Пятиэтажная керосиновая лампа

Мальчик медленно продвигался по городу. Кто знает, двигался ли он вперед... Направления украла ночь.
Город был странен. И это к лучшему, что главные, хищные оскаленные черты его гримом смягчила тьма. И то жуть – а так и вовсе б не знал, куда идти, а то и присесть посреди улицы, страусом голову закрыть руками, да в голос заплакать. Но, пусть наобум, без целей и маяков, направлений и ориентиров, и знакомых мест в этом неизвестном ему городе, но мальчик шёл.
Широкая улица, прямая – таки проспект – вела сама по себе, привлекая и удерживая редким оконным светом, мутно, легко, но все ж выписывающим окрестные здания, деревья и дома, в контраст чуть дальше стоящим сплошным чернилам беззвездного ночного воздуха. Впрочем, если войти в чернила, редкий свет вас не покидал, – всё также спокойным кругом распространялся впереди и после вас сумрак, чернильную вымещая тьму. Всюду неизменно встречались редкие светлые окна, и двигаясь бесцельно, мальчик невольно проверял. Может быть, это сердобольная луна из-за туч подсвечивала ему; не знаю, никто не знает, никто не может этого знать... Неба не было видно: то ли не было его вовсе, то ли было оно слишком высóко.
Странный, неизвестный, безлюдный город окружал его, и мальчик кружил, всё кружилось, а время шло, и шествием своим кружило вся и всех.
И жутко, и нелюбопытно, и цели нет, и движение само собой обязательно. остановиться да опомниться бы, но мысли такой нет, и мальчик шёл – городом, улицей, а улицу мягко заунывным воем мёл ветер.
Ладно бы не было никого, но мало того: вся улица, самый город как декорацией были выставлены одинокой ночной прогулке, и ненастоящим казалось всё. Фасады вроде бы как фасады, но... ощущение что за фасадами и нет ни черта, а если свернуть в проулок – там есть другие фасады, но с тем же ощущением. Какие-то окна желтятся «живым», ровным электрическим светом, но все высоко, без единой портьеры. Хоть где бы занавесочка, хоть бы одна! Лишь кусочек, малюсенький, краешек, край... Цветы, хоть бы тени, движения, хоть какая, но живая жизнь,.. Но нет. Пусто. Улица, ветер, полутьма-полусвет.
Даже ни мусора; пыли бы, что ли,.. ветер есть, а носить ему некого, запах и тот... Нет! Дыши не дыши, не учуешь, и его нет.
Мальчик не обращал внимания на отдельные несуразности; но в целом он очень и очень чувствовал хорошо – стра-а-нно... но сделать ничего не мог, было собой разумеющимся ходить здесь, сейчас; именно сейчас и именно здесь.
Без мыслей, желаний, одними ощущениями, как, может быть, ходит сытая кошка, шёл мальчик по городу и слушал, и дышал, и разглядывал: впитывал его... Странный, ох и странненький город...
Улица, помимо ширины и прямоты, была длинна; проулки фасадов бесчисленны вовсе в своих ответвлениях; он мог бы кружить бесконечно в прямых лабиринтах, если бы не время; не время, и еще одно обстоятельство.
Фасадное, редко-оконное светящееся и беспременно тёмно-витринное, однообразие вдруг незаметно резко сменилось в отличность,  в неохваченный сознанием миг. И вот, уже есть за что уцепиться разуму, глазу, ассоциациям, логике, памяти, – словом, всему. А отличность, она и в этом странном, ночном, неизвестном городе отличность, а не только в Африке – не было, не было, и вот появилась она. Чуть дальше по ходу улицы, влекущей мальчика, выдвинутым углом, высоким одноэтажным павильоном разнообразилось постоянство неосвещённых первых этажей. Да, этот слепой павильон был светел. И мальчик заспешил.
Он подошёл вплотную, свет привлекал, привораживал его к стеклу.
Надо сказать, когда читателю непонятно (ведь не он сопровождал по городу мальчика, не читатель), что город был старый, старинный. И это было ясно как дважды два. Не знаю, откуда уж ясно, и мальчику, и не только ему, но это факт. Просто – примите как факт, и только.
Да, на весь город ни единого не было электрического фонаря. Какие и были – не горели, а им для света именно надо бы было гореть – они электрическими не являлись, отнюдь, нет. Павильон же, не сказать сильно, но прилично светил в сопровождающий мальчика округ сумрака, отбрасывая тени.
