Блеск и нищета православия

На столе возле компьютера, за которым я пишу эти строки, лежат наручные часы. Самый обычный дешевый механизм марки «Рекорд». Купив по случаю эти часы, я надевал их от силы раз пять, а заводил и того меньше. Вот уже год, как они сами собой остановились на половине десятого – времени, в которое тридцать лет тому назад я впервые вошел в этот бренный мир.


Вообще-то, я практически никогда не пользовался часами (если не считать будильника, заводить который мне вольно или невольно приходится). Почему? Право не знаю. Возможно, в силу природной рассеянности и категорического нежелания хоть как-то упорядочить собственную жизнь. А возможно еще и потому, что ощущение тяжести вокруг запястья непременно вызывает у меня устойчивые ассоциации с заключенным, которого вместо наручников заковали в порочный круг ушедшего времени, бесполезных условностей, отживших традиций и утративших смысл ритуалов.
Не могу сказать, что так было всегда. Помнится лет в 10, мама подарила мне старые отцовские часы – порядком поношенные, с треснувшим стеклом и такие же дешевые как те, о которых я упоминал выше. Трудно даже передать, как радовался я такому подарку: бесконечно смотрел на стрелки, прижимался ухом к холодному металлу, наслаждаясь размеренной работой механизма. Мне казалось, что весь мир: люди, животные и даже растения – с завистью и восхищением смотрят на мою руку  и видят, что я не такой, как мои сверстники, что я уже взрослый, что у меня есть часы.
Не эти ли, глубоко укоренившиеся в подсознании чувства, подтолкнули меня много лет спустя приобрести совершенно бесполезный предмет и положить его на своем рабочем столе? Кто знает. Однако, перечитав написанное, я понял, почему вдруг уделил столь пристальное внимание объекту, никак не относящемуся к теме статьи. И нынешние часы, мертвым грузом лежащие у меня на столе и те, первые в жизни, кроме названия, цены и прочих внешних атрибутов, связывает еще одна деталь.
«Сделано в СССР» и «Сделано в России», сделано сорок и сделано год тому назад. Кое-какие изменения, безусловно, налицо. Новый вариант «Рекорда» куда более походит на европейские аналоги – формой, дизайном, едва уловимыми мелочами. И все же он сохраняет главную особенность всего, что когда-либо изготавливалось под эгидой русской «халявы» - все его претензии на изысканность разлетаются в пыль при первом же соприкосновении с внешним миром. Позолота, кокетливо украшавшая обод вокруг циферблата, вульгарно облезла уже после первого дня. Сверхпрочное стекло поцарапалось, отобразив на своем многострадальном лике подобие параллелей и меридианов. Вечным осталось одно – полное несоответствие времени и понимание прогресса как легкого обновления формы, при сохранении внутреннего содержания.
Не удивительно, что часы устарели, еще не успев появиться на свет. Этакий каменный топор с ядерной боеголовкой, гордо подняв который, мы с видом лихим и придурковатым, безутешно рвемся в необозримое будущее…
В официальных СМИ продукцию, подобную описанной, принято называть возрождением лучших традиций отечественной промышленности…
Я родился во время, когда агония советской системы достигла своего апогея, и ее крах от пятилетки пышных похорон до последней пятилетки великой империи прошел на моих глазах. И хотя в брежневскую эпоху мощь Союза и прочность коммунистической идеологии все еще казались незыблемыми – многие в удушливой атмосфере тех лет предвидели наступление времени великой неопределенности. Из нескольких отрывочных картин раннего детства, которые до сих пор хранит моя память, всего отчетливей стоит перед глазами один эпизод. Мне пять лет, я сижу вечером на кухне вместе с матерью и отцом и внимательно слушаю совершенно непонятный для меня разговор.
- Сегодня в магазине меня так разозлили и эти вечные очереди, и то, что даже вонючей колбасы, когда надо, не купишь, что я, выходя из магазина, не выдержала и заявила во всеуслышание – вот бы хоть один из наших партийцев пожил так, как живут простые люди. Оглянулась – а следом за мной из магазина выходит жена второго секретаря райкома (они жили в соседнем подъезде нашего дома). Так что, может быть, меня арестуют, - говорит мать.
