оправдание в своём презрении к человеческой смерти, и, в особенности, к своей собственной.

 Надо отметить, что кратко обрисованные выше образы нисколько не исчерпывают возможные жизненные пути абсурдного человека. С таким же успехом, отмечает Камю, «это могли бы быть при желании девственник, чиновник или президент республики» [5, 78]. Тиран и мелкий служащий, литературные герои самого Камю, абсурдны нисколько не меньше, чем Дон Жуан и драматический актёр. Но особенно мне хотелось бы остановиться на образе творца как воплощения абсурда, под которым Камю понимает прежде всего философа и писателя.

 Для начала согласимся, что, как справедливо замечает Камю, не будь абсурда, самого искусства могло бы и не быть, поскольку мир был бы предельно ясен, а искусство, в том числе философия и роман, есть в некотором роде наше толкование иррационального мира. Итак, писательское искусство - порождение абсурда, так где же ещё, как не в этой деятельности наиболее полно может проявить себя абсурдный человек? Можно сделать вывод, что творчество - совершенная реализация третьего следствия абсурда - человеческой страсти. Чтобы к абсурду прийти, человек должен смотреть на вещи честно и открыто, быть логичным до конца, и тогда последовательное рассуждение приведёт его к цели. Романное творчество же «отмечает точку, откуда берут начало абсурдные страсти и где рассуждение останавливается» [5, 81]. Однако недостаточно просто творить, чтобы быть творцом абсурда. Камю указывает, каким именно должно быть абсурдное творчество: «Задача человека абсурда не в том, чтобы находить объяснения и решения, а в том, чтобы самому испытать и описать» [5, 80]. Абсурдный романист не гонится за объяснениями и толкованиями. Он - лишь беспристрастный описатель человеческого опыта, и, описывая его, он тем самым приумножает его количество, служа цели, единственно правильной в абсурдном мире. Поэтому далеко не каждый романист может быть с полным основанием назван абсурдным. И дело тут не только в попытках разъяснений смысла там, где для абсурдного человека его нет, дело ещё в присутствии в произведении надежды. Существует немало писателей, творчество которых так или иначе перекликается с абсурдом, среди которых Стендаль и Бальзак, Пруст и Мальро, Достоевский и Кафка. Однако только единицы можно назвать абсолютно творчески абсурдными. «Я жду от абсурдного творчества того же самого, чего я требовал от мысли, - бунта, свободы и многообразия», - пишет Камю. «Затем оно обнаружит свою полнейшую бесполезность» [5, 97]. Именно этому важнейшему качеству - бесполезности, бесплодности абсурдного романа надежда как раз и не даёт реализоваться. Надежда - это всегда некий вкладываемый писателем смысл. Камю находит надежду и в романах Достоевского и Кафки, ценимых им, быть может, более других. Для Достоевского это - жизнь после смерти в Боге, т. е. - жизнь вечная, у Кафки - путь к Богу, которого Камю отождествляет с замком из одноимённого романа Кафки, куда неудержимо и безнадёжно стремится его главный герой.

 Окидывая одним обобщающим взглядом описания у Камю человека абсурда в его различных проявлениях, нельзя не отметить нескрываемое одобрение, ярко выраженную положительную оценку, даваемую философом своим абсурдным героям. Даже Калигула, ярчайшее олицетворение зла в человеческой истории, приобретает в глазах Камю своё абсурдное оправдание. Калигулу Альбера Камю, как мне кажется, нельзя ненавидеть; по крайней мере, он достоин сочувствия.

 Напутствие философа и писателя словно отражено в цитате из Екклесиаста, послужившей эпиграфом к данной работе. Несмотря на трагичность человеческого удела и неотвратимость смерти, идти по жизни гордо и радостно - вот что позволяет человеку быть воистину Человеком.

 Трудно не почувствовать эмоциональный заряд автора, невольно передающийся и читателю, проникающемуся уважением к людям, способным при ясном осознании абсурдной истины не потерять гордости и человеческого величия. К тем, кто способен жить в постоянном конфликте мира и разума и не растерять умения радоваться каждому мигу своей жизни. По крайней мере, для меня - именно в этом наиболее остро проявляет себя ощущение силы и красоты философии абсурда Альбера Камю.

 Нам осталось указать на ещё один и, возможно, наиболее противоречивый вывод, заключаемый Камю из философии абсурда, который мы наблюдаем в его трактовке мифа о Сизифе, послужившего названием всей философской работы.