Надёжно и плотно отгороженный от улицы двойными листами больших стекол, для света павильон был проницаем. И как оказалось потом, не только для одного света...
А пока – мальчик смотрел, прильнув к стеклянной границе, внутрь павильона – внутрь, внутрь, внутрь.
Павильон был практически пуст: ни мебели, ни людей или растений, ни выхода-входа; стеклянные окна, а сразу за ними ромбической, крупною плиткою пол. Однако практичность пустоты то ли нарушала, то ли определяла собой – с какой точки зрения посмотреть – одна, всего одна вещь – это была, конечно, она.
Подвешенная на тяжёлой, едва не якорной цепи, от многометрового потолка на уровень роста высокого взрослого человека, посередине недовершённого павильонного угла, качалась в такт метущей улицу ветро-музыке пятиэтажная керосиновая лампа. Да, – цепь слишком была тяжела, но вот, лампу саму – колебал ветер; сомнений быть не могло, очень уж точно совпадал ритм. Старинен и странен; старинен и странен – был этот город; странен в первую очередь; в первую, да.
Лампа светила – как была керосиновая, то и горела – во все свои пять этажей; силы ее не хватило бы так осветить павильон, тем паче разлить желтый свет столько далеко за границы. Да и другой, по ощущениям, был это свет, – хоть как крути – электрический, как и в редких, светлых высоких окнах мальчик его сразу признал, – своим, родным, современным ему, взрощенному и вскормленному динамо-выработанным желтосветом. Изливаясь ниоткуда, сам по себе, явно выраженного источника не имея, этот жёлтый электрический свет заполнял собой павильон и выползал за стекло, выдавливал наружу тени от редких рам, теперь и от мальчика тоже. Может, и в окнах всё было так; не знаю... Зачем бы и знать.
Но здесь же ещё и горела лампа.
Лампа была как бы высокая, несоразмерно вытянутая, куроногая избушка из русских сказок, с прорезанными в вертикальный ряд пятью окнами; конечно же, – пятью. Светом горело лишь из небольшого пространства окон; лампа была невелика, по взгляду на павильон. Обрезанные в завершеньях своих общим устремлением строения ввысь, над каждым из окон торчали короткокрылые скаты недокрыш, придавая некоторое едва уловимое сходство с азиатскими пагодами, ломавшееся, впрочем, от чуть-чуть под конус, силуэта. Над пятым окном только крыша была довершена.
Так длилось долго: лампа качалась, свет лился, пел сам себе солируя ветер, мальчик смотрел. Пожалуй, стоит отметить – он не только смотрел, ему казалось, что он просто смотрит, на деле же он ещё слушал; слушал и смотрел, сначала не отдавая себе в том отчет.
Но вот, лампа качнулась противно ритму музыки ветра. Он враз обратил внимание на музыкальный такт. Стало казаться, что издалека, из глубины светопроницаемых павильонных стёкол, обрывочно пробиваясь сквозь мягкоорганный вой ветра, зазвучал узор иной мелодии, иноязычной тягуче-унывному строю звуков. Зритель весь обратился в слух. И впрямь, словно и в павильоне, но как бы внутри него самого разрастался и ширился, складываясь во всё более ясный мотив, щемяще-уютный, желанный, знакомый и неведомый одновременно, зовущий узор до рояльной, домашней, старинной, под стать городу, неслыханной клавесинной пьесы. Мальчик внимал заворожено.
Звуки противного ветру клавесина то крепли, почти заглушая вой, то тягались с ним наравне, а то обрывались в изначально чуть слышимое дыханье, звучащее то ли в явь, то ли лишь в воображении уличного зрителя лампово-клавесинного концерта.
А смотреть было на что. Бросив почти что качанье своё под заунывный орган, лампа отмеривала бальный придворный танец, строгие фигуры которого, по толщине надёжнейшей якорной сцепки, вроде, выписывать никак она не могла. Но тем не менее, – пела; пела во вдохновенно строгой фигурной пляске; пятиэтажный ламповый менуэт. Ломались фигуры только в секунды почти умолкающего звучания клавесина. Но мальчик сразу же начинал вслушиваться внимательнее, страстно желая непременно дослушать пьесу до обязательно логического конца, досмотреть танец; и, в исполнение тяги желанья его, креп клавесин, упорядочивался танец.
Па, повороты, подскоки, шуршание стоп по паркету, мелькание пар...
