Замшевая черная куртка

 Мама одела мальчика в синие брючки, в пеструю рубашку с зелено-синими цветочками, в зеленую ветровочку и маленькие светло-коричневые башмачки на шнурках. Мальчик был маленький, светленький и тихий, и, когда мама одевала его, он чуть слышно напевал песенку. Он мог бы одеться и сам, но не хотел спорить с мамой, потому что он думал, что ей нравится его одевать и потому что знал, что так будет быстрее. Когда мама зашнуровала ботинки, мальчик поднялся со стульчика, и она чмокнула его в светлый пух волос на макушке: «Ну, пойдем, сынок.»
 
 Они жили в маленьком городке, через который проходила железная дорога, идущая дальше, на юг. Дорога была очень оживленная, по ней постоянно в обе стороны тянулись длинные товарные составы, и довольно часто - пассажирские поезда, особенно летом. Вблизи городка пути сильно разветвлялись, образуя извилистую паутину скрещивающихся и расходящихся линий, отправляя поезда на запасные пути, прямо и влево, куда вела уходящая в этом месте в сторону железнодорожная ветка. Сразу же за развилкой основная ветка делала довольно крутой изгиб и выходила прямо к железнодорожной станции.

 Это был авиационный городок, и там жили семьи персонала аэропорта, который был в двенадцати километрах, и мама как раз рассказывала мальчику, что их папа в рейсе, и как он управляет большой, тяжелой и сильной машиной, которая называется самолетом. Они шли в магазин, который был у самой станции, это был самый большой и самый лучший магазин городка, а мальчик все думал о папе и никак не мог представить себе, как же эти ревущие громады, так часто и так низко проносящиеся над городком, могут летать и не падают прямо на него.

 Солнце уже пробивалось сквозь пелену облаков, но было еще свежо, потому что ночью шел сильный дождь, и вместо залитой водой глинистой дорожки вдоль железнодорожной насыпи, они шли прямо по путям, - молодая мама в светло-сером плаще и маленький шестилетний мальчик в легкой зеленой курточке, который уже успел забыть про папу и про его большие гудящие самолеты, а думал только о том, как бы не сбиться, шагая по шпалам, которые становились редкими, и ему приходилось чуть ли не прыгать с одной на другую.

 Мама украдкой наблюдала за сыном и улыбалась от тихой любви к этому светлому мальчику, в котором она видела частицу себя самой и того, кто был сейчас высоко и далеко и о ком она часто думала, когда его не было рядом.

 Она все еще улыбалась, когда ее плечо почувствовало чье-то осторожное прикосновение, и она обернулась. Это был их сосед, который теперь шел рядом с ними, чуть запыхавшись от быстрой ходьбы, приземистый и широкоплечий, в просторной черной куртке, и она видела его густые с проседью усы, редкие морщины на крупном, породистом лице и ласковый прищур карих глаз. Она знала, что он немолод, но все же он был еще очень крепкий и вполне здоровый и до сих пор, уже командиром экипажа, пилотировал пассажирские самолеты. Лет десять назад он овдовел, и теперь жил один в двухкомнатной квартире, жил размеренно и тихо, и иногда она видела его гуляющим по тенистой улочке вдоль их дома и по насыпи, смотря вслед проносящимся вагонам. Он нравился ей, простой, спокойный и сильный, ей было приятно идти с ним рядом и неторопливо болтать, слушая его неспешный, густой и приятный смех и видеть красивые складки у рта, когда он смеялся.

 Шпалы рябили в глазах, наскакивали одна на другую, и мальчик почувствовал, что больше не может смотреть вниз, на минуту прикрыл глаза и сбился. Нога его соскользнула со шпалы и провалилась в мягкий гравий. Он чуть не споткнулся, но удержался на ногах и остановился, чтобы перевести дух.

 Они оглянулись и остановились вместе с мальчиком. Мужчина повернулся и смотрел на мальчика улыбаясь, его теплые с лукавинкой глаза радовались вместе с ребенком, ногою игравшим камнями в пролетах шпал. Он видел, как мальчик разглядел впереди необычный булыжник - крупный и почти круглый черный камень, как он подбежал и присел на корточки, рассматривая черную гладкую поверхность.

 «Саша, Саша, нам надо идти, слышишь?» - торопила мама сынишку, считая неприличным задерживать попутчика. Солнце прорвало пленку мутной пелены и засияло ярко и горячо, и на миг ослепило всех троих брызгами света, отраженного железом рельс, так что стало больно глазам, раздался легкий щелчок, а когда мама на секунду закрыла глаза и открыла их вновь, смотря сквозь солнце, она поняла что визг, эхом отдававшийся в подступавшем к насыпи лесу - это крик ее сына, которому, как капканом, защемило ногу переведенной стрелкой.