 Боги за грехи обрекли Сизифа вечно вкатывать на вершину горы огромный камень, откуда он снова и снова скатывался к её подножию, не без основания полагая, что нет ничего более ужасного, чем постоянная бесполезная и безнадёжная работа. Сами причины столь явной немилости богов упоминаются Камю как бы вскользь. Гораздо больше занимает его сама работа Сизифа в преисподней, хотя никаких мифологических упоминаний об этом не имеется. И Камю самостоятельно дописывает этот образ вечного труженика, придавая ему самое что ни на есть абсурдное толкование. Камю живо представляет себе нечеловеческие усилия Сизифа, его колоссальное напряжение в своём бесполезном труде. Но существует момент, когда камень достигает вершины, начинается спуск, и для Сизифа настаёт короткая передышка, равнозначная для него просветлению ума. Это тот самый миг, когда Сизиф как никогда остро осознаёт своё страдание и трагичную абсурдность своей судьбы. Вначале этот краткий интервал времени был насыщен страданиями, когда были ещё слишком сильны воспоминания о прошлой земной жизни. Но текло время, и вот к Эдипу пришло осознание, что его судьба принадлежит ему самому, а обломок скалы - его собственная забота. Когда Сизиф возвращается к своему камню, он ясно сознаёт, что череда бессмысленных действий, им совершаемых - это судьба, выбранная им самим, «спаянная воедино его собственной памятью и скреплённая печатью его слишком быстро наступившей смерти». «Здесь-то и коренится молчаливая радость Сизифа» [5, 101]. Было бы ошибочно утверждать, что счастье непременно вытекает из открытия абсурда. И всё-таки «надо представлять себе Сизифа счастливым» [5, 102]. Вот он - самый парадоксальный, и, быть может, самый значимый вывод Камю.

 Не могу не процитировать слова Мерсо, сказанные ночью, которая могла стать последней ночью его жизни. Эти слова - словно квинтэссенция абсурда и счастья; может статься, в них Камю сказано больше, чем во всей философской работе: «Как будто неистовый порыв гнева очистил меня от боли, избавил от надежды, и перед этой ночью, полной загадочных знаков и звёзд, я впервые раскрываюсь навстречу тихому равнодушию мира. Он так на меня похож, он мне как брат, и от этого я чувствую - я был счастлив, я счастлив и сейчас» [4, 396].

 Чуть перефразируя, ещё раз приведём вывод Камю: человека абсурда - в его жизни среди иррациональности мира и абсурдности смерти, в центре всего, что представляет собой человеческий удел - надо представлять себе счастливым.
 
 ЗАКЛЮЧЕНИЕ
 
 Итак, я постарался выполнить поставленную перед собой задачу, а именно проследить условия возникновения абсурдного ощущения у индивида, выявить составные части абсурда и показать, какие философские выводы можно сделать из абсурдного жизнечувствия. Быть может, мне могут возразить, что тема абсурда этим далеко не исчерпывается, и целый ряд авторов и литературных произведений или даже произведений искусства оказался за пределами этой работы. Что ж, вполне возможно, что это на самом деле так, однако, хочется напомнить, что по первоначальному замыслу и названию работа не призвана дать полное исследование понятия абсурда, а только лишь дать описание абсурдной философии, и, более того, не философии абсурда в целом, а именно «философии абсурда Альбера Камю». И эта вполне конкретная цель, как мне представляется, достигнута. Посему в этом рассуждении о философии абсурда Камю, думается, можно поставить точку.

 Или почти точку.

 Всю свою творческую жизнь философ и писатель словно старался сам для себя найти оправдание своей трудной для принятия, тяжёлой, не оставляющей надежды философской истине. Отсюда и эволюция его философских взглядов, и его метания, и его творческий кризис последних лет жизни. Но, как ни парадоксально, главное подтверждение в абсурдности пришло к Камю в самый последний момент. Когда автомашина, в которой он январским днём 1960 года возвращался в Париж, врезалась в дерево, Камю, быть может, успел в самый последний миг заново осознать свою глубокую правоту, ещё раз убедившись в абсурдности бытия и в абсурдности - на этот раз его собственной - смерти.

 
 ЛИТЕРАТУРА

1. Библия. М.: Российское Библейское Общество, 1995
2. Дидье Жюлиа. Философский словарь. - М.: Международ. отношения, 2000
3. Зотов А. Ф., Мельвиль Ю. К. Западная философия XX века. Т.1. - М.: - Интерпракс, 1994
4. Камю А. Сочинения. В 5 т. Т. 1. - Харьков: Фолио, 1998
5. Камю А. Сочинения. В 5 т. Т. 2. - Харьков: Фолио, 1997
6. Камю А. Сочинения. В 5 т. Т. 3. - Харьков: Фолио, 1998
7. Коплстон Ф. История философии. XX век. - М.: ЗАО Центрполиграф, 2002
8. Новый энциклопедический словарь. - М.: Большая Российская энциклопедия, 2000
9. Спиркин А. Г. Философия: учебник. - М.: - Гардарики, 2002
10.Философия: Справочник студента / Г. Г. Кириленко, Е. В. Шевцов. - М.: ООО «Издательство АСТ»; Филологическое общество «СЛОВО», 2000