Внимание ослабевало, – он концентрировал внимание, – он вкладывал волю, и возвращалось всё по местам на круги своя. Уже и сверх редко врывался ветер, и пьеса звучала за середину; подыгрывая мельканием пламени в огнецветных окошках пятиэтажная керосиновая лампа вела менуэт к концу. Пары кружились по радости предвкушения завершаемого дела. Как бы и самый чуть вытянулся павильон...
Держать напряжение нарастающего подъёма трудно и тяжело. Концентрически концентрирующееся, пружинное внимание нарастало, росло, – ширясь количеством, требуя качества ввысь, – и концентрационное напряжение не было выдержано, – хоть бы поддержано, – в какой-то момент...
«Стоп, стоп, стоп – так не бывает! подумайте, дамы и господа, какие здесь пары? откуда же бы пары взялись?!»
Взвыл ветер; задуло огонь в трехэтажном окошке; захлёбнутый смолк клавесин; не так, а всё-таки, – кончился танец.
Один на один мальчик остался в этом странном старинном городе...
«Стоклятый будильник...
Клятый. И впрямь – «до чего дошёл прогресс» – таки. То ведь – хрястнул по кнопке, не раздирая глаз, и дальше спи, было. Теперь же – в обеих комнатах пищит, плюс кухне, а выключить – в соседнюю тащиться надо. Зачем только смонтировал систему эту; сам...» – примерно такие мысли проносились в проявляющемся сознании мальчика. Хороша ли, плоха система, пришлось однако не только проснуться что, а и встать.
Правда, – особенно не было для чего. Сегодня у него свободный день; неотменных обязанностей, вроде как, никаких нет.
Ванная, кофе на завтрак, любимый халат, под аккомпанемент двух-трёх электронно-медийных приборов; оберегая здоровье и выгоду свою блюдя, он не курил... Привычные, не требующие затрат энергии осмысленности дела-делишки; времени было в обрез, однако же всё успел, – автоматика и телемеханика; кто сомневался.
Подошло время ритуала сериала – к чему подгадан и будильник был, и зачем; расположились с телевизором на пару; кофе доставлен к месту; и ещё; и ещё готовится и готов. Да, со времён с детства любимого Электроника – сама электроника куда как шагнула, далеко и вверх. Суть, однако, осталась неизменной.
Экран, раздвинув занавес рекламы, начал удостоившееся «подъёма» действо. Ждали – дождались; мальчик ругал сериал. Одних каналов только чуть не десятка два; программ, сериалов, – и не перечтешь; каждый обязательно отыщет своё. Вот и мальчик нашёл, подсел; но, – ругал. Хотелось мятного, освежающего, бодряще-светлого; а жевалось – затягивающее, вяжущее, липуче-сладкое – да, но: мыло.
 Вот уроды! Кто им сказал, что агенты такие бывают?! Что за агент? Да такого алкаш-участковый в застойном нечернозёмном колхозе расколол бы в два дня! А тут... Контрразведчики тоже то хороши. Где таких отыскали дуболомов. Шоу Бенни Хилла плачет по ним. Смотри, смотри – этот кажется сейчас и допетрит. Точно! в лифчике «Томпсон» спалил...
 Красотка та-а ещё. Агент красившее был... Почему действительно привлекательных актрис на роли красавиц нельзя искать. У нас. Может, хотя, она и была. Привлекательной – лет эдак двадцать назад. Записная... А играет недурственно. Пожалуй, она и вытянет агента...
 Каков однако же хват барон! Вот молодца! И конкурента прижучил, и дочку устроил зараз. Мо-ло-ток! Гвозди бы делать с таких... Так и надо. Дави его, верно, дави; а хороша идея – прям под столицей – зиндан. Конкурируй – не хочу. Возможности... Интересно, на сколько агента хватило бы тут; этот слишком уж быстро сломался; не хват. А дочку могли бы и посильнее ракурсом раздеть, хорошая фигурка. Но мерзость, конечно, редкостная, барон наш. Я б ему ей-ей яйца за сволочность отстрелил, подонку. С конкурента бы можно содрать. Да, дочка и совсем очень даже ничего; интересно бы с ней...
 Вот уж блин чего я не ожидал... Какая оказия. Просто конфузия! Нет, я бы второй раз так не подставился; стоило выкарабкиваться; и красотку впарил. Но гляди-ко-ся, отпулялся; «Томпсон» все-таки вещь! Так не бывает; «смершовцев» штук десять было, а ведь тоже не слабо натасканные псы. Я бы не так уходил. Да. Я бы их скопом покрошил, враз, ещё в тачке. Вещь... Красотка же молодец!! Догадалась ведь – что не всё ступа – перехватила помело, улетела на нём. Жаль, сбили её... Я уж и привыкал. Кто ж знал, что зенитки за лесом в той стороне. Может катапультируется ещё, просто не показали...
