Амнезия

1


Август достиг своей середины, когда вечера стали задумчивы и прохладны, а ночь приносила глубокое, полное звезд небо с привкусом осенней медленной грусти. Все разъехались, кто куда, и я коротал время в уютном беспорядке маленькой кухни. Легкое недомогание после бурно прошедших выходных компенсировалось ленивым удовольствием от одиночества, сдобренного небрежным перечитыванием любимых книг. Уже сердито фыркал на плите чайник, когда тишину моего безделья, разбавленную психоделическими стонами «Пинк Флойд», пронзил звонок в дверь. С чувством легкой тревоги я отпирал замок, так как мои друзья-подруги отличались безошибочным чутьем на свободные от родителей хаты. К моему облегчению, заявился в единственном числе и без алкоголя, мой старый друг. С момента последней встречи миновало несколько недель и мы с азартом выпускали друг в друга автоматные очереди летних новостей. Вскоре пепельница наполнилась окурками, под потолком застыл экзотический чад кубинских сигарет. Совсем как в былые школьные годы, когда в пылу споров мы орали на всю квартиру, перебирая все мыслимые темы - от стремительно сбегающей по горному склону речушки, до вселенского взрыва. На этот раз Борис рассказывал что-то о жизни современных отшельников, коротавших век в лесу, завидовал им и вообще порядком надоел, то и дело повторяя, что человек неизбежно совершит круг и вернется к земле, а потому хотя бы раз необходимо покопаться в ней голыми руками. Я отмахивался от него как мог, упрямо предлагая обсудить предстоявший рок-фестиваль в "Олимпийском". Постепенно разговор угас вместе с сигаретами между нашими пальцами и я удивился, когда Боря, словно доехав до какой-то таинственной станции, вскинулся и, не смущаясь моей иронии, начал все сначала. Его приятель, художник по профессии и призванию, в отличие от своих нормальных коллег, не продает свои творения в Измайлово, не пьет коньяк в шикарной мастерской где-нибудь под арбатскими крышами, а напротив, купил себе древнюю избу на Волге и живет-поживает там с женой. И не просто, а ведет хозяйство вместе с двумя единомышленниками, наезжающими в помощь на все лето. Конечно иногда он что-то рисует, но основное занятие - это разведение жеребцов. В ответ на мой сочувственный смех сквозь зубы Борис не унимался:
- Живет в согласии с природой и самим собой…
- Ну и дальше что?
- Я еду в пятницу делать о нем репортаж, поехали со мной!
- Во дает!

2


В древнюю Тверь мы приехали под вечер. Московская толкотня осталась позади, вокруг было тихо и неподвижно. Далее, час на автобусе и за окном уже мелькали в синих сумерках двухэтажные улочки Старицы. Такой же древний как столица, не изуродованный, однако, советским урбанизмом, город оказался на удивление безлюден. Небо здесь, не боясь рухнуть на землю, безмятежно дремало на бесчисленных куполах церквей.

Кое-как выспросив нужное направление, мы двинулись по серой, ухабистой дороге, пытавшейся уползти от нас в зеленую тьму сосняка. Вечерело, путь нам указали явно не самый близкий. Шесть верст быстрым шагом мимо сказочных чудищ из детских снов позади и лес, предательски отпрянув, оставил нас одних в пшеничной буре широкого поля.

 Над головой колыхался звездно-синий плащ, через поле, у основания стебельков, бешено неслись тысячи отрядов микроскопической конницы в упоенной погоне за неизвестным беглецом. Мы двигались чужими призраками навстречу тлевшим уголькам далеких деревенских окон. Ветер, шумно вздыхая, бросил в лицо пряные сельские запахи и вдогонку - глухой собачий лай. Спустившаяся с верхушек елей, выползшая из дымящихся оврагов, слепая ночь стала непроглядной, лишь по-прежнему впереди курили трубки шесть Гулливеров - там примостилась к обрыву деревня. Дома, словно черные, запертые на все замки ларцы, безмолвно стояли в ряд, трубки Гулливеров превратились в три пары желтевших окошек на другом конце улицы.

И вот, мы стоим под окнами огромной избы, грозно чернеющей под ночным небом былинным чертогом. Как два заблудившихся идиота, гримасничаем и шикаем друг на друга, боясь потревожить вовсе не тех, может, хозяев. Борис заглянул внутрь, лицо его подобрело и он отбил по стеклу барабанную дробь. Немало удивившись нашему появлению, компания новоиспеченных отшельников шумно и радостно встретила нас, сжимая наши руки, заглядывая в глаза, усаживая за стол. Художник был бородат и внешность его казалась бы разбойничьей если бы не добрые глаза деревенского священника. Такие бывают либо у праведников, либо у отпетых злодеев. Он рассмеялся, узнав о нашей телеграмме, добавив, что она будет ждать его в почтовом отделении пока он сам за ней не явится. Оставив на утро радость общения, мы, наскоро выпив чаю, упали на отведенные лежанки, блаженно отпуская назад проделанный путь.