- Не арестуют, - успокаивает ее отец. -  И вообще, скоро всему этому придет конец.
Потом, заметив меня, отец наклоняется над столом, и внимательно глядя мне в глаза, предупреждает:
- Никому на улице не рассказывай о том, что ты сейчас слышал, если не хочешь, чтобы твоих родителей забрали и увели…
Был 1978 год. До начала перестройки оставалось ровно семь лет…
В те годы, едва ли не единственной доступной нам интеллектуальной пищей был странный суррогат, называемый соцреализмом. Ленин и дети. Ленин и звери. Дети о Ленине. Ленин о зверях. Счастливое пионерское детство. Великие свершения. Рабочие у станка. Рабочие у мартеновских печей. Колхозники в поле. Волшебники труда, в работе первые всегда. «О великом времени моем, о великом племени моем, что, задев Полярную звезду в черном небе, чертит борозду». «А в ней сидит Гагарин, простой советский парень»…
Все, что было сверх того, допускалось дозировано и лишь после тщательной проверки на идеологическую совместимость. Кустодиев, но не Малевич. Герцен, но не Паскаль. Горький, но не Хармс (за исключением его пионерских стихов про сорок мальчиков подряд).
Я уже не говорю о религии, без знания которой многое из даже допущенных произведений (особенно прошлого – теперь уже позапрошлого века) оставалось до конца непостижимым, настолько неотделима была религиозная традиция от лучших достижений человеческой мысли.
Изоляция народа от «опиума» была такой совершенной, что в детстве я практически не встречал верующих людей. В городке, в котором я родился, советская власть не оставила ни одного действующего храма. Исключением был соседний городишко, где жила моя бабушка и где посреди огромной площади стоял действующий собор. Впрочем, его прихожане мало соответствовали своей миссии – нести свет просвещения язычникам – строгие, замкнутые, словно постоянно ожидающие от окружающих насмешки или оскорбления и потому готовые оскорбить (и оскорблявшие) первыми.
Помню лет в семь, я с моим другом втайне от родителей прокрался в этот собор. Шла божественная литургия, только что закончилось чтение Евангелия и настало время проповеди. Священник, в противовес существовавшей тогда традиции практически ничему не учить с амвона, решился обратиться к пастве. Сейчас я понимаю, что речь его была рассчитана не столько на прихожан, сколько на нас и еще на нескольких молодых людей – таких же случайных гостей на этом празднике преломления хлеба. В итоге вся проповедь свелась к одному: «Я – священник, и в моей власти связать и выгнать отсюда всех, кто будет смеяться над Словом Божьим и входить в храм с непокрытой головой». Глубокое поучение сопровождалось истеричными всхлипываниями окружавших нас старушек, бившихся головой об ограду амвона и зловеще причитавших: «Так, батюшка, так их».
Трудно передать, с каким ужасом вылетели мы со службы и как долго потом издевались над «придурковатым» попом и «полоумными» старухами. И как соответствовало увиденное в храме с частыми рассказами моей учительницы об ужасных верующих, которые бьют и морят голодом своих детей, запрещая им ходить в школу и вступать в пионеры…
И все же, хотя забота дня требовательнее зова вечности, зов вечности сильнее заботы дня. И приходит он к нам с самой неожиданной стороны…
Причиной моего обращения к церкви стал человек, которых так много было и есть в России – человек, искренне считающий себя православным, но при этом никогда не ходивший в церковь. Он был намного старше меня – состоявшийся ученый, с регалиями, авторитетом и признанием за рубежом. В конце 80-х он только начинал ухаживать за моей сестрой, и в тот вечер состоялись его первые официальные «смотрины» в нашей семье. Мы сидели в доме у бабушки, в большой комнате, тускло освещаемой одиноким торшером, и вдруг он безо всякого видимого перехода серьезно спросил меня:
- Ты крещен?
- Нет.
- Напрасно, - так же серьезно ответил он. – Надо креститься. Это очень важно.
Больше на тему веры в тот вечер не было сказано ни слова, но после этого разговора я впервые стал читать Евангелие – ветхую потрепанную книгу дореволюционного издания, чудом сохранившуюся в моей семье. Сначала – смеясь. Потом – с удивлением. Потом – с пониманием того, что в этой книге есть все необходимое мне для того, чтобы стать человеком.