 А-а-а! вон что! Оказывается так и есть – барон инопланетянин, а агент сын земной внебрачный баронов, он его вот и искал; я и сразу знал. Ясно всё. Посмотрим – посмотрим, что дальше. Так значит дочка агентова ведь сестра!?!! Вот же... А я... Нет, я бы всё равно с ней... Хорошая, хорошая фигурка; да и вообще. Ну, интересно, накроют их здесь таки, али нет? Я бы не стал ждать, – ушёл через зиндана подземный ход в тайгу, тут смотри, хороша как тайга. А эти... Бараны оленями... Как продержались то до сих пор. Ха, я же говорил: дождались гостюнчиков! Где он патроны к «Томпсону» берёт, всю серию с одним рогом? И шмаляет, шмаляет... В битве при Ватерлоо столько не выстреляли. Пёс ли Ватерлоо – дворец Амина не штурмовали так. Оппа, вот и красотка! Ну, они теперь, пожалуй, и отстреляются, выберутся; я бы ушёл; конечно; интересно... ... ...
Пропиликал телефонный звонок; не в сериально-экранной голубой глуби, нет – в натуральной квартирной яви.
 К чертям...
Не то что куда идти – прогресс давно дошёл сам, ходить не надо, только руку к трубке телефона дотяни – а всё ж на самый попали неподходящий момент, как именно серия к концу – не могли, что ли, блин, минуту-другую бы подождать... И не брать тоже не лафа... Вдруг шеф звонит, или дело другое какое ещё. Мальчик служил в конторе; в фирме, как её... В самой что ни на есть солидной, серьёзнейшей конторе... фирме?.. компании! Компании, да. Солиднейшей. По протекции, – он был коренной; занимался компьютерами что-то там; платили не пыльно, но да ему хватало в одного даже и в городе родном дорогом. Компанию же вы на верное знаете – сколь ни много таких, эта солиднейшая из известнейших, право; контора сама занималась тем, что продавала воздух. О, чистейший, поверьте, кристальнейший воздух; называлось, правда, как-то это по-другому – что продавали – ...бишь... Не важно, впрочем, как называлось. Кристальнейший, уверяю вас; лучшего качества целлюлозы; высочайшая проба; наиотменный из всех.
 Да! – раздражение пряталось покуда – вдруг впрямь шеф, – и в радио-трубку изливалось в треть силы; но скомкали, скомкали серию полно – конца считай нет; что и смотрел... зря и зачем только вставал...
Звонил, однако, не шеф, что к худшему – обидней. Но худа нет без добра – сразу и есть на ком выместить эту обиду.
Проводами и волнами посылала звонок и свой голос ему подруга – сослуживица, подружка, коллега, гёрл-френд, его девчонка, девочка; Оля. Вот уж где взвился мальчик! – ОНА, она то должна понимать и помнить! Ведь знает, что он смотрит этот сериал! И на тебе – фокус, отвлекающий звонок к самому в подарок концу. Тут раздраженье не только что уж воплотилось, но и взросло на треть.
Она спрашивает, как дела?! Какие ж могут быть дела, когда весь день в скомк и насмарку. Почему, почему... Вот-вот. Извинения-то он, конечно, принимает; но настроение сейчас уже не восстановить. Нет-нет, мальчик не сердится, но в следующий раз повнимательней надо бы быть... Нет, больше ничего не случилось, у него не раздражённый тон, но он просто устал; много серьёзно дел. Встретиться?.. Надо, конечно,  встретиться. Сегодня не выйдет, нет, дела. Шеф привалил заданьице не для слабых. Какое, какое... Разные и сложные. Сходить куда-нибудь, нет, не получится наверняка в эти выходные; занятия под завязку. Он помнит, что они хотели на выставку или в театр, помнит: не конец завтра же света что ли; в понедельник на службе они встретятся и всё обсудят; всё будет само собой; о’кей всё. Конечно он хочет её увидеть, но она ведь не маленькая девочка, должна понимать, что дело прежде всего, нужно исполнить задание, а потом уже с чистой совестью будут они отдыхать. Вдвоём, вдвоём. Что за детсадовские сопли, – всего в понедельник они увидятся с ней в конторе; всё хорошо. Нет конца света; никакой катастрофы нет; всё отлично и замечательно; нет проблем, нет, мы сами творцы своих проблем, прикажи им уйти, и вопрос решён легко и искоренённо; нет проблем, катастрофы нет – повторяй, и всё так и будет; если нельзя прогнать или разрешить, то так мы и сами от них убежим, благо сейчас есть куда... Пока. Конечно, любит.