Утро стекало по окну каплями испарины, солнечные лучи, бесконечно преломляясь, чертили на стенах сложный многогранник. Я проснулся позже остальных, в пустой избе лишь самозабвенно боролись под столом трое котят с расширенными игривым ужасом глазами. Быстро одевшись, я вышел в, наступавший день. Он манил пьянящим воздухом, изумрудной россыпью широкой поляны, уходившей за холм прямо от крыльца. Дом художника оказался не какой-то игрушечной дачной коробкой, а настоящей крестьянской избой, добротно сложенной навек, с заботой о правнуках. Стены почернели и рассохлись, но прямо держали заново справленную крышу. Изучая письмена древесного рисунка, провожаемый глупыми одноглазыми взглядами чопорных хозяйских кур, я завернул за угол и увидел всю, скрытую накануне темнотой деревню. Черные покосившиеся избы, онемевшие в долгом поклоне друг другу, желтым шрам проселочной дороги, почти сдавшейся бурьяну… Облака застыли надо мной как на картине и мимо них по небу плыла церковь. В первый миг я испытал ужас и восторг, будто это действительно могло быть правдой.

Много после я вспомнил, как осторожно ступал по траве с рефлексом человека, привыкшего к асфальту, как расслабил руки, утопив их в карманах, как миновал последний дом и догнал парившую церковь. А она тотчас опустилась на холм, где всегда и стояла - к ней шел путник и этим путником был я. Пробираясь к паперти сквозь сырые крапивные джунгли, я пробуждал забытую тропинку и даже видел как она, торопя меня, убегала вперед, сверкая зелеными пятками подорожника. Потом, спустя много дней, я вспомнил все, каждую мелочь. Тогда же я растерянно бродил внутри, среди руин, пытаясь разгадать свое тихое потрясение, неодолимую тягу придти сюда вновь, чтобы приложить ладонь к израненной стене. Некогда взмывавшие тонким изгибом своды, теперь груды зеленевших мхом кирпичей у моих ног, да торчавшие из стен ржавые ребра каркаса. Молодая осиновая рощица(как последние прихожане) внимала давно оконченной службе и небо лежало на ее тонких ветвях новым порхавшим сводом. Над разрушенным алтарем каким-то чудом удерживался главный купол с потускневшими, но еще различимыми фресками. Я долго, до ломоты в шее, смотрел вверх, на спокойные, внимательные лики святых. И неожиданно разлилась во мне такая глубокая грусть, как вниз, к обрыву, к Волге, по верхушкам деревьев, за горизонт, убегала лесистая даль. Что-то было не так, связь времен оборвалась и утратила смысл, к тому же я чувствовал, что оборвалось что-то и внутри меня. Так мы познакомились.

3


Скорее машинально, чем намеренно, я спустился с обрыва, где сверкала в легкой ссоре с ветром река. На берегу я отыскал Бориса, художника и его красивую жену. Каждый окаменел у своей удочки. Остальные, где-то за холмами пасли трех драгоценных жеребцов, косили траву, запасаясь сеном. Отмахнувшись от шутливых обвинений в лежебочестве, я присоединился к несерьезной рыбалке. Не имея желания бросать ответных шуток, отяжеленный незнакомой грустью, я не открылся им о давешней невеселой прогулке. Я и сам был неприятно озадачен тем, как сильно, вспышкой, отозвалось во мне далекое, чужое прошлое, покрытое точно песком, толщей многих лет. Рыбалка постепенно увлекла нас, мы провели на Волге полдня, с гордостью и смехом предъявляя друг другу мелкую рыбешку, годную разве что для художниковых котят. Церковь, отражаясь, покачивалась на легкой ряби и иногда солнце попадало на место сорванного купола.