Так начался мой путь в церковь, который привел меня в монастырь и который, в конечном итоге, завершился тем, что и сам я оказался в положении «истинно верующего, но не ходящего в церковь» христианина.
Нет большего заблуждения, чем утверждать, будто новая эпоха рождает новых героев, определяющих судьбы истории и вехи исторического пути. Яркие личности не нужны там, где главным мерилом развития является сохранение «статуса кво» – уж слишком они беспокойны и слишком много неопределенности вносят в окружающую действительность. Герои, бесшабашные авантюристы, правдолюбы, готовые ради истины пожертвовать всем; все они лишь подготавливают великие перемены и сходят со сцены. На их место заступает извечная, неистребимая серость – лучшие представители старой номенклатурной закваски, пусть и не семи пядей во лбу, зато прекрасно ориентирующиеся в коридорах любых устоявшихся институтов – от светских, до церковных…

Отец Якунин, отец Чистяков, отец Александр Мень. Где они сейчас? Один, слишком увлекшийся политической борьбой и обличениями, отлучен от церкви и присоединился к украинскому расколу. Да и не смешно ли, в самом деле, было с его стороны угрожать церковным иерархам обнародованием документов, свидетельствующих об их связях с КГБ? И это в государстве, где церковь испокон века исполняла роль идеологического придатка, верно служившего власти, какой бы она ни была?
Угроза, тем более наивная, если учесть, что связи церковников с КГБ слишком хорошо известны каждому, но обнародование их не было выгодно ни государству, ни церкви.
Однажды я разговаривал со своим духовным отцом. Не знаю почему, но старого священника потянуло на воспоминания о пережитых им трудностях, и он рассказал мне, как в хрущевские времена списки всех кандидатов на поступление в семинарию отправлялись епархиальным управлением (он в то время был секретарем в одной из епархий) в соответствующие органы, откуда возвращались назад помеченные крестиками. Люди, возле фамилии которых стоял этот  знак, в семинарию не принимались – без объяснения причин…
Другой, посчитавший, что политика менее важна, чем реформа церкви, какое-то время (пока  кризис системы был еще слишком силен, и новый, прежний в своей основе, порядок не успел вновь выкристаллизоваться из хаоса оттепели, затронувшей даже столь застывшую структуру, как церковь) писал смелые книги и пробовал переводить литургию на русский язык, но был раздавлен системой, больше всего на свете страшащейся изменений, и ушел в тень.
Третьему в чем-то повезло больше других: возможно потому, что  он никого не обличал и не стремился к нововведениям. Пожалуй, он избрал самый благой и самый подобающий для христианина путь – учить и просвещать. Трудно сказать, были ли он «заблудившимся миссионером» и если да, то насколько. Ясно одно: его трагическая гибель стала для современного православия едва ли не самой большой потерей. Ни Дворкин, ни Кураев, ни все официальные и новомодные обличители, ни тем более те, кто в лучших традициях средневековья сжигал его книги, не пользуются и сотой долей его влияния на умы и сердца людей. Никто из них не в силах заронить ни малейшего интереса к православию у тех, кто, как некогда я, далек от любой религиозной традиции.
Вообще любопытно, что в лучших традициях тоталитарного мышления, под возрождением исконно русской духовности в современных российских религиозных кругах понимается, прежде всего, агрессивное отторжение иного, окрашенного не в такой цвет, крестящегося не через ту сторону, предпочитающего бутерброды колбасой вниз.
Не знаю, кто как, а лично я в таких случаях всегда вспоминаю замечательный эпизод из Евангелия от Марка. «При сем Иоанн сказал: Учитель! Мы видели человека, который именем Твоим изгоняет бесов, а не ходит за нами; и запретили ему, потому что не ходит за нами. Иисус сказал: не запрещайте ему, ибо никто, сотворивший чудо именем Моим, не может вскоре злословить Меня. Ибо кто не против вас, тот за вас» (Мк. 9: 38-40).