Йестественна...
Уф.
Оля, безусловно, прекрасная девушка. Но... Слишком уж, слишком... Да. Слишком далеко, пожалуй, это уже выказывает намерение зайти...
И внешне очень даже ничего, и неглупая, и покладистая, и в карьере, несмотря на начальную иногородность, перспективы есть, и домашняя при всём том; в общем – одни достоинства. То-то и плохо. Любой бы на его месте... И он должен – как друг, как человек, как половозрелый представитель противоположного пола, как любовник в конце концов – по общепринятой логике следующий сделать шаг. Но ведь он же... А она: «Ты так хорошо ко мне относишься, что я думала, что...» Что же, плохо теперь, что ли, к вам ко всем относиться? Не-ет, пора обозначивать границы; не то попадёшься в капкан, про какой нас всех предупреждал Экзюпери. Спасибо, кстати, за это ему. А кому, скажите, захочется добровольно держать ответ – хоть за что-либо, хоть перед кем...
Так, или примерно так, рассуждал мальчик в долгий период после комкающего серийного звонка; не все мысли и образы его чётко оформлены были в слова, потому мы, здесь, за стопроцентную точность ручаться не можем.
Впрочем и позже раздумывать об Оле он не перестал, мысли его, однако же, приняли иное несколько направление. Не то чтобы несколько, а как бы и совершенно, полностью и абсолютно другое.
Мальчик подумал не о прагматике, не общепринято обязательно-логичных шагах, или ценах ответов; но о и справедливости, и правде,  чувстве. Он знавал, как поступить и целесообразно и справедливо; а вот правильно... Правильность, как ему казалось, зависела от временных предпочтений; не то чтобы он так думал, а само собою наблюдалось и выходило так. Именно в самую сиюминутность предпочтения над целесообразностью всё и получала справедливость.
Но вот, что в произношении конкретного случая разнящимся с верным написанным и произносимым вариантом потерявшего смысл слова, так же и в ходе вещей названным единственно верным образом: искривляющий заложенное, должное служить примером и мерилом подлинности, естество тут и там случился перескок.
«Может не только и девичьи сопли... Может действительно тяжко ей, неприютно; соскучилась может быть впрямь, она. Или ещё хуже. Мало ли что; в какое жестчайшее время живём, вдруг какие и правда серьёзные неурядицы у неё, проблемы... Хотела попросить, а я... Вдруг и на самом деле ей надо помочь?.. Да неужели же я своей девочке откажу помощь?!»
Продумывая во внутренний слух навеянные предпочтённой справедливостью мысли, мальчик сразу уже и собирался; так его проняло.
Стоя задумчиво перед зеркалом, он надевал – прямо и на халат – пояс с патронами, с полною кобурой. В кобуре полуторакилограммовою умиротворяющей уверенностью тяжелел сорокапятикалиберный «Кольт» – револьвер, позапрошлого века, 72-го года образца. Такие по сю пору на вооружении во всех вестернах, словно и не было иных револьверов в те годы-года; «реплики» же делают и теперь. По другую сторону от револьвера мальчик навесил шпагу, но, чуть подумав, сменял её: отцепил, и вместо заткнул за пояс длинный, в ножнах, старый японский самурайский меч. Шляпа, ботфорты, кожаный френч и накидка – плащ уже были надеты на нём.
Мальчик ногою (для скорости) открыл, выбивая в обратную сторону, дверь и ступил за порог; вышел; вперёд к своей девочке, на помощь.
«...Оля – оля – олия, – олия, офолия;
Оля – лёля – лелия, – лелия, Офелия...»
Напевал мальчик в дороге... ... ...
 Привет, плакса!