Пламя свечей играло на наших лицах - мы сидели в горнице за большим столом. Позади остался восхитительный деревенский ужин. Осторожно, боясь расплескать, мы вели беседу, взбадриваясь стопкой водки. В печи потрескивал адский муравейник, мотыльки в смятении кружили вокруг свечей, сбившись в кучу, уютно спали после рыбной оргии котята. Тихо и спокойно было вокруг, голоса наши против воли звучали приглушенно. Художник с папиросой в бороде улыбался своим не разбойничьим взглядом. Его двоюродный брат Сергей, сидел напротив меня и держал на ладони ржавый гвоздь. Илья, четвертый отшельник, только присоединился к нам - приводил в порядок жеребцов. Ольга, жена художника, удачливый сегодняшний рыбак, убирала посуду в медный таз.
- Нашел в огороде, - Сергей бросил гвоздь на стол, - кованый, кузнец делал, старый стало быть.
- Мы живем в избе кузнеца, - повернулся художник к Борису.
- А напротив дом священника, - Ольга опустила руки на плечи мужа.
- Кто там сейчас?
- Профессор из Питера, - Сергей снова взял гвоздь и вертел его между пальцами,
- Но они живут здесь как дачники, - пояснил Илья.
- А кто-нибудь из местных?
- Одни старики остались. Практически три дома пока стоят, остальные разваливаются, стоит людям съехать и стены сами расходятся, - художник закурил, - люди бегут отсюда, половина деревни продана на дрова за гроши, да везде так, вот и мои хоромы,,,
- Наши, - Ольга слегка толкнула его.
- Тоже куплены как куча дров, стыдно было за эту красоту три сотни отдавать.
Разговор наш постепенно набирал силу. Обстановка как нигде располагала к вечным темам. Между тем руины на холме не давали мне покоя и я некрасиво, на полуслове, перебил разгоряченного Бориса:
- Утром я был на холме, - неопределенный взмах рукой, - расскажите нам.
- Да, - художник, не остывший от спора, с трудом подыскивал слова, - мы ходим туда иногда, по вечерам, когда идет дождь.
Я не понимал почему именно в дождь, но молчал. Художник рассказал, что церковь заложили давно, лет двести, а колокольню пристроили в начале века и остался еще местный старичок, помогавший вешать на нее колокол. Он же помнил как в тридцатые годы колокол сбросили и разбили, а церковь разграбили и заколотили досками, пообещав открыть в ней сельский клуб. Казалось немыслимым, что ходил еще по земле человек, помнивший церковь, да и всю деревню иной, процветавшей, богатой, со своей ежегодной ярмаркой, с пристанью, кораблями и баржами…
- Так почему в дождь, - не выдержал я.
- Завтра будет дождь, мы пойдем туда и ты поймешь, - ответил художник, протягивая стопку водки.

4


На следующее утро мы с Борисом отыскали единственного, оставшегося в живых. Древний старичок оказался словоохотлив и начал издалека. Он долго показывал нам Георгиевские кресты своего отца, оставшиеся с Первой мировой, сказал, что тоже воевал с немцами, но позже, в сорок первом. Жену и одного из сыновей успел схоронить, а самого смерть обходила. Он вздыхал и тыкал в желтую бородку самокруткой. На осторожный вопрос о помощи в установке колокола, он сильно зажмурился и из глубины его тщедушной груди поднялся, похожий на кашель, смех. Выяснилось, что он бегал тогда еще без штанов, но действительно прекрасно все помнил, в том числе и своего отца, вправду помогавшего тянуть колокол наверх. Рассказывал о настоятеле из Твери и местных купцах.
- Не так уж много лет прошло, а сколько воды утекло, - Борис угостил дедушку сигаретами. Растерянно глядя сквозь нас, он машинально сунул курево в карман.

Боря решил-таки накропать пару строк в свой журналистский блокнот, хотя уверял меня, что статья уже спряталась в его густой шевелюре, между темечком и лбом.

Я направился к обрыву перед колокольней, где ветер слабо трепал чахоточные березки, неизвестно как зацепившие свои корни за треснутые стены. Немощные, застывшие в медленном течении дней, старожилы деревни, копались в заросших бурьяном садах. Я видел их избы, проникал в их память, жизнь, брел их дорогой, в поиске пути к раскаянию. Однажды связь времен оборвалась, что-то было безвозвратно утрачено, из безвременья и беспамятства выплыли в серой одинаковой униформе запреты на сомнения в содеянном, обрекшие меня мучиться сегодня в поисках бесполезного ответа.