 Вы заметили? Не сталинское «кто не с нами, тот против нас» (очевидно, бывший семинарист даже став диктатором, во многом продолжал выражать господствующие устремления православных иерархов). «Кто не против вас, тот за вас» - гораздо шире и толерантнее и включает в себя не только тех, кто на вопрос «како веруеши» пробубнит пусть и без запинки, но и без особой осмысленности заученный раз и навсегда символ веры, но и всех людей, пусть даже в чем-то и заблуждающихся, но готовых к осмысленному диалогу, для кого главное вера во Христа. В конце концов, главное не како, а во что веруеши. Обряды бывают разные, и не по обрядам, а по делам будет судить нас Бог.
«Когда вы приходите являться пред лице Мое, кто требует от вас, чтобы вы топтали дворы Мои? Не носите больше даров тщетных: курение отвратительно для Меня; новомесячий и суббот, праздничных собраний не могу терпеть: беззаконие – и празднование! Новомесячия ваши и праздники ваши ненавидит душа Моя: они бремя для Меня; Мне тяжело нести их. И когда вы простираете руки ваши, Я закрываю от вас очи Мои; и когда вы умножаете моления ваши, Я не слышу: ваши руки полны крови. Омойтесь, очиститесь; удалите злые деяния ваши от очей Моих; перестаньте делать зло; научитесь делать добро, ищите правды, спасайте угнетенного, защищайте сироту, вступайтесь за вдову. Тогда придите - и рассудим, говорит Господь. Если будут грехи ваши, как багряное, - как снег убелю; если будут красны, как пурпур, - как волну убелю» (Ис. 1: 12-18).
В итоге столь превратного понимания идеи и духа возрождения, иерархия русской православной церкви потеряла влияние на социальные, культурные и политические процессы, происходящие  сегодня в России. И утратила контроль даже над развитием тенденций внутри самой церкви.
Примером первому может служить тот факт, что участие церкви в жизни общества практически сведено к нулю. Поскольку, с учетом общего умонастроения православного клира, проверка жизнью церковных установлений предельно затруднена и нежелательна, церковь, в свою очередь, оказывается полностью свободной от ответственности за свои манифесты. С одной стороны это позволяет клирикам и далее выдвигать оторванные от жизни и не имеющие никакой силы и никакого авторитета пожелания, с другой - укрепляет в людях представление о церкви как о совершенно бесполезном институте, играющем в современном мире второстепенную (если не третьестепенную) роль.
 В итоге церковь совершенно не влияет на ситуацию в обществе и ее слово не имеет никакого значения ни для простых граждан, ни для политиков, с которыми так любит позировать перед телекамерами Святейший Патриарх Алексий. Безусловно, все российские лидеры научились с завидным артистизмом креститься, припадать к мощам и трепетно ожидать прибытия благодатного огня. Но не более, особенно в минуты, когда речь заходит о принятии ими действительно принципиальных решений. И православным иерархам не остается ничего другого, как только благословлять избранный господствующими партиями курс.
Во втором случае, самой наглядной иллюстрацией к сказанному служит продолжающееся противостояние Москвы с греко-католическим Львовом. Интересно, на что рассчитывали Пимен и Алексий, столь пренебрежительно игнорировавшие ропот, исходивший из униатских кругов? На то, что верующие, у которых коммунистическое государство отобрало и храмы, и свободу культа для того, чтобы передать и то и другое московскому патриархату (завидное единение в некоторых вопросах), почувствовав возможность выйти из подполья, не сделаю этого? Почему никто не захотел вступить в диалог с ними тогда, когда они были еще слабы и не только готовы к компромиссу, но сами искали его? В итоге, непримиримая враждебность и недальновидная политика московского патриархата не только способствовала тому, что православные верующие на Западной Украине в свою очередь оказались гонимы и изгнаны, но во многом спровоцировала и раскол в украинской православной церкви: на автокефальную и патриархаты, Московский и Киевский.

      

Верить в совершенство определенного типа человеческой организации – вещь наивная и неблагодарная. Любое людское начинание по природе своей таково, что изначально попирает те цели, которые провозглашает в качестве своего идеала. В этом смысле мы действительно носим в себе росток собственной гибели.