Оля сидела посереди своей малосемейной комнаты, на паласе; плакать, правда, не плакала, но явно грустила. Увидев мальчика, она без слов, к тому молча, кинулась ему на шею. Обняв подружку, герой пристально, настороженно огляделся. Оля грустила по нём на паласе в какой-то прозрачной, неестественно-белой рубашке, – ночной, что ли как, теперь и таких не бывает, – и босиком, это он сразу отметил. Как она прижалась к нему, заметил и что фигуркой похорошела подружка, и явно в баронову дочку пошла... Фигурой. Но это потом. Сначала основное дело; зачем он пришёл сюда; защитник.. Бесспорно и несомненно, здесь, в комнате, девочка подвергалась опасности и давленью – никто и не спорит, конечно же это факт. Пристрастно-остроженный осмотр поначалу результатов не дал; но при внимательном взгляде, его взор привлекла обрамлённая дутой латунью аляповатая репродукция под стеклом. Изображены были: в рыжем гриме клоун и пара потешных, прилизанных, мудроглазых, мопсоподобных собак.
Они! Мальчику выдала их показная потешность.
И впрямь; точно; поняв, что легенда вскрыта, вампир-репродуктор клоун, поддержкою мопсов, атаковал.
Разросшееся до размеров простенка, чмокнув засасывающим в булькающий ужас звуком, лопнуло оградительное хрупко-пузырчатое стекло. И клоун теперь не тот: пока отвлекало-чмокало дутою жвачкой прозрачное огражденье, он где-то достал, нежить, преогромный, с зазубренными лезвиями, длинною рукоятью, францисканский тяжкий топор; да зажёг яркой злобою красной глаза, выпачкал весь костюм; отрастил клыки. Мопсы и шаг не хотели отстать от хозяина, только что не было топоров. Раздувшись в ротвейлерные размеры, раззявивши пасти свои бегемотно-жабьи, акульи клыки так таращили мальчиком испытать, что другой бы и девочку бросил, и револьвер; бежал бы, бежал, сколько носят ноги, милицию, маму и скорую помощь фальцетным криком безвольно зовя.
Наш мальчик однако конечно был не таков.
Лелю-Офелию бережно отстранив, он, взведя курок, бросил пулей ближайшего мопса-монстра на репродуцированный вплотную к паласу искусственно-травный слабо-зелёный ковёр. Зелень смешала кровь... Мальчик взводил курок, а второй мопсовый монстр уже взмыл, целя в горло стрелку, в, чуть не центнера весом, сшибающем страшном прыжке. Пуля и монстр соединились в воздухе; 45-тый калибр взял своё, – «потешного» уронило в ковёр аренной травы.
Оставался главный заводила – франциско-носовый клоун в красных глазах. Мальчик выстрелил. Ухмыляясь в оскале клыками, клоун взмахнул топором. Ясно, пули его не берут. Стало чуть жутковато...
 Маль-чик; получи гостинец, – ещё и у монстра прорезался голос; как раз; он пропел те три слова пропеллерно кружа топором.
Но мальчик отличный был фехтовальщик; не зря он скитающимся рыцарем годы и годы провёл; не зря нынче шпаге он предпочёл катану; мальчик предвидел всё. Кованая десятилетиями поколений лучших восточных мастеров сталь лезвия встретила топорище, а не топор – так и задумано, так и должно случиться – отрубленная голова францисски убийственным снарядом, вычертив дугу, со страшною силой вонзилась в противоположную стену комнаты, грохотом и сотрясением поколебав и едва не сведя на нет выверенно несущих стен и перекрытий всей возведённой постройки.
«Что б это было?» – параллельно мелькнул мальчик...
Клоун практически был безоружен; разоружён.
Взмах, – францисковой участи подвергся и клоун; не вонзилась лишь никуда голова...
Победитель, защитник поискал взглядом Лелю.
 Милый! – счастливейшая из Офелий отыскалась сама; вновь объятия, губы в подбородок – не попала с волнения сразу, – руки вкруг шеи обвила.
Оно и как раз славно: теперь-то оттяжек-отговорок не надо уже, а их и нет.
Огладив через нежнейшую из материй новую, стройнейшую офелиеву фигурку, он сам уже впился в губы, взведённый; сорвав податливую ткань, ощутил ещё более нежную кожу; взяв на руки, унёс Офелию в постель; благо малосемейка, одна комната, всё рядом, не надо идти далеко; спалило его...
В очередной раз, полу-побеждённые порождения органного, непересиленного клавесинным внутренним строем, воя повержены и не мешают мальчику с Олей-Офелией покуда. Сколько их. Сколько их было. Сколько их будет ещё...
Покуда.
Причина?
Причину никто и не знал и забыл; к чёрту копанием напрягаться. Кому оно надо? Лишь кому надо оно. Пусть тот и берёт больше, кидает дальше, коль нету покоя от свербежу. Нам же и так светло и чисто, да привычка позволяет и потерпеть. В случае крайнем собьём чесотку серною мазью либо люминалом; да ерунда и это всё: пускай работает нетерпеливый, мы же покойны; покойны; покой – он превыше всего.