 Когда Боря записывал рассказ старичка, воображение рисовало зловещие краски озябшего осеннего дня 1936-го года, когда явились из Старицы комсомольские активисты и старшие товарищи из крайкома. Напившись самогона у местного уполномоченного, они осквернили храм. Реквизировав у местных кувалды, крушили, ослепленные вседозволенностью, стены и витражи. Упражнялись в стрельбе, паля из наганов по бледным фрескам, по недосягаемым сводам. Потом четверо добровольцев вскарабкались на колокольню, и сбросили бронзовое тело вниз. Протяжно ухнув, колокол впился в землю, лишь слегка треснув, расколол могильный камень. Они озадаченно и долго, прерываясь для глотка самогона, били в набат кувалдами, но колокол не поддавался. Этот прощальный звон, оплакивал, прощал, жалел всех - и сбившихся в кучу притихших крестьян и новых хозяев. Последний раз протяжно ухнув чугунный гигант, словно устав раскололся на неожиданно много крупных частей…
- Так закончилось успешное изгнание обратно на небеса "опиума для народа", чтобы тот самый отрезвевший народ широко и радостно шагнул в ослепительную эру благоденствия, - диктовал сам себе тем временем Борис…

 …В накрывшей всех тишине повис бабий вопль, а исполнители почетной и ответственной миссии швырнули новые символы - молоты, утерев потные лбы рукавами, счастливо запыхтели махорками. Клубы синего табачного дыма скрыли их освобожденные, дотла раскулаченные лица. Подробно описав в толстой амбарной книге золотую, серебряную и прочую церковную утварь, они погрузились на обозы и отправились догуливать в Старицу…

Миновало более полувека, а она все так же стояла на холме, оскверненная, разгромленная, но красивая в своем печальном великолепии. Пустая, но не мертвая, непобежденная и гордая. Время здесь сочилось через прорехи в стенах и ускользало прочь, ничего не меняя. Возвышаясь сама над собой, она становилась не просто одной из церквей, тихо доживавших свой век в тысячах опустевших русских деревнях, а чем-то большим, что невидимой, но крепкой рукой держало всех, кто еще ходил по этой земле.

Художник, поработав в конюшне, уплыл на лодке вниз по реке, прихватив краски, холст и кисти. Илья и Сергей погнали на луга жеребцов, а мы с Борисом остались в помощь хозяйке. День выдался нервный и ветреный. К вечеру, когда все вернулись домой, дождь забарабанил по крыше хрустальными пальцами.
 Художник долго громыхал чем-то на чердаке и спустился, держа в руках коробку с настоящими церковными свечами:
- Итак, дождь пошел, пойдем и мы.

5


По воображаемой тропинке, сквозь промозглую темноту, мимо нас бежали, догоняя струи, шлепая маленькими босыми пятками, лесные и травяные гномы. Мы двигались, не видя, но близость цели.

Внутри, под главным куполом, среди осин и уставших стен, художник с братом уверенно пристраивали свечи, пренебрегая симметрией, повсюду - на земляном полу, меж кирпичей, раздавая в руки. Словно часовой, шелестел плащом дождь, бесшумно плакали свечи, древним огнем сожженных кочевниками деревень. Мы находились внутри этого огненного центра, в середине промокшей до нитки ночи, как кучка гонимых сектантов, сидели кружком, слушая тишину - похожую на бесшумную литургию. В тот миг мы были свободны от бремени самих себя. И начатый разговор был естественным продолжением молчания, но я не слышал никого, внутренний голос мешал сделать это. Я сделал последний шаг, заветная черта осталась позади:
"Да-да, верно, наше повседневное небрежение ходом событий, мы, идущие в пылающий закат, не можем спасти себя, пренебрегая тем, что связано с нами кровью. Отчего я жил, не мучаясь тайной своего родства, считаясь гражданином непонятной орущей вселенной? 
Последний год-полтора я не раз пытался разорвать неизменно повторявшийся ход событий. Незаметно жизнь стала слишком предсказуема и я малодушно решил, что ничего нового больше не произойдет. Свободное время транжирилось в бесконечных гостях, хмельных разговорах. Мне было наплевать, чем заполнялись дни. Сегодня я валялся на диване за книгой, завтра общался с миром сквозь броню телеэкрана, в четверг наполнял свой бокал, в субботу знакомился с очередной подружкой - все одинаково нравилось, или одинаково не грело. Это был один из способов жить и я его принял. Конечно я молод, у меня есть смутные планы на будущее, что маняще раскинуло вокруг миллионы дорог… Но это самообман - я обладаю всем, но не имею ровно ничего…"
До тех пор пока догорели последние свечи и уснул, распластавшись по Волге, дождь, каждый из нас так или иначе понял что-то для себя важное. Я же не избавился от тяжести в душе, от лихорадочного поиска ответа и с периодичностью стрелки часов, повторявшегося «Почему?!»

6


В избу заглядывало умытое свежее утро, вместо окна будто висела картина классика. На следующий день нам предстояло уезжать. Мы с Борисом, оставив каждого из отшельников со своими земными делами, сквозь рубец проселочной дороги вышли за околицу и спустились к реке. Вода утром была так прозрачна, что даже не отражала нас, сидевших на песке с грустью в беспризорных руках.
- Они правы, - проговорил я, вдруг вспомнив, что случайный спор и мои депрессивные настроения привели нас в эту умирающую деревню из русской былины, чтобы ниспослать откровение, - кто-то должен здесь жить, иначе, что останется здесь завтра, что со всеми нами будет?