Сообщество нескольких индивидов, как только оно приобретает институциональные формы и позже по мере укрепления последних, все далее отступает от первоначального идеала и все меньше усилий прилагает для достижения первоначальных задач. Они еще декларируются где-то на заднем фоне, но только как обязательный, хотя и бесполезный атрибут. Первичным становится поддержание системой самой себя и бесконечное воспроизводство сложившихся отношений и норм номенклатурного поведения. До тех пор, пока неизбежное в таких случаях вырождение не поставит крест на прежней и не даст толчок для зарождения новой организации.
Если говорить об общих тенденциях, которые наиболее характерны сегодня для православной церкви как для института, на первый взгляд может показаться, что и отношения во внутрицерковной среде и вся организация церковной жизни строится по элитарному принципу, т.е. «сверху - вниз». Представляется, что и развитие церкви и все без исключения аспекты церковной деятельности жестко регламентированы волей «первых лиц» и ориентированы на ее исполнение. В какой-то мере, это действительно так – причем на всех уровнях церковной организации – от приходов до епархиальных управлений и далее к центру. Как следствие, клерикальная среда представляет собой замкнутый организм, во многом пользующийся огромной автономией от низовых структур и не только игнорирующий, но и подавляющий их.
С другой стороны, не стоит недооценивать и давление масс на церковную иерархию. Однажды, уже работая журналистом, я удостоился беседы с одним иеромонахом – известным в городе просветителем, лидером православной молодежи и прочая, прочая. В разговоре я высказал целый ряд крамольных, с официальной точки зрения положений, и был нимало удивлен, когда отец Амвросий неожиданно согласился с большинством из них.
- Интересно, почему же тогда вы не учите этому с амвона? – Поинтересовался я. – К чему и дальше воспитывать слепой фанатизм и столь же слепую нетерпимость?
- Вам дано понять то, о чем вы сказали, - ответил иерарх. – А бабушки этого не поймут, и отвернутся от нас.
Подобной точки зрения придерживается и другой, хорошо знакомый мне православный священник.
- Я не могу ничего изменить, - как-то признался он мне. – Я понимаю, что бабушки присвоили себе на моем приходе слишком много прав. Меня коробит, когда они злобно шикают на молодых девушек, приходящих в церковь без платка. Ведь возможно они вошли в храм впервые, но после такого приема никогда уже более сюда не вернутся. Меня возмущает, когда полуграмотные старушки, у которых подлинная религиозная жизнь погребена под огромной массой суеверий, учат священников, что правильно и что нет с точки зрения православных догматов. И мне неприятна та нетерпимость, которую проявляем мы по отношению к иноверцам. Да, я тоже считаю, что истина – только у нас, но я не считаю истинным все, чем мы живем. Да, я хотел бы, чтобы католики, протестанты, мусульмане пришли к православию, но я считаю недопустимым сжигать их книги и оскорблять их достоинство. Как могу, я стараюсь просвещать моих бабушек, беда в том, что они не слишком хотят просвещаться. И мне приходится терпеть.
Этим сказано все. И в этом вся суть возрождения истинно российской духовности (читай православия) в современной России.
Говоря «мы» я буду иметь в виду наше церковное сообщество, то есть священников и тех, кто является их регулярными прихожанами. Потому что, даже порвав с церковными институтами, я не отделяю себя от них. Моя религиозность – плоть от плоти среды, в которой она воспитывалась, и по большому счету я ничем не отличаюсь от тех, о ком написана эта статья.
Мы хотим всего, но совершенно не желаем работать для того, чтобы хоть что-нибудь обрести. Между тем в мире духа законов нет. И если в обычной жизни зачастую ест именно тот, кто ничего не делает, в духовной сфере трудящийся не бывает голодным, а праздный не наслаждается благами и дарами.
Мы полагаем, что достаточно просто назвать себя верующим для того, чтобы сразу же стать таковым. Мы не прилагаем никаких усилий для того, чтобы узнать ту традицию, которую считаем своей, а, узнав что-нибудь, не стремимся это понять и осмыслить. До сих пор я часто вижу в православных храмах и около них, толпы ряженных, которые, по странному недосмотру истории, называют себя казаками. На заре свободы, кто-то сказал им, что быть казаками – значит быть православными. Словно по мановению волшебной палочки они стали ими. Не умея креститься. Путая Иисуса Христа с Богом Отцом. Свято полагая, что «христианская» Божья Матерь лучше «католической». Тем не менее, они едва ли не на каждом углу и при каждом удобном случае,  подчеркивают свой «православизм» и грудью готовы стать на защиту веры, которой не знают и не хотят знать.