Чего ещё надо? Течение наше келейное исключает тычки и придирки; нет отказа в еде-питье, тепло и нескучно – мы с радостью отдадимся такому течению.
Участь подверженных глупости чудаков – их дело...
Рядом с Офелиею зыбко и сладко, свежо и горячо.
И мальчик плыл... ... ...
Ещё обнаружил он себя уже за персональной компьютерной клавиатурой. Пальцы привычно вживляли в движение строк мальчиковый дух, оживляя пустой доселе дисплейный голубой экран. Безгранично близкий мальчику заэкранный – истинно бесконечный! – мир уж принялся являть себя и визуально, перемежаясь всосанными в свою жизнь из другого мира и выполненными опосредованно-самостоятельно картинками, образами, – мозаиками из явлений и представлений.
Мальчик порхал по клавишам; шло общение; шла игра; шла жизнь.
Круг мальчиковых общений был широк. Однако ж предопределённо и заметно недолог. Постоянно недолог. В смысле недолог в своём постоянстве; непостоянен; широко сменяем был круг.
«Как все они безынтересны, искусственны, плоски, пресны. Понятно, что все и хотят, но странно – ещё и при этом надеются: общаться и продолжать общаться со мной...» – думал мальчик, просматривая сообщения. Но, – чуть не на половину решил ответить: он был великодушен, наш мальчик, защитник наш, наш герой; кому-то его отвечать побуждала жалость. Он был самостоятельный мальчик – а как же – он всем и ответил кому когда решил.
Скрепя долгом скрип сердца, геройски сжимая разбредающиеся к хлебу развлечений желания волей в кулак, мальчик пропахал очередную повинность и упорхнул вглубь в бесконечный, в свой мир, в мир раз за разом осваиваемый, раз от разу всё глубже всаживающий обоюдосторонне вбитые сваи, и более и более от этого становящийся освоено своим.
Мальчик строил свою вселенную; обустраивал. Выстроили – задали основные параметры визуально-ландшафтной и реакционной программы – другие люди, программисты новых макрокосмических игр.
«Какая бедность! Как только с такой фантазией они получили работу... Истинно уж: наружный серый мир единственно и востребует серость и замкнуто-естественно репроецирует её. Она только нужна потому, что единая лишь понятна. Эх, дали бы волю мне! кабы я мог действовать в этом! Каких блистающих, радужных оригинальных фантазий я только не запрограммировал бы в мной сотворённый бескрайний игровой мир!» – играя оперативное развитие нынешней своей вселенной мальчик тёк мыслями шире, глубже и глубже, и глубже её; был он и правда весьма и очень фантазийно богат.
«Флот. Опять флот; опять вражеский; снова война. Что за убогость. Почему всё так одинаково, почему флот: неужели нельзя придумать новость... Ну ладно, мы его победим, легко и просто; просто и запросто; а что потом? Потом, спрашивается, что; зачем, для чего всё это?» – мальчик вопрошал холодную свою вселенную, виртуозно при этом, и впрямь, расправляясь с очередным из очередных – вражеским флотом. Затем, в определённый программой мирный промежуток, он просчитывал стратегию («короткую», пожалуй, скажем «стратегию») развития самого своего на нынешний момент из его миров.
«Нам нужна пушка побольше, нам нужна пушка побольше,..» – вертелся в задворках того же направления мыслей рефрен; мальчик имел в виду основательно подготовиться к следующему предопределённо неизбежному бою.
«Я дал бы своей программированной вселенной тигров и орков, троллей и рейнджеров, бесов и троеного-теплолучевых марсиан одновременно... А им всем в свою очередь я бы дал паруса и машины времени, межзвёздно-колёсных боевых коней и верховых огнекрылых птиц для войн и для путешествий. Как ярко, сколь ново; до чего бы интересно; как необычно я необычаен, как глубок, как богат...»
Так думал мальчик, думал, играя, поедая зрелища, походя, не всерьёз, – шутя... Ладно бы, – плохо и не то что вот так он думал, и не только что думал он так всегда, но – он не один. Не изгой исключительных качеств и обстоятельств, не гадкий застывший утёнок, но масс-медиа инкубаторский выкормыш, продукт противоестественного плана, типаж; того больше: он был один из лучших среди большинства – хотя бы он думал. Большинства, органично-привычно, или же жили и думали, или же просто жили в сложившемся, согласном, в мощнейшее всемирное болото устоявшемся самообольщении искусно поддерживаемой веры в сверх предназначенье и в «незыблемое» с недавних пор сытое, зримое могущество своё.