Видимо, озадаченный концовкой будущей статьи, Борис только кивнул головой. Москва казалась далекой, ненужной, большой, безразличной и бестолковой, словно гигантская амеба, где любую мысль и крик о помощи можно легко похоронить в повседневной гонке по жизни.

По пути к избе художника, мы немного пообщались с древней, как завет, но бодрой старушкой. Бывшая раскулаченная, она вернулась обратно к своим, нетронутым по непонятному капризу, детям. Уже давно снова одна, она жила в доме у околицы. Ослепительная как комета, быстрая как взгляд, меня пронзила фантастическая мысль: "Мой дом." Отголоски этого внутреннего крика весь день стучали тупой болью в висках. А когда мы сидели на крыльце, мусоля последний окурок, мой сорвавшийся с цепи пульс бился яростно в висках, рифмуя каждым ударом любое сказанное слово. А вечером удары превратились в оглушительный колокольный набат, и я, метаясь по постели не узнавал лиц друзей. Тяжелая ангина надолго лишила меня воли над сознанием, и под сморщенным раскаленным лбом мной управлял горячечный бред или, может, неизбежная дорога к прозрению.

Мое забытье вместило целую жизнь. Протекала она в доме у околицы. Просыпаясь каждое утро с мыслью о близости возделанной мною земли, я желал быть просто ростком на ее полях, чтобы в покое и мире встречать каждый новый день, с одинаковой радостью подставляя лицо солнцу и дождю. Чью воскрешенную жизнь я прожил? Чью память, воспользовавшись моим беспамятством, вдохнула в меня земля? Важно ли это? Всей деревней мы ходили на покос, валили трескучий золотой пшеничный лес, пели никогда не слышанные мною песни. В тени берез, среди ромашек я пил парное, с навозным душком молоко, предавался любовным играм в травяной постели с будущей матерью моих детей, веселился на свадьбах, бился в крутых мужицких драках. Всем миром мы ходили к заутренней, осеняли знамением небо, когда в неистовую грозу молния ударила в купол, расплавив кончик креста. Я сжимал в шершавых ладонях искаженное лицо рыдающей жены на похоронах нашего сына, умершего трех дней от роду… Я старел и грея на крыльце старые кости, поглядывал за резвыми внуками. Мое слово не было последним на шумных деревенских сходах. Я жил просто и счастливо, жил как равный среди равных, был одним из них. И никому из нас не дано было знать, каким окажется будущее. Отголоски чужой городской жизни редко докатывались до нас и мы не горевали об этом. Наверное настоящая русская деревня не была такой сказочной, словно взятой напрокат из детского сна, но я не знаю этого. И когда болезнь новой, расплавленной волной обдавала меня, то в сотый раз, вращаясь в пространстве, летел в бездну колокол, разрывался чугунными брызгами и вместе с ним раскалывался мой воспаленный засухой бреда мозг…

Много позже, в игрушечной и смешной Старицкой больнице, я вспомнил все по порядку и попытался дать разумное (а потому, наверное, ненужное) объяснение произошедшему. Слабый, с проветренной, невесомой головой, глядя на грусть запущенного больничного сада, я, легко, без судорог, все понял. С отчетливой ясностью очнувшегося от наркоза, я осознал, что держу в растерянных ладонях утраченные, было, навсегда, свои корни, память, веру, связь земли и жизни…

Вечер был значителен и необходим, потому как все изменилось и я стал другим. Перед глазами стояли события четырехнедельной давности. Я разглядывал их уже без трепета, а где и с безразличием человека, достигшего цели, пробужденного от нехорошего сна. Несколько дней в угасавшей деревне, возле разоренного храма, где небо струилось сквозь его раны, а время остановилось, наполнили меня свободой, покоем, уверенностью и… болью. Прижавшись лбом к холодному стеклу, я говорил сам с собой - было необходимо выговориться, даже своему размытому отражению в окне…

С тех пор моя жизнь переменилась. Конечно я не приобрел избу в брошенной деревне - мое место в Москве. Не подался в семинарию - мир людей и мой мир неразделимы, но в жизни появилось то, чего не было раньше - смысл…

А тогда, в больнице, я просто радовался, что живу и могу дальше ходить по земле, с таким неизменным постоянством кормящей и растящей всех нас, что бы мы ни делали с ней и друг с другом.