 «Сейчас, малыш, сейчас» - мужчина шептал это мальчику, который не слышал его, задыхаясь в своем обезумевшем крике, который рвал руками черную куртку и колотил руками по его голове, а летчик искал ногу малыша, но пальцы ощупывали лишь смятую мякоть ботинка и не могли проникнуть дальше, к изуродованной расплющенной ступне.
 «Сделайте что-нибудь, ну пожалуйста, ему же больно» - мама кричала и металась рядом, из-под ног ее мелкий щебень скользил в траву к краю насыпи. «Сыночек... о господи... я вас умоляю...»

 Он схватил ногу ребенка и резко дернул ее вверх, и мальчик вдруг замолчал и стал падать на него. Раздробленная нога осталась зажатой металлом, и он понял, что ее не вытащить просто так. «Парень, ты слышишь меня?» - шептал он мальчику, неподвижно повисшему у него на руках. Он осторожно положил мальчика на насыпь. «Оставайтесь здесь, рядом с ним, у вашего сына обморок», - бросил он и побежал на станцию.

 Тридцать лет, проведенных в авиации, даром не проходят - он знал цену времени. Он знал, что иногда бывает мало, очень мало времени, чтобы принять одно единственно верное решение, от которого зависит человеческая жизнь.

 Он привык действовать быстро и принимал решения тотчас же, этому его научила жизнь и более восьмисот полетов, во время которых все действия экипажа должны совершаться четко и быстро. Он уже бежал к станции, он знал, что это его единственный шанс помочь потерявшему сознание мальчику - как можно быстрее сообщить обо всем персоналу станции, диспетчеру или кому там еще, сказать, чтобы срочно перевели стрелку; он знал, что такое уже случалось, еще ребенком он не раз слышал об этом рассказы. Потом надо будет вызвать скорую - может быть, они спасут ему ступню. Мальчик не должен остаться инвалидом на всю жизнь, у него такая хорошая мама, заботливая и добрая. Его отца он знал уже довольно давно и, хотя они и не летали вместе, он не раз слышал о нем как об очень толковом пилоте. Он не мог просто ничего не сделать для них. Это было его дело. Как раз для него.

 Зеленый домик диспетчерской уже показался справа от насыпи и чуть внизу, одноэтажный и длинный и зачем-то с круглым окном, похожим на иллюминатор на самом верху, под крышей, которое немигающим глазом уставилось на него, бегущего.

 И тут он остановился.

 В авиации иногда - очень редко - совершается ошибка, случается так, что твое первое быстрое решение - неверное, и тогда все решают твоя скорость на исправление ошибки и время, которого бывает иногда так мало. Так уже было с ним один раз, когда он не стал резко снижать высоту, как требовал с земли диспетчер, а двинулся с небольшим снижением влево, чтобы не сильно отклоняться от курса, и тут он почувствовал вихрь, именно почувствовал его, пронесшегося мимо, потому что увидеть и разглядеть его нельзя было, как во вращении мотора нельзя выделить и разглядеть один его такт, одно отдельное вращение коленвала. Уже потом он окончательно понял, что мимо пронесся не просто лайнер, мимо просвистела Смерть - его и всех, кого он вез, и тогда первый раз в жизни сердце дало сбой, не сократившись один раз, и он почувствовал биение пульса в висках. И вот теперь - вдруг пришло знание, как будто молния ударила в мозг, в цепочке нейронов пробежал импульс электричества, мгновенный, и он уже знал, что ошибся, и, о господи, сделай так, чтобы у него еще было это время. Время на возврат.

 Он бежал обратно по насыпи, и гравий катился из-под его ног по склону, он споткнулся, но удержался на ногах и ринулся вперед с новой силой, проклиная его былую ушедшую скорость, его прекратившиеся утренние пробежки, располневшее, грузное тело, которое он с силой толкал вперед все еще сильными, но старыми ногами. Впереди, там, где женщина в светло-сером плаще, истерично рыдая, продолжала судорожно метаться над телом мальчика с ногой, раздробленной рельсами, чуткое ухо, склоненное к земле, к металлу рельс, уже могло различить еле заметную детонацию, слабенькое дрожание и услышать тихий-тихий свист.