Мы забыли, что в христианстве нет ни эллина, ни иудея, но все одно во Христе. И теперь быть русским для нас означает быть православным, а остальное – не так уж и важно. Однажды я слышал беседу православного священника (в целом неплохого человека) с евреем, крещенным в католичестве.
- Так ты католик? – грозно вопросил батюшка. – А кто ты по национальности?
- Еврей.
- Ну, тогда нормально, - успокоился поп, сразу же потеряв к собеседнику всяческий интерес.
Мы ставим обряды выше доброты, а букву закона выше его духа. В одном из храмов, в котором служил довольно свободомыслящий священник, я был свидетелем того, как прихожане и клирики внимательно считали, загибая пальцы,  произнесет ли он на часах «Господи помилуй», положенные сорок раз, или попытается сократить их количество. Однажды, сбившись, священник не договорил один или два положенных призыва. Затем что-то еще перепутал. Через день стол епископа был завален кляузами верных чад православных, заявлявших, что «батюшка отдает храм под католический костел». Я присутствовал при последующем епископском «разборе полетов».
- Хорошо, - важно вещал архиерей. – Я, конечно, не верю в то, что вы впустите католиков в храм. Но то, что вы сократили молитву – это недопустимо. Это – канон, а каноны писались духом святым.
- Каноны писались людьми, - ответил священник. – Иначе, нам до сих пор пришлось бы отлучать от церкви всякого, кто вошел в одну баню с евреем. Ведь так написано в «Книге правил». К тому же, владыко, по канонам над болящим положено прочитать три молебна. Если дело не в духе и вере, а в количестве повторенных молитв, у меня есть болящая, поедемте к ней, прочтите положенное правило – и пусть она встанет.
Экспериментировать епископ не стал – он просто запретил строптивого подчиненного в служении – на достаточно длительный срок. Где же тут «суббота для человека, а не человек для субботы»?
Мы не умеем любить и прощать. Мы, поколение комсомольцев и пионеров, воспитанных на ненависти ко всему чужеродному и принесших эту ненависть в церковь. «Только православные спасутся», - любим повторять мы и в глубине души злорадствуем над теми, кто не православный. И совершенно забываем, что апостол Павел однажды сказал: «Я готов сам быть отлученным от Христа, только бы братья мои, иудеи, спаслись».
Мы полны суеверий, страха, языческих пережитков и предрассудков. Мы надеемся на освященные талисманы и амулеты больше, чем на промысел Божий и защиту Его. Мы не услышали призыв Христа к свободе, потому что мы не хотим отвечать.
Мы – дети, играющие в школу, учащие друг друга и не желающие учиться тому, что действительно надо знать.
Мы – фарисеи, взявшие ключи разумения, но не вошедшие сами и не давшие войти другим…
Религия является способом мышления того или иного народа, формируется этим мышлением, но и сама формирует его. Но именно поэтому религиозные системы по-настоящему сильны только тогда, когда все (или подавляющее большинство) их адептов живут и действуют в полностью религиозном мире. То есть в том мире, где все события жизненного цикла, как отдельного индивида, так и в целом общины напрямую увязаны с сакральными силами, сакральными местами и сакральными действиями. Закат религиозной системы начинается с того момента, когда в ее рамках впервые осознается различие между «духовным» и «светским» поведением. Когда сакральные места не заполняют всего жизненного пространства отдельного индивида, сакральные силы становятся чем-то далеким, к чему стоит обращаться, но без чего вполне можно прожить, а сакральные роли становятся ролями в полном смысле этого слова – чем-то, что исполняется в определенный момент и в определенном месте – и не более того.
Религия неотделима от традиции, ее породившей. Разрушение традиционного уклада, особенно в нашу эпоху, эпоху глобализации и стирания государственных, этнических и культурных границ,  ставит перед любой религиозной системой только один выбор: приспособиться к современному миру и потерять свое лицо, перестав быть тем, что она есть, или упорно, вопреки всему, цепляться за прошлое, за отжившие, никому не нужные и никого не вдохновляющие схемы. А значит потерять свое влияние на мир и оказаться в полном забвении…