Как же – мы жжём свои звёзды, мы распространяем своё влияние далеко за планету, мы цедим и нефти и атома собственный – свой! – фееричный, фейерверковый свет!..
Болотные огоньки, рваная микробная плёнка, тлен, пузыри...
Всего только чуть развиднелось человеку во вселенной, и вот тебе, на: забыли всё. Забыли всё раннее, древнее, исконное, коренное. Забыли основу; фундамент свой. Упёршись в «просто бесконечную» четырёхмерность, превращающуюся в «центре» всего лишь в сумрак из полностью черной, сажной тьмы, забыли бесконечномерную разнонаправленность и все пронизывающую цельность истинно настоящей Вселенной.
Забыли...
А истина не в трёхмерности; и даже уж не в пяти, четырёх...
Истина – в гармонии.
С самим собой, с миром (обществом), природой, Богом, мироустройством.
То есть именно что между миропониманием и мироощущением с одной стороны, и миропорядком, мироустройством со стороны другой необходима гармония; и лишь о людях, достигших таковой, возможно сказать: да, они знают истину.
Но гармония и самоценна: она олицетворяет, являет собой истину в целом, и является мерилом частичных и частных истин.
Мир не просто упорядочен, он упорядочен гармонично: в основе соотношения массы электрона, скорости вращения его вокруг ядра, всемирного тяготения и взаимного влечения разнополых носителей одновидового ДНК лежит красота – гармония – чувство прекрасного, чувство завершённого, цельного, целого – единственно возможного по мысли ТВОРЦА. Единовозможного, но единственно «подчиненного»: чувству прекрасного, гармонии, красоте. Мир закончен и завершённо совершенен в целом потому, что эта цельность являет собою гармонию: мир гармоничен – каждая часть его так соотнесена с любой другой частью, что это одновременно упорядоченно и прекрасно, именно гармонично.
Можно сказать так:
Истина – это гармония.
Каждый человек – потенциальная вселенная. Потенциальная, – одно «но». Реализуется эта потенция только в том случае, если человек именно достигнет гармонии, не иначе.
Многие ли про себя могут этим похвастать; хотя бы ли среди знакомых соседей любимцев – любителей одновременно гармонии могут назвать? Много ли?
Быть может; когда-нибудь; может быть...
Криво-зеркалье условностей, недоговорённость вуалей вдруг и перестанут удовлетворять человечество; либо придётся же дожидаться неразрешимости противоречия собственно существования человечества с милыми качествами такими...
Покуда же общий всечеловеческий маскарад в самом разгаре. Разгаре; разгаре; но самый огонь до поры и до время скрыт маской. Но время всему; время придёт и сбрасывать личины; важно это осознавать; во всечеловеческом маскарадном масштабе.
Мальчик играл в компьютер.
Множественная из многих, бесчисленная из бесчисленных, важнейшая из решающих, неизвестная из неизвестных шла битва за вселенную; за вселенные; по крайней мере за три; четыре ли, безразлично, пять...
Сны; сериалы; мечты; сети – всемирные, компьютерные ли... Кто вы; где вы; кто сами? расставил кто вас?..
Среднее связующее же окошко загашено было давно ещё и давным-давно даже. Никто не помог, не зажёг и не подсказал; и сам не дошёл, не додумался, не заметил. Трудно; кто любит труд. Из мальчиков наипаче.
Но сказано всё давно стократ; знайте, и не говорите потом, что не знали или не слышали; сказано, ибо.
Мальчик играл.
Мальчик продвигался медленно; кто знает, двигался ли он вперёд... Какой, хотя, «перёд», – скрадены, скрадены все направления; скрадены всем подряд – всеми тьмами и мраками, всеми безднами тартаров, какие только могут быть порождены, какие только сами могут они породить: тьмы бездн тартаров.
В наглухо остеклённом павильоне, в привычную непрестанность тупого равнодушия, спрятав живой клавесинный ритм, качалась послушная воющему органному рвачу-ветру, впущенному на сквозняк, светя четырьмя лишь окнами вместо пяти, любовно исполненная изначально необычной, вмещающей свет любых искусств, якорно-тяжкою цепью креплённая к вечной и юной не мальчиковой душе, – качалась эта потерянная пятиэтажная керосиновая лампа.
Слушайте:
Время.
Время светить окна.