 Он был не прав, он был абсолютно не прав, побежав к станции. Он проклинал себя – старый дурак, теперь все, что он мог сделать - это рвать вперед, туда, откуда несся поезд, несся во весь опор в их сторону, и эта излучина, изгиб путей, где начиналась стрелочная развилка, был скрыт лесом...

 Он бежал туда, где тело мальчика темным пятном выступало на рыжей насыпи с лучами рельс, и его легкие со свистом выдыхали воздух. Он знал, что будет происходить в каждое следующее мгновение, страшное и неотвратимо наступающее на него, и это знание заполняло его шипением и чуть заметным грохотанием, и солнечными зайчиками в окнах купе, и лицом машиниста за лобовым стеклом локомотива, выплывающего из-за поворота, и лицом его помощника, смотрящего на поворот, летящий на них, - заполняло всей этой несущейся вперед громадой, с людьми, копошащимися и думающими и неподвижными в застывшей скорости несущих их вперед купе.

 Вот, оказывается, как все просто. Он куда-то бежал, он суетился, он хотел избавить это бедное маленькое существо от боли, которую его крохотное тельце не в силах было вынести. И вдруг - это ужасное понимание неотвратимости - в твоем движении, в твоем беге, продолжающемся по инерции, когда страшная правда вползает в тебя, и ты уже точно знаешь, что именно ТАК все и будет. Наступает момент истины, когда настоящее и ближайшее будущее перемешиваются, и в настоящем вдруг начинает происходить то, что только собирается произойти. Яркой вспышкой в его глазах поезд рассекал мальчика на кровавые куски сталью колес, и было уже не важно, что там у него с ногой, а в это время еще живой ребенок очнулся, дернулся, попытался приподняться, жалобно протянул «мама» голосом, готовым сорваться на крик, повернул голову, ища мать взглядом, полным боли, страха и отчаяния, а мужчина бежал вперед, он поравнялся с матерью, смотревшую на приближающийся поезд, он видел, как ее иссиня-белое, обескровленное лицо с широко раскрытыми остановившимися глазами противно дергалось, в то время как его руки на бегу машинально расстегивали замшевую черную куртку, он кричал поезду «стой», он уже мог различить машиниста в кабине и его помощника справа, он услышал визг металла, когда поезд начал тормозить на полном ходу, он видел свою руку, размахивающую курткой, словно флагом, и знал, что это конец.

 Двадцать.

 Он остановился, подошел к мальчику и зачем-то накинул на него куртку.

 Десять метров.

 Не было больше раздробленной ноги в сплющенном ботинке, светлого пуха волос, ничего не понимающих глаз, смотрящих на него, ждущих ответа и молящих о помощи. Все это осталось там, под черной замшей, а здесь были только свист и шипение, и полсекунды, чтобы успеть откатиться по насыпи вниз.

 Пять метров.

 Колеса впились в черную мякоть куртки, и, наверное, что-то быстро и слабо треснуло, он только не понял, что это было: звук разрезаемой материи или хруст костей. Поезд тормозил, со свистом и скрежетом, и, пропустив черный бесформенный кусок под колесами двух первых вагонов, остановился. Из приоткрытого окна купе слышались крики и ругань, а он увидел, как будущее и настоящее только что соединились для него под колесами стоящего поезда, и, вместе с криками и бранью, все заполнила она - кричащая в тишине - правда.

 Куда, к черту, от нее деться? Скоро здесь не будет этого поезда, кровавого куска мяса под колесами, рыданий, бьющейся в истерике матери, которая еще долго будет вскакивать каждую ночь с лицом, сведенным ужасом и спрашивать, спрашивать, спрашивать, почему она все еще до сих пор жива, не будет ничего этого, и для всех здесь останется только жаркий и чистый южный воздух, и, если рядом не окажется проносящегося поезда, - только тишина, глубокая и звенящая. И никто не будет знать того, что же еще останется только с ним одним.

 Никто не будет знать, что с ним останется правда, останется то, что есть здесь и сейчас, и даже потом, когда это закончится совсем, никуда будет не деться от того, что это было. И в этом свершившемся факте, в этой правде, тело мальчика, изрубленное и бесформенное под черным покровом куртки, будет лежать именно так, как оно лежит там и сейчас, хотя никто пока не видит его, а он в этой правде будет стоять рядом, на насыпи, смотреть под колеса стоящего поезда и ощущать холод, дикий холод, вползающий в него все глубже и глубже. И будет эта правда, страшная и безразличная, и она будет с ним, и еще с телом мальчика, и будет до самого конца, и от нее не убежать.

 Никуда и никогда.